«Жить в двух мирах»: переосмысляя транснационализм и транслокальность - читать онлайн

ДЕНЕЖНЫЕ ПЕРЕВОДЫ НЕРЕАЛИСТИЧНЫЕ ОЖИДАНИЯ И КОНФЛИКТУЮЩИЕ ОБЯЗАННОСТИ ПО ОТНОШЕНИЮ К СЕМЬЕ106

«Дом» находился на окраине Якутска107 и не был предназначен для жизни – не имел бытовых удобств. В нем жило более дюжины мигрантов из северо-восточного Кыргызстана. «Скорей, скорей!» – закричала Айдай, вбегая в дом апрельским утром 2012 года108. Я находилась в процессе адаптации к ежедневным испытаниям мигрантской жизни в Сибири, проводя мультилокальное этнографическое исследование транснациональных семейных практик в Кыргызстане и России. Мы с Жылдыз, младшей сестрой Айдай, стали одеваться, что непросто сделать в комнате, где вместе с нами, двумя незамужними женщинами, жили двое неженатых мужчин. Раздевалкой служил угол, отгороженный занавеской. Нижний ярус двухъярусной кровати, аккуратно завешенный самодельными шторами, был гардеробной, где я переодевалась, кладовой, где я хранила одежду и вещи, и моим убежищем. Было примерно полвосьмого утра. Торопливо проглотив завтрак – горячий черный чай с сахаром, мы быстро почистили зубы и схватили сумки. Айдай воскликнула, что Бакай байке согласился подвезти нас по дороге на работу109, и мы выбежали из дома. Каждое утро Бакай, таксист в возрасте около пятидесяти лет, заводил замерзшую за ночь машину и оставлял ее греться на несколько минут. Мы побежали к стоящей за забором машине, как побежал бы любой в 20 градусов мороза, сели в нее и стали ждать, а из выхлопной трубы вырывались клубы теплого газа. Альтернативным вариантом было бы дойти до главной дороги, сесть на общественный транспорт и доехать до столичного рынка, где находилась парикмахерская, в которой работали девушки. Но при минусовых температурах пятнадцатиминутная поездка в теплой машине не идет ни в какое сравнение с часовой тряской в городском транспорте.

Когда машина тронулась, я сразу почувствовала, как в воздухе повисло напряжение. Мы поблагодарили водителя, чувствуя вину за то, что присоединились к девушкам, не зная, сколько они нас уже ждут. Бакай открыл окно машины и закурил. Тишину прервала перебранка между супругами. «Дай мне 6 тысяч [100 долларов]», – начал Бакай тихим голосом, глядя на жену Айнаш в зеркало заднего вида. «Зачем тебе?» – с раздражением спросила Айнаш. «Я дочери пошлю [на день рождения] <пауза> остальное она передаст…» Бакаю не удалось окончить фразу. Айнаш перебила его гневными риторическими вопросами: «Зачем?! Когда мы перестанем посылать? Когда откладывать начнем? Мне надоело посылать [деньги]». «Че ты кричишь?!» – перешел на русский возмущенный Бакай. Айнаш с жаром отреагировала: «Мы же сюда зарабатывать приехали, чтобы накопить денег [акча чогултканы] и уехать пораньше!» Бакай с досадой воскликнул: «А, какая разница!» Потом махнул рукой и прокричал жене: «А, не надо! Бербей эле койчу! Когда речь о твоих родственниках, ты всем [деньги] раздаешь, а когда о моих, ты вот так!» В попытке окончить спор он переключил передачу и быстро повел машину по обледенелой улице сквозь утренний трафик.

Мы не проронили ни слова. Я сидела неподвижно, закутавшись в толстый пуховик, необходимый в якутскую весеннюю погоду: отчасти для того, чтобы спрятаться от дымного ледяного воздуха, а отчасти – чтобы не вмешиваться в чужие семейные дела. Диалог разбудил меня, я снова была «в поле», согласно определению, данному Рэймондом Мэдденом в книге «Быть этнографом»: я «[хотела] настолько приблизиться к [моим] информантам, [насколько это возможно] в течение отведенного времени, но все же [придерживалась] критической этнографической позиции»110. Тем временем Айнаш продолжала: «Да конечно! Мои родственники нам помогали, когда [деньги] нужны были!» На это Бакай мгновенно ответил: «Тогда достань деньги, которые нам должен твой брат!» Айнаш резко оборвала диалог: «Нет, мы не будем этого делать!» После этого они без лишних любезностей высадили нас около работы. В сущности, вышеприведенный эмоциональный диспут коснулся одной из дилемм, которые часто порождают споры между мигрантами: пересылать или откладывать заработанное – чогултуш керек [мы должны копить]. Практика денежных переводов отражает противоречивую природу внутрисемейной и межсемейной политики, так как мигранты вынуждены растягивать ограниченные ресурсы, распределяя их внутри семьи или между семьями, при этом добывая средства к существованию в географически отдаленных от дома местах. В данной статье рассматривается процесс принятия решений о пересылке денег в транснациональных семьях, где члены семьи «живут отдельно друг от друга в течение кратких или продолжительных периодов времени, однако держатся вместе и создают нечто потенциально воспринимаемое как чувство коллективного благополучия и единство, а именно семейственность»111. Транснациональная перспектива позволяет мне выдвинуть на передний план важность «создания большой сети транснациональных отношений»112. Я задаюсь вопросом: когда члены семьи живут по обе стороны границы, каким образом организована семейная жизнь на транснациональном уровне? Как меняются семейные практики, какая динамика объясняет процесс принятия решений по поводу пересылки денег домой?

Нарастающий глобальный интерес к транснационализму со временем захватил и постсоветские исследования миграции в Средней Азии113. Принимая во внимание повышенный интерес к роли денежных переводов, связанный с глобальной миграцией114, международные организации по вопросам развития выразили надежду на сокращение бедности посредством денежных переводов, стимулирования инвестиций и развития сельской местности115. Моя работа уводит современные дебаты о миграции в сторону от экономического детерминизма, согласно которому переезд мигранта представляет собой его рациональный личный выбор116, а также от «методологического национализма»117, где исследования миграции анализируют объекты, находящиеся в одном национальном государстве. В отличие от «одноместной этнографии» (single-site ethnography)118, «многоместная этнография» (multi-sited ethnography) «дает представление о сложной структуре транснациональных феноменов», не опирается на конкретные теоретические выкладки и позволяет исследователю разработать концептуальные рамки прямо на месте исследования119. В то же время многоместное исследование ограничено физической неспособностью единственного исследователя наблюдать и описывать несколько одновременных действий, происходящих в разных точках120. Таким образом, необходимо разрабатывать новые методологические подходы к историям миграции121.

Масштабный анализ122, как правило, сводит пересылку денег к цифрам и упускает такие нюансы, как истории миграции123. В этом методе не уделяется должного внимания гендерным124 и поколенческим структурам125, а они имеют гораздо более долгую историю. К примеру, отчет о динамике перевода денежных средств в Кыргызстан126, основанный на опросе 1200 домохозяйств, показал, что 50% бюджета этих семей было вложено в постройку жилья, ремонт или покупку недвижимости, в то время как 27% денежных переводов представляли собой целевые вложения, направленные на содержание скота127. Другие исследования показали, что члены семей мигрантов покупали себе машины, оплачивали образование детей128, выделяли деньги на различные обряды129, вкладывались в земледелие130, однако в основном тратили деньги на повседневные нужды. В целом исследования отмечают положительное влияние миграции на сельские домохозяйства, однако, судя по некоторым работам, вырисовывается печальная картина зависимости сельских жителей от денежных переводов, отсутствия развития в деревнях и негативного воздействия миграции на оставленных дома детей и стариков131. Прогнозы СМИ насчет денежных переводов, связанные с падением рубля в 2014 году, неблагоприятны для Кыргызстана и других стран Средней Азии132. Однако я утверждаю, что за цифрами и процентами легко упустить из виду сложную природу переговоров о том, на что кыргызы считают себя «обязанными» тратить деньги, так как эти переговоры заключают в себе сложноструктурированные формы взаимодействия между членами семьи, встроенные, в свою очередь, «в ценностные локальные структуры»133.

