Смотрю в окно на голое, стонущее дерево и в который раз пытаюсь осознать свое состояние. Меня словно по ошибке положили не на то место; я понятия не имею, где нахожусь. Даже тело свое не узнаю. На левом запястье глубокие порезы. Правую руку, живот и бедро словно окунули в красную краску. Сморщенная шелушащаяся кожа покрыта рубцами. И все же я постепенно привыкаю к этим стенам. Знаю, например, что сейчас одиннадцать утра – в коридоре слышны шаги Скрипухи. Она крайне пунктуальна. Вряд ли я здесь долго, хотя могу и ошибаться. Дни похожи друг на друга. Скрипуха полагает, что по утрам я ничего не делаю, но вообще-то я концентрируюсь. Сегодня за окном бушует ветер – даже погода не может определиться и без конца меняет планы. Мое внимание, однако, предельно сосредоточено. Я изучаю листик на дереве. Занимаюсь этим с тех пор, как попала сюда. Он висит на самой макушке. Сад идет под уклон вниз, к речке, – так мне сказали. Говорю «речке», хотя, скорее всего, это замусоренный ручей. Лондон, как-никак… Одинокий листок бешено трепещет; по какой-то неизвестной причине он держится за жизнь, несмотря на очевидную бесперспективность этой затеи. Не перестаю восхищаться его храбростью.
Скрип-поскрип, стук-постук. Она уже рядом. Не могу оторвать взгляд от листка; боюсь, что он только того и ждет, чтобы отпустить ветку. Иногда по ночам так тревожусь, что встаю с постели, поднимаю жалюзи и ищу его глазами в оранжевом свете уличного фонаря за забором.
Скрипуха отпирает дверь, машинально стучит и, не дожидаясь ответа, входит. Мне плевать. Я могу делать перед ней что угодно. У нее добротные туфли на каучуковой подошве, она давно уже принесла элегантность в жертву комфорту. Скрипит тележка на колесиках. Скрипуха останавливается передо мной, и я вынуждена оторвать взгляд от дерева. Сегодня она особенно непривлекательна: лоб весь в буграх и пятнах, на опущенном уголке рта – простудка.
– Доброе утро, – невесело произносит она, протягивая лекарство и наливая воды из казенного пластмассового кувшина, который когда-то был прозрачным, а теперь покрыт изнутри серой пленкой.
Вода тепловатая и отдает пластиком. Глотаю таблетки.
– Больно, – замечаю я, с трудом узнавая собственный голос, такой он сиплый.
– Естественно, Конни.
Она стоит, я сижу. Моя голова на уровне ее плеч. Под мышками на голубой униформе темнеют пятна пота. Я сама известный потельщик и даю совет.
– «Перспирекс», для тех, у кого обильное потоотделение. Продается в аптеке. Попробуйте – помогает.
Она мало обращает внимание на то, что я говорю, а сейчас еще и пробегает краем глаза «Дейли мейл» на тележке. Ей не разрешено давать мне газеты.
– С какой стати я буду следовать вашим советам, Констанс? Кто из нас вечером возвращается домой, я или вы?
Хамка.
– Нельзя так разговаривать с посетителями.
– Вы не посетитель, – отвечает она не без сочувствия и протягивает мне две голубые таблетки.
Читает передовую статью под фотографией террориста с косматой бородой. А может, не террориста, а кинозвезды. Удивляюсь популярности образа религиозного фанатика. С каких это пор стало модным взрывать людей? Говорю точь-в-точь как мама.
– Кто-нибудь приведет ко мне мать?
– Вам не надоело прикидываться? – отвечает она, поднимая глаза.
Потом что-то вспоминает, наклоняется, до предела растягивая толстыми ляжками полиэстер брюк, и извлекает с нижней полки тележки хлипкий старенький ноутбук. Неодобрительно вздыхает и кладет рядом со мной на стол.
– Доктор Робинсон просила передать. Батарея заряжена.
Гадаю, получится ли выйти в Интернет.
– Интернета нет, – угадывает она мои мысли.
Любит высосать последний воздух из обрывков парусов.
– Значит, обойдемся без ослиного порно!
Настроение у меня выше среднего.
