Кто-то недобрый придумал колесо обозрения. Какие чувства оно должно вызывать по мнению изобретателя? Восторг полета? Ничуть. Когда сидишь на макушке этого колеса, обозревать окрестности некогда: я обычно судорожно вцепляюсь в хлипкую цепочку, отделяющую меня от пропасти. И если в детстве я испытывала просто страх, то теперь к нему прибавилось маниакальное желание выпрыгнуть из кабинки на самой маковке колеса, тем самым выпилившись из этой сложной и слишком длинной жизни. А что? Всмятку, гарантированно.
В чём удовольствие-то? Недавно я думала о колесе обозрения и нечаянно мысленно сравнила его с войной. На войне испытываешь страх, и на колесе испытываешь страх. На войне есть вероятность увечья, и на колесе есть вероятность увечья. На войне вероятность смерти несколько выше, конечно, но и тут: только шагни один раз влево…
А в постсоветском пространстве колесо обозрения стало символом запустения. В перестройку ржавые неработающие колеса высились над заброшенными парками и курортами. Они для меня были символом всего гигантского и мёртвого, как, например, наша страна.
Казалось, я должна была избегать колеса обозрения всю свою жизнь. Но один раз я на нём всё-таки покаталась.
Это было ещё в детстве, в Московском парке Победы. На колесо стояла очередь, хотя, я считаю, обозревать в Московском районе нечего. Мама обычно любой наш выход в люди превращала в испытание, в гонку неизвестно куда и неизвестно за чем. Это сейчас мамы в выходной день неторопливо прогуливаются с детьми, вкушая мороженое. А раньше в единственный мамин выходной надо было всюду успеть: детский театр в семь – это дедлайн (билеты куплены, не пропадать же добру), колесо обозрения до пяти (еще надо добраться на трёх транспортах в детский театр), катание на лодках до трёх (смотри выше про три транспорта), кафе-мороженое в час (постоять в очереди), парикмахерская у мамы к одиннадцати.
В общем, в тот день, загнанные, как савраски, подлетаем мы к колесу обозрения. Которое работает до пяти. Без пятнадцати пять подходит наша очередь.
Я беру синенький бумажный билетик в потную ладошку, и мы забираемся в кабинку. Ну, как забираемся? Колесо же медленно крутится, не останавливаясь ни на минуту. Мне четыре года, у меня маленькие толстые ножки, одну из которых я пытаюсь закинуть в движущуюся кабинку. Ноги разъезжаются, и я падаю. Если бы у меня был папа, он бы, наверное, взял меня на руки. Но для юной мамы я – неподъёмный толстый ребёнок. Кабинка, уныло скрипя, уплывает от меня вверх. Билетерша недовольно смотрит, у неё конец рабочего дня. Наконец меня методом «тяни-толкай» запихивают в кабинку.
Колесо обозрения стонет на ветру, как раненое морское животное. В Питере, представьте, сногсшибательные ветра. Это же побережье Балтийского моря.
Итак, мы поднимается на самый верх. По дороге я испытываю все те чувства, которые я описала в самом начале, то есть сижу, вцепившись в хлипкую цепочку, отделяющую меня, такую маленькую, от такой большой пропасти. Сперва мы выше деревьев, а потом – выше домов.
Когда мы на самой макушке, колесо снова тоскливо стонет и… останавливается. Вся махина, похожая на турбину атомной электростанции, застывает в тишине, слышны лишь остренькие, негромкие поскрипывания наших хрупких кабинок.
Внизу суетятся лилипуты – не больше мухи. Лилипуты, которым перестало подчиняться огромное колесо.
Оно упрямо стоит. В соседней кабинке какой-то кавказец достает лаваш и начинает его есть, отщипывая по крошке. Видимо, собирается сидеть тут долго-долго.
– Не бойся, – шепчет мне мама. – Сейчас нас снимет пожарная машина.
Господи, ещё и пожарная машина! Мама не верит в скоропостижную смерть. В то, что мы так глупо умрём, разбившись вместе с гигантским колесом. А я верю, я – маленькая, мне страшно и холодно. Сначала страшно, а потом холодно.