В целом в СМИ не отражены последние тенденции феминизации труда в Кыргызстане как инструмента увеличения женского капитала134. Литература о миграции в постсоветской Средней Азии в основном отмечала именно мужчин-мигрантов как главных кормильцев семьи. Однако доклад ООН о международной миграции135 сообщает, что женщины составляют примерно 55% всех кыргызских мигрантов. В связи с этим мы должны сменить культурно-аналитический фокус и обратить внимание на то, как миграция порождает новую семейную динамику. Мои данные подтверждают, что женщины добросовестно и активно посылают деньги домой136. Выходя замуж, кыргызские женщины, как правило, переезжают в дом мужа, и «от них ожидается соблюдение обычаев, принятых в доме мужа», включая утрату контроля над заработанными деньгами137, при этом они сталкиваются с трудностями при пересылке денег расширенной семье. Несмотря на это, чувство долга по отношению к «своим» родственникам в результате миграции у женщин возрастает. В этом смысле женщины «разрабатывают стратегии в рамках конкретных ограничений», принимая участие в том, что Дениз Кандийоти138 называет «патриархальной сделкой». Мобилизуя одни родственные связи и пренебрегая другими, женщины управляют патриархальными структурами, активно и пассивно сопротивляясь субординации.

Таким образом, я утверждаю, что пересылку денег следует рассматривать как составную часть семейных отношений между мигрантами и немигрантами, а также как иллюстрацию непростых отношений между различными обязанностями членов семьи, которые встроены в их социальные роли, гендер, возраст, семейное положение и родословную. Эти отношения осложняются в различных контекстах. На них влияют условия жизни мигрантов, умение человека приспособиться, а также его сети контактов: в решениях, связанных с пересылкой денег, отражается сложная природа внутрисемейной и межсемейной политики, основанная на постоянных переговорах. Данная статья основана на этнографических интервью с членами мигрантских семей и на опыте включенного наблюдения семейной повседневности в Кыргызстане и России. Этим текстом я бы хотела сделать вклад в дискуссию о денежных переводах, привлекая при этом массив литературы о семейных практиках139, о согласовании зон ответственности и семейных обязанностей140, где семьи анализируются с точки зрения процессов, то есть того, что они делают, без предварительных предположений о том, кем они являются. Я рассматриваю пересылку денег как иллюстрацию запутанных и потенциально конфликтных отношений между родственниками. В частности, я сосредотачиваю внимание на том, что пересылка денег является не просто способом адаптации, отражающим прожиточный уровень семьи и ее материальные нужды, но неотъемлемой частью культурно обусловленных семейных ролей и обязательств, осуществляемых через культурно значимые практики ожиданий. Транснациональная жизнь порождает подвижные (fluid) семейные отношения и позволяет под необычным углом рассмотреть, как в кыргызских семьях происходит согласование индивидуальных и семейных интересов, как мигранты справляются с требованиями и ожиданиями родственников, живя в другом национальном государстве. Чтобы продемонстрировать, как организована транснациональная семейная жизнь, я рассматриваю три основные темы, не претендуя на их исчерпывающий разбор. Во-первых, я изучаю основные (социоэкономические, географические, культурные) условия жизни мигрантов в России, облегчающие или затрудняющие пересылку денег родственникам. Во-вторых, я описываю противоречия между ожиданиями мигрантов и немигрантов, между реалиями жизни в разных странах и новыми стратегиями аккумуляции денежных ресурсов. Наконец, я демонстрирую влияние миграции на динамику власти в семье и на символическое значение мигранта.

В 2010 году Айнаш прилетела из Бишкека в Якутск с неженатым сыном Сардаром, взявшим академический отпуск в университете, чтобы помочь семье «встать на ноги» [бутубузга туралы деп келдик]. В этом смысле миграция была согласованной стратегией семьи временно разделиться и зарабатывать средства к существованию в разных местах жительства, в разных государствах, став «трансмигрантами»141. Через год оставшийся без работы Бакай присоединился к жене и сыну в России, отправив дочь школьного возраста жить к тете по материнской линии в Нарынскую область142. Транснациональные семьи стали нормой для постсоветского Кыргызстана, примерно одна пятая населения страны – трудовые мигранты143, а треть ВВП составляют денежные переводы от мигрантов144. Уровень безработицы в Кыргызстане достиг 18%145, и эта страна наряду с Таджикистаном вошла в десятку стран мира, получающих самый большой объем денежных переводов из‐за рубежа146. Исследования

транснационализма147 ставят вопрос о том, каким образом меняющиеся технологии помогают сохранять связь между членами семьи. Преодолевая географический, пространственный и эмоциональный разрыв148, семьи поддерживают контакт по мобильному телефону, посылают фотографии и СМС. Мигранты и их семьи передают друг другу небольшие посылки и подарки через соотечественников, навещающих родной дом: возросшее количество авиарейсов между Россией и Кыргызстаном предоставило больше возможностей для таких оказий. В данном разделе рассматривается то, как мигранты делают выбор в пользу жизненных условий, позволяющих им откладывать деньги и переводить их на родину.

Вначале Айнаш с сыном снимали комнату в двухкомнатной квартире вместе с другой семьей мигрантов из Кыргызстана с целью минимизировать расходы. Делить арендную плату выходило гораздо дешевле, чем жить отдельно и выплачивать каждый месяц 25–30 тысяч рублей, что составляет средний месячный заработок мигранта149. Через знакомых Айнаш быстро нашла работу продавщицей. Научившись ориентироваться в местных бюрократических процедурах регистрации, она подала документы на оформление вида на жительство. В то же время она находилась в поиске «легальной» работы, которая бы позволила ей переводить налоги в Пенсионный фонд России и повысила бы вероятность того, что она в будущем станет получать пенсию как гражданка России. Несмотря на то что Айнаш предлагали более высокооплачиваемую работу, не все работодатели были готовы трудоустроить ее официально и платить соответствующие налоги. В результате Айнаш «легально» устроилась уборщицей в салон красоты, куда выходила на работу два раза в неделю – по состоянию здоровья. Ее зарплата была низкой – 10 тысяч рублей (340 долларов) в месяц, однако Айнаш была рада, что у нее все в порядке с документами. Кроме того, начальство предложило ей, полупрофессиональной массажистке, шабашку (черный заработок) – делать массаж работницам салона за 500 рублей, притом что в якутских спа-салонах услуга массажа стоила 2000 рублей (67 долларов). Это позволило семье покрывать расходы на аренду жилья, еду и ежедневные нужды за счет зарплаты сына, откладывая или пересылая в Кыргызстан зарплату матери.

