Мать Али – Дарья Алексеевна Соловьева – была страстной натурой, так она о себе говорила. Главной ее страстью был муж Сергей, отец Али, за ним-то, точнее – по его следу, маленькая Аля и мать несколько лет ездили из города в город. Дарья Алексеевна считала, что ее с Сережей связывает та самая великая любовь, о которой снимают фильмы и пишут книги. «Такая любовь мало кому выпадает», – с гордостью заявляла мать. Правда, между Дарьей Алексеевной и Алиным отцом произошло недоразумение. «Нужно найти Сережу, – говорила мать, – и все ему объяснить». Он поймет, уверяла она, они втроем снова будут вместе, и правильный порядок вещей будет восстановлен. А правильный порядок вещей, считала Дарья Алексеевна, рано или поздно всегда восстанавливается.
Какими источниками информации мать пользовалась в конце 1980-х – начале 1990-х? Возможно, писала запросы в адресно-справочные службы, давала объявления в газетах. А может, прислушивалась к голосам в голове. Теперь не узнаешь. Нет, мать жива и относительно здорова, но после давнего происшествия ее память спотыкается как раз о те несколько лет, когда она с маленькой дочерью переезжала с места на место.
Что Аля помнит из того времени? Пыль на обочине, свои сандалии – кожаные, цветом почти не отличимые от пыли, с дырочками и крепкой прошивкой у подошвы. Растянутый ремешок на левой ноге все время расстегивался. Подол маминого платья: веселые полоски чередуются с разливом насыщенной сини. Полоски шли от самого низа платья и пропадали под вспотевшими мышками мамы, а потом появлялись на коротком рукаве. Каблуки маминых туфель громко и гулко отстукивали по асфальту незнакомого города. Если замешкавшись, заглядевшись на собаку, поднявшую заднюю лапу, или на красный трамвай, или на солнце в зеленых густых сетях лип, маленькая Аля теряла мать из виду, то догоняла, ориентируясь по этому стуку – ритму, который было ни с чем не спутать. Прибыв на место, заселялись в очередной дом. Аля сразу принималась его обследовать: ощупывала, обнюхивала стены, дверные проемы, подоконники, старую мебель – продавленный диван и полированный с царапинами стол, стул. Прислонив ухо к стене или полу, слушала гул, запоминала. На улице вдыхала, перебирала внутри себя запахи нового двора: горечь обрезанных веток (дворник орудовал секатором), терпкий рассол разлившейся по весеннему снегу воды или, если была осень, тревожный дух перебродивших листьев, вонь тлеющего мусора и одуряющий, резкий запах резиновых сапожек, которым были нипочем ни снег, ни кофейные лужи, ни чавкающая угрюмая грязь. Резиновые сапожки стоили дешево, и мать на них не скупилась.
Дарья Алексеевна находила работу. С работой было сложно, но все же она что-то подыскивала – на рынке, в ларьке, устраивалась ходячим продавцом духов, алкоголя или детских книг. А что же отец? Спустя неделю-другую мать выясняла, что воспользовалась ошибочными сведениями, или узнавала, что отец и в самом деле был тут, но успел съехать до того, как получил ее письмо. Да, каждый раз, когда матери удавалось узнать адрес, а не только информацию, что Сережу видели в таком-то городе, она первым делом писала ему письмо, сообщала, что едет. После длинного текста, выведенного четким почерком с сильным наклоном влево, маленькая Аля рисовала солнышко, человечка или собачку. Если город был большим, на подтверждение того, что отца тут нет, уходили месяцы.
Каждое утро Дарья Алексеевна кормила дочь завтраком, закачивала себе чай в термос и уходила до вечера. Ну то есть так было, конечно, не всегда. Но после того как Але исполнилось пять, она в понимании матери стала достаточно взрослой, чтобы оставлять ее одну на целый день, закрыв на ключ. Прежде чем уйти, мать долго одевалась у зеркала. Никогда не носила брюк, джинсов, ни тем более спортивных костюмов, так модных тогда, нет – только платья или юбки с блузками. Возможно, дело было в широких бедрах: избегая быть смешной, она выбирала то, что выгодно подавало фигуру. Подведенные глаза матери напоминали черные некрупные фасолины, а нос был ровен и прям. Возможно, среди их предков затесался турок или араб. Только зубы все портили – были слишком крупные. Когда Дарья Алексеевна улыбалась, то собеседнику начинало казаться, что с красотой тут что-то не так. Але от внешности матери достались разве что волосы – такие же густые, вьющиеся. Но у матери они были черные и послушные, а у Али цвета сосновых шишек. Уже тогда, в детстве, волосы было трудно расчесать и почти невозможно уложить.
Побрызгавшись духами, Дарья Алексеевна надевала начищенные туфли, постукивала каблуками несколько раз о пол, прислушиваясь, нащупывая мелодию, точно музыкант перед игрой. Вместо поцелуя брала дочь за подбородок и говорила, что уходит, но будет наблюдать за Алевтиной. Она всегда называла ее полным именем – Алевтина. Никогда – Аля, Алечка, Алюшка, только – Алевтина. «Если я увижу, что Алевтина делает что-то неправильное, то она будет наказана. Алевтина поняла?»
Спустя несколько минут после ухода матери маленькая Аля и в самом деле начинала ощущать ее незримое присутствие. Заглядывала в углы, забиралась на шкаф, исследовала полки, заползала под кровать, щурилась в темноту подсобок. Долго задумчиво глядела на календарь на стене. Она хотела узнать, откуда мать за ней наблюдает и как это делает. Во время поисков попутно исследовала материны пузырьки духов, тюбики с кремом, помады, румяна. Дарья Алексеевна расставляла косметику на комоде, если такой имелся, или на полке в шкафу. Чувствуя взгляд матери на затылке, Аля брала каждую вещь осторожно, запоминая, где и как она стояла. На столе, тумбочке или полу у кровати громко тикал будильник – красный, с крупными черными цифрами. Без этого будильника мать не могла встать утром, он неизменно путешествовал с ними из города в город. Когда мать была на работе, будильник тосковал по ней, увеличивая с каждым часом громкость, – Аля иногда даже прикрывала уши, чтобы не слышать его.
У матери были две шелковые сорочки, завернутые в газету. Они, эти сорочки, понадобятся, говорила Дарья Алексеевна, когда она снова будет с Сережей. Впрочем, иногда по вечерам надевала одну из них, смотрелась в зеркало, садилась к дочери на кровать и рассказывала длинную сказку. Мать не помнила сказки наизусть и рассказывала как вздумается. Все они были про любовь. Дарья Алексеевна считала, что, кроме любви, ничего стоящего в мире нет. «Можешь даже не искать», – говорила она.