Через пятнадцать минут колесо обозрения вновь издаёт невероятно тоскливый металлический стон и начинает двигаться в обратном направлении.
В американском фильме показали бы, как пострадавших от огромного колеса встречают психологи, кутают их в шерстяные одеяла и дают чашку горячего чая. У нас ничего подобного. Мы вылезли из кабинки, отряхнулись, как утки, вышедшие из воды, и пошли дальше.
– Ну что, мама? – спросила я дрожащими, синими от холода губами. – Теперь в театр?
Мама посмотрела на наручные часики, и мы решительно понеслись на трёх транспортах в детский театр.
Бойтесь, дети, советских людей. Всех нас, воспитанных в СССР. Потому что у нас четырёхлетний ребёнок секунду назад готовится к скоропостижной смерти, а спустя два часа хлопает в ладоши в Большом театре кукол.
У нас не было оград в детских садах. Не от кого. Это сейчас обязательная должность в детском саду – охранник. Современники «обилетили» этим ярмом всех бывших военных. У нас же не было заборов, не было камер видеонаблюдения, висящих на фасадах, не было кодовых замков.
Детский садик – не секретный объект. Никакой секретности в детских горшках и манной каше нет. Самое страшное происшествие тех лет в детском саду – ребёнка забрал не тот родственник. Например, если родители в разводе и забрал не тот родитель, которому был присужден ребёнок.
Садики работали до семи вечера, а уже потом на детские площадки приходили подростки (покурить втихаря от родителей), собачники (да-да, собачники – с собаками) и любители выпить на троих.
Бомжей в ту пору у нас не было. Невозможно было встретить лежащего на детской скамеечке субъекта, распространяющего амбре немытого тела.
Поэтому было вполне доступно… покачаться ночью на детских качелях.
Даже если ты толстая детина-второклассница. Или мама, которая весит под шестьдесят килограмм.
И детские качельки, представьте, не ломались под нашим весом. Они были добротные, рассчитанные на ребёнка-слона.
Я обычно делала «полусолнце» пару десятков раз, а мама просто сидела на своих качелях, потому что у неё был плохой вестибулярный аппарат и её тошнило от высоты. Потом мы некоторое время болтали висящими в воздухе ногами и уходили домой. Зимой ещё смотрели на звёзды, потому что территория детского сада не освещалась от слова «совсем» и было прекрасно видно ночное небо.
В тот день, о котором я хочу рассказать, я уже покачалась и болтала ногами.
Внезапно метрах в десяти от нас мелькнули две тени. На поверку это оказались подростки, которые пришли на детскую площадку выпить пива втихаря от родителей. Они были одеты в спортивные куртки, а на их длинных волосах красовались трогательные полосатые шапочки-«петушки».
Сейчас шапочку-«петушок» никто не наденет из-за одного только названия, ну вы понимаете…
Заметив нас, они немного покачались на тонких ногах. Потом один из них выдал свистящим шёпотом:
– Уходите отсюда! Здесь наша территория!
Я попыталась встать с качелей, но мама остановила меня движением руки и покачала головой.
Тогда второй подросток крикнул фальцетом:
– Это наши качели! Мы на них качаемся по ночам!
Я испуганно взирала на маму, но мама, казалось, хотела сделать подросткам назло.
– Никуда мы не пойдём! – нагло заявила она.
– Сейчас бутылкой кинем! – взвизгнул первый подросток.
Мама упрямо набычилась и – ни с места.
Я поразилась маминой храбрости, которая тогда казалась мне глупостью.
– Сейчас закидаем камнями! – засуетились подростки. – Камнем в лоб хотите? Вот такая дыра в голове будет!
Мы промолчали, но с места не сдвинулись.
Подростки стали лихорадочно искать на детской площадке хоть один камень, но территория была вылизана дворниками начисто. Один пацан даже принялся копать, как собака, в песочнице, чтобы найти хотя бы мелкий камешек.
Мама уверенно сидела на качелях и болтала в воздухе ногами.
Они не подходили к нам ближе десяти метров, и я немного успокоилась.