В 2011 году на медосмотре, обязательном для регистрации по месту жительства, Айнаш узнала, что серьезно больна. Чтобы оплатить лечение и пребывание в больнице, семье пришлось истратить все сбережения, и это не могло не повлиять на их цели и планы на будущее. Поэтому когда Бакай присоединился к семье в 2012 году, они решили переехать в коммуналку вместе с племянником Айнаш. Это и был «дом», фигурировавший в начале статьи. Он напоминал офисное помещение с несколькими комнатами. Это жилье бесплатно предоставлялось работодателем племянника Айнаш. Здесь поселились строительные рабочие, одинокие и с семьями; большинство из них были родом из той же деревни в Нарынской области, что и мои информанты. Бакаю и Сардару не нравилось жить в одном пространстве с другими мигрантами, да еще и вдали от центра города, однако это решение позволило семье откладывать больше денег. Сидя в крохотной обустроенной комнатке, Айнаш призналась, что они здесь живут «нелегально, но бесплатно». Они не были официально зарегистрированы в этом доме, но сохраняли регистрацию в предыдущей квартире на случай полицейской облавы150. Так как племянник Айнаш «договорился» об их комнате без ведома начальства, они не могли зарегистрироваться в коммунальной квартире, однако риск оправдывался возможностью откладывать по 15 тысяч рублей (500 долларов) в месяц, так что они вели себя «тише воды, ниже травы».

Все трое членов семьи были трудоустроены. Труднее всего было устроиться на работу Бакаю – он никак не мог найти подходящее место, что негативно сказывалось на семейном бюджете. На следующий день после вышеописанной ссоры с женой Бакай объяснил мне, что расставание с устоявшимся кругом зажиточных друзей и родственников в Кыргызстане вывело его из равновесия. Бакай справлялся с ностальгией по прежнему образу жизни, знакомясь с новыми друзьями в кафе, что нервировало его жену. Айнаш единственная из семьи получила российское гражданство и имела фиксированный доход, который хранила на банковском счете. Зарплата Сардара, напротив, менялась каждый месяц в зависимости от потребностей строительной фирмы, где он работал. По словам Айнаш, женщины более склонны хвататься за любую работу, в то время как мужчины выбирают то, что им подходит. Бакай, которому было уже около пятидесяти лет, отказался устраиваться на доступные вакансии (например, продавцом в продуктовый магазин или на рынок, официантом в кафе), также он не был заинтересован в работе строителем, куда устраивалось большинство мужчин (он считал это «грязной работой»). Айнаш мечтала выйти на пенсию в России в положенные 55 лет, вернуться в Кыргызстан и после этого приезжать в Россию лишь изредка – за пенсией. Однако как натурализованной гражданке ей пришлось бы проработать десять лет, прежде чем получить право на пенсию. С иронией она сравнивает прежнюю работу тренером университетской спортивной команды со своей нынешней: «И вот я уборщица в свои [почти] 50», – и показывает руки, воспаленные от частого контакта с моющими средствами: аллергия развилась как побочный эффект химиотерапии. Айнаш признает, что они приехали в Якутск «от отчаяния», после того как потеряли свой бизнес. Приняв неудачное решение и одолжив крупную сумму денег друзьям и родне в неспокойные 1990‐е, они обанкротились и были вынуждены продать свой дом. Семья надеялась, что работа за границей позволит им «хотя бы вернуть дом», а также женить сына и дать образование внукам – достичь целей, к которым, как кажется, не прийти «быстро», если живешь в Кыргызстане.

Их соседу Турсуну, приехавшему в миграцию одному, без семьи, жилось труднее. Турсун, отец троих детей, которому немного за сорок, рассказал, что работать в России одному дорого и одиноко. Изначально он делил комнату с двумя другими мигрантами, и каждый из них платил за аренду 10 тысяч рублей (333 доллара) в месяц, но потом Турсун переехал в бесплатное жилье. Теперь он жил в маленькой комнатке вместе с тремя другими рабочими. «Мы по очереди готовим и убираем. Мы скидываемся примерно по 8 тысяч рублей (267 долларов) в месяц, даже если едим простую пищу. На ужин готовим много еды, чтобы еще осталось завтра на обед». Несмотря на то что Турсун подсчитывал деньги, которые тратил на еду, и почти никогда не проводил досуг вне дома, его зарплата была непредсказуемой. Он должен был получать 6 тысяч рублей (200 долларов) еженедельно, но иногда фирма задерживала зарплату, обещая расплатиться с Турсуном ближе к его отъезду в Кыргызстан. Это затрудняло планирование, связанное с пересылкой домой значительных сумм.

Турсун ходил из дома на работу по самой короткой дороге и никогда не гулял по городу.

«У нас длинный рабочий день, потом мы приходим домой, едим и отдыхаем. В некоторые дни мы телевизор смотрим, по выходным баню топим, что еще надо? Ходишь везде, деньги тратишь… <пауза> я не могу так».

Для Турсуна сумма переведенных денег измеряется в материальных вещах, которые покупает его жена, оставшаяся в Кыргызстане. Как он объяснил, пересылаемые им деньги покрывают не только быкы-чыкы (повседневные) издержки (питание, счета, ежедневные траты), но и крупные домашние траты, такие как мебель, скот и расходы на свадьбу дочери. Мои интервью с мигрантами показали, что пересылке денег часто препятствовали более насущные нужды: ежедневное обеспечение жильем и едой, поддержание постоянной занятости, получение заработной платы, бюрократические процедуры и прохождение медосмотров. Огромный ежедневный стресс, связанный с жизнью за границей, также не соответствует ожиданиям родственников, что мигрант будет регулярно переводить деньги в определенном объеме. Как станет видно в следующем разделе, эти ожидания несут и эмоциональную нагрузку.

Через несколько дней после ссоры в машине Бакай изложил мне свой взгляд на жизнь, сделав акцент на том, что важнее «жить», чем «выживать». «Во-первых, у моей дочки был день рождения, нужно было послать ей немного денег, – начал он. – Да, откладывать надо, но у меня еще дома семья, брат и сестра. <пауза> Я не поехал на похороны отца <пауза> вот как мы деньги откладываем». Когда отец Бакая умер, тот принял тяжелое решение перевести домой деньги, которые мог бы потратить на билет на самолет, и таким образом помочь покрыть расходы на похороны. Его присутствие на похоронах потребовало бы дополнительных ресурсов, которых у семьи не было. Все это по времени совпало с болезнью Айнаш и тратами на медобслуживание. Будучи старшим сыном в семье, Бакай чувствовал себя обязанным заботиться о пожилой матери и помогать брату и сестре издалека. Однако Айнаш воспринимала брата и сестру Бакая скорее как «взрослых людей, способных позаботиться о себе» и полагала, что муж должен больше думать о ближайшей (нуклеарной) семье, которая тоже находилась в тяжелой ситуации. Также Айнаш считала, что любая пересылка денег, вне зависимости от суммы, рискует создать прецедент: «Переводы никогда не прекратятся, родственники регулярно звонят нам и спрашивают про деньги, так что если дадим одним, другие будут просить».

Откладывание денег как первоочередная задача означало отказ от социальной жизни в Якутске, то есть избегание знакомства с другими кыргызами, с тем чтобы не принимать участия в важных событиях их жизни.

