Я заканчивал свое третье интервью с Эдмундом Кемпером, огромным мужчиной шести футов девяти дюймов ростом (2,05 м) и весом почти в триста фунтов (136 кг), человеком весьма острого ума, который в юности убил своих бабушку и дедушку, провел четыре года в исправительных учреждениях для малолетних, а после выхода на свободу убил еще семерых человек, включая свою мать. Кемперу присудили несколько последовательных пожизненных сроков. До этого я дважды заезжал в тюрьму Вакавилля в Калифорнии, во второй раз в сопровождении Конвея и моего помощника по Куантико Джона Дугласа, которого вводил в курс дела. Во время этих встреч с Кемпером мы довольно глубоко погружались в его прошлое, в мотивы убийств и в фантазии, связанные с преступлениями. Это был человек огромной интеллектуальной сложности, а убийства его включали в себя обезглавливание и расчленение жертв. Никому еще не удавалось разговорить его в той степени, насколько это удалось нам. Я был чрезвычайно доволен тем, что между нами установилась, как я полагал, тесная связь, так что смело решил провести третью сессию с ним наедине. Беседа проходила в камере рядом с отделением для смертников, похожем на то место, где заключенный получает последнее благословение, прежде чем его отправят умирать в газовую камеру. Хотя Кемпер и содержался в общей камере, тюремное руководство почему-то выбрало для нашей встречи именно это помещение, настоящий кошмар клаустрофоба. Поговорив с Кемпером несколько часов о поведении крайней степени безнравственности и порочности, я пришел к мнению, что обсуждать нам больше нечего, и нажал кнопку звонка, чтобы вызвать охранника, который вывел бы меня из камеры.
Но охранник мгновенно не появился, так что я продолжил беседу. Большинство серийных убийц по характеру более или менее нелюдимы; но даже им нравится разбавлять скуку однообразного заключения любым способом, в том числе и с помощью таких визитов, как мой. Они о многом размышляют и при соответствующем подходе становятся довольно общительными. Бывает, что беседы с ними длятся довольно долго. Но мы с Кемпером уже обсудили все, что было можно. Через несколько минут я опять нажал кнопку звонка, но по-прежнему без ответа. Через пятнадцать минут после первого звонка снова попытал удачи, и снова безуспешно.
Должно быть, несмотря на все попытки сохранять спокойствие, на моем лице отразилось замешательство, и Кемпер, чрезвычайно чувствительный к настроению других (как и большинство убийц), ухватился за это.
– Расслабьтесь. Сейчас пересменка, они кормят парней в безопасных зонах.
Он улыбнулся и встал со стула, продемонстрировав свой огромный рост.
– Может случиться и так, что они подойдут только минут через пятнадцать-двадцать.
Я пытался, насколько мог, показывать внешнюю невозмутимость, но уверен, что на эти его слова отреагировал с явными признаками паники, не скрывшимися от внимания Кемпера.
– Если бы я сейчас разбушевался, вам бы не поздоровилось, верно? Я мог бы запросто оторвать вам голову и положить на стол – пусть она так приветствует охранников.
В голове у меня забегали беспокойные мысли. Я представил, как он хватает меня своими ручищами и выкручивает голову, пока не оторвет ее от шеи. Много времени это бы не заняло, и из-за разницы в телосложении я бы не смог долго сопротивляться. Он был прав: он мог без труда убить меня, и никто бы ему не помешал. Поэтому я заявил, что если он вздумает выкинуть какой-нибудь фокус в этом духе, то попадет в неприятности.
– И что они мне сделают? Запретят смотреть телевизор? – фыркнул он.
Я ответил, что его определенно надолго посадят в «карцер», то есть в камеру-одиночку. Оба мы знали, что многие заключенные в таких условиях теряют разум, по крайней мере на время.