Внезапно подростки повернулись друг к другу и начали тихо совещаться. Результатом совещания стала удивительная мысль:
– Вы что, беременные?! – крикнул первый, вероятно, бывший у них заводилой.
Женщины, по мнению мужчин, весьма далеки от логики, а беременные женщины, по мнению тех же мужчин, даже родную речь с трудом понимают.
Мы с мамой удивлённо переглянулись. Маму ещё можно было заподозрить в тайной беременности, она хотя бы половозрелая, а я-то нет!
– Да! – с вызовом рявкнула мама.
В панельном доме напротив детского сада начали загораться окна. Залаяла чья-то собака, сонный мужской голос протянул лениво:
– Чё орёте-то? Ночь на дворе…
– Ну, если беременные, то сидите качайтесь, конечно! – снова свистящим шёпотом прошелестел первый подросток. – А мы в другой садик пойдём.
И их трогательные шапочки-«петушки» угнездились над скамейками у крайнего подъезда.
Беременность – «священная корова» советского общества. Как и материнство вообще. Вместе с детством. В бесконечных советских очередях пропускали вперёд только беременных и участников Великой отечественной войны. Так что наша мнимая беременность стала для подростков отличным предлогом ретироваться, сохранив собственное мужское достоинство, раз уж мы не испугались и не освободили качели по их требованию.
Причинили бы они нам какой-нибудь вред? Вряд ли. Это сейчас в новостях пишут, что дети озверели. То тут, то там какое-нибудь происшествие, раздутое прессой до небес. В моём детстве о таком и не слышали.
В тот день мы из вредности просидели на качелях ещё минут пятнадцать, хотя накачались уже по самое некуда, и только потом пошли домой.
Сейчас этого детского сада нет, здание продали под офисы. Территория огорожена, качельки, домики и песочницы снесены, вместо них автостоянка. Я жалею, что в юности у меня не было возможности фотографировать, а то бы осталась память о нашем с мамой быте времен моего детства, в том числе об этом детском саде.
Дело было так: в сентябре мы всей семьёй отправились в Евпаторию. В сентябре – это значит в бархатный сезон, когда зуб на зуб не попадает. Всей семьёй – это значит, что нас было пятеро: мама, отчим, пятнадцатилетняя я и два толстых трёхлетних оболтуса – мои брат и сестра, двойняшки.
Море уже было не особенно тёплым, но зато там плавало много медуз. Ветра тоже были не особо дружелюбными, но зато наблюдались прекрасные алые закаты на лазоревом небе.
Но самое главное – к тому моменту я уже курила втайне от родителей. И если в Питере можно было улизнуть и «дымнуть» где-нибудь в подворотне, то в Евпатории мама глаз с меня не спускала. И к тому же негде было достать сигарет. Я приберегла последнюю пачку на чёрный день. Но чёрный день всё не наступал – мама бдела.
Несколькими словами опишу нашу дислокацию. Жили мы на туристической базе, впятером в одном металлическом контейнере. Если бы дело было в июле, мы бы сдохли от жара нагретого металла, а в сентябре мы по ночам околевали от холода. Тогда такие туристические базы росли на побережьях, как грибы: люди зарабатывали первоначальный капитал.
В соседнем контейнере справа жила влюблённая, как голуби, пара бывших осуждённых без детей. Хозяйка правого контейнера была приземиста, лыса, покрыта татуировками и радостно сверкала мелкими редкими зубами. Чтобы описать её партнёра, достаточно несколько слов: взгляните на великана Грошика из фильмов о Гарри Поттере. Это точная его копия, только сосед также был с головы до пят покрыт татуировками.
Соседи из контейнера слева были куда приличнее: там жила интеллигентная татарская семья с восьмилетним мальчиком Русланом.
Об этом мальчике и пойдёт речь. Он находился в том возрасте, когда влюблённости спонтанны и не имеют никакого отношения к реальным женским красотам. В восемь лет мальчик ещё не знает, что девичьи лодыжка и запястье должны быть тонки, кожа нежна, зубы целы, а цвет лица свеж. Впрочем, о чём я тут говорю! У меня к пятнадцати годам хотя бы появилась талия. А цвет лица был не просто свеж, а отливал породистой зеленью коренного питерца.