В этих нарративах прослеживается столкновение ожиданий и реальности. Мигранты часто приезжают в Россию с завышенными ожиданиями, что быстро найдут высокооплачиваемую работу, будут работать без остановки [бат-бат, чууркап иштеш керек], накапливая капитал на обозначенные цели, и вскоре вернутся домой. Для разных членов транснациональных семей «расстояние» может иметь разные, зачастую противоречащие друг другу смыслы. Для некоторых членов семьи проживание вдали от родни является временным оправданием для пропуска важных ритуальных событий жизни родственников, «фундаментальной основы кыргызского социального календаря»152. В то же время для других членов семьи, живущих вдалеке от дома, их «удаленное присутствие»153 лишь усиливает их чувство долга по отношению к родственникам. Обе эти позиции, отраженные в словах Айнаш и Турсуна, значимы. В их нарративах звучат дилеммы, с которыми ежедневно сталкиваются мигранты. Транснациональные мигранты могут иметь множественные лояльности, таким образом «дом» для них тоже становится «сложным и многомерным»154. Изменчивость транснациональной жизни и множественность принадлежности облегчают приспособление мигрантов к новому месту, одновременно генерируя новые социальные сети поддержки, взаимодействия внутри которых характеризуются подобными родственными ожиданиями друг от друга, определенными Синтией Вернер как «взаимное долженствование»155. Четкое разделение между жизнью «здесь» и «там» становится трудным, однако необходимым условием для достижения цели и возвращения домой [в Кыргызстан] – с гордостью и без стыда. Упор Бакая на то, что в России важно продолжать «жить», означает необходимость заводить новых друзей и активно участвовать в событиях их жизни так же, как это происходило дома. Для Айнаш социальная жизнь, несмотря на ее привлекательность, ставит под угрозу саму цель временной миграции.

Семейные отношения и обязанности, связанные с деньгами, сохраняются и за границей. Однако они также могут быть приостановлены, что может повлиять на практику пересылки денег. В Якутске Айнаш придерживалась четкой стратегии ограничения социальных связей, которые могли бы повлечь за собой траты, не только избегая новых знакомств, но и сокращая контакты с родственниками в Кыргызстане. Ее слова о том, что она «устала» от кыргызских семейных мероприятий, показывают, как трудно избежать монетизации важнейших аспектов кыргызской ритуальной жизни. Недавние исследования миграции в постсоветском Кыргызстане демонстрируют, что денежные переводы оказывают влияние на ритуальную экономику156. Игорь Рубинов показал, как присланные из‐за границы деньги «напрямую» инвестируются в праздники и торжественные события, формируя так называемую «экономику тоя» и монетизируя процесс дарения157. Часто мигранты являются главными спонсорами семейных празднований дней рождения, годовщин, новоселий, свадеб, похорон родственников. При этом большинство мигрантов часто осуждают то, как немигранты расходуют присланные ими деньги – растрачивая их на праздники и торжества у многочисленных родственников, вместо того чтобы вкладываться в полезные проекты. В то же время пересылка денег оправдывает отсутствие мигранта при важнейших событиях жизни родственников. Отсутствие возможности перевести деньги или съездить домой для участия в важном ритуале может повлечь за собой интенсивное чувство стыда, как очевидно из речи расстроенного Бакая. Растущая в постсоветское время стратификация, связанная с высоким уровнем безработицы, влияет на семейные узы, осложняя отношения взаимного долженствования, и это часто приводит к обидам родственников. Многие мигранты признают, что, находясь вдали от «дома», они наконец могут откладывать деньги, не принимая участия в бесконечных празднованиях.

Взаимосвязь между физическим отсутствием дома и освобождением от регулярных семейных торжеств можно анализировать с точки зрения «легитимных оправданий» – концепта, предложенного Финч и Мейсон в одном из ключевых социологических текстов «Договариваясь о семейных обязанностях». Ученые утверждают, что важно представлять себе «процессы, связанные с не-взятием обязательств», способ «легитимного избегания обязательств»158. Единственная ситуация, когда мигранты чувствовали себя обязанными прислать денег или съездить домой, была связана со смертью и похоронами ближайших родственников159. По словам Айнаш, «все остальное можно простить», то есть остальных торжеств можно избежать. Однако для Бакая невозможность по собственному желанию помочь родственникам, которым он регулярно посылал средства, означала, что он не оправдал себя как сын и старший брат. Он тяготится обязанностью заботиться. В реальности он уже не был тем успешным братом с большим домом, где собираются родственники и остаются дети на каникулы. Несмотря на удовлетворение нужд нуклеарной семьи, неспособность Бакая помочь расширенной семье усилило его чувство несостоятельности. Для него отказ от пересылки денег брату и сестре был неприемлем, что приводило к максимальному расширению круга потенциальных получателей переводов.

Другой пример: Джамиля, замужняя мать двоих детей, обеспечивала семью, работая в Якутске одна. Будучи занята на двух работах, она оплачивала университетское образование детей, покрывала ежедневные расходы, в том числе на питание, а также финансировала ремонт дома в Кыргызстане. В приоритетах Джамили также находилось поддержание связей с расширенной семьей, что предполагало участие во всех крупных торжествах, связанных с жизненным циклом. Джамиля участвовала в обоюдном дарении посредством денежных переводов и заботилась о том, чтобы ее семья в Кыргызстане «не выпадала из семейных и родственных связей» [туугандан чыгып калбайлы дедимда]. Поэтому она вела активные переговоры с мужем и детьми по поводу различных празднований в ее отсутствие. Она снимала комнату у пожилой русской женщины. Когда Джамиля брала телефонную трубку, ее ежедневные дела отходили на второй план, и она погружалась в жизнь своей семьи в Кыргызстане. Казалось, расстояние не имело значения, когда она заказывала по телефону строительные материалы, обсуждала регистрацию детей на курсы в университете, выясняла, что из одежды нужно семье, беседовала о том, что обсуждалось на разных семейных мероприятиях, или имела дело с регулярными вспышками ревности со стороны мужа. Подобные запутанные отношения между мобильностью и иммобильностью продемонстрированы у Элизы Исабаевой в исследовании сельской местности в южном Кыргызстане. Она подчеркивает необходимость «поддержания социальной целостности» в деревнях, где деньги, переводимые из‐за границы некоторыми отсутствующими членами семьи, позволяют тем, кто остался в деревне, «принимать участие во взаимных социальных отношениях»160.

Айнаш хотела «инвестировать» деньги только в надежные сети. К сожалению, этот трудный урок Айнаш и Бакай усвоили, потеряв дом из‐за долгов, не возвращенных добрыми друзьями. Айнаш сравнивала себя и Бакая с другими парами их возраста в Якутске, ужинавшими в ресторанах и устраивавшими посиделки и праздники. Она приводила следующее оправдание тому, что не поддерживает с ними социальных связей: «[Наши друзья] здесь надолго, они стали российскими гражданами, у них квартиры в Якутске, они обеспечивают своих детей в Якутске». Намерение вернуться в Кыргызстан объясняет ее вступление в потенциально нереципрокные отношения в Якутске. Ограничивая себя в связях с соотечественниками, живущими в Якутске, она напоминает себе, что в этом городе ненадолго, что «настоящие» связи – в Кыргызстане, а здесь они должны делать то, зачем приехали, – работать. В данном пространственно-временном контексте разные члены семьи имеют различные мотивы. Для Айнаш прекращение отношений и направление ограниченных ресурсов на «свою» нуклеарную семью были императивными, в то время как для Бакая важным было именно накопление «понемногу», забота об обеих семьях, «своей» и «той, в которой родился», а также жизнь в достатке и удовольствие от жизни. Высокие ожидания от жизни в миграции в Якутске не совпали с реальностью социальной жизни взрослых людей, что привело к чувству временной принадлежности как в Кыргызстане, так и в России.

