За что мне боль такая?
Я, будто в полусне,
Проталины считаю,
Лес слышу в тишине.
Одинокий всадник подъехал к дороге с берега Холодной реки. Похоже, он не спешил, потому что опустил поводья, позволяя пони шагать неторопливо, как тому вздумается. Погруженный в размышления, всадник ссутулился в седле, устало склонив голову, и лишь изредка поглядывал вокруг, словно проверяя, нет ли угрозы там, куда он направляется. Однако в тени высоких деревьев царила неподвижность. Чуть отступив от берега реки, деревья рядами высились по обеим сторонам неуклонно поднимающейся в гору дороги, их могучие стволы заслоняли собой луга и поля речной долины.
Совсем недавно пони и всадник прошли по старому каменному мосту через широкую реку у подножия замковой скалы. Еще двадцать шагов в гору, и из полосы бледного солнечного света они войдут в торжественный полумрак старой аллеи. «Елки-поганки, липы! Сплошь липы, как будто других деревьев нет на свете», – подумал всадник, глядя вперед поверх головы своего пони.
Если бы он подъехал к мосту с противоположной стороны, то невольно остановился бы, любуясь великолепным зрелищем. Ведь всякий, кто спускался по аллее из Вороньей деревни, непременно устремлял взгляд к конечной точке на холме. Там, на отвесной скале, еще издали была видна Воронья твердыня в обрамлении деревьев – руины замка словно парили в воздухе, полускрытые у основания стелющимся над рекой туманом. Окруженное крепостными стенами, здание вздымалось на головокружительной высоте над водами Холодной реки. На скале виднелись развалины и других построек, без крыш, с зияющими оконными проемами. И скала, и башни замка тянулись к небу, такие тонкие и высокие, что их очертания точно вписывались в проем, открывавшийся с липовой аллеи. Чем ближе подъезжал путник, тем дальше отступали ряды деревьев, а руины неуклонно вырастали, грандиозные и пугающие. В вышине над древними стенами кружили черные птицы, разрывая воздух хриплыми криками. В сотнях ниш гнездились в основном галки, но встречались и крупные вороны, обитавшие здесь с незапамятных времен и давшие название замку. Убежище свое они делили с пустельгами, совами и другими воронами, которые селились на деревьях у подножия скалы. Ни один голубь не осмеливался залетать в это опасное место.
Всадник спиной чувствовал Воронью твердыню. Он ни разу не обернулся в седле. К развалинам он подъехал всего два дня назад и сразу же подстегнул пони. Утро выдалось особенно туманным, как часто бывает поздней осенью, в месяц Туманной Луны, – только по календарю лето еще не подошло к концу. Однако погода была такой мрачной, словно в этом году позабыла о золотых днях Грибной Луны и перескочила прямиком в холодный сезон, не оставив воспоминаний о последнем всплеске солнечного тепла. Погожих дней оставалось мало, а вместе с ними и радостей по сезону, вроде солнечной ванны на скамейке в саду, пикника после сбора грибов и ягод или прогулки в лучах вечернего солнца – прощания с летом. С середины Желудевой Луны небо частенько затягивали тучи, и пасмурность накладывала отпечаток на холмы и настроение их обитателей, которые связывали странную погоду с тревожными событиями одной поздней летней ночи, известной теперь как Волчья ночь. Почти повсюду в стране происходили необъяснимые и даже ужасные события, внезапной бурей застигая жителей.
«Хотя не все Холмогорье пострадало так сильно, как деревни возле Сумрачного леса и их окрестности, однако от этого не легче», – с тревогой подумал всадник, направляя пони обратно к середине дороги. Животное сбилось со степенного шага, чтобы уверенно направиться к аппетитному клочку травы на обочине, и теперь повиновалось приказу хозяина с недовольным фырканьем, вспомнив о своем превосходстве четвероногого.
– Поторопись к нашей старой липе, мой драгоценный Фридо. Будь так добр!
Гнедой пони перешел на рысь, унося всадника под сень деревьев. Здесь было прохладно и тихо. Когда Фридо вернулся к неторопливому аллюру, седок отпустил поводья. Так легче думалось, а ему стоило собраться с мыслями до того, как начнется неизбежная суета. Ради такого можно было и приехать чуть позже, чем он обещал.