И вот однажды под покровом ночи я выбралась за контейнер «пыхнуть» свою болгарскую «Стюардессу», думая, что меня никто не видит. Внезапно раздался шорох (я от неожиданности чуть не проглотила окурок), и в свете унылого фонаря появился Руслан. Он набычил свой детский лоб и солидно произнёс:
– Кури-кури! Я покараулю.
И покараулил. А заодно пригласил меня кататься на качелях, забавно покраснев лицом и опустив глаза.
Когда я догадалась, что была его первой любовью? А вот сейчас, когда мне стукнуло сорок пять лет. А тогда я рассматривала его как забавную козявку, увязавшуюся за моим хвостом.
Это были качели-лодочки для двоих. Ёлки-палки, сейчас я просто мечтаю, чтобы старую дуру – меня – пригласили на такое романтическое свидание. Но была одна проблема: качели не имели тормозов. Раскачавшись хотя бы до «полусолнца», они неслись уже по инерции своей огромной массы, и никакой возможности быстро затормозить не было.
Нам уже, в общем-то, надоело кататься, и голова кружилась у обоих, меня подташнивало, но качели было не остановить и, соответственно, из них не выбраться. Я предприняла отчаянный шаг: высунула ногу за борт и принялась шаркать ею по земле.
– Не надо! – сказал Руслан. – Ногу сломаешь!
Высунул свою и сам принялся шаркать.
– Давай оба сломаем по одной ноге? – демократично предложила я, борясь с тошнотой.
И мы радостно заржали.
Проблема с курением решилась, меня стали везде отпускать.
– Вместе с Русланом? – спрашивала мама, снисходительно улыбаясь. Я кивала, и мне всё сходило с рук.
Мы настолько обнаглели, что стали купаться по вечерам без взрослых, благо море было мелкое. И я помню один эпизод.
Однажды вечером море просто кишело медузами. Мы залезли в воду и кидались ими друг в друга, как два дурака. Наш освободившийся сосед, как две капли воды похожий на великана Грошика, наблюдал с берега за этой вакханалией. И улыбался. Я бы написала, что лыбился, но мы же в хорошей компании… Внезапно этот пятидесятилетний мужик решил тоже порезвиться, как ребёнок. Он подплыл ко мне и вцепился густо татуированной рукой в мою грудь. Я опешила: питерцы не привыкли, чтобы с ними так обращались. Руслан побагровел. Он стоял по колено в воде, сжимая и разжимая кулаки, но сделать ничего не мог. Он же не Давид, победивший Голиафа. Вечер был испорчен, и мы перестали ходить на море.
Но всё хорошее всегда заканчивается. У нас была путёвка на две недели, а у родителей Руслана на месяц. Я, право слово, не знаю, как они грелись в металлическом контейнере в октябре. Но не в этом суть.
Чемоданы были собраны. Мы отправились на вокзал, а Руслан увязался нас провожать. В те годы ещё никто не слышал о мобильных телефонах, Интернете, Телеграме и прочем. Поэтому, когда поезд тронулся, Руслан бежал рядом с нашим окном до конца перрона и ветер доносил обрывки его слов:
– …иши мне! …агадан… апомни адрес …агадан!
Разумеется, я не писала ни в какой Магадан и сразу забыла Руслана на тридцать лет. А вспомнила только сейчас.
В Ленинграде был зоопарк. И есть зоопарк в Питере. Это всё один и тот же зоопарк – очень старый, по-моему, построенный ещё в дореволюционные времена. Нет, животные в нём, конечно, не дореволюционные, но немного странноватые…
Начнём с белых медведей. Они не белые! Суть в том, что в Питере очень грязный климат. Настолько грязный, что коренные питерцы ходят в тёмных куртках, чтобы не было видно грязи. Если видишь кого-нибудь в светлых тонах, сразу становится ясно, что это приезжий. Обувь. Да, из обуви мы предпочитаем берцы. У нас, может быть, один из лучших балетов в мире с лучшими на свете белыми пуантами, но на улице мы ходим в чём угодно – в дутиках, в грубых полуботинках, раньше даже было принято ходить в валенках – обязательно с галошами… Вернёмся к белым медведям. Всё то, из-за чего мы носим вышеописанную обувь, у них на шерсти. Все эти наши питерские осадки, вся эта каша из грязного мокрого снега, все эти проливные дожди, которых в Арктике просто нет. Белые медведи, в лучшем случае, жёлтые – летом. Зимой они облезлые и грязные.