Кемпер отмахнулся, сказав, что давно привык находиться в тюрьме и что сможет вынести одиночество, тем более навсегда его туда не посадят. Рано или поздно его вернут к более нормальному режиму заключения, так что эти «проблемы» погаснут на фоне престижа, какой он получит среди заключенных за то, что «прикончил» агента ФБР.
Сердце у меня заколотилось, как у бегуна на стометровку, и я попытался придумать, что можно сказать или сделать, чтобы помешать Кемперу убить меня. Я был почти уверен, что он этого не сделает, но точно утверждать не мог, ведь он был чрезвычайно жестоким и опасным человеком, которому, как верно подмечено, терять было нечего. И почему я оказался настолько тупым, чтобы приходить сюда одному?
Вдруг понял, что сам себе подстроил ловушку и довел дело до такой ситуации. А ведь я лучше всех остальных должен был представлять, как это работает. Поддался тому явлению, которое, как узнают ученики на занятиях по спасению заложников, называется «стокгольмским синдромом» – отождествил себя со своим захватчиком и доверился ему. И я забыл об этом элементарном факте, несмотря на то что был главным инструктором ФБР по технике переговоров о спасении заложников! В следующий раз уже не буду настолько самонадеян, чтобы уверять самого себя в установлении прекрасной психологической связи с заключенным. Если он будет, этот следующий раз.
– Эд, ты же не думаешь, что я пришел сюда без всяких средств защиты? – спросил я.
– Только не надо пудрить мне мозги, Ресслер. Они бы не пустили вас сюда с оружием.
Кемпер, разумеется, был прав, потому что посетителям тюрьмы не разрешали носить при себе оружие, иначе его могли схватить заключенные и начать угрожать охранникам или как-нибудь сбежать с его помощью. Но я сказал, что сотрудники ФБР обладают особыми привилегиями по сравнению с обычными охранниками, полицейскими и остальными посетителями тюрьмы.
– Ну и что у вас есть?
– Я не собираюсь раскрывать карты и говорить, что и где у меня находится.
– Да ладно вам. Ручка с ядом?
– Вероятно. Но это не единственное возможное оружие.
– Боевые искусства? – задумался Кемпер. – Карате? У вас черный пояс? Думаете, одолеете меня?
Мне показалось, что ситуация слегка изменилась в мою пользу. В его голосе ощущались признаки шутки – во всяком случае, я на это надеялся. Но я не был уверен, и он понимал это, поэтому продолжал насмехаться надо мной. К тому времени я немного пришел в себя и постарался вспомнить о приемах ведения переговоров, один из самых основных приемов – продолжать говорить и говорить, поскольку чем больше затягивается ситуация, тем больше шансов на ее благоприятное разрешение. Мы обсудили боевые искусства, которые многие заключенные изучали, чтобы как-то защитить себя в таком суровом месте, пока, наконец, не появился охранник и не открыл дверь.
Согласно тюремному распорядку, пока заключенного уводят, берущий интервью должен находиться в камере. Когда Кемпер собирался уже выйти в коридор с охранником, он положил мне руку на плечо и сказал:
– Вы же понимаете, что я просто шутил, правда?
– Конечно, – сказал я, глубоко вздыхая.
Я поклялся себе никогда не допускать подобной ситуации ни со мной, ни с любым другим сотрудником ФБР. С тех пор мы поставили себе правилом никогда не отправляться на беседу с осужденным убийцей или насильником в одиночку, только парами.
Проект по исследованию личности преступника был моим детищем, и в конце 1970-х, по мере того как он набирал силу, я полностью погрузился в него, пользуясь любой возможностью пообщаться с преступниками во время занятий выездной школы в различных городах страны. Прежде чем я перестал брать интервью сам и возложил эту обязанность на помощников, я опросил более сотни осужденных за насильственные преступления – пожалуй, больше, чем любой другой человек в истории. (В конце концов мои заслуги признали ФБР и соответствующие институты, когда дважды удостоили премии Джефферсона, ежегодно присуждаемой Университетом Вирджинии, частью которого формально считается кампус ФБР в Куантико.) Полученная в ходе этих интервью информация систематизировалась и анализировалась, понемногу мы с помощниками начали находить определенные шаблоны в истории жизни и поведении этих убийц. Схожие события в детстве, влияние на психику различных факторов, образцы поведения во время совершения преступления – все это составляет материал нескольких последующих глав книги. Но прежде чем переходить к каким-то умозаключениям, хочу сосредоточиться на самом искусстве взятия интервью у осужденных убийц и на некоторых выводах, к которым я пришел во время бесед в тесных камерах, общаясь с этими одиозными персонами, совершившими самые серьезные, по мнению общества, преступления.
