2.

По местным меркам, жизнь моя сложилась неплохо. Прожил я ее инженером гидротехнических сооружений; временами ездил в командировки, бывал на Саяно-Шушенской ГЭС, но в основном сидел в НИИ на улице Гжатской. Как и все, в начале девяностых годов гордо ушел из института, громко хлопнув дверью и пообещав через год стать миллионером. Как и многие, тихо вернулся обратно спустя десять лет, чтобы спокойно доработать до старости: в моем случае это означало до позапрошлого года, когда намеки начальства на то, что пора бы уже наконец выйти на пенсию, стали слишком прозрачными.

У меня есть альбом с семейными фотографиями; все лица в нем знакомые и незнакомые одновременно. Я ни разу не видел их. Я прожил с ними всю жизнь. Вот папа в военной форме и мама со старомодной прической – их давно уже нет. Вот я сам, с тонкими усиками, с отпущенными по моде длинными волосами с косым пробором, в неловко сидящем душном костюме; меня держит под руку молодая жена в белой фате и пышном свадебном платье, похожем на большую порцию сахарной ваты; мы стоим у подножия лестницы во Дворце Бракосочетания на Английской набережной, а за нами до самого верха теснятся родственники и друзья – где теперь все эти люди? Живы ли? Почему сейчас нет никого рядом?.. Вот снова я, уже без усов, взволнованно таращусь в объектив и окостеневшими от напряжения руками держу большой сверток из толстого одеяла и тоненьких пеленок; фотография черно-белая, но можно не сомневаться, что одеяло синего цвета, потому что у меня – мальчик. Рядом жена, чуть располневшая, уставшая и счастливая.

Жену звали Ира, она умерла от рака шесть лет назад. Мальчику дали имя Олег, и сейчас ему уже сорок семь. Таким сыном принято гордиться: у него успешная корпоративная карьера топ-менеджера, выплаченная ипотека, два автомобиля в семье, из хобби – велосипед и горные лыжи. Еще у меня двое внуков: Ростислава – это дочь Олега от первого брака, она уже взрослая, самостоятельная, ей двадцать четыре, окончила какой-то университет, название которого я не могу вспомнить, по специальности, суть которой мне не понять, и занимается чем-то, связанным, кажется, с маркетингом или с психологией – в общем, не знаю, а спрашивать еще раз не хочу, Ростислава сердится, когда я не могу разобраться в смысле ее работы. И внук Егор, о котором я уже говорил, это от нынешней жены Олега, Оксаны. Егору пятнадцать, он в десятом классе, увлечен компьютерами и математикой. В общем, как видишь, все молодцы и при деле. Сын, правда, уже полтора года, как без работы, с мая 2020-го, но это дело житейское, утрясется. В общем, семья у меня благополучная. Не хуже, чем у людей.

Я живу в двухкомнатной квартире, на седьмом этаже старого панельного девятиэтажного дома цвета осеннего петербургского неба, на Придорожной аллее – это северная окраина города. Окна квартиры выходят во двор – там есть скверик с деревьями и построенный буквой «Н» детский сад такого же безнадежно унылого цвета, как и дом. Ранним зимним утром в беспощадном свете ртутных голубых фонарей на фоне белого снега копошатся черные фигурки, преодолевающие сугробы – это родители тащат за руку своих малышей сквозь тьму и мороз к чужой тете, сорвавшей голос от крика, к зеленым соплям, жестким раскладушкам и пенке на молоке. Окна общей лестницы дома смотрят на улицу, на другой ее стороне – море изломанных линий рыжих от ржавчины гаражей, еще дальше – промзона, бетонные приземистые корпуса и высокие трубы которой простираются до туманного горизонта.