Мать вырезала из газет стихи и вклеивала их в толстую тетрадь. От обложки из темного дерматина пахло лекарством от кашля. Иногда мать зачитывала стихи вслух. Смысла их Аля не понимала, но ритм и мамины интонации завораживали и странно щекотали в середине груди, где прощупывалась крепкая косточка.
День длился долго. Возвратившись, Дарья Алексеевна кормила дочь, а потом отправляла на прогулку – под окна. «Алевтина должна быть все время на виду, это ясно?» Наказание за ослушание было жестоким. Однажды, рассердившись, что дочь убежала и пришлось больше часа ее искать, мать сломала куклу с веселыми васильковыми глазами, единственную, пережившую несколько переездов. Аля, закрывшись подушкой, долго плакала, шепча, обзывала мать ужасными словами, но тут же одергивала себя, объясняла себе маминым голосом, что Алевтина сама нарушила правило.
В выходные и праздники шли гулять. Мать заметно веселела, становилась щедрой: покупала мороженое, катала Алю на каруселях, водила в кино. Время от времени, спохватившись, оглядывалась, напряженно всматривалась в лица прохожих – надеялась, не мелькнет ли лицо отца.
Рано или поздно наступал день, когда Дарья Алексеевна, напевая, подходила к Але, поднимала ее на руки, целовала в щеки и заявляла, что нашла отца, и они немедленно поедут к нему. Аля старалась не заплакать. Она еще не успела нажиться в деревянном доме со скрипящими ступеньками и большими окнами, меж стекол которых застряли и засушились шершни и стрекозы; или в квартире с затейливыми золотисто-травянистыми обоями, с бормочущим днем и ночью, точно старик, унитазом, старой чугунной ванной в ржавых розах и подтеках. Не накачалась на дворовых качелях со стершейся краской. Не дождалась, когда нальется медом или кровью смородина, когда подрастет дворовый щенок. Но обиднее всего – не надружилась. Только-только Игорек разрешил забраться на его дерево, растущее в углу двора, и посидеть в уютной выемке между ветвей, показал ворованных солдатиков, которых прятал под пластом мха у ствола этого дерева, между корнями, выступающими серыми змеями над осенними листьями. В тайнике были не только солдатики, но и пачка с двумя сигаретами, а еще сложенный вчетверо листок из журнала, на нем – голая женщина на капоте машины. Аля позавидовала ее спадающим на плечи белым волосам. Аля и Игорек даже поцеловались – между ними, несомненно, начиналась любовь, та самая, о которой перед сном завороженно рассказывала ей мать, но тут нужно было прощаться навсегда. Навсегда! Аля оказалась привязчива. Ночь перед отъездом плакала и грызла подушку от отчаяния.
Вещей у Соловьевых было мало, при переездах они умещались в два чемодана и рюкзак, все это мать таскала на себе. У Али был ранец, в него она могла положить свои пожитки: сколько возьмет – дело Алевтины, нести ей. Зимой, когда теплая одежда и обувь были на теле, в чемоданы умещалось больше, но если уезжали летом, то многие наново нажитые вещи приходилось оставлять. В основном принадлежавшие Але. Иерархия в их небольшой семье была строгая.
Иногда мать спрашивала: помнит ли Алевтина отца? Аля помнила брюки, темные, в крапинку, как асфальт после дождя, хорошо отглаженные. И пятно мороженого на них, и привкус слез – отец отругал ее. Помнила запахи терпкого одеколона и сигарет, от них ее подташнивало. И еще – как забилось от страха сердце, когда две крепкие руки с закатанными рукавами рубашки подняли ее слишком высоко, и она, увидев далеко внизу землю, закричала так, что в ушах зазвенели и больно взорвались колокольчики. А еще были новые санки с разноцветными перекладинами, и отец – темное пальто, меховая шапка – сел на них, покатился с горки и сломал разом две палочки, санки стали некрасивые, щербатые, и Аля заплакала. Она каждый раз рассказывала об этом матери, и та каждый раз расстраивалась. Неужели, говорила мать, Алевтина не помнит, как отец качал ее на качели, и Алевтина смеялась от восторга? Как купил самую дорогую куклу, на которую она указала в магазине? Он потратил на куклу почти все их сбережения на месяц, мать тогда возмутилась, а он только рассмеялся. Как катал на спине по песку на пляже? И как Алевтина сидела у него на плечах на демонстрации и, счастливая, глядела по сторонам? Ночью, когда Алевтина плакала, проснувшись от кошмаров, только он мог ее успокоить. Але нравились эти мамины рассказы, нравилось, что ее кто-то так любил, но сама она этого ничего не помнила.
В один из августовских дней 1992 года Аля и мать заблудились в лесу. Судя по одежде – платья и туфли, – они отправились не за грибами и не за ягодами, впрочем, мать в них ничего и не понимала. Несколько часов шли и шли по лесу не останавливаясь. Мать впереди, Аля за ней. Если попадались препятствия – высокая трава, густые, сплетенные ветками кусты, – мать заводила за спину руку, и Аля хваталась за ее сильную и крепкую ладонь. Девочке хотелось похныкать, пожаловаться на усталость, но, во-первых, мать не любила, когда она жаловалась, а во-вторых, Аля боялась разжать губы, чтобы не проглотить сухую паутину вместе с дохлой мухой. Мать предупредила, что лес волшебный, и если муха попадет Алевтине в рот, то и сама Алевтина превратится в муху, а если Алевтина проглотит лист, то обратится деревом, которое будет глодать лось, а если, упаси бог, съест какую ягоду – то станет ягодой, и ее склюет ворон. Але было семь в то лето, и она понимала, что мать так шутит и лес обыкновенный, но все-таки на всякий случай крепко сжимала губы, хотя очень хотелось сорвать и пожевать плотный резной лист, а ягоды так и тянулись с кустов – Аля зажмуривалась, чтобы их не видеть, и спотыкалась о коряги. Так она потеряла одну за другой туфли. Каждый раз пыталась остановиться, чтобы подобрать туфлю, но мать рывком тянула дальше.