Интервью с насильственными преступниками представляет ценность только в той мере, в какой способно пролить свет на их действия и личность и помочь правоохранительным органам понять мотивы. Чтобы получить такую информацию, заключенный должен воспринимать берущего интервью серьезно, между ними должна установиться некоторая степень доверия, чтобы заключенный мог высказываться свободно. А для этого нужно завоевать уважение заключенного.
Со стороны берущего интервью это означает маскировку своего собственного отношения к совершенным этими людьми чудовищным действиям. Если в то время как заключенный описывает способ расчленения тела, я показал бы свое отвращение какими-либо жестами или высказываниями, то беседа на этом тут же закончилась бы. С другой стороны, если сказать в ответ нечто вроде: «О, значит, ты отрезал ей голову. Подумаешь, ничего особенного, я знаю многих, кто тоже так сделал», то убийца тоже вряд ли стал бы сообщать дальнейшие подробности. Насмехаться над заключенными недопустимо. Возможно, эти люди безумны, но вовсе не глупы – во всяком случае, они умеют различать нюансы в поведении собеседника.
Многие из берущих интервью слишком быстро переходят к серьезным вопросам. Планка ментального барьера при этом поднимается, и интервью практически завершается. Заключенным некуда торопиться, в их распоряжении практически все доступное в мире время, а если им некомфортно, то есть риск уйти ни с чем; следовательно, крайне важно потратить время на то, чтобы они расслабились и захотели поведать вам интимные подробности своей жизни. Я предпочитаю продвигаться медленно, пробуя разные подходы, и постепенно приближаться к нужным фактам, пока не почувствую, что настало время задавать тяжелые вопросы; иногда для этого требуется несколько часов или несколько визитов.
Некоторые сотрудники Отдела поведенческого анализа по той или иной причине не справлялись с этой трудной задачей. Однажды одному из моих коллег нужно было взять интервью у мужчины, изнасиловавшего и убившего нескольких детей. У сотрудника были свои дети, и он относился к заключенному с крайним осуждением, что напрочь испортило всю сессию. Когда заключенный возразил против курения в камере и захотел открыть окно, агент ответил, что тому следует сидеть и отвечать на вопросы без всяких возражений. Когда был задан один из стандартных вопросов – чем бы он занимался, не будь преступником, – заключенный ответил, что хотел бы стать астронавтом.
– Ага, особенно с маленьким мальчиком на борту, – фыркнул агент ФБР, обращаясь к своему коллеге.
Со стороны агента это было необоснованно враждебное поведение, противоречившее самим целям интервью. Агент стал жертвой вызванного такой ситуацией стресса. Вскоре после этого он подошел ко мне – ибо это я распорядился отправить его на интервью с педофилом – и признался, что не создан для опросов. «Не могу работать с этими животными», – сказал он. Я похвалил его за честность и за то, что он сам признал свои недостатки. Он занялся другим видом деятельности: вскоре стал одним из ведущих специалистов по стрессу у полицейских и по психологической консультации сотрудников правоохранительных органов. У него были все способности и потенциал к отличной работе, просто он не был приспособлен к трудной задаче взятия интервью у педофилов и сбору информации, полезной для работы с такими преступниками.