Обезьяны. Обезьян в нашем зоопарке много, всех сортов и разновидностей. Они, в отличие от белых медведей, живут в закрытых тёплых вольерах. Когда заходишь в обезьяний павильон, можно потерять сознание от амбре… как бы это выразиться… обезьяньего помёта. На глазах изумленной публики, они в этом… как бы это выразиться… помёте роются, валяют свою морковь (почему в нашем зоопарке обезьян кормят морковью, а не бананами – первый вопрос, возникающий в голове у ребёнка, пришедшего в обезьянник). Ну, в общем, что возьмёшь с обезьян, это же наши предки! Вы заметили, как я деликатно избегаю слова «говно»?
Жирафы. Кто по-настоящему мне всегда нравился, так это жирафы. В нашем зоопарке у них отдельный вольер с крытыми (зимними) и открытыми (летними) отсеками. Жирафам в нашем зоопарке так хорошо, что они постоянно размножаются, и все с удовольствием смотрят на маленьких тонконогих телят с мягкими рожками. Питер – город жирафов, короче.
Любой питерский ребёнок всё это видел с пелёнок, точнее, с дошкольного возраста. Обычно в зоопарк приходят лет в пять-шесть, а в следующий раз, если не возникла страсть к зоологии, уже со своими детишками, которым тоже лет пять-шесть. Но мне довелось побывать в зоопарке лишний разок.
Дело в том, что я на двенадцать лет старше брата и сестры (они двойняшки), и, соответственно, когда пришло их время изучать роющихся в фекалиях обезьян, мне уже было семнадцать лет. И вот, прости господи, семейный выход – в зоопарк. Зачем там была нужна девица-динозавр пубертатного периода? Очень просто: родители видели необходимость пихать меня во все мероприятия двойняшек, ибо им надзор, а мне – воспитание.
Итак, мы достойно выдержали и белых медведей, и макакин павильон. Но дело в том, что в зоопарке образца 1995 года было ещё некоторое подобие детских аттракционов. И вот мама подходит к кассе детских каруселек, смачно отсчитывает купюры и говорит:
– Три билета на «Солнышко»!
Подходим к этому «Солнышку». Как я и говорила раньше, Ленинградский зоопарк рассчитан на детей пяти-шести лет. Таким образом карусель «Солнышко» представляла собой крошечное колесо обозрения, которое поднималось максимум на три метра. И кабинки в нём были рассчитаны, соответственно, на дошколят.
Билетерша пустующего «Солнышка» очень обрадовалась, что к ней привалило сразу три посетителя, как-никак выручка. Я стояла, предчувствуя свой позор, и умоляла любого бога, чтобы никто из знакомых подростков не видел, как я катаюсь на «Солнышке».
Знаете эту фишку подростков: если несёшь яйца из магазина, то обязательно встретишь одноклассника, который сострит: «Юля с яйцами!», или «Яйца не разбей!», или «Сейчас получишь по яйцам!» Если родители тебя послали за туалетной бумагой, то и тут ты обязательно кого-нибудь встретишь. А я тогда была в одиннадцатом классе.
И вот меня посадили на «Солнышко», чтобы я следила там, на этой космической высоте в три метра, чтобы брат и сестра не чебурахнулись. Сижу я, значит, скрючившись буквой «зю», в крошечной кабинке, упираюсь коленями в подбородок. Рожа у меня красная от позорища, и я прилагаю титанические усилия, чтобы казаться маленькой и незаметной на случай появления любых моих знакомых. Бедное «Солнышко» отчаянно скрипнуло и накренилось: ему предстояло проехать три круга с такой коровой.