Скрипуха показывает зубы. Не улыбка, а оскал. В который раз отмечаю, что зубы у нее очень приличные. Немного скошены внутрь, как у акулы. Потом вспоминаю, что я у нее на плохом счету.
Вчера или позавчера мы с Чокнутой Ситой смотрели в телекомнате телик. Там нет ничего, кроме экрана, который привинчен к стене, дивана и пластмассового стула, которые тоже привинчены. Повторяли «Стесняюсь своего тела». Чокнутая Сита влюблена в блондинистого доктора. Совсем на нем свихнулась. Мечтает оказаться с ним наедине в белом кабинете какого-нибудь медзаведения и интимно рассказать ему про свой псориаз. Мы обе обожаем это шоу и все время просим включить его по бесплатному каналу. Чужие конфузы неизменно улучшают настроение – беспроигрышный рецепт. В тот день блондинчик копался в складках плоти Шэрон из Хартлпула в поиске неуловимых генитальных бородавок. Сама Шэрон едва могла дотянуться до своего южного полюса, не говоря уже о том, чтобы его увидеть. Но мы-то могли. И, по разным причинам, были совершенно очарованы. Интимное место светловолосой Шаззы напоминало маленького спящего зверька, уютно свернувшегося в стоге сена. Соню, например. В то же время было в нем что-то такое унылое и одинокое, что мне взгрустнулось. А вот Чокнутой Сите – нет. Она развалилась на диване и беззаботно мастурбировала, как только наш док оказывался рядом с чьими-то гениталиями. Я устроилась на пластмассовом стуле. Еще с анонса передачи страшно хотелось в туалет, но я была так поглощена мощными ляжками Шэрон и ловкими руками блондинистого доктора, да еще и приведена в ступор ритмичными движениями пальцев Чокнутой Ситы, что совершенно не могла встать с места. Я позаимствовала страницу из Ситиной книги неповиновения и осознала, что вовсе не обязательно идти в туалет – или вообще следовать правилам. Пришло чувство такого глубокого успокоения (стараюсь по возможности не пропускать положительные моменты в жизни; мама всегда ратовала за позитивное мышление, и я тоже изо всех сил прививала его детям), что я расслабила мышцы тазового дна прямо на стуле. Это ощущение перенесло меня в детство, к сладким воспоминаниям о ночном недержании. Я вдруг поняла, как сильно скучала по мелочам, от которых ребенку приходится отказываться: детские истерики, телесная расхлябанность и многое другое. Может быть, пора восстановиться в правах? Когда все теряешь и больше нечего бояться, остается лишь свобода. С горба сняли сундук с традициями, наступает колоссальное облегчение. Однако тут вошла Скрипуха и обнаружила, что одновременно происходят вроде бы не связанные друг с другом процессы: по моему стулу течет моча, а Чокнутая Сита, спустив штаны, вовсю наяривает между ног. Чокнутая Сита на самом деле чокнутая, и Скрипуха едва удостоила ее взглядом. Насчет меня она не уверена; считает, что я придуриваюсь. Остальные тоже относятся ко мне с подозрением. Думают, что я опасна и за мной нужен глаз да глаз. Ну, может, за исключением полицейского, который меня арестовывал. Когда водворяли в камеру, я подслушала его разговор с напарником. Он сказал, что всегда может нас распознать: те, кто в самом деле виноват, освободившись от гнета собственных злодеяний, утихомириваются и спят как младенцы.
Я не сомкнула глаз.
Скрипуха протягивает последнюю порцию лекарств. Глотать их – сущее мучение.
– Мама будет очень волноваться. Приведут ее сюда, в конце концов?
Она со скучающим видом закрывает и складывает газету.
– Я про вашу мать ничего не знаю.
– Не помню, когда она обещала прийти…
– Вы много чего не помните, а должны бы… – отвечает она, одной рукой похлопывая по ноутбуку, а другой прибирая и без того аккуратную тележку.
Здешний персонал порою очень груб. Но я не расстраиваюсь. К тому же она отчасти права: я не помню, как мое запястье пришло в такое состояние, хотя полагаю, что сделала это сама: крайне маловероятно, чтобы кто-то другой мог так его исполосовать.