Принять участие в Проекте по исследованию личности преступника желали многие, но не все хотели заниматься тяжелой работой. Они с удовольствием посмотрели бы своими глазами на скандально известных убийц, таких как Мэнсон и Берковиц, но им не хотелось тратить время и усилия на работу с менее известными преступниками, преступления которых были не менее кошмарны. Прежде чем отправиться в тюрьму, требовались долгие часы подготовки, изучения тюремных документов и завершения пунктов нашего обширного «протокола». Интервью с заключенными обычно длились от трех до четырех часов, а сразу после нужно было составить отчет для завершения протокола и других административных задач.
Почти все сотрудники нашего отдела стали жертвами ситуационного стресса. Одна женщина отказалась от этой работы через несколько лет из-за преследующих ее кошмаров. Она утверждала, что не способна рационально анализировать случаи, когда кто-то врывался в дом и насиловал женщину; ей тоже пришлось заняться другой работой в ФБР. У некоторых сотрудников открывались кровоточащие язвы, у троих наблюдались настолько тяжелые приступы паники, что поначалу их приняли за сердечные приступы. Четверо из нас, включая меня, несколько раз резко и необъяснимо теряли вес, иногда от двадцати до сорока фунтов (9–18 кг) за полгода. Мы проходили множество тестов, в том числе и стандартное обследование желудочно-кишечного тракта, но никаких физиологических причин похудения обнаружено не было; похудение было вызвано исключительно стрессом. Еще один мужчина настолько попал под психологическое влияние одного массового убийцы, что воспринял предвзятое отношение ко мне со стороны этого преступника как знак того, что только он должен заниматься этим преступником. Этот агент передал заключенному ряд полученных Бюро сведений, благодаря которым тот надеялся подать успешную апелляцию на отмену смертного приговора. Все произошло из-за того, что заключенный оказался умелым манипулятором, а сотрудник был новичком, неподготовленным к тому, что им могут воспользоваться в личных целях. Этот сотрудник даже привлек на свою сторону специалиста по хранению служебных документов. Вскоре с этим агентом пожелал присутствовать на интервью наш инспектор, которому также хотелось похвастаться своей близостью к скандально известному злодею. Когда убийцу в конце концов казнили, агент был подавлен настолько, что казалось, будто он потерял близкого друга или родственника – поразительный пример опасности, которая грозит тем, кто слишком долго и внимательно всматривается в «бездну».
Стабильность в собственной жизни помогает держать необходимую дистанцию от работы и от общения с насильниками, но порой стресс становится почти непреодолимым даже для уравновешенных сотрудников вроде меня. Конечно, в 1978 году, начиная работу над программой, я не имел никакого представления о степени возможного стресса.
Хочу сказать пару слов о процессе интервью. Большинству посетителей тюрьмы разрешается лишь ограниченно общаться с заключенными, даже родственникам и адвокатам. Разговаривать приходится через отверстие в стекле, по телефону и в некоторых случаях на расстоянии от заключенного. Обычно мне разрешали проводить интервью в комнате адвоката или в кабинете начальника охраны, так что мы с заключенным наслаждались некой долей комфорта. Иногда заключенных приводили в помещение в наручниках; я неизменно просил снять наручники – это была часть процесса установления доверительных отношений. В начале интервью заключенный, естественно, интересовался, что ФБР нужно от него, и я начинал разговор о нем, демонстрируя свои познания и утверждая, что пришел не для выспрашивания подробностей какого-то конкретного преступления, а для лучшего понимания некоторых категорий преступников. Я не утверждал, что меня интересуют преступления на сексуальной почве; это было бы ошибкой.
Я говорил заключенному, что мне хотелось бы узнать побольше о его детстве, о всей его жизни и что все сказанное не будет передано тюремной администрации.