После «Солнышка» я прокатилась на «Божьей коровке», затем, разумеется, на «Уточках», не удалось избежать и «Ромашки», но последнее испытание меня добило. Помните песенку «У пони длинная чёлка из нежного шёлка»? В нашем зоопарке тоже была полудохлая пони, которая катала детскую тележку по кругу. Настало время испытать пони на крепость. Всё с той же красной рожей я влезла с двойняшками в крохотную тележку. Пони хотела было резво побежать по привычной колее, но вместо этого неистово заржала в предсмертных судорогах и едва не протянула копыта. Тележка подозрительно накренилась на сторону, где сидела я. Маленькие колёсики под тяжестью такого груза ушли глубоко в грунт.
Пришлось вмешаться груму, и меня сняли с проклятой телеги.
Что я хочу сказать вам, дорогие взрослые, в отличие от меня, люди… Всё надо делать вовремя: ходить в зоопарк, кататься на «Солнышке» и тем более на пони. В следующий раз я пошла в этот треклятый зоопарк, когда моему сыну было пять лет. Это было ровно двенадцать лет спустя (в нашей семье рожают каждые двенадцать лет). И я чуть в обморок не упала, когда увидела тележку с пони – конечно, не с той же самой: я уверена, что та самая пони все-таки сдохла от натуги, пытаясь свезти меня.
Итак, я в одиннадцатом классе.
К тому времени, к началу 90-х годов, наши дворовые детские площадки имели крайне жалкий вид. Выстроенные на века здоровенные металлические ракеты, в которых дети будущего должны были мечтать о полетах в космос, ржавели и желтели потёками и местами облупившейся краски. Качели… их не стало. В один прекрасный день они стали небезопасны, приехали мужики в жёлтых жилетах, разрезали их автогеном и сдали в металлолом. Тогда появились качели из покрышек. Выбирали сук покрепче, вешали на него канат и к нему привязывали покрышку. На покрышке можно было вертеться или качаться, засунув её между ног.
Но к тому времени меня уже мало интересовали качели. Времяпрепровождение у одиннадцатиклассников вне школы было самое плебейское: мы играли в карты. Во дворе ещё сохранились детские деревянные домики, вросшие облезлыми окошками в землю. В них-то мы и набивались по четверо-пятеро, чтобы спрятаться от родительских глаз. Уединённость – это необходимое, но недостаточное условие для подросткового развития. Из-за проблем с жильём многие из нас не имели не то что своей комнаты в квартире, но и собственного угла. Наш район – неблагополучный, застроенный общежитиями. И мы находили себя, тесно усевшись в этих крохотных домиках, построенных для трёхлетних детей.
Компания у нас была простецкая: Илюха – мой одноклассник, родители которого были алкоголики, брат Илюхи постарше нас на год, родители которого, естественно, были те же самые алкоголики, Майка, дочка Ирины Викторовны – единственной санитарки единственного в районе детского сада, ну и ваша покорная слуга. Как звали брата Илюхи, я сейчас не могу вспомнить. Пусть будет просто «брат Илюхи». Он ухаживал за Майкой.
Играли мы в подкидного дурака. В этом возрасте у меня почему-то развилась привычка вычурно разговаривать, не называя вещи своими именами. Например, доставая из своей пятерни валета и бросая его на стол, я пафосно провозглашала: «Вальтер!» У брата Илюхи была привычка припрятывать козырные карты в нагрудный карман клетчатой рубашки, поэтому мы всегда знали, сколько у него козырей. Майка не участвовала в игре, потому что ей не разрешала мама. Илюха всё время чему-то улыбался.
И вот, сидим мы однажды в своём маленьком домике, по-птичьи подогнув ноги. «Вальтер!» – передразнивает меня брат Илюхи, когда я бросаю на стол валета, а сам тянется к нагрудному карману, чтобы вытащить козырь. Резким движением достает шестерку пик. Но вместе с шестеркой из кармана выпадает какой-то непонятный целлофановый квадратик и приземляется прямо мне на колено. Моё внимание было направлено в другую сторону, и я не заметила, откуда появился этот предмет.