Сползшие гольфы вскоре обзавелись подошвой из грязи и сосновых иголок, но все же шишки, усыпавшие землю, больно впивались в ступни. Язык сделался сухой, увеличился и с трудом помещался в плотно закрытом рту. Оглядываясь по сторонам, Аля как-то раз заметила свернувшуюся клубком на пне змею – та ловила солнце, спускавшееся столпом в проем между деревьями, точно в колодец. В другой раз увидела за листвой рога и блестящие глаза, они тут же исчезли, раздался шум и треск, побежавший по веткам и кустам вглубь леса. Мать повернула голову, прислушалась, прибавила шагу. Вечерело. Когда проходили мимо особенно раскидистого дерева, Аля выдернула руку, уселась под него и заплакала. Мать опустилась рядом.
– А где туфли Алевтины?
Девочка сглотнула слезы.
– Хорошо, пусть Алевтина отдохнет немного.
Дарья Алексеевна сорвала листок, послюнявила и прислонила к запекшемуся порезу на щеке. Порез у нее был страшный, глубокий, кровоточил. Следы засохшей крови были и на шее матери, несколько пятен виднелись на платье. Аля не могла вспомнить, когда мать так сильно порезалась. У нее самой тоже были царапины от веток на ногах и на руках, но совсем крохотные.
Дерево, обрадовавшись компании (можно ведь и сто лет простоять, и никто так и не сядет под твоей кроной), принялось весело скидывать сухие листики на подол Алиного платья – ситцевого, с рисунком из бесчисленных сдвоенных вишен. У матери платье было в сине-белую полосу. По колену матери пополз муравей, она смахнула его и сказала, чтобы Алевтина не боялась.
– Мы немного заблудились, – пояснила она, – но скоро выйдем.
Дарья Алексеевна встала и, потянув Алю за руку, заставила подняться. Однако едва девочка сделала несколько шагов, как, заплакав, снова села. Мать понесла ее на руках. В лесу сделалось прохладно и сумрачно, хотя небо оставалось светлым. Аля обняла мать за шею и, прислушиваясь к ее дыханию, не спуская глаз с жилки, которая билась у шеи, задремала.
Проснулась от сильного запаха хвои. Было темно. Она была укрыта сосновыми лапами. Мать сидела рядом, бормотала, то и дело шлепала себя по плечам, а потом прикасалась к этому месту губами. Аля догадалась, что она убивала комаров и слизывала их. Мать внезапно замолчала, и тут же стала слышна страшная ночная тишина леса.
– Алевтина должна закрыть глаза и спать.
На рассвете кто-то натягивал туманные нити меж деревьев. Солнце глядело сквозь мутное увеличительное стекло. От холода сводило ноги. Переговаривались птицы. Дарья Алексеевна бродила в одном белье и водила снятым платьем по траве, намокшей от росы. Потом велела Алевтине открыть рот, выжала ей собранную воду. Попоила сначала дочь, затем себя, пообещала:
– К обеду выйдем из леса.
Снова надела мокрое платье, потемневшая ткань облепила ей колени и живот, как у каменной женщины в фонтане недалеко от их последнего дома. Ступать стало не так больно, как накануне. Хотелось есть, но мать не разбиралась в грибах и ягодах, не умела добывать огонь без спичек и делать множество вещей, благодаря которым люди выживают в лесу. Если бы попалась разве что малина, то ее они бы обе узнали, но малина не попалась. Правда, через несколько часов набрели на дикую яблоню. Яблоки были кислые, от них крутило живот. И все же мать, снова сняв платье, набрала яблок в него и завязала узлом.
К полудню все еще шли по лесу. Солнце светило ярко, цветы раскрылись, но почему-то совсем не теплело. Листья на деревьях заледенели и постукивали друг о друга, от них веяло холодом, траву же сковал мороз и покрыл невидимый снег, воздух и солнце дрожали. Тянуло в сон, а есть уже не хотелось. Зубы изредка постукивали друг о друга.
– Посмотри, – сказала мать, указывая на огромные вмятины в траве, голос ее раздавался будто издалека. – Похоже, лежка кабанов. Лучше бы нам не попадаться им.
Было то светло, то темно, но всегда холодно, невозможно, страшно холодно. Воздух время от времени складывался, точно хрустящий бумажный лист, и дышать становилось нечем. Мать превращалась в птицу и хлопала крыльями у Али перед глазами, оборачивалась волчонком, и тот все бегал, кружил вокруг. Потом мать зачем-то танцевала далеко за деревьями и одновременно сидела рядом, положив голову дочери себе на колени. На губах Аля изредка чувствовала отдающую тиной воду, а как-то распознала соленую кровь. Сколько они бродили по лесу – два, три, четыре дня? Детская память ненадежна, а память температурящего ребенка вдвойне. Многое из того, что Аля запомнила из тех дней в лесу, происходить не могло. Кое-что она была не в состоянии даже описать, потому что не знала, да и теперь не знает слов, которыми можно было бы это обозначить и тем более объяснить.
Кончилось все резко:
– Алевтина слышит?
Девочка открыла глаза и сощурилась от света. Где-то совсем рядом, за деревьями лаяла собака. Когда Аля снова открыла глаза – собака летела над зеленой травой, белая шерсть, вся пронизанная солнцем, сияла. И вот уже мать несла Алю по деревянной лестнице, растворявшейся в лужицах солнца. Впереди перепрыгивали через ступеньки та самая белая собака и мальчишка – синяя футболка, обесцвеченный стриженый затылок, родимое пятно под коленной выемкой.
В чужом доме пахло деревом. Окна были освещены солнцем, а на мебели и диковинных коврах лежала густая тень. Дарья Алексеевна уложила Алю на темно-красный диван в одной из комнат, на мягкие подушки с вышитыми птицами и ушла. В комнате оказалось много странных и интересных вещей, на этажерке стояли книги, на стенах висели фотографии, в углу замерло чучело большой птицы, расправившей крылья. С изогнутых спинок двух кресел свисали белые пушистые шкурки. На столике меж этими креслами стояли статуэтки, высилась бутылка, наполовину наполненная янтарной, похожей на настоявшийся чай жидкостью. Была раскрыта шахматная доска, а на ней друг напротив друга стояли одна игровая фигура и стакан с такой же жидкостью, как в бутылке.
Откуда-то из дома – он показался девочке бесконечным – раздавались голоса матери и мальчишки. Звякала посуда. Стучала чайная ложка о чашку. Скрипел пол под шагами. Включилось радио, и взволнованный женский голос произнес: «Из охваченной боевыми действиями Абхазии началась эвакуация российских туристов и отдыхающих в санаториях и домах отдыха». Аля почувствовала чей-то взгляд – из проема двери на нее смотрела собака с белой шерстью. Высунув язык, красный, блестящий, собака часто дышала. И вправду стало жарко – Аля сбросила ногами плед.