Возвращаюсь к одинокому листку. Он не трепещет – ветер стих. Думаю о том, какой я была. О неимоверном количестве энергии, которую тратила, обижаясь или оскорбляясь. Годах, когда гналась за успехом, вовлекалась в мышиную возню, ловила свой мышиный хвост, следовала мышиным правилам, была правильной матерью, женой, дочерью, кормилицей семьи, правильно вела хозяйство, ходила в правильной одежде, придерживалась правильных взглядов, пила правильное вино, правильно питалась, развивала правильный цинизм. Чего ради? Совершенная бессмыслица. Неужели писать об этом? О темноте? Ночах, когда просыпалась в поту и панике, с колотящимся сердцем и такой болью в теле, словно переламываюсь надвое? Я не хочу думать о боли. Сейчас мне ничего не грозит. Это старая я сильно волновалась, а я теперешняя – свободна.
Опускаю взгляд на компьютер. Потрепанный «Делл» без штепселя – видимо, на случай, если я попытаюсь заколоть насмерть себя или ее.
– Что писать?
Скрипуха вытирает на подносе лужицу и убирает салфетку в карман. Прежде чем уйти, наклоняется и смотрит в глаза.
– Сделайте всем одолжение и напишите, мать вашу, как все было!
Звучит убедительно, по существу. Пока Скрипуха и ее толстая жопа покидают комнату, снова принимаюсь рассматривать храбрый листок.
Я не позволю себя расстроить. Встаю и направляюсь в ванную. Мочиться в штаны не так уж и весело. Наверное, я просто экспериментирую с разными вариантами поведения. После туалета мою свои незнакомые руки в маленькой раковине. Над ней закреплен блестящий металлический лист. Слава богу, отражение расплывчатое, но все равно ясно, что вид у меня не ахти. Волосы растут странными рыжими патлами, просвечивает скальп. Похлопываю по темени. Я похожа на горячо любимого истрепанного детского медвежонка, хотя любимой себя не ощущаю – только истрепанной. Глаза налиты кровью, шея расцвечена мириадами красок. Дотрагиваюсь до горла, гадаю, не повязан ли на нем какой-нибудь жуткий осенний шарф, который подарила мать. Модникам здесь не место. Вожу мылом по металлическому листу, пока отражение не исчезает совсем.
Шаги доктора Робинсон слышны издалека. Она мой судебный психиатр. Я видела ее только раз и пока не составила четкого мнения. Доктор Звиздюк представил мне ее в благоговейной тишине, из чего я делаю вывод, что в мире дипломированных шарлатанов она птица высокого полета. У доктора Робинсон успокаивающий, мудрый, профессиональный голос, который она, вероятно, тренировала годами; чересчур гладкий, как и ее одежда – не дешевая, но вусмерть безликая. Доктор Робинсон – аккуратная и чистенькая, не за что зацепиться взгляду. Достойна внимания только обувь. Когда она входит, замечаю на правом мыске то ли птичий помет, то ли каплю каши. Потом ей на это укажу. Если будет полезно.
В прошлый раз она заявила, что пришла «помочь мне докопаться до истоков». Мы на севере Лондона. Ходят слухи, что здесь больше психиатров, чем психов. С этой точки зрения, не она мне помогает, а я, тудыть-растудыть, оказываю ей услугу, позволяя оплачивать жалюзи на окнах, модную кухню и «Пуйи-Фюме» в холодильнике.
Улыбается. Не настоящей улыбкой – профессиональной. Приучила себя без напряжения смотреть в глаза. Думает, у нее хорошо получается, но ей-богу, переглядеть в гляделки психа невозможно. У нее большой нос и блестящие, точно бусины, глаза. Взгляд, как будто слегка под мухой, вызывает у собеседника легкую тревогу – полагаю, ей это весьма кстати, учитывая род занятий.
В докторе Робинсон все одновременно напряжено и дозировано. Она человек серьезный, можно не опасаться, что вдруг что-нибудь отмочит. Ценю – сама когда-то отмачивала немало. Длинное каре, темные блестящие волосы все время падают вперед; жест, которым она их поправляет, превратился в своеобразную пунктуацию ее методичного мыслительного процесса. «Понимаю…» – Волосы за ухо. – «А как вы думаете…» – Волосы за ухо. – «Что она имела в виду?» – Волосы за ухо.