– Что это? – мы с Майкой принялись рассматривать незнакомый квадратик.
Мальчишки переглянулись.
– Презерватив, – нехотя произнёс Илюхин брат.
– А откуда он здесь взялся?
– Из моего кармана, – снова процедил мальчишка.
И тут мы с Майкой уставились на него во все глаза. В наших взглядах читалось подозрительное: «Ты что, не девственник?»
Глаза у мальчишек забегали под градом наших неозвученных вопросов, и Илюха принялся длинно и путано объясняться:
– Родители нам дали по презервативу на всякий случай…
– На какой такой случай?! – громогласно вопросила Майка.
– Мало ли, какой случай может случиться, – справился со смущением Илюхин брат и бережно припрятал презерватив обратно в кармашек.
Казалось бы, инцидент исчерпан. Но нет! Вечером того же дня я подошла к своей ничего не подозревающей бабушке и заявила:
– Ба! Мне нужен презерватив!
От такого заявления моя, в общем-то, современная бабуля вытаращила глаза.
– На всякий случай! – уточнила я и выдула здоровенный пузырь из жвачки.
Прямо скажем, во всех остальных случаях отказа мне не было. Но тут…
– На какой такой случай?! – бабушка Нина упёрла руки в бока и прищурила глаз, как уголовник в фильме «Джентльмены удачи».
Я почуяла неладное и начала мямлить:
– Мало ли какой… Вон у мальчишек есть по презервативу…
– У каких мальчишек?! – заорала бабушка. – Откуда у них презервативы?!
Она окинула меня оценивающим взглядом, точь-в-точь таким же, какой недавно был у нас с Майкой. Он означал: «Ты что, не девственница?!» Но, немного поразмыслив, бабушка успокоилась на этот счёт. Как говорится, пенсионерам не позволяет здоровье, а пионерам – отсутствие места.
– Родители мальчишкам дали по презервативу, – я совершенно утратила инстинкт самосохранения. – На всякий случай.
И тут бабуля раскипятилась:
– Это что за родители такие?! На что они детей, спрашивается, толкают?!
Тут же последовала обширная лекция о том, что пионеры могут использовать презерватив по назначению только в браке и после того, как родят бабушке пятого правнука. Пятый правнук – это вообще священная обязанность каждого пионера перед бабушкой и Родиной. Особенно перед Родиной, потому что отечеству нужны порядочные граждане от порядочных родителей, чтобы неукоснительно выполнять все призывы Родины: летать в космос, осваивать Марс, в крайнем случае, честно трудиться токарем на заводе. Поэтому, по мнению бабушки, минимум до сорока пяти лет мне презерватив не нужен. А там дальше, глядишь, и климакс настанет.
Занавес.
Я росла ещё при прабабушке Люсе, которая была долгожительницей и, что удивительно, закончила свои дни в своем уме. Она была человеком трудной судьбы, пережившим революцию, две войны, вырастившим не только собственных детей, но и фактически внуков. Достойно проводившей в мир иной свою мать – прапрабабушку Паню (Прасковью), тоже прожившую настолько долго, что я её помню живой. Растившей уже правнучку – меня. Ну как – помогавшей растить.
Всё хорошо, но, как вы понимаете, бабушка Люся родилась ещё при царе и окончила церковно-приходскую школу – три класса. Она писала только по-церковнославянски и читала только одну книгу – Евангелие. Как ни странно, второй её страстью после Евангелия был сериал «Богатые тоже плачут», популярный у нас после перестройки.
Таким образом, будучи вожаком нашей стаи, бабушка Люся имела глубоко православное мировоззрение. И с её подачи я с пелёнок усвоила, что самое главное для меня – не принести в подоле. За моим подолом тщательно следили три пары глаз: прабабушки Люси, бабушки Нины и мамы.
Мы жили в коммунальной квартире. И внезапно мой подол оказался объектом для близкого рассмотрения соседей.