– Барса! – послышался звонкий мальчишеский окрик из глубин дома.
Собака резко закрыла пасть, весело посмотрела на Алю, разве что не улыбнулась. Вскинула морду, повернулась и важно потопала прочь, когти застучали, удаляясь, по деревянному полу. Вскоре пришла мама с чаем, села рядом, одной рукой обняла Алю за плечи, а другой поднесла чашку к ее губам.
– Я сама, – Аля взяла у нее чашку, – не уроню.
На теплом пузатом фарфоровом боку чашки краснели маки. Чай оказался сладким, сытным, с молоком. От мамы приятно пахло незнакомым душистым мылом.
– Вот мы и спаслись, – сказала Дарья Алексеевна, глядя перед собой. Сказала так, будто сожалела об этом. – Отдохнем немного и через часик-другой пойдем на электричку.
– А мы можем остаться здесь?
– Алевтина не должна говорить глупости.
Дарья Алексеевна ушла, и Аля снова осталась одна. С дивана прекрасно просматривались фотографии на стене. На одном из снимков люди в странных костюмах замерли в нелепых движениях на сцене. С другого на Алю смотрел мужчина с крупной головой, широко расставленными глазами, взгляд его Але не понравился. Рядом была еще фотография: мальчик с мужчиной, тем самым, у которого широко расставленные глаза. Стоят под одним зонтом у внушительного здания с колоннами. Оба в плащах, как-то одинаково поддуваемых ветром, в мокрых ботинках. Волосы сдуло в одну сторону.
Когда через несколько минут мальчишка, неся в горсти малину, вошел к Але, она сличила его с тем, что на фотографии, – он.
– А где мама?
– Спит. Угощайся, – он протянул сложенную ладонь, заполненную доверху ягодами.
Аля принялась за ягоды, спелые, сладкие, почти горячие. Мальчишка с любопытством разглядывал ее, а она исподтишка его. Он был старше. Глаза не вытянутые, как у Али, не темные, как у нее и мамы, а круглые, цвета речного песка под прозрачной водой. Волосы у него лежали так, будто их только что постригли и уложили.
– Страшно было в лесу?
Аля кивнула.
– Что это за фигурки? – она показала на этажерку, где у корешков книг темнели человечки.
– А, это самураи. Такие японские воины.
Он сходил и принес одну.
– На, держи, посмотри. Я хочу быть таким же как этот.
Аля взяла фигурку мужчины в широких шароварах: глаза-запятые, черные волосы стянуты на затылке в пучок. Она пощупала гладкие тонкие выступы губ, лба, носа, эфес меча – как можно хотеть быть таким смешным? Хотела это спросить, но ее охватила слабость, и она опять уснула под восхищенный рассказ мальчишки о том, какие удивительные воины были эти самураи.
Потом мать надевала ей ботинки цвета старого молочного шоколада, разношенные, в трещинках и морщинах, но очень мягкие. Они вкусно пахли разгоряченной кожей, летом и каким-то средством. «Американские», – гордо сказал мальчишка. Ботинки были великоваты, но мама крепко зашнуровала их. Cпустились по лестнице, потом пошли по тропинке меж ярких цветов. Обернувшись, Аля посмотрела на дом – двухэтажный, из темного дерева, старинный, русский, загадочный. Как в сказках, которые рассказывала мать. Где-то наверху осталась комната с освещенными окнами и густыми тенями, фотографиями, фигурками самураев и темно-красным диваном – плед свесился, чашка с маками все еще стоит на полу. Другие комнаты Аля так и не увидела. Она еще была тут, шагала в тени этого дома, но уже тосковала по нему, как по всем другим, которые они покинули и куда больше никогда не вернутся.
Мальчишка в синей футболке ждал на платформе, пока электричка не тронется. Собака сидела у его ног, ее шерсть золотилась на насыщенном, как персиковый компот, августовском свету. Аля помахала мальчишке, он помахал в ответ. Состав дернулся, и вот уже она и мама едут, а синяя футболка быстро уплывает назад. Чувство очередной потери нахлынуло с такой мощью, что Аля заплакала. Сидевшие напротив две девушки уставились на нее. Они казались близнецами, обе были в вареных джинсах, с начесами обесцвеченных волос, кольцами в ушах и сильно подведенными глазами. Одна из девушек протянула Але жевательную резинку – квадратик, похожий на ластик, в яркой обертке. Аля взяла, сжала в кулачок и разрыдалась. Мать подняла ее на руки, пронесла через весь вагон, поставила на пол в тамбуре – за окном зелеными штрихами, не успевающими воплотиться в деревья, проносились леса.
– Пусть Алевтина ревет здесь, если ей так хочется, – заявила она. – Я подожду.
От этих слов реветь как-то перехотелось. Аля всхлипнула несколько раз.
– Все? – спросила мать.
Девочка кивнула, и Дарья Алексеевна взяла ее за руку и провела в следующий вагон. Там тоже нашлись свободные места на деревянных желтых скамейках. Уселись. Аля раскрыла обертку жевательной резинки, засунула в рот, а вкладыш расправила – Терминатор с ружьем. Мать сидела подобравшись, сдвинув вместе ноги и туфли и сцепив руки на подоле. Смотрела в пространство. Глубокая царапина на ее щеке подсохла и потемнела, а кожа вокруг припухла и покраснела. Проходившие мимо пассажиры бросали на мать внимательные взгляды, то есть сперва на мать, а потом на Алю, болтавшую ногами в великоватых мальчишеских ботинках. Да, платья на обеих были мятые и грязные.
С электрички пересели на скорый поезд, и утром прибыли в большой город. Поселились в гостинице и сразу легли спать. Проснувшись к вечеру, Аля увидела, что стол у распахнутого окна заставлен тарелками с едой, кувшинчиками, горшочками. На свету грелись бутылочки кока-колы и фанты. Виноград свисал с высокой вазы. С улицы доносился шум машин. Мать в одном белье сидела в продавленном кресле, покрытом выцветшим гостиничным покрывалом, и смотрела с приглушенным звуком телевизор. В руке стакан, на полу – бутылка с яркой этикеткой.
Аля опустила ноги на прохладный старый паркет в темных пятнах, прошлепала к столу и отщипнула виноградину, засунула в рот. Провела пальцем по загогулине на прохладной чаше вазы. Такими вензелями была отмечена вся посуда.
– Бог спас Алевтину. Она должна запомнить это.
– Ты говорила, что Бога нет.
Мать допила жидкость в стакане.