Последнее «правило» было довольно важным, потому что одним из величайших страхов заключенных был страх, что некоторые из поведанных подробностей станут достоянием тюремного аппарата, а администрация каким-либо способом воспользуется ими против них. По какой-то причине (возможно, в силу моей искренности) они верили мне, а я хранил свои обещания. Я также предупреждал заключенных, чтобы они не говорили о преступлениях, за которые не были осуждены – например, чтобы не признавались, что на самом деле убили два десятка, а не один десяток человек, – потому что в противном случае я был бы вынужден зачитать им их права, а эта информация послужила бы поводом для расследования и т. д.
Почти все хотели побеседовать с Чарльзом Мэнсоном, в первую очередь для того чтобы похвастаться, а не потому, что им было необходимо услышать что-то конкретное от Мэнсона. Заключенных вроде Мэнсона постоянно осаждали журналисты и искатели сенсаций, так что они устали от подобного отношения к себе. Я вспоминаю одно интервью, которое несколько лет назад взял у Мэйсона теле- и радиоведущий Том Снайдер, где Снайдер спросил Мэнсона, каковы ощущения от отрезания кому-то уха. Лучшего вопроса для того, чтобы Мэнсон ограничился пустой болтовней, презрительно поглядывая на собеседника, и придумать было невозможно. По его лицу было видно, что уровень уважения к Снайдеру упал до нуля. «Этот человек идиот, – читались его мысли. – Он разыгрывает здесь клоунаду, так что и я буду дурачиться». Если кто-то и собирался узнать что-то серьезное о Мэнсоне, то на этих надеждах можно было поставить жирную точку. Снайдер мог бы спросить Мэнсона, что заставило его отрезать ухо, и, вероятно, получил бы интересный ответ, объясняющий, откуда у Мэнсона взялась такая фантазия. Но ведущий выбрал другую стратегию и в результате не получил ничего полезного, разве что позабавил аудиторию.
Как я выяснил, для разговора с этой категорией преступников очень важно хорошо подготовиться, чтобы они понимали, на что тратят время. Нужно произвести впечатление и показать, что со мной стоит разговаривать. Помимо прочего, доверие ко мне складывалось и из того, что я хорошо знал подробности их жизни. Например, всегда бывало полезно посреди беседы сообщить, что мне известны имена их сообщников и другие детали. «Потом Бобби взял меня, чтобы познакомиться с кое-какими наркодилерами», – начинал Мэнсон, и, прежде чем он успевал продолжить, я вставлял: «Бобби Босолей?» «Да», – отвечал Мэнсон и продолжал, зная, что я прилежно выполнил домашнее задание и ознакомился с некоторыми фактами его биографии, чтобы понимать, о чем идет речь. Кроме того, так он мог понять важность его рассказа для меня. Так постепенно повышался уровень доверия. В интервью с Томом Снайдером Мэнсону приходилось говорить медленно, объясняя все, и, как следствие, он не рассказал ничего, достойного внимания. Но собеседнику вроде меня Мэнсон мог поведать многое, чего никогда не сообщал ни одному из сотрудников правоохранительных органов, будучи уверенным, что я достаточно осведомлен и в состоянии следовать за ходом его повествования.
Другим полезным фактором было мое постоянное стремление подчеркнуть нечто положительное в жизни убийцы. Текс Уотсон, например, обратился к вере, и можно было от этого отталкиваться. Хайренс был образцовым заключенным. Конечно, в таких людях, как Мэнсон, находить что-то положительное было труднее, но я хотя бы старался сосредоточиться на том, что он считал позитивным в своем мире, пусть даже остальное человечество с этим не соглашалось. В случае с Мэнсоном это было отношение к окружающим его людям.
После того что я позже окрестил как «фаза ухаживания» в беседе, Мэнсон сообщил мне, что не знает, почему вообще оказался в тюрьме на этот раз, потому что он не присутствовал во время убийств; в более глубоком смысле он пытался уверить меня в своей невиновности. По его словам, на негативе фотографии мир выглядит как своя противоположность, точно так же и он – негатив общества, отражение всех плохих его свойств.