В одиннадцатом классе я уже встречалась со своим будущим мужем – Аликом. Отношения наши были чисто платонические, но встречались мы каждый день. Он приезжал ко мне вечерами из профтехучилища, мы брали мою собаку Нору и шли с ней гулять со всеми вытекающими последствиями: хождением за ручку, неумелыми детскими поцелуями и, разумеется, раскуриванием одной сигареты на двоих. Последнее особенно нас сближало.
У нас была коммуналка на девять семей, и одной из соседок была тётя Аня Асолоткина, которая неожиданно решила принять участие в моей половой жизни. Она дала маме ценный совет: мне, старшей дочери, нельзя встречаться с одним мальчишкой, иначе я принесу в подоле. Нужно, чтобы у меня было много разных ухажёров и я им всем отказывала. Ути-пути, бозе мой! Во-первых, откуда у меня множество ухажёров? Я же не дочь Рокфеллера, у которой приданое исчисляется миллионами долларов. Во-вторых, оказалось, что у нас какая-то узбекская семья. Это для узбеков мнение соседей гораздо важнее мнения членов семьи.
В общем, мама решила подстраховаться и закатила мне скандал. Где-то примерно в это время пьедестал мамы уже начал немного шататься. Я росла без отца, поэтому мама для меня была божеством, но в тот день я была оскорблена, унижена и поражена тем, какой у мамы отрыв от реальности. А самое главное, меня покинуло чувство защищенности в семье. Меня посетила мысль, что любая посторонняя Асолоткина может меня очернить в глазах членов моей семьи и я или получу трёпку ни за что или (о ужас!) семья вообще от меня отвернётся.
К чему я это веду? С самого раннего детства мне внушалось, что беременность – это полный конец света. И последние сводки с семейных фронтов этот факт подтвердили.
И вот сейчас я смотрю на фотографию. Качели. Да, я по-прежнему рассказываю про качели. На качелях сижу я, и я беременна. И это единственная фотография времён моей беременности. Я в белой футболке и широких светлых брючках. Живота особенно не видно, я просто похожа на немного полноватую женщину.
Мне казалось, что ничего особенного со мной не происходит. Я не придавала этому событию никакой важности, только немного испытывала облегчение от того, что не принесла в подоле. Сейчас я смотрю, что молодые жёны устраивают гендерные вечеринки, на которых сообщают отцам пол ребёнка. Они празднуют и наслаждаются своим состоянием. Если бы удалось вернуть время вспять, я бы вела себя по-другому, ведь это была моя единственная беременность.
Первый звоночек прозвенел в родильном доме. Я лежала в послеродовой палате с немолодой женщиной, уже знавшей толк в жизни. У неё муж был намного младше. На выписку она заказала множество нарядов для своей девочки, завила волосы. И сказала:
– Хочу вынести мужу свой подарок!
Подарок? Эта краснолицая курица, которую я родила, является подарком? Я впервые столкнулась с такой точкой зрения.
Наконец мне помогла поставить мозги на место моя дальняя родственница. Она приехала на смотрины, причём раньше других гостей. А мне было нечего надеть, всё было мало. Сверху у меня висели огромные разбухшие от молока груди, в середине тулова оттопыривался ещё не опавший живот, а снизу завершали картину отёкшие ещё во время беременности ноги. И у меня не было ничего из одежды, чтобы встретить гостей, кроме растянутой домашней футболки, а я прекрасно знала, что мои подруги приедут стройными, подтянутыми и красиво одетыми.
– Ничего! – сказала мне эта дальняя родственница. – Зато смотри, какой у тебя мальчик хороший. А у них нет никого! Пустоцветы!
Тогда я впервые поняла, что со мной случилось что-то важное. Этому важному человеку в моей жизни сейчас исполнилось двадцать два года.
Мамой быть очень трудно и одиноко. Понятно, наверное, почему трудно? А одиноко – потому что приходится отпускать взрослых детей. Сначала мы питаем иллюзии, что растим детей для того, чтобы нам подали пресловутый стакан воды в старости. Но любимым детям не желают ухаживать за немощными, поэтому помоги мне бог нормально состариться и безболезненно умереть.