– Ну, пусть Алевтина назовет это как хочет. Но она должна праздновать и веселиться. Пусть пьет и ест что хочет весь день. Делает что хочет.
Дарья Алексеевна долила себе еще вина из бутылки и медленно, с оттяжкой глотнула, уставилась в экран. Там чужеземные мужчины и женщины в красивых костюмах и платьях сидели на креслах и беседовали, смеялись.
В следующие дни мать шиковала: приобрела электрический чайник, чашки и блюдца, белые, как молоко, в коробке с прозрачным окошком. Подернутые дымкой стаканы. Столовые приборы – блестящие, тяжелые, негнущиеся. Обувь. Одежду. Себе платья, пальто, а Але модные вареные джинсы и такую же курточку – приближалась осень. Купила даже куклу, о какой Аля и помыслить не могла, – Барби. Где мать достала ее летом 1992 года? За какие деньги купила и почему? Аля слышала о такой кукле от одной из девочек, та видела ее у другой девочки, той папа привез Барби из Америки. И словно этого было мало, на следующий день мать притащила еще мягкого медвежонка. Все это было странно, непривычно. Обнюхивая волосы Барби и надушенную новизной шерсть медвежонка, Аля тревожилась. Ей, малышке, казалось, что это все как-то слишком и что-то явно идет не так. И сладости, непонятные, в ярких упаковках, заполонившие подоконник, – слишком. И большой город за окном с таким количеством домов и движущихся машин – тоже слишком. Правда, раз город такой большой, то на поиски отца у них уйдет много времени, и они побудут тут подольше.
Лихорадочная деятельность матери сменялась многочасовой апатией у телевизора. Вот она сидит в продавленном кресле. В руках – стакан. Очередное новое платье, тщательно расчесанные волосы, поджатые ноги. Лицо грустное, усталое, размывается временем. Если бы Аля знала, что будет дальше, она бы постаралась запомнить мать получше. А она запомнила ерунду – волосы Барби и ее игрушечное красное платье, вкус кекса с апельсином, свой язык в разводах шоколада, отражающийся в зеркале трюмо. Выцветшие, грузные от пыли шторы: за ними Аля, играя сама с собой, иногда пряталась. Заставленный продуктами подоконник. И героев мексиканского сериала, который мать смотрела, подавшись вперед, и голоса этих героев, и мелодию на испанском языке, от которой сладко щемило и ныло в косточке в середине груди.
Один день Аля провела в номере одна, мать ездила в последний их дом за документами. То есть в гостинице они жили без документов, что не так уж и удивительно для 1992 года, тогда многое можно было уладить за деньги. В тот день Аля долго стояла у окна и смотрела на большой город. Вслушивалась то в шум улицы, то в тишину опустевшего без матери номера. Как-то, когда шум столицы притих и тишина снаружи и внутри слились, кто-то явственно шепнул Але: ничего не бойся, у тебя впереди долгая удивительная жизнь. Она замерла, почувствовала упругость упершегося в спину и затылок воздуха – тихий вихрь прошел сквозь ее тело и растворился в августовском мареве.
Дарья Алексеевна вернулась в сумерках. Выложила из сумки на стол документы, обернутые газетой, свою тетрадь, в которую вклеивала стихи, и шелковое белье.
– А мой ранец? – спросила Аля.
– У Алевтины теперь новая жизнь, старые вещи ей ни к чему, верно?
Той ночью мать и заболела. Бормотала странные слова. Просила пить. Аля наливала ей то фанту, то вино из бутылки, стоявшей у кресла. Мать пила жадно, от нее и белья пахло потом. Утром не встала. Газировка и алкоголь кончились, но Дарья Алексеевна командовала – пить. Аля вскипятила чайник, заварила пакетик, запахло ненастоящими ягодами и тревогой. Мать и раньше, бывало, болела, но никогда – так. Решив встать и пройти к туалету, Дарья Алексеевна сделала несколько шагов и упала.
– Позови кого-нибудь.
Аля спустилась вниз. За стойкой сидела женщина с облаком-прической и смотрела телевизор на стене. Изображение было нечетким, словно во сне. «Я слушаю тебя, Луис Альберто», – говорила уже знакомая девушка на экране. Аля открыла рот и уставилась на нее. «Марианна! – Это уже говорил мужчина. – Я намного старше тебя и потому опытнее. Верь мне, Диего не тот человек…»
– Чего тебе? – спросила администраторша.
– Мама упала и не может встать.
– Ну пойдем посмотрим.
Поднялись в номер. Администраторша помогла Дарье Алексеевне подняться, дойти до туалета, после довела до кровати. Сказала Але, что ничего страшного нет. Но вечером Аля снова спустилась. Приехали врачи. Мать уже не говорила, только странно смотрела на собравшихся в номере и то сжимала, то разжимала простынь. Лоб и волосы у нее были мокрыми. Врачи, мужчина и женщина, задавали вопросы. Спрашивали резко, смотрели строго. Аля заплакала, потом рассказала, что они недавно заблудились в лесу.
– Сколько вы пробыли в лесу? День, два?
Всхлипывая, Аля принялась рассказывать про мальчика с собакой, но врачи потеряли к ней интерес и стали что-то громко обсуждать, снова осматривать маму. Появился человек с носилками. Дарью Алексеевну уложили на носилки и унесли, а Аля осталась одна.
На следующий день пришел милиционер. Велел одеться и идти с ним. В машине пахло бензином, сигаретами и пыльными бумагами.
– Мы едем к маме?
Не ответил. Щека его была раздута, флюс. Аля испугалась еще раз спрашивать. Милиционер с флюсом привез Алю к трехэтажному кирпичному зданию. Входная дверь, когда милиционер открыл ее, громко и натужно скрипнула. В неприятно пахнувшем помещении без окна толстая женщина посмотрела Але горло, далеко и больно засунув палочку, потом молча запихала мокрый градусник под мышку. На вопросы девочки тоже не отвечала. Спустя некоторое время проверила градусник, достала ножницы и постригла, морщась, Але ногти. Отвела в холодную комнату с голубой плиткой, буркнула:
– Раздевайся и вставай на поддон.
Больно вымыла мылом (от его тяжкого и душного запаха подступила тошнота), еще больнее вытерла грубым полотенцем. Принесла белье и плотный, жаркий, в синих цветочках, халат. Тапочки – такие большие, что их трудно было удержать на ноге. Ждала, скрестив руки на толстой груди, пока Аля оденется, потом повела ее по коридору. Откуда-то доносились детские голоса. Подцепляя тапочки ногой, Аля шла за женщиной, надеясь, что сейчас окажется в комнате с другими детьми, но женщина привела ее в изолятор. Четыре застеленные кровати выстроились в идеальной симметрии. Аля выбрала место у окна, расчерченного с той стороны прутьями решетки. Потом уже другая работница, маленькая и востроносая, принесла кашу и чай в стакане.