Прежде чем вернуться к размышлениям, приноровившись к мягко покачивающейся походке Фридо, всадник привычно окинул взглядом окрестности. И вдруг выпрямился и резко натянул поводья. Пони остановился и навострил уши: из-за ствола липы, примерно в тридцати шагах, выскользнула фигура. Не слишком высокого роста и в одежде цветов леса, что делало ее почти невидимой. И все же всадник не преминул отметить, что неизвестный нерешительно ступил из-за деревьев слева от дороги, оглядываясь настороженно, будто олень. Очевидно, услышал топот копыт и понял, что кто-то приближается от реки.
«Он показался, не стал прятаться, а значит, не боится, – подумал всадник, в очередной раз досадуя на свое недоверие. – Дрожащее ты желе! Может быть, тот, кто стоит там, в тени, не имеет ни малейшего злого умысла и просто бродит по холмам. Да и на вид он довольно хилый». Однако с Волчьей ночи путник во всем и всегда видел угрозу и порой не знал, что это – обычная осторожность или неизбывный страх, иногда даже перед собственной тенью.
– Елки-поганки, кто там прячется?! – крикнул он так громко, что Фридо вздрогнул, и затем решительно добавил: – Если вас много, то выходите все, немедленно! Я еду первым, а за мной следует большая компания!
В ответ из-за серо-зеленых стволов скользнула вторая фигура, и всадник испугался. Этого он никак не ожидал, несмотря на сказанное. Неизвестный тоже казался пугающе высоким и худым, он появился так неожиданно, словно вылез прямо из липы. Всадник вздрогнул. И тут раздалось хихиканье, сразу же сменившееся громким смехом. Меньшая из фигурок внезапно выскочила на середину дороги и сорвала с головы капюшон темно-зеленого плаща. Показались всклокоченные кудри и широкая улыбка юного квенделя.
– Привет, Звентибольд! Ты опоздал! – воскликнул Карлман и помахал рукой. – Я тебя сразу узнал, но Уилфрид, вот он, рядом, сказал, что в наше время осторожность не помешает, поэтому мы подождали, чтобы подстраховаться.
Биттерлинг фыркнул так, что его пони по праву возгордился своим хозяином. Всадник испытал огромное облегчение и в то же время слегка устыдился. Похоже, даже малейшая неуверенность, тень сомнения, легкий намек на опасность могли привести его в сильнейшее беспокойство, и с этим ничего нельзя было поделать. Лишь по пустой дороге он мог бы еще долго ехать в одиночестве, сохраняя самообладание.
Слегка понукая Фридо, Звентибольд направил его к друзьям. Пони рысью пошел туда, где ждали высокий мельник и молодой квендель. Звентибольд спешился, похлопал Карлмана по плечу и приветствовал Уилфрида фон ден Штайнена дружеским кивком.
Мельник вынул трубку из правого уголка рта.
– Привет, Биттерлинг! – сказал он и улыбнулся так тепло и открыто, что Звентибольд был тронут. Уилфрид не зря имел репутацию человека, способного правдиво толковать приметы, а благодаря неизбывной уверенности в хорошем исходе он мог любого обнадежить, даже если будущее рисовалось не столь радужным.
– Ну, мой мальчик, – обратился Звентибольд к Карлману, – откуда ты пришел? Вызвался сопровождать доброго Уилфрида?
– Да, – ответил молодой квендель с гордой улыбкой. – Старик Пфиффер отпустил меня на мельницу.
– Так-так, дело ответственное, – кивнул Звентибольд, незаметно подмигнув мельнику. – Полагаю, твоя матушка и Гортензия не высказали ни малейших возражений?
Щеки Карлмана слегка покраснели.
– Честно говоря, мама спала, и мы не хотели ее будить, когда Одилий меня отправил. А Гортензия почти всегда с дядей Бульрихом. Она даже не поняла, что я ушел. Одилий, конечно, хотел сообщить ей об этом. Дома мне делать нечего, я везде только мешаю. В Воронью деревню и к вам меня не отпустили. Клянусь дрожащими поганками, это глупо! Со мной обращаются как с младенцем. И это после всего, что мы пережили вместе, – вызывающе сообщил он и после небольшой паузы добавил: – Только старик Пфиффер, похоже, другого мнения.