Ключом к загадке Чарльза Мэнсона служит тот факт, что у него были незавидные детство и юность. К тридцати двум годам он провел в тюрьме и в исправительных учреждениях для несовершеннолетних в общем двадцать лет, с подросткового возраста вплоть до того дня, как он вышел из ворот тюрьмы на острове Терминал в Калифорнии с намерением никогда больше не попадать за решетку. (Многие из осужденных в относительно раннем возрасте, после тридцати, решают покончить с криминалом после выхода из тюрьмы, и это им удается.) Невысокий мужчина, не особенно примечательный физически, пяти футов шести дюймов (168 см) ростом и весом 130 фунтов (59 кг), Мэнсон обладал даром эмоционального восприятия. В тюрьме он научился играть на гитаре и даже писал кое-какую музыку. На свободу он вышел в середине 1960-х и сразу же погрузился в мир молодежной контркультуры, которая тогда расцветала на Западном побережье. Причем не только погрузился, но и постарался возглавить ее.
«Я видел, какого рода люди привлекали ребят, потому и стал одним из них», – сказал мне Мэнсон. Он, пожалуй, лучше самой молодежи понимал, кого и за что они уважают: загадочных личностей с длинными волосами и в сандалиях, пускающихся в запутанные рассуждения с метафизическими терминами, играющих на гитаре и поющих песни, смысл которых мало кто мог понять. Разгуливая по району Хейт-Эшбери в Сан-Франциско – сосредоточению «кислотной культуры» (ориентированной на потребление ЛСД) – и будучи старше типичных хиппи на дюжину лет, он легко привлекал к себе толпы последователей. «Я понимал, кого они хотят видеть, и стал этим человеком».
Вскоре у него были «бесплатная еда, бесплатное жилье, бесплатный секс, бесплатная наркота», и он стал своего рода «гуру». «Я стал негативом, отражением этих ребят», – говорил он мне, поясняя при этом, что если взять зеркало и посмотреть в него, то самого зеркала не видно, видно лишь отражение его блестящей поверхности. «Они искали себя самих, – заявлял Мэнсон. – Ну, я не такая уж великая личность, звезд с неба не хватаю. Мне пришлось воспользоваться своими мозгами». Его блестящие, гипнотизирующие глаза сослужили неплохую службу: оказалось, он мог контролировать молодых людей лучше других и заставлять их делать то, что им скажут. В пустыне неподалеку от Долины Смерти[19] он основал нечто вроде летнего лагеря для нестандартных молодых бунтовщиков. Сам он был старше их и за двадцать лет заключения освоил методы манипуляции. Он без труда ломал их психологическую защиту и требовал все больше, пока они не перешли к нарушениям закона и не совершили ряд серьезных преступлений.
Мэнсон утверждал, что не делал ничего особенного, а служил лишь отражением того, чем мечтали стать его последователи; что он не несет ответственности за их поступки и на самом деле «не знает, почему» оказался в тюрьме. Такое объяснение, конечно же, никуда не годилось, потому что Мэнсон отказывался принимать во внимание собственные психопатические наклонности и стремление к власти, но все же во время нашей беседы он превосходно описал некоторые приемы, с помощью которых оказывал влияние на окружавшую его молодежь. Понимание его способностей к манипулированию – ключ к пониманию того, чем руководствовались он и его ученики при совершении убийств. Он не прямо приказывал убивать – в чем обвинял его Буглиози[20], – но, скорее, создал атмосферу, в которой его ученики понимали, что нужно делать, чтобы угодить ему, и охотно ему угождали. В доме Ла-Бьянка перед совершением убийств Мэнсон сказал своим последователям, что уходит, потому что ему, как бывшему осужденному, не следует находиться на месте преступления, чтобы не нарушать условия досрочного освобождения. Его ученики поверили в такое объяснение.