Сардар, юноша 20 с небольшим лет, не имел решающего голоса в семье. Однако он очень заинтересован в скорейшем возвращении домой, поэтому он был согласен с матерью, что надо откладывать деньги и возвращаться в Кыргызстан. Будучи единственным сыном, он понимает, что унаследует квартиру, ради которой они все работают. И, что важнее, успешное окончание миграции семьи тесно связано для него с обретением личной независимости. Несмотря на то что Сардар осознает целесообразность миграции для накопления средств на крупные покупки, он против возвращения в Якутск с будущей женой. Он полагает, что примерно такую же зарплату сможет получать и в Кыргызстане после окончания университета. Хотя Сардар охотно трудится на благо семьи в Якутске и помогает родителям в достижении общей цели, он поклялся, что сюда не вернется.

Нормативные ожидания, связанные с практикой пересылки денег, подкрепляются культурно-родственным диктатом. В патрилинейной культуре161 при заключении брака меняется место женщины, она начинает принадлежать к семье мужа. Тем не менее мое исследование показывает, что женщины-мигрантки сопротивляются нормативным практикам, изобретая альтернативные способы помочь своей расширенной семье. Замужние мигрантки в Якутске охотно рассказывали о том, что мужья крайне недовольны их желанием открыто помогать своим родственникам. Один из таких разговоров произошел в квартире у Асели, коллеги Айдай, вышедшей в декретный отпуск. Асель, женщина тридцати с небольшим лет, мать двоих детей, жила в якутском «ЧБ» – «частично благоустроенном доме»162. Она снимала комнату в двухкомнатной квартире вместе с детьми и мужем, кыргызским мигрантом, с которым познакомилась в Якутске. Во второй комнате жили ее сестра, племянница-подросток и взрослый брат. Неработающие матери двух и более детей в России могут получить лучшую социальную поддержку, нежели в Кыргызстане. Как натурализованная гражданка России Асель оформила ежемесячное пособие на ребенка163 и получала его до момента возвращения на работу164. Асель была рада гостям и накрыла для нас с Айдай стол на кухне.

Дружеская беседа была прервана телефонным звонком от Амины, начальницы в парикмахерской. Айдай пообещала одолжить Амине 10 тысяч рублей (340 долларов) и принести их на следующий день. «То есть она тогда не получила?» – спросила Асель у Айдай. «Нет, он [муж Амины] ей не дал», – ответила Айдай и, увидев удивление на моем лице, со смехом пояснила:

В этом диалоге раскрываются критические моменты, связанные с тем, как женщины обращаются с конкурирующими наборами обязанностей по отношению к родственникам. Женщины могут бросать вызов патриархальным структурам, сопротивляясь им165. Миграция расширяет возможности женщин, работающих за границей. Работа не просто наделяет женщин чувством независимости, уверенностью в себе, высокой самооценкой – все эти качества сами по себе воплощают смену идентичности. После того как Амина одолжила у коллег 30 тысяч рублей (1000 долларов), она узнала, что ее брат передумал покупать машину. Опасаясь, что муж раскроет ее план [помочь брату без его ведома], Амина убедила Таланта в том, что эти деньги – кошумча [дополнительные], прощальный подарок от коллег перед поездкой в Кыргызстан166. Обман такого рода симптоматичен для патриархальной семьи, где мужчины контролируют накопление и распределение семейных ресурсов, а женщины не имеют решающего голоса даже при обсуждении семейного капитала и планов по расходованию бюджета. В то же время женщины рассказывали мне и обсуждали между собой, насколько им «проще» не говорить с мужьями о своих проблемах и планах, а действовать «у них за спиной» во избежание конфронтации и «лишней головной боли». Некоторые, как Асель, используют тактики обмана и балансируют между обязательствами перед двумя семьями, скрывая часть информации от мужа. Другие, как Айдай, материально поддерживают братьев или сестер, таким образом помогая и более отдаленной родне.

«Вторые кошельки» предназначаются для трат на экстренные нужды. К примеру, когда брату Айдай понадобилась финансовая помощь, вначале Айдай спросила мужа, можно ли ему отослать деньги, однако он «нашел причины для отказа». Айдай быстро организовала игру в «черную кассу» на 1000 рублей (33 доллара) со всеми пятью своими коллегами. В их парикмахерской мужские стрижки стоили 150–200 рублей (5–6 долларов), а женские – 500 рублей (17 долларов), так что парикмахеры в обычный день получали по 1000 рублей. Это гарантировало каждой женщине сумму в 4000 рублей (133 доллара) за четыре дня. Часто женщины играли в «черную кассу», если нужно было срочно перевести деньги или же если предстояли дорогостоящие покупки, например украшения, одежда или подарки. Практика «черной кассы» была осуществима благодаря доверию между коллегами и заинтересованности всех сторон. Парикмахеры пользовались непредсказуемостью своих ежедневных доходов, по необходимости скрывая их от семей, и откладывали во вторые кошельки деньги на важные для них цели.

В одной из наших бесед Айдай рассказала о некоторых сложностях, с которыми она сталкивается как замужняя мигрантка, когда помогает своим родственникам.

Можно предположить, что если миграция становится стратегией домохозяйства, то и решения по поводу пересылки принимаются сообща, а не каждым мигрантом в отдельности167 или же немигрантами – получателями переводов. Когда мигранты совершают денежные переводы, решения о том, «сколько», «кому» и «зачем», могут помочь нам понять, что происходит внутри семьи. Некоторые ранние исследования отношений в супружеских парах168 демонстрируют, как отношения с родственниками могут влиять на гармонию в супружеских отношениях. Привязанность жен к семьям, в которых они родились, «иногда настолько сильна, что может омрачить бесконфликтные отношения пары»169. В западной культуре женщины рассматриваются как люди, занимающиеся поддержанием родственных связей. Они представляют собой «стержневое поколение»170, ведь отношения супружеских пар с родственниками смещены в сторону родственников жены, так как муж тратит «меньше усилий на то, чтобы поддерживать контакт со своей семьей»171. Однако в кыргызском контексте патрилокальности место замужней женщины всецело определяется подчиненной позицией по отношению к мужу и его семье, особенно к свекрови. Я не утверждаю, что подобные практики действия жены без ведома мужа появились только в миграции и не имели места ранее, в Кыргызстане. Однако из подобных нарративов становится ясно, что миграция оказывает трансформативное влияние на женское сопротивление традиционным нормам и демонстрацию лояльности к своей расширенной семье.

Финч и Мейсон172 показывают, что женщинам «особенно хорошо удается выполнять определенные семейные обязанности», когда они выступают в качестве человека, занимающегося поддержанием родственных связей, лично проявляя заботу и оказывая эмоциональную поддержку родственникам, участвуя в спорах от их лица. В основе недовольства, испытываемого Айдай по поводу семьи мужа, лежит чувство несправедливости. Айдай уточнила, что не имела в виду никаких особенных условий, когда пыталась убедить мужа отправить деньги ее родственникам, но ей трудно понять, почему Аскар не уделяет ее родне столько же внимания, сколько землякам, соседям, одноклассникам и друзьям. К примеру, когда Айдай начала приготовления к миграции своей сестры Жылдыз, Аскар вначале был против ее приезда, аргументируя это тем, что присматривать за незамужней девушкой в большом городе станет для него обременительной обязанностью. Несмотря на то что Айдай настаивала на своей личной ответственности за младшую сестру, Аскар согласился лишь с условием, чтобы Жылдыз приняла на себя обязанность помогать семье в Кыргызстане, которая раньше лежала на плечах Айдай. Однако на практике Айдай продолжала тайком посылать деньги семье, добавляя их к денежным переводам сестры.