– Все в порядке, Карлман, – ответил Звентибольд, на этот раз без капли насмешки. – Прости, я не хотел тебя дразнить. Тебе вряд ли приятно слышать такое от меня – ведь я и сам дрожу, как кот, который знает, что соседская собака сорвалась с цепи.
– Все мы нынче настороже, мой добрый Звентибольд, – согласился Уилфрид с озабоченным видом. – Значит, у всех нас хватает ума. А может, и не у всех. – Он затянулся трубкой и выпустил в прохладный воздух ароматное облако табака с медовым запахом. – А что насчет квенделинцев? – спросил он неожиданно резко. – Они придут?
– Придут, – ответил Биттерлинг. – Скорее всего, они уже в пути, и если бы деревья вдоль реки не были такими густыми, мы, возможно, даже увидели бы их с высоты этого холма. Признаюсь, что поначалу убедить Бозо было нелегко. Он склонен смотреть на вещи по-своему и принимается за дело, только когда запахнет жареным. Все знают, как устроены квенделинцы. То, что по ту сторону великой реки и в остальных холмах считается важным, они поначалу ставят под сомнение – лишь бы поспорить. Однако нередко оказываются правы в своем недоверии. Не могу не признать.
Мельник кивнул.
– У них там свои правила, знаю. И старый Бозо умен, как столетний барсук. Но уж если он что решил, то возьмется за дело серьезно, и это хорошо, потому как его голос будет иметь вес в огромном хоре пустозвонов и болтунов.
Звентибольд вежливо воздержался от вопроса, кого именно мельник упоминает столь нелестным образом. На ум пришли Дрого Шнеклинг – хозяин трактира в его родной деревне Звездчатке – и пекарь Венцель из Зеленого Лога, да и другие уважаемые граждане, не в последнюю очередь – из совета устроителей празднеств. Он невольно вздохнул и с досадой подумал о встрече, назначенной сегодня вечером у липы в Вороньей деревне. Тех, кого в первую очередь волновал предстоящий маскарад и неукоснительное соблюдение давних привычек и традиций, не отвлечешь вихрями и туманами в ночном небе. Еще недавно он и сам придерживался такого мнения и стойко его защищал. Были, конечно, и те, кто старался держаться достойно и выказывал мужество, которое, будем надеяться, не скоро подвергнется такому же горькому испытанию, какое выпало на долю самого Звентибольда.
– Как поживает Бульрих? – прервал его размышления мельник.
Одного этого вопроса было достаточно, чтобы Биттерлинг печально нахмурился. Он несколько раз покачал головой и погладил бархатистый нос стоящего рядом Фридо, словно ища дружеской поддержки, чтобы найти в себе силы справиться с трагедией.
– Ох, лучше не спрашивайте. Совсем не тот, что раньше. Сами увидите. Он даже не помнит, что произошло, не так ли, Карлман, мой дорогой мальчик? Твой старый дядюшка будто угодил в кошмар, из которого никак не выбраться. Хотя в последнее время он стал реже находиться в постели, но по-прежнему часто отдыхает. Однако заметных улучшений нет. Бульрих похож на призрак самого себя, от Шаттенбарта осталась лишь тень[4].
Биттерлинг достал из жилетного кармана носовой платок и громко высморкался, Карлман тоже расстроенно заморгал.
– Я все рассказал Уилфриду, – произнес молодой квендель.
– Вскоре после того, как вы спасли Бульриха из дупла огромной липы, я наведался к нему, – признался мельник с лицом таким же пасмурным, как серое небо над верхушками старых деревьев. – Одилий послал за мной и попросил совета – и я увидел ужасную картину. Как бы ни было неприятно приводить на это изнурительное заседание Бульриха и твою бедную мать, дорогой Карлман, я надеюсь, что их вид поможет даже самым безрассудным и неисправимым понять: нельзя легкомысленно отмахиваться от того, что недавно произошло в Холмогорье. Долгие убеждения тут не понадобятся. Достаточно одного взгляда на бледное лицо Бульриха. – Он замолчал и тяжело затянулся трубкой. Угли разгорелись, и над головами квенделей поплыла голубоватая дымка.