Я один, иногда по несколько недель. Или месяцев. В комнатах постоянно висит раздражающий сумрак, даже днем, так что я включаю весь свет, но от него сумрак никуда не уходит, просто из серого превращается в тускло-желтый. Мне вообще не хватает здесь света и воздуха. Зато сны очень яркие и пугающе четкие, как будто реальность поменялась с ними местами. Всегда холодно. В щелях под дверьми со злым присвистом шепчутся сквозняки. Ночами через дверь слышно, как ветер завывает в трубе мусоропровода, с яростью лупит неплотно прикрытыми форточками на лестнице. Постоянно гудит лифт: стоит мне выйти, чтобы вынести мусор – хоть ранним утром, хоть глубокой ночью, хоть днем, когда все на работе – как он непременно залязгает, завоет мотором, и, надсаживаясь, потащит куда-то кабину. Я специально прислушивался: двери открываются, но шагов нет, тишина; потом створки опять смыкаются с металлическим клацаньем, секунда – и снова гул из лифтовой шахты. Я возвращаюсь в квартиру, открываю дверь, переступаю порог, из большого зеркала напротив входа мне навстречу шагает мое отражение, и каждый раз я пугаюсь – всего на долю мгновения, не больше! – что это кто-то чужой вдруг вырвался с обратной стороны стекла. Это не мои страхи, не мои чувства; они принадлежат одинокому старику, которым я стал так внезапно, но я принимаю их вместе со всеми ранами, печалями, радостями, болью и горьким опытом семи десятков прожитых им лет.

Иногда мне кажется, что я сам становлюсь этим стариком все больше и больше.

Друзей у меня не обнаружилось: кто-то помер, кто-то потерялся за давностью лет; соседей по лестничной клетке я знаю по именам, прочих – в лицо, но редко когда говорю им что-то, кроме как «Здравствуйте!» и «До свидания!». Правда, есть одно исключение: сосед Александр, что живет этажом выше. Я часто встречаю его у мусоропровода: он меряет узкую площадку шагами, громогласно откашливается, с остервенением курит и яростно плюется, едва ли не ежесекундно. Ему за пятьдесят, он одинок, и все время бранится и пророчит недоброе – а в недобром последние годы нет недостатка. Я первый раз встретил его в начале марта, всего дня через два или три, как здесь появился. Он вышагивал от стенки до стенки, с силой втягивал и шумно выдыхал дым, то и дело заходясь надсадным кашлем. Увидел меня, мрачно зыркнул и поинтересовался:

– Вакцинировался уже?

Я не успел вспомнить, кто он такой, растерялся немного, но ответил:

– Да.

Александр звучно сплюнул, покачал головой и сказал:

– Ну ладно, ты-то старый, свое пожил, один черт – помирать скоро. А вот остальным – хана, всё, приплыли. Теперь всех нахрен чипируют. Как баранов.

Я не без удивления открыл в своем нынешнем характере странную деликатность, которая заставляет слушать неинтересное и соглашаться с нелепым только лишь для того, чтобы не обидеть малознакомого и не особенно приятного человека. Потому с тех пор и до сего времени, попадаясь Александру у мусоропровода, щурясь от едкого дыма и уворачиваясь от плевков, я узнал, что:

– Глобалисты это придумали, чтобы всех в цифровой концлагерь загнать. Они в ноябре 19-го проводили мировую репетицию по пандемии, а потом в феврале все и началось. Организовал учения фонд Гейтса, а Гейтс у нас кто? Главный спонсор ВОЗ. Вот и думай.

А еще, что:

– Шваб и Греф с подельниками учения организовали по отключению всего интернета. Так что жди. Сначала деньги наличные отменят, заставят все перевести в Сбер, а потом интернет отключат – и все, плакали твои кровные. Будешь за хлебные карточки работать, чтоб только не сдохнуть. А вообще, все это Рокфеллеры еще десять лет назад в своих сценариях прописали. Неоконы чертовы.

И кроме того, что:

– ВОЗ уже и мероприятия свои проводит под Казанью, совместно с военными. Учат наших разворачивать мобильные пункты по вакцинации и ковидные концлагеря. Скоро все поедем туда, оглянуться не успеешь.

Я перестал выносить мусор вечерами и начал ходить к мусоропроводу днем, но дела это не поправило: Александра постоянно выгоняли с работы, то с одной, то с другой, так что он располагал неограниченным досугом, во время которого, как мне кажется, только и делал, что читал новости и курил. Поэтому мне ничего иного не оставалось, как узнать, что:

– Все дело в бабках. У нашей Голиковой то ли сват, то ли брат хозяин конторы, которая вакцину выпускает. Вот тебе и все расклады. А в мировом масштабе если, ты себе представь! «Файзер» этот, к примеру! Когда уже они, суки, нажрутся и треснут!