Через несколько дней Алю отвезли в интернат. В кабинете с желтыми шторами за столом сидела директриса. Над ее головой висел портрет седого, тщательно расчесанного мужчины с толстым лицом (Ельцин, как много позже узнала Аля). В углу, в аквариуме, пронизанном позднеавгустовским светом, плавали среди мини-джунглей красные и полосатые рыбки. Директриса угостила Алю конфетой и велела немного подождать. Вскоре вошла длиннотелая и длиннолицая учительница. Села рядом с директорским столом, положила ногу на ногу. Аля в застиранном серо-синем платье с воротничком, великоватых, собравшихся гармошкой колготках стояла напротив в солнечном квадрате, чувствуя, как тепло согревает ее ноги. Цеплялась взглядом за американские мальчишеские разношенные ботинки – единственное, что ей вернули в детприемнике.
Сначала спрашивала директриса. Аля рассказала, как с мамой ездили из города в город искать отца. Как мама говорила, что самое стоящее в жизни – это любовь, а все остальное – это так, пыль из-под колес. Директриса от этих слов подобрела еще больше, а худое лицо учительницы вытянулось еще сильнее. Нет, в детский сад не ходила. Да, мама оставляла дома одну, закрыв на ключ. Что делала в ее отсутствие? Играла и ждала. Нет, телевизор целыми днями не смотрела, у них его не было.
– Ты умеешь читать? – Это уже учительница.
– Нет.
– Какие у тебя любимые книжки?
Аля промолчала.
– Мама читала тебе книжки?
– Она читала мне стихи.
– Барто? Маршака? Чуковского?
Аля снова промолчала.
– Можешь какое-нибудь прочесть наизусть?
Кивнула. Она многие стихи из той коричневой тетрадки запомнила. Про жалобную осень, муху, попавшую утром в чай, и оставшийся под кроватью мужской носок – темный, в крапинках. Это было короткое стихотворение. Когда Аля закончила, учительница и директриса ничего не сказали, просто смотрели на нее. И Аля начала еще одно – про то, «как разрывается то ли платье, то ли сердце под твоими руками…».
– Хватит, – сказала, покраснев, учительница. – А детские ты знаешь? Про Дядю Степу? Муху-цокотуху?
Аля подумала:
– Я знаю считалки. Эники-беники ели вареники…
– Ну а сказки? Сказки какие ты знаешь?
Аля начала рассказывать одну из услышанных от матери. На лице учительницы отразилось недоумение. Тогда Аля заверила, что еще знает про Черную Руку, Пиковую Даму, гроб на колесиках…
– Ну а Золушку? Красную Шапочку? Про молодильные яблоки? Петушка – Золотого гребешка? Руслана и Людмилу?
О таких не слышала. Нет, даже мультфильмов, известных всем детям, не смотрела.
Директриса что-то тихо сказала учительнице, та упрямо поджала тонкие губы, по ее щекам снова поскакали красные пауки.
– Мама водила тебя в музей, театр, кино?
Да, мама любила ходить в кино. Смотрели «Эммануэль», про Анжелику, а еще про Терминатора и маньяка, который держал девушек в колодце. А еще…
Учительница замахала рукой:
– А какие праздники ты знаешь?
– Новый год.
– А День Победы? Первое мая? Седьмое ноября? Ты знаешь, в какой стране живешь?
Аля знала, но учительница была явно недовольна ответами, и Аля решила, что лучше, наверное, не отвечать. Повисла пауза.
– Деточка, – это директриса, – а считать ты умеешь? До десяти сможешь посчитать?
Аля посчитала.
– Ну и умница, – сказала директриса. – А то, чего не знаешь, научишься. Правда, Ирина Степановна?
Та что-то недовольно писала на большом листе. Директриса же показалась доброй, Аля набралась храбрости и спросила у нее:
– Моя мама умерла?
– Нет, что ты. – Та от удивления скруглила мягкие накрашенные губы. – Разве тебе не сказали? Твою маму укусил клещ, она заболела. Болезнь называется энцефалит. Лечится долго, поэтому ты пока побудешь у нас. А потом мама тебя заберет. Ну что ты плачешь? На, миленькая, возьми еще конфету.
Немного освоившись в интернате, Аля пришла в библиотеку и попросила книжку «про клещей». Библиотекарша была в настроении и, велев ей сесть за стол, принесла толстый том. Синяя твердая обложка, в верхнем углу – жучок.
– Только листы не мни и не рви.
Занятия в первом классе начались, и Аля узнала, как выглядят некоторые буквы, но прочесть еще ничего не могла. Она принялась листать страницы. Книга оказалась для больших учеников, на страницах сплошь текст, скупо разбавленный схематичными рисунками жуков, мух и бабочек. Изредка, правда, попадались яркие иллюстрированные вставки, но как узнать, кто из этих жуков мамин клещ?
– Ну что, насмотрелась? – спросила, посмеиваясь, библиотекарша, подошла, протянула руку к энциклопедии, намереваясь забрать.
– А энси… ци… флет? – Аля никак не могла вспомнить название болезни.
– Энцефалитный клещ?
Замелькали страницы под ловкой рукой библиотекарши, и вот перед Алей возникла цветная картинка, на ней – девять жучков, по три в каждом ряду. Толстый белый палец библиотекарши ткнул в крайнего слева во втором ряду – маленький, похож на арбузное семечко с волосистыми лапками. Единственный из всех изображенных на этой странице сидел на травинке, будто обнимая ее.
Время от времени Аля стала заходить в библиотеку и просить книжку, чтобы посмотреть на клеща.
– «Жизнь животных», третий том, – поправляла ее библиотекарша.
Аля несла полученную книгу за стол, садилась, раскрывала энциклопедию на странице, куда библиотекарша вложила вместо закладки каталожную карточку. Долго смотрела на уже знакомую картинку. Однажды принесла с собой тетрадку, которую выдали для черновика, карандаш и попыталась срисовать клеща. В следующий раз снова пришла с рисовальными принадлежностями. С каждым разом клещ выходил все лучше. Скоро вся тетрадка была разрисована, примеры по математике приходилось втискивать в свободные места, цифры нередко недовольно обскакивали волосистые лапки бесчисленных энцефалитных клещей.