– Нам пора, – сказал Биттерлинг. – Я подзадержался и уверен, что вас тоже ждут с нетерпением. Особенно тебя, Карлман.
Однако он не сел в седло, а повел Фридо за повод.
Карлман скорчил гримасу, услышав последнее замечание Звентибольда.
– Что же тебя задержало? – немного помолчав, обратился он к Биттерлингу. – Встретил кого-то на дороге между Квенделином и нашей аллеей?
– Просто хотел немного разобраться в себе, – ответил Звентибольд. – Хотя мог бы и не беспокоиться понапрасну, но зато я встретил вас. Кстати, а вы почему пошли этой дорогой, вдоль Холодной реки? Шагали бы напрямую, от мельницы через поля.
– Карлман решил, что не мешало бы взглянуть на Воронью твердыню, – пояснил Уилфрид, подмигнув молодому квенделю. – И чуть не свернул себе шею, пытаясь заглянуть за деревья на дальнем берегу и проверить, действительно ли квенделинцы ушли. Непростая задача, ведь погода совсем осенняя, а ветви до сих пор одеты в густую листву.
Звентибольд тихонько рассмеялся. Все снова на некоторое время замолчали. Слышались только их шаги и стук копыт Фридо, да поднявшийся ветер шелестел листьями лип.
За добрых пятьсот шагов до того места, где аллея упиралась в Воронью деревню, деревья слева расступились и образовали большую петлю вокруг просторной площади. В верхней ее части возвышалась одинокая липа – вероятно, самое большое дерево в Холмогорье за пределами Сумрачного леса и такое же старое, как руины Вороньей твердыни над рекой. Узловатый и серый, словно точеный ветром камень, ствол шириной с амбарную дверь делился на четыре толстые ветви, которые указующими перстами торчали во все стороны света, будто символы значимости этого места.
Бывали времена, когда его важность не подвергалась сомнениям, ведь, по преданию, основатели Вороньей твердыни когда-то восседали под липой за каменным столом и вершили суд. До сих пор ходили сплетни, что здесь же приговоренных и казнили, но подтверждений этому не находилось. Однако позже восхищение могучим, освященным временем деревом, пересилило зловещие слухи – семья квенделей даже построила рядом с липой трактир, когда тут возникла деревня. Прошло несколько веков с тех пор, как один из первых поселившихся здесь квенделей, а именно Зайтлинг – предок нынешнего трактирщика, решил втащить древний каменный стол, этого молчаливого свидетеля стародавней поры, не тронутого ни ветром, ни непогодой, под крышу заведения и превратить в барный. Конечно, не слишком-то уважительный поступок по отношению к обычаям и традициям великих, которые собирались за этим столом, чтобы решать вопросы добра и зла, жизни и смерти. Однако с точки зрения трактирщика это была настоящая находка. Отныне наполненные до краев бокалы выставляли на каменную плиту, поверхность которой была тщательно отполирована, и необычный барный стол стал второй легендарной достопримечательностью знаменитого трактира, наряду с липой. С тех пор старинное здание не раз расширяли, чтобы вместить всех гостей «Старой липы» в Вороньей деревне, а их было немало: они приезжали из-за ближних и дальних холмов, а иногда даже из чужеземного края.
Трое квенделей, которые вместе с пони Фридо поднимались по аллее к деревне, увидели слева поросшую мхом остроконечную крышу старого трактира, которая выглядывала между деревьями. Над ней возвышалась раскидистая крона липы, отбрасывая густую тень на здание и его кривые пристройки. Во дворе явно происходило много интересного. Повозки, на которых путешествовали обитатели холмов, стояли тут и там, каждая запряженная парой крепких скакунов. Только Винтер-Хелмлинги из Фишбурга любили ради особого случая запрягать в экипажи по четыре пони – их прибытие в Воронью деревню всегда замечали издалека. Однако пока ни одной из их впечатляющих карет видно не было.