А после того, как Александр однажды не появлялся двое суток, что:

– Иду мимо, а он стоит, шипит мне: «Массссчку наденьте, массссчку!» И за рукав! Ну я развернулся и дал ему, как раз в массссчку…

Я заинтересовался источниками, из которых Александр черпал свои новеллы. Внук показал мне, что такое социальные сети и телеграм, и я подписался разом на несколько десятков общественно-политических каналов, пабликов и тематических групп. Теперь, стоит мне только взять в руки смартфон или сесть за компьютер, как словно приоткрывается форточка, выходящая в клоаку мрачного переулка гиблых трущоб, да еще напротив входа в сомнительный бар, откуда несутся звуки поножовщины и мордобоя, или в коридор коммунального общежития самого низкого пошиба, где сутками напролет в комнатах перебранки и драки; а если приняться за чтение и вместо форточки распахнуть дверь пошире, то и перебранку, и драку, и поножовщину устроят у тебя дома, да и самого вовлекут в это малопочтенное мероприятие. Не могу сказать, что почерпнул из своих исследований много полезной фактической информации, но зато наблюдений и выводов сделал предостаточно.

Дискуссия, как форма коммуникации для обмена мнениями и достижения согласия, здесь умерла совершенно и выброшена на обочину социальной истории будто околевшая псина, без жалости и погребения. То, что сейчас по привычке именуется общественным диспутом, напоминает перекличку двух противоположных фанатских трибун на футбольном матче, когда главное – это придумать кричалку пообиднее и проорать ее как можно громче. И тут уже не важно, будет ли кого-то чипировать Билл Гейтс – черт его знает, может и да, или нет; правы ли те, кто написал семьсот тысяч комментариев в адрес председателя Думы, или те, кто отказывает написавшим в праве называться людьми; читал ли «Великую перезагрузку» Клауса Шваба хоть кто-то из тех, кто размалевал престарелого администратора ВЭФ в своих публикациях под Люцифера и сделал из него пугало для взрослых с рассудком детей; масон ли Греф, есть ли пандемия, опасен ли вирус, действительно ли у Рокфеллера уже седьмое пересаженное сердце или плоска ли Земля – какая разница, если вместо аргументов у оппонентов только брызжущая слюной ярость, примитивные насмешки и оскорбления?

Я подумал было, что такая ситуация сложилась только в электронном пространстве, но нет! Центральные телевизионные каналы помимо художественных передач, о достоинствах которых я предпочту умолчать, круглые сутки демонстрируют совершенно безобразный, непрекращающийся скандал – и чем дольше это транслируется, тем менее скандал воспринимается как безобразный, и все более – как естественная форма общения.

Посеребренные сединой в бороде и висках, приличные с виду люди, состоявшиеся и состоятельные, перекрикивают друг друга, кривляются, коверкают имена оппонентов и используют выражения, более достойные недалеких подростков из класса компенсирующего развития. Степень взаимной ненависти и безответственной агрессии в риторике невероятная: взрослая публика с высшим образованием, социальным статусом и доступом к общественной трибуне позволяет себе не просто запредельный уровень оскорблений, но призывы то повесить, то расстрелять, то, в самом мягком случае, дать по башке раза два. Некоторые вызываются стрелять и бить по башке самолично. Ерничанье, неприличная клоунада, апелляция к личности, хамство и подмена понятий стали привычными на самом высоком, даже международном уровне общения. Деградация культуры дипломатии зашла так далеко, что ее уже не скрыть никакой масочкой, а заявления официальных представителей дипломатических министерств могли бы составить основу для перебранок рэп-музыкантов или бойцов смешанных единоборств на пресс-конференции перед соревнованиями. Что вы там говорите? Мы нарушили право? На себя посмотрите, лицемеры чертовы! Сами-то что творите! Вам можно, значит, а нам нельзя! По яйцам получишь! У меня яиц нет, я баба, а ты жертва гендерного разнообразия, ха-ха!

Как будто полупьяные торговки не поделили места на базаре.

Впрочем, если посмотреть на суть вещей, то это сравнение не слишком грешит против истины.