Когда она в характерной неспешной манере снимает жакет и вешает его на спинку стула, улавливаю запах сигареты с ментолом или просто мяты, маскирующей обычную сигарету.
Курение – слабость.
Доктор Робинсон аккуратно садится и поправляет волосы. Раздраженно вытаскивает из нагрудного кармана жакета завибрировавший телефон. Наклоняется и глядит на экран. Шрифт крупный, я легко читаю. Да, ей около пятидесяти. Как и мне. Хороший возраст – глаза садятся, но мы в самом расцвете. Сообщение в «Вотсап», отправитель – «Душка Сай». По ее лицу снова пробегает тень. Она поворачивает телефон под другим углом – мне уже не видно, – выключает и снова растягивает губы в дежурную улыбку.
– Прошу прощения, – говорит, совершенно не выглядя виноватой, и ставит сумку на пол.
Доктор Робинсон по-прежнему во власти этикета. Очень придирчива – не понравилось положение сумки, переставляет ее на другую сторону. Затем обращает на меня все внимание, своеобразно наклоняя голову со слегка встревоженным выражением, как будто ухо уловило вдалеке волчий вой. Сверлит меня глазами-бусинами. Я ее завораживаю, как гениталии Шэрон: зрелище увлекательное, однако по сути своей гадкое.
– Итак, Констанс, рада снова вас видеть. Как вы сегодня?
Мне не нравится тон врачей. Они охренительно надменные. Учти, дорогуша, чтобы играть в эту игру, нужны двое! Медленно снимаю волосок с треников.
– Полагаю, вы знаете, зачем я здесь. Будем сегодня говорить о Несс?
Зеваю. Смотрю на неброское кольцо на ее безымянном пальце, над золотым обручальным. Ее манера разговаривать вопросами порядком изводит. Она все время пытается меня подловить. Попробую сегодня тоже отвечать вопросами.
– О Несс?
(Дается на удивление тяжело.)
– Да, о Ванессе Джоунс.
– Она придет меня навестить?
Качает головой.
– Нет, Конни. Не придет.
На мгновение от ее слов становится больно. Доктор Робинсон это замечает, я вижу искорку в глазах. Толпа идиотов в ее голове радостно улюлюкает.
– А как вы думаете, почему Ванесса к вам не придет? – спрашивает она, растягивая дюйм, который я ей уступила, в добрую милю.
Долго и пристально на меня смотрит, глубоко вздыхает и, словно решая изменить тактику, заправляет за ухо непослушные шелковистые волосы.
– По-моему, можно начать с самого начала.
Какая оригинальная мысль!
– Не откажусь от сигареты, – говорю я.
Я не курю, но люблю собирать разные вещицы.
– Здесь нельзя.
Смотрю во все глаза. Она так поглощена правилами, что бывает просто утомительна!
Решительно откидывается на спинку и встает. Морщась, потягивается. Подходит к окну, спиной ко мне, показывая, что вовсе меня не боится, что мы можем запросто стать подругами и попивать кофе. Не хочу, чтобы она заметила, как мой храбрый листок маниакально ей машет; я уже прониклась к нему собственническим чувством. Она медленно шагает вдоль ударопрочного окна. Наблюдаю. Мне нравится ее тело: сильное, широкое и плотно сбитое, готовое к тяжелому физическому труду, спортивное и неторопливое – необычное сочетание. Пытается открыть окно. Оно, естественно, заперто. В этом заведении запирают все: шкафы, окна, двери, головы. Сердится. Довольно мило. Берется за другое окно. Возможно, мнит себя этакой оригиналкой, открывательницей окон. Медленно идет обратно и садится.
– Будете пользоваться компьютером, который мы вам дали?
– Предпочла бы «Макбук эйр».
Доктор Робинсон улыбается. Впервые приходит мысль, что, если б не сотня разных обстоятельств, она, возможно, мне понравилась бы.
– Вы ведь журналистка. Не скучаете по перу?
Она и вправду ничего не понимает! Это дерьмо в прошлом!
– Иногда легче что-то записать. Просто расскажите свою историю, с самого начала…
– Сколько вашим детям?
Она скрещивает ноги и разглаживает юбку.