Двое слуг выгружали багаж из повозки, покрытой дорожной пылью, из чего можно было сделать вывод, что ее владелец, скорее всего, приехал издалека и не рассчитывает к вечеру вернуться домой. Карлман внимательно оглядывал двор, стараясь разглядеть известных квенделей из числа прибывших. С тех пор как чуть больше недели назад он вместе с матерью и дядей приехал в Воронью деревню под защитой старого Пфиффера и Гортензии, Карлман успел кое-что разузнать о будущих гостях. Со всех концов Холмогорья о своем скором прибытии сообщали те, кто заметил нечто устрашающее или даже подвергся опасности той жуткой ночью.
В стенах старинного трактира уже несколько дней царила атмосфера лихорадочного ожидания, словно вот-вот должен был состояться таинственный, небывалый праздник. Во всяком случае, большинство прибывающих друг за другом квенделей, не пострадавших от недавних событий, казалось, с нетерпением ожидали обмена захватывающими, неслыханными историями, а также предвкушали встречу с друзьями и знакомыми, съехавшимися издалека, перед карнавалом в Баумельбурге. Старик Пфиффер попытался было убедить Лорхеля Зайтлинга, хозяина трактира, не подавать фирменные напитки и другое горячительное до окончания официальной встречи, но его затея обернулась провалом. С таким же успехом он мог предложить достать луну с неба.
– Клянусь черными мухоморами! – огрызнулся хозяин с несвойственным при его уравновешенном характере негодованием. – Одилий Пфиффер, может, запретить им еще и курить? Или погасить камины, чтобы охладить их запал? И подать им один из ваших любимых травяных чаев? Нет, клянусь честью! Это трактир с вековыми традициями, возможно, до сих пор лучший в стране. Я погублю репутацию и заведения, и, конечно же, нашей легендарной липы, если подам какую-нибудь воду, особенно когда у нас собираются почтенные джентльмены и отпрыски самых уважаемых кланов из ближних и дальних стран!
С тех пор старик Пфиффер прекратил все уговоры. Однако вскоре Карлман подслушал его спор с Гортензией: выяснилось, что Одилий собирается представить собранию Бульриха и Бедду как жертв страшной угрозы, которая нависла над ничего не подозревающими жителями Холмогорья и которую нельзя недооценивать. Гортензия сочла это намерение крайне опасным. Хотя и Бульрих, и Бедда согласились выйти, она придерживалась мнения, что ни один из них не в состоянии выдержать такой прием без вреда для здоровья.
Карлман втайне подумал, что она отчасти права, особенно когда увидел своего пожилого дядюшку. Тот сильно изменился и равнодушно соглашался на все, что ему предлагали. Наверняка собрание будет оживленным – слишком уж необычным был повод, – а если старик Пфиффер поделится со всеми присутствующими своими тайными знаниями так же щедро, как во время ночных странствий… Последствия будет невозможно предугадать.
Как только Карлман вместе с Уилфридом и Биттерлингом оказался во дворе, размышления его были внезапно прерваны: на заднем плане, отчасти скрытая стоящими поблизости повозками, показалась расшатанная одноместная коляска с запряженным в нее тягловым животным, которое как нельзя лучше контрастировало с довольно скромным транспортным средством.
– Клянусь холмами, что это такое?! – ошарашенно воскликнул он.
На мгновение ему показалось, что зрение его подводит и, возможно, потертая коляска на самом деле необычайно мала. Затем он услышал, как Звентибольд изумленно присвистнул сквозь зубы, и понял, что ему не мерещится. Если это черное четвероногое и в самом деле пони, оно – настоящий великан среди своих сородичей.
– Елки-поганки! Вот же здоровенная зверюга! – изумился мельник. – Интересно, кто хозяин этого черного кошмара?!