Все на нерве, на страстях, на эмоциях. Никто не предполагает, не приглашает обсудить, не выражает точку зрения: все только и делают, что призывают и заявляют. В ситуации крайней поляризации мнений разобраться в реальных фактах не представляется возможным, а потому ложь перестала быть предосудительной, а сделалась чем-то средним между риторическим приемом и подобием аргумента. Радикализируясь, любая правда становится пропагандой. Все врут, во вранье обвиняют друг друга и при этом принимают ложь как элемент какой-то безумной игры, где важно смухлевать так, чтобы противник, даже прекрасно зная, что ты жулик, не смог подловить тебя на жульничестве публично. В итоге полемика сводится к яростной пикировке, схватке злобных комедиантов, где не важны ни факты, ни реальная экспертиза, ни знание, но только эмоции и впечатление. Журналистика выродилась совершенно, по сути, превратившись в информационную обслугу политики – факт, который все принимают как нечто само собой разумеющееся, – а по форме упростившись до умения ловко врать и позабористее обзываться.

Договориться больше нельзя. Для этого нужно как минимум перестать орать друг на друга и увидеть в оппоненте человека, что практически невозможно, потому что с любым несогласным никакого диалога для прояснения позиции не ведется, а просто с размаху шлепается на лоб ярлык с какой-нибудь диковатой надписью, типа: «швабист-глобалист», или «либераст», или «ватник», или «антиваксер», или «сегрегатор» – и делу конец. Современное развитие социальных сетей привело к тому, что нетерпимость из политической сферы транслируется на все поле общественных коммуникаций – будто дети берут пример с не самых воспитанных и умных взрослых. Общепринято стало непременно быть недобрым, иронично-желчным; самый верный способ показаться себе значительным – занять позицию саркастического насмешника, взять за правило токсичный инфантилизм подростка, упражняющегося в неумных язвительных выпадах, переходящих в откровенную грубость. Присвоить вдруг без всякого основания право безапелляционно осуждать и судить, не стесняясь в выражениях, стало легчайшим способом хотя бы мнимо, но возвысить себя над кем-нибудь или чем-то, хотя на деле это демонстрация не эрудиции или ума, а дурного воспитания и комплекса социальной ущербности.

Так бабуины, чтобы показать, что они тут главные, демонстрируют всем свою красную задницу.

Всякий требует уважения к своей персоне, нимало не уважая при этом других. В первой же фразе любого разговора уже звенит раздражение, готовое прорваться потоком ядовитых оскорбительных реплик при малейшем признаке несогласия собеседника. Чужое мнение воспринимается как вызов ущемленному, болезненному эго и продуцирует агрессию, компульсивное желание уничижительно высказаться, как правило, проецируя на объект неприязни пороки и побуждения собственной мелочной и злобной души. Единственно верным признается только тот взгляд на жизнь, что исповедует своя социальная группа; несогласным же решительно отказано в искренности, а их несогласие объясняется или корыстными побуждениями, или интеллектуальной ущербностью, или моральным уродством.

С одной стороны, в этом нет ничего принципиально нового: временам общественных потрясений свойственен раскол общества и непримиримость суждений. Вспомни, как у Андреева: «Глупость, жестокость и хамство – эти три некоронованных короля современной России». Но он написал это в 1918-ом, а сегодня, сколь высока не была бы социальная турбулентность, до уровня первого революционного года сто лет назад она еще не дошла. До какой же степени дойдет культивируемая в обществе агрессия, когда получит для себя более веские основания, если даже сейчас в комментариях по любой отвлеченной теме перехлестывает через край?.. А в том, что она именно умышленно культивируется, что озлобление телевизионных шоу и публикаций в сети – это не только грязные деньги, на которые покупается популярность, но и ролевая модель поведения, определяющая нетерпимость к инакомыслящим, у меня, увы, нет сомнений.