Для получения более полной картины переговоров, связанных с родственными отношениями поддержки в данной семейной конфигурации, я взяла интервью у Аскара. Его точку зрения характеризует растущий скепсис по отношению к материальной помощи родственникам в целом. Будучи одним из первых мигрантов в своей социальной сети, прибывшим в Якутск в 2006 году, Аскар помог множеству кыргызских мужчин и женщин найти работу и устроить свою жизнь в Якутске. С горечью он вспоминает о том, как испортились его отношения с другими мигрантами:

Аскар объяснил, почему он был против приезда свояченицы в Якутск: «Насколько возможно, я считаю, нужно избегать отношений с родственниками, вот что я со временем понял, – и добавил: – с родственниками лучше всего быть в уважительных отношениях», а это значит – в сдержанных отношениях: чем меньше контактов, тем меньше проблем. Так как Аскар был моложе своего шурина, он не хотел оказаться низшим по отношению к нему в доме. Кроме того, слишком свежо было горькое воспоминание о печальном опыте с двоюродными братьями. Аскар был уверен, что не сможет оказывать на шурина такое же влияние, какое он оказывает на братьев, одноклассников и друзей; таким образом, слишком велика была вероятность неудачи, чтобы даже рассматривать вариант его приезда. И несмотря на то что в семьях распространена практика одалживания денег родственникам, в этих отношениях не было доверия: Аскар беспокоился, что брат его жены Айдай не вернет долг. Многие мигранты сожалели о том, что одолжили денег родственникам и друзьям, так как не были уверены, что долг вернут вовремя. «Вместо того чтобы помогать родственникам, я понял, что лучше помогать близким друзьям или одноклассникам», – объяснил Аскар, аргументируя это тем, что потенциальные проблемы с конкретными родственниками могут сказаться на всей его семье «и здесь, и там».

Некоторые мигранты возвращаются домой, полные чувства вины из‐за того, что не переводили достаточно денег. Когда Билим, авысын (жена брата мужа) Айдай, не работающая в миграции мать двоих детей, вернулась в родную деревню через два года проживания в Якутске, ей было неловко навещать своих родственников с пустыми руками. Она уехала в миграцию вместе с мужем вскоре после свадьбы с намерением поддержать стратегию «большой семьи» по совместному наращиванию капитала, которая предполагала объединение накоплений двух нуклеарных семей старших братьев и младшего неженатого брата. Забеременевшей в России Билим было трудно найти работу, и ей пришлось проходить все сложные бюрократические процедуры для оформления вида на жительство. Кроме того, будучи младшей невесткой, Билим была обязана выполнять работу по дому в общем жилом пространстве – убирать и готовить на всю семью; ранее эту обязанность делили поровну между собой все члены семьи. Несмотря на две беременности подряд, Билим ежедневно поддерживала общий дом в порядке, одновременно заботясь о маленьких детях.

Билим приехала домой с чувством радостного волнения, но также ощущая вину, сожаление и стыд, что не смогла освоить хабитус мигранта, продемонстрировав приобретенную одежду и личные вещи или же испытав чувство гордости за переведенные домой деньги. Она гордилась тем, что смогла воспитать детей самостоятельно, не отправляя их домой в Кыргызстан, как это делают многие мигранты. Из-за стыда [уйат], а также из чувства обязанности она заняла денег у свекрови, чтобы заработать на коммерции в самое экономически выгодное время года – перед новогодними праздниками. Эта практика включала в себя покупку предметов домашнего обихода на рынке «Дордой» – крупнейшем рынке в Бишкеке – и перепродажу товара по более высокой цене в деревне. Билим планировала потратить выручку на подарки родителям и обновки для себя и сестер. Сьюзан Тиеме показала, как женщины в Кыргызстане страдают от потери квалификации, занимаясь мелкой торговлей по причине отсутствия доступа к «экономически релевантным социальным сетям»173. Хотя муж Билим планировал в отпуске отдохнуть в селе, мелкая торговля стала для Билим способом быстро заработать денег, которые не были заработаны в Якутске, и тем самым, как она предполагала, восстановить отношения с родительской семьей.

Для многих мигрантов поездка домой представляет собой демонстрацию успеха миграции, наиболее явно выражаемого в материальных вещах – одежде, украшениях и прочих предметах174. Билим, в отличие от Айдай, было нечего продемонстрировать местному сообществу. Хотя Билим признавала значимость рождения двоих детей в Якутске, она не могла смириться с тем, что семья мужа «не купила [ей] обновок» – не обычной одежды, а чего-то визуально выделяющегося, например шубы или золотых украшений. Подобные подарки от семьи мужа были важны для нее, потому что это один из способов признания деревенскими жителями достижений вернувшихся на родину мигрантов. Кроме того, Билим было «неудобно», так как она считала невежливым приезжать к родителям «с пустыми руками». В результате Билим мелкой торговлей заработала на шубу, некоторое количество одежды для детей и подарки родителям. Самым важным для нее было то, что она получила прибыль и смогла вернуть одолженные деньги свекрови, немигрантке, которая заняла их у сына-мигранта.

Изучая вьетнамских женщин-трансмигранток, Хунг Кам Тай столкнулась со следующим парадоксом. Ожидается, что незамужняя вьетнамская женщина будет финансово помогать своей семье, пока не выйдет замуж. Однако если дочери вступают в транснациональный брак, ожидается, что они и дальше будут финансово поддерживать семью, в которой родились, вне зависимости от мнения мужа по этому поводу – «не потому, что они дочери, а потому, что вышли замуж за иностранца»; на дочерей, вступивших в брак с местными жителями, подобные обязательства не распространяются175. Кыргызские женщины-мигрантки и их семьи воспринимают Россию как более развитую страну, однако, в отличие от случая с вьетнамскими транснациональными семьями, здесь не берутся в расчет культурные ожидания. Напротив, кыргызские женщины чувствуют себя обязанными помочь, так как ярлык мигранта включает в себя нормативные предположения о том, что у человека есть доступ к неким избыткам.

Финч и Мейсон176 предполагают, что обязанности родственников по отношению друг к другу необходимо рассматривать как «согласованные зоны ответственности, а не заданные наборы обязательств и требований». Билим не воспринимала подарки родителям как свой долг, но она чувствовала себя обязанной продемонстрировать собственный успех в качестве «мигрантки». Два года ухаживая за детьми, убирая дом и готовя для десяти мигрантов, Билим выполняла свою роль младшей невестки, домохозяйки, не делающей вклада в семейный бюджет. Случай Билим доказывает, что у женщин сильнее проявляется чувство обязанности по поводу демонстрации поддержки в отношении семей, в которых они родились. Несмотря на то что номинально от Билим не ожидалось подарков, она занялась торговлей, чтобы доказать семье мужа, что она способна работать и зарабатывать деньги. Однако тем самым она также продемонстрировала, что транснациональная жизнь укрепила ее чувство стыда по поводу неспособности позаботиться о семье, в которой она родилась. Согласно проницательному объяснению, которое Финч и Мейсон дают случаям вроде истории Билим, воспитание детей и отсутствие трудоустройства в Якутске могут восприниматься как «легитимное оправдание» того факта, что она не оказывала материальной поддержки ближайшим родственникам. Однако авторы утверждают, что женщины «кажется, поставлены в положение, позволяющее им переключаться между несколькими обязанностями одновременно», не делая выбор между двумя семьями177. Вернувшись в Кыргызстан, Билим продолжила выполнять обязанности матери, жены и невестки в патрилокальной семье. Однако обстоятельства сделали ее «склонной брать на себя другие обязательства», так как, по утверждению Финч и Мейсон178, «биография часто ставит женщин в положение, где у них с высокой долей вероятности появляются обязанности перед родственниками, и, следовательно, [женщины] без обсуждений считаются „очевидными“ источниками заботы». В случае Билим мы видим дополнительное доказательство того, что женщины изобретают затейливые стратегии, позволяющие вырваться из структур зависимости, воспроизводимых в семье мужа, «заключив сделку с патриархатом»179. В нормативных гендерных ожиданиях все еще отражается «декларативное» гендерное равенство, имеющее место в Кыргызстане180, а также «советский парадокс» модернизации и женской эмансипации181.