При этих словах Звентибольд и Карлман замерли на месте. Фридо фыркнул и потянул поводья. С некоторой робостью все трое одновременно подумали, а не призрак ли перед ними, спрыгнувший с неба, подобно огромным волкам. Исключать этого не стоило, судя по тому, как черный конь втягивал воздух красными ноздрями, тряс могучей головой и беспокойно бил копытом левой ноги толщиной с увесистое бревно. Хозяина поблизости не наблюдалось, а один из двух слуг, только что вернувшийся из трактира во двор, чтобы отвести разгруженную двуколку к конюшне, держался от загадочной коляски подальше.
На дороге послышался стук копыт и скрип колес. Прошло совсем немного времени, и со стороны Вороньей деревни по липовой аллее стремительно проехала карета, запряженная четырьмя статными серыми пони. На кучерском месте восседали двое квенделей в зеленых камзолах, а за ними на скамьях расположились еще шесть пассажиров в изысканных праздничных нарядах. Стены кареты с обеих сторон были украшены тяжелыми шлейфами искусно вышитой ткани, отмеченные знаменитым во всем Холмогорье гербом – серебряной форелью, зависшей чуть выше волнистой линии. Над рыбой, тоже сверкающая серебром, висела полная луна.
– Властители Фишбурга, – пробормотал Звентибольд, – как всегда, проделали длинный путь в кратчайшие сроки.
Несмотря на множество забот, он все же не остался равнодушным к великолепному зрелищу и на мгновение представил, будто вновь сидит перед камином в большом зале Винтер-Хелмлингов. Тогда, в начале лета (с тех пор, казалось, прошла целая вечность), дела совета устроителей празднества привели его из Баумельбурга в Запрутье. На обратном пути он повернул на юг и заехал в Фишбург, что было для него делом чести, поскольку семейное древо Хелмлингов, как для простоты называли этот уважаемый клан квенделей, уходило корнями в прошлое даже глубже, чем разветвленная родословная Краппов. Звентибольд был польщен тем, что Левин Хелмлинг, нынешний хозяин замка, лично пригласил его не только поужинать в кругу семьи, но и остаться на ночь. Однако после пережитых недавно страхов Биттерлинг с тревогой ощутил безразличие к былым значительным эпизодам своей жизни и виновато подумал, что этак он, пожалуй, совсем расклеится.
– Господа из замка и одна дама, – уточнил мельник, и Карлман устремил зоркий взгляд на стройную фигуру, сидевшую на скамье у заднего борта кареты и закутанную в бледно-зеленый плащ.
Длинные волосы того же серебряного оттенка, что и рыба с луной на гербе, развевались за плечами, словно еще один маленький семейный штандарт. Девушка казалась Карлману почти такой же нереальной, как большой черный конь, и, доведись ему встретить гостью вдали от деревень, на берегу реки или тихого лесного озера, он ни на мгновение не усомнился бы: ее истинная стихия – вода. Внезапно Карлман вспомнил о каменной «прачке» – загадочном валуне перед домом Бульриха.
– Как бы то ни было, она ни на кого не похожа, – пробормотал он, стараясь казаться беспечным. – Интересно, она вообще молодая, с такими-то серебристыми волосами?
– Если мерить годами, она ненамного старше тебя. Это Гризельда, единственная и младшая сестра четырех братьев, зимняя королева Хелмлингов на последних двух маскарадах, – горько произнес Биттерлинг. В его голосе прозвучали загадочные нотки, сделавшие бы честь самому Пфифферу. – Разве вы не видели ее в Баумельбурге, с короной из покрытых инеем ветвей и в маске, похожей на пелену тумана? Вот уже два года она возглавляет шествие своего клана, и, должен сказать, елки-поганки, придает поистине величественный облик всему семейству Винтер-Хелмлингов. Поговаривают, что они ведут свое начало от подземного народца и в глубоких подвалах Фишбурга сохранились входы в туннели, по которым когда-то ходили их далекие предки.
– Нет, я вижу ее впервые, – ответил Карлман. – После смерти отца мама два года не ездила на карнавал, и мне трудно поверить, что в сложившихся обстоятельствах мы увидим шествие еще раз.
Вздохнув с сожалением, юноша не сводил взгляда с запряженной четверкой кареты, которая остановилась прямо перед парадной дверью трактира под громкое фырканье придержанных пони. Из дверей высыпали готовые помочь слуги и некоторые из любопытных гостей, поскольку прибытие важных персон не осталось незамеченным.