В какой-то момент нашего интервью Мэнсон возбудился, прыгнул на стол, чтобы показать, как охранники контролируют заключенных в исправительных учреждениях. Я бы позволил ему немного побушевать, но Джон Конвей спокойно произнес: «Чарли, слезай со стола, сядь и веди себя прилично». В данном случае нежелание Конвея подыгрывать театральным выходкам Чарли было адекватным ответом, поскольку, спрыгнув со стола, Мэнсон уселся и стал еще более откровенно рассказывать о своей технике психологического контроля.
Ближе к концу интервью Мэнсон попросил меня дать ему что-нибудь, что он мог бы пронести в камеру; ему хотелось получить своего рода сувенир, который он «вырвал» у агента ФБР. Иначе, по его словам, никто бы не поверил ему, что он разговаривал с нами: ему пришлось бы многое объяснять, и это понизило бы его статус среди заключенных. Он схватил у меня значок ФБР, прижал к своей робе и стал изображать, как отдает приказы охранникам и другим заключенным. Я сказал, что он не может оставить его себе. Тогда Мэнсон восхитился старыми солнцезащитными очками «авиаторами», которые были у меня с собой, и я подумал, что на такую жертву могу пойти. Мэнсон взял их и положил в нагрудный карман, но предупредил, что охранники, возможно, обвинят его в краже – именно так и произошло. Охранники привели его обратно, причем по дороге он громко жаловался на порочность помыслов тех, кто способен обвинить его в мелком воровстве. Я с серьезным лицом подтвердил, что подарил эти очки. Охранники посмотрели на меня как на сумасшедшего. В их сопровождении Мэнсон удалился по коридору самой горделивой походкой и с нелепо сидящими на носу очками, скрывавшими зловещий взгляд. Не сомневаюсь, что в камере он хвастался перед другими заключенными, насколько ловко облапошил сотрудников ФБР. Это был прекрасный пример манипуляционных трюков Мэнсона. Для меня потеря очков и кратковременная потеря достоинства стали небольшой ценой для уникальной возможности проникнуть в разум убийцы.
В своей первоначальной поездке по тюрьмам я проследовал от тюрьмы Мэнсона по побережью Калифорнии до тюрьмы в Сан-Луис-Обиспо, чтобы взять интервью у Чарльза («Текса») Уотсона. Уотсон утверждал, что обрел в тюрьме Иисуса, что был спасен, но возродился и стал довольно известным проповедником: на его проповеди по воскресеньям, помимо заключенных, приходили и жители окрестных поселений. Честно говоря, складывалось впечатление, что ему удалось одурачить тюремную администрацию, и он расхаживал с таким видом, будто владел этим местом. Администрация считала его образцовым заключенным, делающим хорошее дело и твердо вставшим на путь перевоспитания. Я считал, что сомневаться в его хороших делах и помощи людям не приходится, хотя не был уверен, чем именно объясняется такое поведение – искренним обращением в веру или убеждением в том, что ему наконец-то предоставят досрочное освобождение.
Внешне Уотсон казался вполне нормальным человеком – по крайней мере мне, только что посетившему Серхана Серхана, Чарльза Мэнсона и Эда Кемпера. Он охотно признался, что на момент убийств Тейт[21] и Ла-Бьянка[22] был не в себе под воздействием наркотиков и психологическим влиянием Мэнсона; по его словам, если бы справедливость восторжествовала тогда, то его казнили бы сразу после суда. Но его пощадили, Сатана покинул его, а он был препровожден в руки Господа, и теперь он совершенно не тот человек, который совершал преступления.
В книге «Умрешь ли ты за меня?», написанной вместе с тюремным священником Рэем Хекстра, Уотсон возлагает всю вину на Мэнсона, утверждая, что Мэнсон приказывал ученикам убивать. Незадолго до убийства Тейт Мэнсон помог Уотсону выпутаться из трудной ситуации, убив обманутого ими чернокожего дилера, после чего сказал Уотсону в ответ убить нескольких «свиней» ради него. В беседе со мной Уотсон признался, что Мэнсон не давал ему прямых и однозначных приказов совершить убийство, но при этом не было сомнений в том, что Мэнсон понимал, что собираются сделать Уотсон и другие. Мэнсон не остановил их, а словно упивался, что все содеянное было ради него.