К концу первого класса Аля смогла прочитать слова в энциклопедии, но смысла их не поняла, во втором классе выучила их наизусть, пропуская те, которые были написаны на другом языке: «…таежный клещ – переносчик вируса весенне-летнего энцефалита. Этот вид широко распространен в лесах южной части таежной зоны от Камчатки и Сахалина до Карельской АССР, на юге до Московской, Брянской, Орловской областей, на Алтае. Голодная самка около 4 мм, насосавшаяся крови – до 11 мм, самец – 2,5 мм. Спинной щиток темно-коричневый, глянцевитый, на тазиках ног острые зубцы». Из всех слов наиболее понятным оказался тазик. Но откуда у клеща тазик? Этого Аля никак не могла понять и часто размышляла на эту тему.
Научившись хорошо рисовать клеща даже по памяти, она все равно приходила смотреть иллюстрацию в энциклопедии. Библиотекарша иногда спрашивала, не хочет ли она взглянуть на что-нибудь другое, но другое Аля не хотела.
Она легко сошлась с детьми, ей даже удалось сберечь американские ботинки. Правда, необыкновенными они казались только ей, над их цветом ребята смеялись. Как и над убежденностью, что мама ее заберет. Но Аля знала, что так и будет, потому что мать продолжала, как и раньше, наблюдать за ней. Под невидимым остальным взглядом матери Аля аккуратно складывала свои вещи на стул. Тщательно мыла руки мылом и чистила зубы. Пыталась каждое утро расчесывать волосы: ее постригли очень коротко, но даже с такой стрижкой волосы упрямо не пропускали зубчики расчески. Вставляла пропущенные буквы в слова, решала примеры и задачи, пыталась справиться с иголкой и ниткой на уроке труда. Учила стихи, повторяя за воспитательницей:
Ласточки пропали,
А вчера зарей
Всё грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой.
Про природу ей нравилось, сразу вспоминались дома, где они с мамой жили, окрестности. Там так же, как в стихах, бежали ручьи и веяло весною, а ночью ветер злился и стучал в окно, а утром комната была полна янтарным блеском и трещала затопленная печь. И на санках Аля каталась, и с ней было такое, что все лицо и руки залепил снег. Все это – их с мамой жизнь, поездки по городам в поисках отца – вскоре возобновится. На ночь она шепотом повторяла сказки, которые Дарья Алексеевна когда-то рассказывала. И терпеливо ждала.
Мать забрала Алю спустя два года, осенью. Был выходной. Аля как раз дорисовывала клеща – она научилась превосходно их рисовать, хотя ничего другого по-прежнему изобразить не могла. Выводила лапки, когда прибежала одна из девочек и крикнула, что за Соловьевой мать пришла – ждет в кабинете директора. Замерли все ребята, находившиеся в игровой. Аля положила карандаш. Медленно прошла к двери, шагнула в коридор, завернула за угол и тут уж сорвалась с места, побежала так быстро, как только могла.
Мать сидела напротив директрисы, а та улыбалась немного глупо – видимо, не часто ей приходилось бывать в ситуациях, когда матери приходили за детьми. Аля вбежала и остановилась посередине кабинета, на том самом месте, где стояла два года назад и отвечала на вопросы учительницы. Мать обернулась: она исхудала, на лице выступили скулы. Темные брюки, растянутый рыжий свитер. Правая рука неловко поджата к животу, а в левой – кукла с черными блестящими волосами. Дарья Алексеевна поднялась и, выставив куклу вперед, направилась к дочери. Аля заволновалась и сделала шаг назад – мать показалась ей незнакомой. Нет, Аля ее узнала, это была ее мама, но незнакомая ее мама. Что-то было не так с поджатой рукой, с замершим лицом, а больше всего со взглядом – будто глаза Дарьи Алексеевны выцвели, как на старых фотографиях. И еще эти темные брюки – мать никогда не носила брюк, только платья.
Дарья Алексеевна попыталась улыбнуться, вручила куклу:
– Алечка, это тебе.
Неловко провела по волосам дочери, потом попросила разрешения позвонить. И пока она говорила по телефону, директриса встала из-за стола, приблизилась к бывшей уже воспитаннице, наклонилась и прошептала:
– Твоя мама может что-то не помнить, не бойся, это последствия болезни.
– А потом вспомнит?
– Должна, – сказала директриса, но как-то не очень уверенно.
– А она помнит, что она моя мама?
– Ну конечно, иначе бы не пришла за тобой.
Несколькими часами позже в поезде мать купила два чая, достала бутерброды, заварила лапшу в коробочках. Ехали в Иваново. Почему, зачем Иваново? Боковые места, собранный столик на нижней полке, пар от стаканов с чаем на окне, за ним – осенний день, тот самый, который «стоит как бы хрустальный, и лучезарны вечера». Аля учила это стихотворение в прошлое воскресенье. По привычке хотела набросать на запотевшем стекле клеща, но теперь в этом не было смысла.
– Мы едем искать папу?
Поезд с грохотом промчался мимо станции, старушек с ведрами яблок и пирамидами оранжевых тыкв. Мать мелким глотком отпила чай, разжала губы:
– Домой.
Поев, прибралась и легла на верхнюю полку, выставив спину, обтянутую свитером.
– Мама, это ты? – спросила ее Аля тихо.
Будто не услышала, а может, и самом деле не услышала, так и пролежала в одной позе наверху до самого прибытия.
На том главное детство Али, то, которое для человека все равно что ядро для ореха, навсегда и кончилось. В Иваново поселились в деревянном доме: голубая краска с фасада облезла, наличники затейливо вились вокруг окон, крыльцо с тремя ступеньками скрипело. Возле дома росла раздавшаяся вширь сосна со скверным характером, кидавшаяся шишками и стонавшая по ночам. Дарья Алексеевна вначале нет-нет да и брала Алю за руку, дарила игрушки, целовала на ночь, забыв, что никогда так не делала. Но потом перестала, снова принялась называть дочь Алевтиной, выбросила брюки и опять перешла на платья и юбки. Похоже, припомнила все, кроме тех лет, когда искали отца. Это время полностью исчезло из ее памяти, словно кто-то (она сама?) вырезал его ножницам, а то, что было до и после, заново склеил. Когда Аля напоминала про отца – про то, как она, мать, говорила, что у них с Сережей та самая великая любовь, о которой снимают фильмы, про дома, где они жили, когда переезжали с места на место в поисках отца, – Дарья Алексеевна качала головой и говорила, что Алевтина что-то путает, или даже – Алевтина все выдумывает. Отец Алевтины умер. Алевтине в интернате было тяжело, и она все придумала.