– О, смотрите, вот и Гортензия, – заметил Карлман и попытался увернуться от пони Звентибольда.
Гортензия же явно ожидала не тех, кто приехал в карете с гербом. Она лишь мимолетно и с некоторой рассеянностью поприветствовала их, едва не столкнувшись на пороге с одним из братьев Хелмлингов, который как раз собирался помочь своей хрупкой сестре сойти на землю.
«Наверное, мы все изменились с тех пор, как вошли под сень Сумрачного леса, – подумал Биттерлинг, увидев эту картину. – Даже дама из рода Самтфус-Кремплингов столь озабочена произошедшим, что, кажется, не в настроении приветствовать одно из самых знатных семейств в стране».
Судя по тому, как решительно шагала к ним Гортензия, она по-прежнему оставалась неутомимой и отчасти надменной дамой. Однако случившееся наложило отпечаток на ее черты. Теперь она всегда была начеку, словно опасности могут в любую минуту ворваться в ее размеренную жизнь. Не последнюю роль сыграло здесь и тесное общение со стариком Пфиффером, который в последнее время то и дело предавался мрачным предчувствиям и призывал к осторожности. Если порой Гортензия и пыталась отмахнуться от преувеличений одинокого старика, то даже мимолетного взгляда на Бульриха или Бедду было достаточно, чтобы снова прислушаться к Одилию.
Переживания страшной ночи то и дело возвращались к ней с беспощадной силой. Путешествие в Сумрачный лес, зловещий туман, за которым скрывался чуждый мир, волки, побег из подземелья, мрачный склеп с могилами и, наконец, странное возвращение Бульриха, скорее мертвого, чем живого, – эти события занимали все ее мысли. Ничуть не меньше мучили ее размышления о том, что она услышала от друзей, оставшихся дома, хоть и не испытала того сама. Неизвестное чудовище, ходячий мертвец, или кем бы ни было это существо, неумолимо набросившееся на Бедду сквозь туман, ступило на землю дорогого Гортензии сада, разрушив его священный дух, пусть и на время, хотя в доме и в саду почти все осталось без изменений.
Вот именно, что почти: место, где случилось ужасное нападение, прежде бывшее самым невинным уголком, какой только можно вообразить, – ее любимая розовая беседка – пострадало, как и несчастная Бедда. Две великолепные вьющиеся розы, гордость и радость любого садовника, теперь свисали печальными серо-коричневыми усиками, словно побитые лютым морозом в разгар роскошного позднего цветения. Нечто подобное, видимо, произошло и с цветами, посаженными еще бабушкой Гортензии, и потому некогда любимое место на зеленой лужайке казалось зловещим склепом. Внучке не хотелось туда смотреть, а тем более заходить внутрь беседки. Счесть погибшие розы знаком надвигающейся гибели – это в духе простоватых квенделей, на которых клан Самтфус-Кремплингов всегда смотрел немного свысока. И все же Гортензия вынуждена была признать, что на нее навалилось с трудом скрываемое уныние, бороться с которым она не умела. Будучи во власти внутреннего смятения, она давала окружающим ощутить его силу вдвойне.
– Клянусь чем хотите, скажу я вам! Улизнуть без единого слова, воспользовавшись неразберихой, – это более чем возмутительно, дорогой мой Карлман, – бросила она молодому квенделю.
Пони Звентибольда в испуге отступил.
– Ну-ну, ничего страшного, – успокаивающе произнес Биттерлинг, похоже, обращаясь не только к Фридо.
– Елки-поганки, Звентибольд Биттерлинг, тебе я еще не то выскажу! Мы ждали тебя вчера вечером. И что же? Один не приехал, другой просто удрал, не сказав ни слова! И это перед самым собранием, да еще и при больных родственниках. Дела семейные, понимаешь ли, нельзя навешивать на чужих!
– Мне велено было сообщить на мельницу, что собрание назначено на сегодняшний вечер. – Карлман благоразумно избежал упоминания имени Одилия.