Сейчас я уже научился справляться с психологической токсичностью социальной среды – так человек, оказавшийся в насыщенной углекислотой атмосфере, рано или поздно приучается в ней дышать, пусть даже находится постоянно в подобии полусна от кислородного голодания; но весной был натурально отравлен ментально и буквально приступы удушья испытывал от этого сочетания невежества и ненависти: ненависти всех ко всем, по любому ничтожному поводу, ненависти, как ответа на все вопросы, ненависти, которая интегрирована, как навязчивая реклама, в любой медийный контекст. Потом пообвыкся, а затем стал замечать за собой, что, едва услышу или прочту чье-то мнение по любому вопросу, как сразу чувствую желание непременно поспорить. Я открыл для себя и стал постоянно испытывать совершенно чужие и очень неприятные чувства: раздражение, даже неприязнь к совершенно посторонним мне людям. Раньше я не мог ни понять, ни принять для себя многого из новой истории; теперь стал замечать, что я не просто понимаю, а соглашаюсь как со справедливым, например, с обриванием наголо женщин, имевших связи с фашистами во время оккупации Франции; что мне не кажется чрезмерным пожизненное заключение для трясущихся стариков в инвалидных колясках, которые в годы Второй мировой войны были мальчишками, стоящими часовыми у ворот Треблинки или Дахау, или бывшими там поварами в офицерских столовых, или мывшими в этих столовых посуду; у меня не вызывали более отторжения слова из писем Ленина «повесить, непременно повесить, чтобы народ видел, не менее ста заведомых кулаков, богатеев, кровопийц», и я с ужасом ловил себя на том, что не без мрачного удовольствия примеряю эти императивы террора к тем, кого в данную минуту считаю идеологическими противниками. Я понял, что еще немного, и, если пустить дело на самотек, то начну оправдывать пытки пленных, гибель детей на войне и публичную смертную казнь, совершаемую, желательно, самым кровавым и жестоким способом. Я чувствовал себя напряженным, натянутым, как струна, во мне бурлило смятение, раздражение, неприязнь; а если добавить к этому совершенно нетривиальный внутренний разлад памяти, сознания, личности, то можно представить, в каком состоянии я находился через два месяца после появления здесь. Отчасти это объясняет произошедшее в начале мая.

На Пасху ко мне в гости пришли сын с женой и внуки – впервые с Нового года, замечу в скобках. Не то, чтобы кто-то из нас был особенно религиозен; собираться на Пасху было просто семейным обычаем, протянувшимся через поколения, который поддерживала моя покойная супруга – а теперь вот, получается, и я, после того как ее не стало.

Днем из-за легкой облачной дымки выглянуло несмелое солнце, но и этого мимолетного взгляда хватило, чтобы гостиная наполнилась нежным светом одного из тех юных и радостных дней, что редко, но все же случаются весной в Петербурге. Мы сидели за большим столом, накрытом заказанными в ресторане закусками, куличами из булочной и мисочкой с яйцами – их принесла Оксана, и то ли красила сама, то ли тоже где-нибудь заказала. Все шло хорошо, так, как и полагается на семейном обеде: внук Егор, опустив нос в тарелку и не стащив наушников, молча наворачивал салаты; умненькая Ростислава, поглядывая через круглые очки в тонкой оправе, вежливо рассказывала про какой-то семинар то ли по продуктивности, то ли по саморазвитию; Оксана в нужных местах кивала, удивлялась и выказывала интерес. Олег в основном молчал; он крепкий, широкоплечий, с короткими пепельными волосами, совершенно на меня не похожий, и почему-то очень меня раздражает, но я так и не разобрался, кого именно: то ли своего семидесятилетнего отца, то ли тридцатилетнего кэпа. Может, дело было в том, что накануне я до глубокой ночи попеременно изучал то телеграм-каналы патриотов – традиционалистов, то страницы в Facebook их либеральных противников; или в том, что с утра сосед Александр уже успел предсказать новый полный локдаун, войну с Украиной и голод. В общем, я дождался, когда Ростислава на секунду прервалась, чтоб сделать глоток морса, уставился на Олега и спросил:

– Как с работой?

Он чуть опустил плечи и буркнул:

– Никак.

Похоже, что отцом я был так себе.

– Что, не берут никуда?

Олег засопел.

– Сейчас очень слабый рынок труда, – ответила за него Оксана, и я заметил, как она слегка коснулась руки мужа. – Особенно просели все топовые позиции: например, на две реальные вакансии генеральных директоров в городе больше восьмисот резюме! А с позициями директоров по развитию или по маркетингу дела обстоят еще хуже. Кризис, увы.

Оксана, конечно, была права и вообще разбирала, что говорит: она работает в какой-то крупной компании, а должность ее называется «вице-президент по управлению опытом сотрудников» – как я понял, так сейчас модно называть тех, кто занимается кадрами. Я считаю, что Олегу с ней повезло: она красивая – античная правильность черт, прямой нос, очень коротко остриженные светлые волосы, но ей это идет, – умная, самостоятельная, и своей самостоятельностью, насколько я знаю, никогда мужа не попрекавшая, даже сейчас, когда он дома сидит без работы. Но как бы симпатична мне ни была Оксана, останавливаться я не собирался.

– И что же, совсем никакой работы нет, что ли? Никто никому не требуется? – спросил я Оксану.