Мать работала в типографии. Несмотря на проблемы с левой рукой и немного замедлившуюся речь, она оставалась привлекательной женщиной. Через год вышла замуж, потом родился Павлик. Дарья Алексеевна научилась готовить блюда вроде ризотто с белыми грибами, копченой грудинки с яблочным муссом и пряной капустой, щуки, фаршированной гречневой кашей с жареным луком и шкварками, ну и тому подобное. Прежде чем есть, называла эти блюда отчиму и Павлику вслух. Стала выстраивать в кладовке соленья и варенья. Начищать до блеска вилки и ложки. Выглаживать вещи и складывать их ровными стопками в комоде. Все время что-то терла, чистила, но, судя по выражению лица, не могла удовлетвориться результатом. Чистота, как в операционной, все казалась ей недостаточной, и даже в выставленной точно по линейке обуви в прихожей она умудрялась углядеть хаос.
Отчим? Он любил колоть дрова, выбегать в мороз босиком на снег и кричать слова, в переводе означавшие, как прекрасна жизнь. Он обил дом сайдингом, поставил новый забор, построил гараж, асфальтировал дорожки. Спилил сосну с вредным характером. Он был автослесарем и в свободные часы тоже ковырялся у дома в машине. Иногда, когда Аля проходила мимо, просил подать ключ или изоленту. Смотрел сквозь. Говорят, приемные дети провоцируют на жестокость, насилие и всякое такое. Нет, ничего подобного не было. Напротив, у Али в семье было особое положение. Словно она была важным гостем. Они, Устиновы, втроем жили в одной комнате, а у Али была своя. Была у нее и своя чашка, тарелка, полотенце и даже фамилия. Ей покупали новые велосипед, лыжи, коньки, в то время как Павлик пользовался теми, что принадлежали еще его отцу.
Много лет Аля наблюдала за матерью, до конца ей так и не поверив. Она считала, что мать зачем-то скрывает период их разъездов. Иногда, засыпая, Аля вспоминала, как они путешествовали, искали Сережу и готовились зажить счастливой жизнью. Призрачная семья, набросок, который так и не воплотился. И призрак той, другой матери, нет, не так – призрак матери, какой та была до злополучной прогулки в лесу, нет-нет да и присаживался на кровать или заглядывал из-за плеча в учебник, раскрытый на уроке. В такие моменты Аля ощущала, будто ее окропляли нежнейшими духами с чудесным ароматом, духами, которых ей никогда не заполучить по причине их дороговизны или потому, что они навсегда сняты с производства. Дуновение счастья, которое могло бы быть, но вот – по какой-то причине – не вышло.
В голове у Али мать раздвоилась: на ту, из прошлого, и ее плоскую копию, подмену. Впрочем, однажды в ивановской матери проступила настоящая. Это случилось, когда Але было лет тринадцать. Осенью она пошла с классом в поход в лес. Собирая ветки для костра, Аля отдалилась от других детей, оказалась в красивом месте с толстыми ветвистыми деревьями. На земле лежал упавший высохший сук. Аля принялась разламывать его. Наклонившись в очередной раз, заметила боковым зрением, что деревья вокруг начали сдвигаться. С каждой секундой они оказывались все ближе. У Али от страха заледенели руки, хотя сентябрьский день был солнечный и теплый. Бросив собранные ветки, она кинулась было к поляне, где уже стояли палатки и занимался костер, но деревья не давали ей убежать. Листва оказалась повсюду. Она шевелилась, просвечивала на свету, дрожала и вдруг обернулась тучей огромных зеленых мух – они ринулись на Алю и принялись забивать уши, глаза, горло. Аля закричала.
Учительница, схватившая ее за руку, что-то спрашивала, но Аля будто перестала понимать слова. Она лежала на земле. Одноклассники сгрудились над ней и с любопытством рассматривали. Все, что было цельным понятным миром, в один миг распалось на пазлы, которые никак не собирались в одну картину.
В поход из взрослых, кроме учительницы, пошли еще несколько родителей. Один из них отвез Алю домой. Она к тому времени давно пришла в себя. Мать занималась воскресными делами, отчим и Павлик ушли на рыбалку. С неожиданным вниманием мать выслушала отчет о происшествии, даже спросила подробности, что было на нее совсем не похоже. Когда они остались вдвоем, Дарья Алексеевна велела Але переодеться, нарядилась сама и – совершенно немыслимое дело – повела дочь в кафе. Купила мороженого, сладостей, сока. Сама ни к чему не притронулась. Спросила, помнит ли Алевтина отца. Это было странно, мать сама пресекала любые разговоры об отце.
Аля повторила то, что столько раз рассказывала ей во время переездов, которых, как уверяла мать, не было. «Больше ничего не помнишь?» – «Нет». Дарья Алексеевна долго рассматривала дочь. И вдруг заплакала. Ни до, ни после Аля не видела, чтобы мать плакала. Продолжая глядеть на дочь сквозь слезы, Дарья Алексеевна хотела что-то сказать, но так и не сказала. Когда Аля подбежала и обняла ее, та не отстранилась и даже накрыла своей рукой Алину.
Больше ничего подобного не повторялось. Впрочем, чем старше Аля становилась, тем прошлое все меньше занимало ее. Она думала о будущем. То есть, если точнее, об ожидающей ее любви, непременно – необыкновенной! Читала книжки про любовь – все подряд, не разбирая, где хорошая литература, где бульварный роман. Все любовные истории примеряла на себя. Она не забыла давних слов матери о том, что ничего стоящего, кроме любви, в мире нет.
Иногда после школы Аля добиралась до вокзала, садилась в электричку без билета и выходила через станцию, две, три и гуляла там. Возвращалась домой промокшая, замерзшая, но воодушевленная мечтами о будущем. Летом все дни проводила на реке Харинке – плавала до дрожи в руках и ногах, а в перерыве лежала на горячем песке и читала очередной роман. Дома никто не интересовался, где она была. Ее вещи, их сохранность и чистота волновали мать куда больше, чем она сама. Дарья Алексеевна рьяно стирала, сушила и отглаживала одежду дочери. Она тратила на это прорву энергии и сил, малой толики их хватило бы на теплое словечко. Но нет. Редкие разговоры сводились только к бытовым темам. К окончанию школы Аля уже знала, что уедет из Иваново. Казалось, мать хотела этого не меньше.