Уотсон вырос в маленьком техасском городке и был типичным американским ребенком: «прилежным учеником, звездой легкой атлетики (мой рекорд в беге с препятствиями до сих пор не побит), членом команды поддержки, с короткой стрижкой и призами за достижения» – как описывал он себя в своей книге. Окончив колледж в конце 1960-х, переехал в Калифорнию, желая, как сказал он мне, приобщиться к пляжам, солнцу, девочкам, изменяющим сознание наркотикам и легкой жизни. С Мэнсоном познакомился случайно, но постепенно стал проводить с ним больше времени, а после был готов отдать все, чтобы оставаться с ним. Уотсон сказал, что теперь понимает Мэнсона: Чарли, по его словам, действовал как старый заключенный, обводя новичков вокруг пальца. Как выразился Уотсон, Мэнсон не превратил его в гомосексуала, как других, но сделал из него раба.
«Когда я начал принимать кислоту, Чарли не был важной фигурой в моей жизни, – писал Уотсон. – Но один из его друзей стал проповедовать «Евангелие от Чарли», и о его философии постоянно твердили «девочки Семьи».
Они говорили, что у каждого есть «эго», желание утвердиться, сделать нечто, отличающее нас от окружающего мира. Мы цепляемся за это «эго», думая, что наша независимость, наша «самость» – это единственное, что позволяет выживать, что без нее мы бы погибли. Но… Истинная свобода означает самоотдачу, она подразумевает, что наше старое «эго» должно умереть, чтобы мы освободились от «самости», которая отдаляет друг от друга, отдаляет от самой жизни. «Прекратите существовать», – пел Чарли в одной из своих песен. «Прекратите существовать, придите и скажите, что любите меня». Девочки повторяли эти слова снова и снова – «прекратите существовать, убейте свое эго, умрите», – чтобы, перестав существовать, можно было полностью отдаться любви, полностью воссоединиться.
Мэнсон ломал личности окружающих людей с помощью искажающих восприятие наркотиков, словесными нападками, унижением, вовлечением в оргии. Каждый вечер после ужина Мэнсон поднимался на холм позади их ранчо и пускался в философские рассуждения под восторженные вопли одурманенных слушателей. Он призывал отбросить прошлое, осмеять его и оставить позади, особенно родственников и семьи из среднего класса. Главное теперь, как утверждал он, – это «Семья». Мэнсону тогда было тридцать с небольшим, и члены «Семьи» воспринимали его как нового Христа, которого так же распяли в тридцать с небольшим лет. Как и Христос, Чарли собирался изменить мир. Он тоже рассуждал про апокалипсис, отрицал учение отцов и проповедовал любовь. Чтобы символически подчеркнуть духовное перерождение своих последователей, он давал им новые имена. Уотсон стал «Тексом» не только потому, что гнусавость в голосе выдавала его техасское происхождение, но и потому, что в «Семье» Мэнсона мог быть только один Чарли. Насколько мне удалось узнать от них обоих, соперничество между этими двумя мужчинами, Мэнсоном и Уотсоном, сыграло определяющую роль в последующих убийствах.
Но главным фактором послужили как раз упомянутые проповеди с холма. Мэнсон повторял, что старому миру наступает конец, что он поведет своих последователей в секретное убежище в пустыне, где они переждут апокалипсис, а затем выйдут, чтобы вновь заселить землю. Конец света, по словам Мэнсона, можно было ускорить кровавыми убийствами. Обличая старый мир, Чарли постоянно твердил, что его обманывали с детства, никогда не устраивали праздника на день рождения, его жизнь была «испорчена» с самого рождения.
Для компенсации его страданий нужно убить кое-каких «свиней». «Свиньями» он называл представителей среднего класса, обладающих всеми преимуществами обывателей, которых нужно лишить комфортной и сытой жизни посредством пыток и убийств.