– Нет, почему же, требуются, конечно. Всегда очень высокий спрос на программистов, вообще на айтишников: вот у меня сейчас только на 1С три вакансии открыто в офисе и на производстве. А в IT-отрасли разработчиков разрывают буквально! Рабочие специальности постоянно востребованы, сварщики, например, или водители погрузчиков – ну, это тоже из моего актуального. Да, а вот еще уборщицу в офис не можем найти, представляете? Дошло до того, что я сама провожу собеседования с кандидатами на эту позицию и рассказываю им о преимуществах нашей корпоративной культуры! А они слушают и обещают подумать и перезвонить!

Оксана рассмеялась, но разрядить обстановку не вышло.

– Ну вот пусть и выучится на программиста или сварщика, – сказал я. – Или в уборщицы пойдет, если ничему научиться не может.

– Да, я тоже всегда папе говорю, что нужно избегать акцентуации на негативе, быть в моменте и искать новые возможности… – неожиданно подхватила Ростислава, но поймала взгляд отца и осеклась.

Егор заинтересованно снял наушники и перестал жевать.

– Видите ли, так резко поменять карьерный трек тоже не получится, – Оксана чуть порозовела, но осталась невозмутимо приветливой. – Требуются ведь не только фактические знания, но и реальный практический опыт. Да и зарплатные ожидания придется несколько скорректировать…

– Так пускай скорректирует. Ты сколько получал на прошлой работе?

– Я не получал, а зарабатывал, – огрызнулся Олег. – Четыреста плюс бонусы.

– Ну так может, пора планку снизить? Пойдешь на… Оксана, сколько там вы уборщице платите?

– Знаешь, я не для того двадцать лет карьеру делал и компетенции нарабатывал, чтобы теперь снижать планку!

– Да? И что ты такого полезного сделал за это время?

Оксана откинулась на спинку стула и опустила глаза. Зато Олег смотрел теперь прямо на меня.

– Я за это время квартиру купил, дочери обучение оплатил, восемь машин поменял, и три миллиона вложил в ремонт дачи, которую ты, папа, от деда получил и забросил!

– Ну, ты же не покупателем квартир устраиваешься работать, верно? Я про другое тебя спрашиваю: что ты реально сделал нужного за эти двадцать лет на работе? Вот тебя выгнали…

– Олега не выгнали, а сократили, – тихо заметила Оксана.

– Ну, какая разница. Я так считаю, что того, кто создает что-то ценное, не сокращают. Вы же программистов или сварщиков не сокращаете, Оксана? Потому что значимость и результат их труда очевидны. Избавляются от иждивенцев, которые непонятно чем заняты. Так что именно выгнали. За ненадобностью. Вот я и спрашиваю тебя: что ты сделал за двадцать лет твоей такой важной карьеры?

Олег набычился.

– У меня больше десятка кейсов по развитию федеральных брендов, если ты вдруг заинтересовался. Я строил региональные сбытовые сети с уровнем дистрибуции больше девяноста процентов, а на последнем месте работы обеспечил рост капитализации на одиннадцать пунктов период к периоду…

– И что напишут на твоем могильном камне, сынок? Резюме про федеральные бренды? Рекомендательное письмо? И что из написанного поймут твои потомки? Чем будут гордиться? Тем, что ты помогал кому-то заработать побольше на том, чтобы продавать на рынке товар, который ничем не лучше двадцати таких же?

– Знаешь, кто бы говорил! На твоем камне что напишут?! Ты всю жизнь в своем НИИ просидел, потом в девяностые попробовал то макаронами, то колбасой торговать с бандитами – безуспешно, заметь! – дошел до того, что год сторожем на стройке работал, а потом вернулся обратно в институт и еще почти двадцать лет там стул просиживал, не знали уже, как от тебя избавиться! Ты сам что сделал хорошего в жизни? Чего добился?

И тут я сказал:

– В тридцать один год я был лидером первой и единственной в истории человечества экспедиции к краю Вселенной.

Стало тихо. Все молча смотрели на меня: Олег в замешательстве, Оксана с некоторой опаской, Егор с веселым удивлением.

Первой пришла в себя рассудительная Ростислава. Она поморгала и произнесла:

– Кажется, дедушка хочет сказать нам, что он из будущего.

Я улыбнулся.

– Нет, не так. Дедушка хочет сказать вам, что он из настоящего.

Загрузка...