В данной статье описывались те аспекты жизни мигрантов, которым обычно не уделяется должное внимание, – транснациональное родство и транснациональные семейные практики помощи родственникам. В основе материала лежат этнографические данные о женском опыте миграции в Якутске. Поддержание трансграничных родственных контактов представляет собой ключевой момент поддержки транснациональных семей, члены которых живут в географически отдаленных друг от друга местах182. Исследование транснациональных семей из Пуэрто-Рико в США, проведенное М. Алисеа183, выделило ключевую роль, которую женщины играют в семьях: на их плечи возложен «труд заботы, материнский труд, работа по поддержанию родственных связей». Кыргызские транснациональные женщины-мигрантки также воспроизводят чувство семейственности и сообщества посредством практик поддержания контактов с родственниками. Мои эмпирически обоснованные наблюдения показали, что семья и родственные отношения являются пространствами, где «подчинение женщин мужской власти проявляется наиболее отчетливо»184. Взяв в фокус исследования стратегии накопления в мигрантских семьях и решения, связанные с практиками денежных переводов, я вывела на передний план процессы выполнения обязательств по отношению к семье. Тем самым я показываю, что практики пересылки денег гендерно окрашены. Деньги, как и способность их зарабатывать, представляют собой мощный ресурс, определяющий характер отношений между членами семьи.

В описанных выше эпизодах мигранты придерживались семейных стратегий накопления денег на совместные проекты, что ставит их в определенные пространственно-временные рамки. Транснациональные узы, связывающие с домом тех, кто уехал в миграцию в одиночку, позволяют накопить меньше средств, чем конфигурация мигрантской семьи. Однако в семье финансовые стратегии становятся источником конфликта и напряжения в отношениях между близкими и дальними родственниками. Мужчины-мигранты продолжают считать себя кормильцами семьи, однако они более чувствительно относятся к понижению в статусе и тщательнее выбирают работу185. Женщины, напротив, более изобретательны и легче приспосабливаются к новой обстановке, а следовательно, более надежны в вопросах пересылки денег. Многие информанты отмечают, что способность мигранта к пересылке денег тесно связана с важной способностью чогултуш керек [умением копить].

Наконец, моей задачей было продемонстрировать, что миграция оказывает трансформативное воздействие на финансовые обязательства. Чувство долга кыргызских мигрантов доведено до предела, до состояния, когда требования предоставить финансовую помощь «семье, рядом с которой мы живем» и «семье, в которой мы живем»186 превосходят возможности мигранта. Когда мигрантская семья испытывает дефицит финансовых ресурсов, возникают споры по поводу их распределения. Таким образом, мы должны рассматривать гендер и миграцию сквозь призму экономического и трудового неравенства, принимая во внимание иерархичное распределение власти между мужчинами и женщинами, а также обязанности членов семьи по отношению к родственникам187. Говоря словами Финч и Мейсон, с какого-то момента позиции мужчин и женщин, а также отношения между родственниками «не определяются гендером и генеалогией», они зависят именно от «позиционирования по отношению к индивидуальным обязанностям в семье (а не самих по себе гендера или генеалогии), от возможности присваивать и применять те или иные смыслы в ходе коммуникации» (курсив автора)»188. Женщины играют ключевую экономическую роль в транснациональных кыргызских семьях, несмотря на формальное подчинение семье мужа. Миграция оказывает влияние на способность женщин поддерживать семьи, в которых они родились. Страдая от ограничения патриархальными структурами, они борются и сопротивляются неспособности открыто помогать семьям, заводя вторые кошельки, чтобы откладывать деньги без ведома мужей. В противовес бесчисленному множеству виктимизированных образов кыргызских женщин, распространяемых российской и кыргызской прессой, мое исследование является веским доказательством существования женской агентности.

ДЕТСКАЯ МОБИЛЬНОСТЬ И ТРАНСНАЦИОНАЛЬНОЕ ВООБРАЖЕНИЕ (НА ПРИМЕРЕ ТРАНСНАЦИОНАЛЬНЫХ СЕМЕЙ ИЗ СЕВЕРНОГО ТАДЖИКИСТАНА)

На основе статистических данных и больших цифр в публичном дискурсе сложился портрет «типичного» трудового мигранта из Средней Азии, одной из значимых характеристик которого является его принадлежность к мужской половине человечества189. В фокусе моего исследования оказались семьи мигрантов из Таджикистана с детьми, о которых обычно мало что известно190, когда мы пытаемся смотреть на миграционные потоки «в общем», ориентируясь на макроподходы, которые до сих пор во многом определяют язык российских миграционных исследований191. Согласно последним данным Федеральной миграционной службы РФ192, на территории России по состоянию на 5 апреля 2016 года находилось 878 536 граждан Республики Таджикистан, около 17,2% из них составляли женщины и около 12% – дети и подростки до 18 лет (75 067 мальчиков и 30 783 девочки). Часть этих детей остается невидимыми как для институтов принимающего общества, так и для исследователей, которые занимаются изучением интеграции детей мигрантов и ищут доступ к их семьям через школы и досуговые центры. По некоторым оценкам, в начале 2010‐х количество детей мигрантов школьного возраста, не посещавших школу, составляло от 10 до 25%193, а в связи с ужесточением миграционного законодательства можно предположить, что эти цифры будут расти.

Российские авторы, пишущие о детях мигрантов, часто смотрят из перспективы принимающего общества и пытаются оценить их «успехи» и проблемы, связанные с инкорпорацией в его институты194. Даже если исследователи и упоминают транснациональные связи, практики и идентичности, как правило, они не становятся главным предметом исследования, а рассматриваются скорее как один из факторов, влияющих на инкорпорацию детей в принимающее общество (например, Акифьева195). Между тем, как отмечают О. Бредникова и Г. Сабирова, анализ роли детей в транснациональной миграции из Средней Азии необходим, поскольку они являются полноправными транснациональными агентами196. Часто решение мигранта уехать на заработки или вернуться домой легитимируется именно наличием обязательств перед детьми и членами расширенной семьи197, а решение отложить возвращение семьи на родину – желанием дать детям доступ к российскому образованию198.