– Если ты не нанялся тайком в трактир, то отправить тебя так далеко, да еще и одного, без напарника, мог только один хитрец, – не унималась Гортензия. – Радуйся, что твоя бедная матушка проспала до полудня, а потом ее навестили сестры Штаублинг из Болиголовья, что и в лучшие дни бывает утомительно. Конечно, она спрашивала о тебе. Я сказала, что постоянно прибывают новые гости и ты вряд ли сможешь спокойно усидеть дома. Доля правды в моих словах была, но я не стану больше обманывать дорогую Бедду, если можно справиться как-то иначе. Да, мой дорогой, отныне ты будешь делать только то, на что получишь разрешение от матушки или от меня!
– Она беспокоилась? – удрученно спросил Карлман.
Хорошее настроение, с которым он вскоре после восхода солнца вышел на луг из-под раскидистой липы, мгновенно испарилось. Теперь он казался себе грубым и беспечным, когда шагал по росистой траве, полный предвкушения волнующих откровений, под пение птиц. Внезапная болезнь всегда исполненной сил матери тяготила его, как мрачная тень, и Карлман желал только одного – чтобы она наконец поправилась. Но иногда, устав от бесконечного ожидания, он невольно стряхивал с себя эту тень, как щенок стряхивает воду с шерсти после купания в мутном ручье.
Тень беспокойства, омрачившая черты молодого квенделя, не укрылась от Гортензии.
– А теперь быстро домой, к матери, – сказала она куда мягче. – И не вздумай рассказывать ей об утренней прогулке в ошеломляющих подробностях. Она не обрадуется твоей вылазке, уж поверь.
Карлман торопливо кивнул и поспешно взбежал по ступенькам к широко распахнутой двери трактира.
Со стола у входа большой фонарь из цветного стекла приветливо согревал бледные сумерки. Владельцы заведения, Лорхель и Ламелла Зайтлинги, были заняты приемом именитых гостей, а во дворе тем временем все нарастала суета: кареты и коляски прибывали одна за другой.
– Смотрите, кто едет, Риттерлинги из Оррипарка! – воскликнула Гортензия, обращаясь к Биттерлингу и мельнику, стараясь заглушить нарастающий скрип колес и стук копыт множества пони. – Должно быть, их обогнали Хелмлинги, что неудивительно с такими быстрыми пони! А за ними следом на холм поднимается половина жителей Зеленого Лога. Вовремя, как всегда, если речь о светском приеме, – насмешливо добавила она и вдруг устало сказала: – Уилфрид, Звентибольд, давайте не будем здесь стоять. Я провожу вас в вашу комнату в дальнем уголке, подальше от шума и суеты. Рядышком мы устроили и Бульриха с Беддой. Старик Пфиффер уже ждет. Здесь скоро воцарится гул, как в пчелином улье, а пыль, поднятая путешественниками, в сумерках повиснет туманом. Клянусь Сумрачным лесом, я так устала от тумана. За добрых две недели мы не видели и проблеска голубого неба. С той страшной ночи все затянуто тучами.
Гортензия вздохнула и обратилась к одному из стоявших у входа слуг, который вместе с двумя другими ждал удобного случая, чтобы увести опустевшие кареты и коляски с переднего двора в конюшню:
– Энно, будь добр, присмотри заодно и за пони господина Биттерлинга.
Оставив позади бурлящий суетой двор, Гортензия, Уилфрид и Звентибольд вошли в просторный зал трактира «Старая липа». Здесь тоже кишмя кишели гости, приветствуя друг друга, а хозяева трактира подгоняли слуг, чтобы угодить всем. Те, кто приехал в Воронью деревню из более отдаленных уголков Холмогорья, предпочли подняться в приготовленные для них комнаты, чтобы передохнуть с дороги. Другие, жившие по соседству и встретившие на пороге старых друзей, устремились в главный зал, чтобы пропустить стаканчик-другой в хорошей компании.
Ламелла, хозяйка трактира, украсила столы и подоконники прелестными вазами и кувшинами с осенними букетами, а над каминами и легендарной барной стойкой развесила праздничные гирлянды из плюща и жимолости. Вряд ли случайный гость догадался бы, что предстоящая встреча устроена не только ради удовольствия.