– Можете скинуть файл в «Дропбокс». Я почитаю. Правильно я поняла, что все началось шесть лет назад?
– А сколько вы знакомы с вашим Душкой Саем?
Я начинаю ее раздражать.
– Речь не обо мне, Конни.
– Односторонние отношения не способствуют доверию.
Улыбаюсь. Искренне. Мне весело.
– Нет, правда, где вы познакомились с Душкой Саем?
Она щурит уже прищуренные голубые глаза, склоняет голову набок и снова прислушивается к волку. Серьезная поза. Смахивает на директрису, ей бы с этим не переборщить…
– Знаете, Конни, мы должны брать ответственность за свои решения и поступки.
Под впечатлением от собственного глубокомыслия. Произносит коронную фразу:
– Нельзя вечно прибегать к тактике уклонения.
Раздумываю над этим, а она меняет объект созерцания и смотрит в окно. Наверное, заметила листок. Решительно поворачивается.
– Я здесь, чтобы помочь вам. Мы можем работать, как вам захочется, меняться ролями, если нужно…
Делает паузу, и идея повисает в воздухе. Надеюсь, выражение моего лица не оставляет сомнений: иди в жопу со своими играми! Солнце, кстати, скрылось, и в комнате резко темнеет. Доктор Робинсон сверлит меня своими странными голубыми глазами с карими крапинками.
– Вы счастливы? – Скрещиваю руки, склоняю голову и прислушиваюсь к ее волку. – Интересная, хорошо оплачиваемая работа. И Душка Сай, а не тот, другой… Он преданный муж, да? Уложит детей в постель к тому времени, как вы вернетесь домой после тяжелого трудового дня помощи окружающим. Поболтаете в кухне, откупорите бутылку вина, перейдете в гостиную и поужинаете за парочкой серий скандинавской теледрамы. Подниметесь в спальню. А, вот незадача… – для пущего эффекта интимно понижаю голос. – Вдруг это та самая ночь, которую вы подсознательно избегали? Ежемесячный перепих из чувства долга. Или можно еще потянуть? Помешкать внизу или, наоборот, быстрее лечь и прикинуться спящей. Поймите меня правильно – вы хорошая жена, вы его любите, знаете, что для отношений секс важен. Об этом пишут все журналы, вы и сами говорите это пациентам, хулиганка этакая. И все же вы валяете дурака в ванной, на случай если ему придет в голову именно сегодня… Ясное дело, вы жутко устали. Спасать мир так утомительно! И потом, секс отнимает ужасно много сил. Но будем реалистами, сколько можно его избегать, если таковы условия сделки, неписаный контракт пары? Вы ложитесь в постель, надеясь, что он не… Но он все-таки делает робкий шаг, всего-навсего легкое прикосновение неуверенной руки. Вы знаете, к чему идет, чего он хочет, хотя даже он теперь почти уже сдался. Да, сегодня та самая ночь, когда надо себя перебороть, говорите вы мысленно. И поворачиваетесь к нему, показывая, что можно начинать, вы разрешаете. В процессе обнаруживается, что оно не так уж и плохо. Надо бы делать это почаще, думаете вы, ощущая его внутри. Вам даже приятно, хотя вы знаете, что все быстро кончится…
Делаю паузу. Доктор Робинсон смотрит на меня во все глаза; мышцы лица немного расслабились. Подаюсь вперед и продолжаю шептать своим новым осипшим голосом, который всерьез начинает мне нравиться:
– Трахаться-то легко, да, док? А вот поцелуй не сымитируешь! В нем – подлинная близость. Невыносим именно поцелуй. Когда вы в последний раз целовали Душку Сая? Не чмокали в щеку, нет, – целовали по-настоящему, растворяясь во рту… Подумайте о нем, его рте. О, этот рот, как отвратительно он ест, какие глупейшие вещи изрекает, как идиотски кривится! Рот, смотреть на который вы обречены следующие сорок лет. Вы пытаетесь об этом не думать. Оно и понятно – целая долгая жизнь без страсти…
Откидываюсь назад и смотрю в пристальные немигающие глаза-бусинки; начинаю смеяться – по-настоящему. Она уже не так борза, как получасом раньше.
– По-моему, мы все прибегаем к тактике уклонения. Вы не согласны, доктор Робинсон?