В отсылающих странах спектр литературы, посвященной детям мигрантов, в основном исчерпывается отчетами об исследованиях, выполненных по заказу международных правозащитных организаций199, которые принимают «седентаристский» подход и, на мой взгляд, недостаточно критически относятся к собранному материалу, что нередко приводит к воспроизводству моральных суждений. Детям мигрантов обычно приписываются проблемы со школьной успеваемостью (которые не полностью подтверждаются данными, а скорее основаны на оценках учителей и местных «экспертов»), проблемы с поведением подростков, психологические проблемы: «тенденция быть замкнутыми, грустными и подавленными», низкая самооценка, депрессия и проч., методика выявления которых не прописана. Дискурс же СМИ можно исчерпывающе охарактеризовать одной цитатой из интернет-публикации, посвященной проблемам миграции из Таджикистана: «Результаты исследования показали, что негативные последствия миграции более всего отражаются на детях мигрантов, причем неважно, выезжают ли дети с родителями или остаются с родственниками в Таджикистане»200. Таким образом, дети мигрантов воспринимаются изначально как самая уязвимая и самая «проблемная» группа с обеих сторон201, миграция родителей или миграция с родителями – это всегда плохо для детей.

В то время как некоторые исследователи уже обращали внимание на тот факт, что миграция из стран Средней Азии в Россию плотно вошла в образ жизни отсылающего сообщества и стала необходимым этапом в жизненном цикле многих семей202, детской мобильности практически не уделялось внимания. В процессе моего исследования стало ясно, что дети из Таджикистана наряду с родителями включаются в транснациональный образ жизни и могут быть даже более мобильны, чем их родители. Место ребенка в транснациональном социальном пространстве может постоянно меняться: некоторых детей увозят из дома только на короткий срок, как правило, на каникулы; другие отправляются в Россию на более длительное время, иногда с перерывами в несколько лет. В отсылающем сообществе можно наблюдать постоянную циркуляцию детей: взамен тех, кто уезжает, возвращаются другие.

В этой статье я рассматриваю вопрос, каким образом дети включаются в транснациональные практики и как они социализируются в транснациональных социальных пространствах. Для этого сначала я проанализирую, как вписана миграция в жизненные траектории детей мигрантов и какими смыслами ее наделяют взрослые члены сообщества и сами дети. Затем я подробно остановлюсь на том, как дети воображают транснациональную миграцию и принимающую страну. В последней части я постараюсь обобщить полученные результаты и вернуться к вопросу о том, как миграционный опыт детей и их родителей влияет на жизненные планы и ожидания самих детей.

В основу моей работы легли материалы, собранные в течение двух полевых поездок в августе – сентябре 2014 и феврале 2015 года в Канибадамский район Согдийской области Республики Таджикистан203. Моими информантами стали жители пяти кишлаков, входящих в один из джамоатов в этом районе, численность населения которого составляет около 14 000 человек. Главным источником дохода существенной части домохозяйств являлись денежные переводы мигрантов из России – за все время проведения исследования я не встретила ни одной семьи, в которой не было бы выехавших работать за границу. Иногда в миграцию уезжают все взрослые члены семьи, оставляя детей родственникам, и тогда их зачастую недостроенные дома пустуют. Среди популярных направлений миграции: Москва, Санкт-Петербург, Екатеринбург, Самара, Сургут, Нижневартовск, Тюмень. В то время как дома мигрантов пустуют, в домах оставшихся родственников кипит жизнь: им часто оставляют детей сразу несколько членов расширенной семьи. Таким образом, в домохозяйстве нередко воспитываются по 5–6 детей, родители которых в миграции.

Основными методами работы стали включенное наблюдение, глубинные полуструктурированные и неструктурированные интервью c самими мигрантами, членами их семей, которые не ездят в Россию, директорами и учителями двух школ с русским и таджикским языками преподавания. В течение второй поездки моими информантами были в основном дети – ученики средних и старших русскоязычных классов одной из школ в том же месте. Для сбора первичной информации я провела небольшой опрос в старших классах и попросила учеников написать сочинения о принимающей стране.

Несмотря на кажущееся многообразие фокусов и тем в поле исследования миграций, в последнее время некоторые исследователи справедливо отмечают неравномерность изучения, с одной стороны, взрослых мигрантов, с другой – детей и молодых людей. По мнению М. Добсон, миграционным исследованиям категорически не хватает живых голосов детей мигрантов, рассмотрения факта миграции глазами ребенка и подростка204. Она полагает, что ребенок в миграционных исследованиях рассматривается не как самостоятельный субъект, а скорее как «багаж», который взрослые берут или не берут с собой в миграцию, в лучшем случае – как продолжение родителей, их «атрибут», что является следствием продолжительного доминирования экономических подходов к осмыслению феномена миграции. Оставшиеся на родине дети выступают предметом постоянной тревоги уехавших родителей, поскольку последние не могут напрямую контролировать воспитание и ограничиваются лишь материальной поддержкой, что часто становится причиной их возврата на родину. Отсюда возникает ряд работ, посвященных бытовым и эмоциональным сложностям отцовства и материнства на расстоянии205. Главный вопрос, которым задаются исследователи: как мигрантам удается сохранять свой родительский статус на расстоянии и выполнять весь набор функций, связанных с этим статусом, в том числе поддерживать эмоциональную близость со своими детьми?

Однако даже в рамках подобных исследований родители часто говорят за своих детей, не давая нам шанса понять, как, собственно, сами дети оценивают свой миграционный опыт и опыт своих родителей, какие ожидания формируются у них в контексте миграции. М. Добсон пишет, что у взрослых существуют собственные представления о том, как заботиться о детях, при этом исследователи практически не пытались выяснить у самих детей и молодых людей об их приоритетах. Она утверждает, что необходимо рассматривать детей и подростков как автономных агентов в процессе миграции. Даже если дети не могут самостоятельно принимать решения о миграции, они играют большую роль в транснациональных семьях, так как способны накапливать значительную часть социального и культурного капитала206.

Вероятно, сложившаяся ситуация распространенности исследований «детей без детей» связана с европейским представлением о ребенке как слабом существе, нуждающемся в защите и постоянном присутствии взрослых, которые могут лучше него самого определить его потребности и желания. Помещение детей в определенную физическую и социальную реальность осуществляется взрослыми и зависит от их нормативных представлений об этой социальной реальности. К. Ф. Олвиг пишет о социальной маргинализации и эссенциализации детства в современных западноевропейских обществах207. Ребенок представляет собой отклонение от «нормы» в том смысле, что он не взрослый, его присутствие в обществе вынесено за скобки, поэтому его место в обществе определяется взрослыми и строится на их представлениях о благе, что превращает ребенка в пассивный объект социокультурного воспроизводства. Поскольку «благом» для ребенка в понимании взрослых является состояние стабильности, защищенности, которое ассоциируется с оседлостью и наличием «дома», то мобильность и миграция детей также воспринимаются как отклонение от нормы, что, вероятно, и предопределило исключение детей как отдельной категории анализа в миграционных исследованиях.

Помимо этого, важно осознавать, что само разделение на мир взрослых и мир детей, выделение детства в отдельный жизненный этап с определенными атрибутами и предписанными практиками являются продуктом европейского модерна, поэтому оппозиция дети – взрослые может оказаться не вполне релевантной в других обществах208.

В моем исследовании также встал вопрос, как мы определяем детство, кого считать ребенком, как совместить эмные и этные представления о детях и детстве. Я решила ограничиться этной классификацией и в рамках своего исследования определила детей как индивидов, не достигших совершеннолетия, то есть восемнадцатилетия. Однако следует принять во внимание, что помимо официальных классификаций существуют эмные представления о системе возрастных статусов. Так, в патриархальных среднеазиатских обществах, в которых строго соблюдаются поколенческие и гендерные иерархии, человек, формально достигнув совершеннолетия и даже вступив в брак, еще долгое время может материально зависеть от своих родителей, а эмоционально зависит от них всю жизнь209