Кровь завоевателя - читать онлайн

1. Сира

В племенах из пустыни говорят, что еще до начала времен родился джинн с одиннадцатью огненными рогами, взобрался на кольцо седьмого неба и, преисполнившись загадочной первобытной яростью, швырнул на землю тысячу и одну жемчужину. Тысяча жемчужин сгорела по пути к земле и превратилась в звезды, до сих пор сияющие на небосклоне. Лишь одна жемчужина упала, и из нее возник город Кандбаджар.

И сейчас этот город осадил мой брат. С высокого дворцового балкона я смотрела по другую сторону окружающих город желтых стен, на разноцветные юрты, усеивающие пустыню, поросшую редким кустарником. Думаю, кандбаджарским летом осаждающим было жарковато в юртах – под палящим солнцем те превратились в печки. Пастбища у реки и ее протоков, хотя и плодородные, не могли прокормить десятки тысяч боевых коней, которых воины привели с собой. Но это их не остановило. Мало что могло остановить воинов-силгизов, когда они нацеливали свои стрелы, пусть даже эта мишень – столица самого богатого и могущественного царства на востоке.

Как и у Кандбаджара, мое происхождение тоже окружено легендами. Все началось с того, что мы с братом теснились в юрте, укрывшись колючим, побитым молью одеялом. Я позволила брату доесть последние куски конины, зная, что отец будет оплакивать его смерть горше, чем мою. Ведь он – наследник рода каганов, берущего начало еще во времена Темура, а я – нескладная дочь; и теперь у меня болел живот от протухшего бульона, который я съела вместо мяса. Мы держались за руки и изо всех сил сопротивлялись жуткой зиме Пустоши. Потом мы прижались друг к другу, и его костлявое колено уперлось мне в живот, усиливая боль. Тем не менее я была рада любому теплу, поскольку все тело одеревенело от холода.

Ветер с завыванием обрушивался на все восемь стен, и вскоре моему брату придется выйти, чтобы вбить колья покрепче, иначе юрту снесет. Правда, накануне он чуть не отморозил пальцы ног, его спасли только последние угольки в жаровне. И чтобы уберечь нас вместе с младшим братиком, лежащим в костяной колыбели, я закрыла глаза и молилась.

Воспоминания меня взбудоражили. Неужели я и впрямь так жила до того, как оказалась в настоящем раю – Кандбаджаре?

– Сегодня неподходящее время для воспоминаний, – втолковывал мне шах Тамаз час назад в тронном зале. – Ты как мост из песчаника, соединяющий нас с силгизами, – сказал он, как всегда, с широкой добродушной улыбкой на лице, сидя с прямой спиной на золотой оттоманке.

Я поклонилась и ответила:

– Скорее я… заброшенный на восемь лет мост, потому что казначею плевать на людей, живущих по ту сторону… Но я поняла, о чем вы, ваше величество.

Я доехала в экипаже до городских ворот. Как я и просила, там меня ожидала боевая лошадь. Седло было из овчины, с тонкими, как проволока, железными стременами. Я погладила лошадь по голове, та фыркнула и взбрыкнула. Это была типичная кобыла из Пустоши – чуть крупнее пони, со стройными ногами и легкими копытами, едва приминавшими траву. В этом городе, в окружении мраморных дворцов, мощеных улиц и огромных глинобитных домов, она смотрелась инородным телом. Но если я буду скакать на такой лошади, силгизы, возможно, признают меня за свою.

Сверкающие золотом воины-гулямы, стоявшие на страже, подняли решетку ворот, и я галопом помчалась к лагерю силгизов. Я научилась этому раньше, чем ходить, как говорится в легендах, хотя я уже много лет не ездила верхом. Судя по тому, как стремительно я неслась против ветра и как естественно чувствовала себя в высоком седле, я готова была в это поверить.

Пока я скакала к морю юрт, меня разглядывали силгизы. В среднем они были ниже аланийцев ростом. Они ухаживали за кобылами и пили их молоко, в то время как аланийцы пили молоко верблюдов, некоторые из которых были размером со слона. Мне кажется, в Кандбаджаре я немного подросла, хотя мне уже исполнилось пятнадцать, когда я прибыла в город.

Вокруг меня люди таскали воду в бурдюках из лошадиных шкур, а другие закаляли сталь над жаровнями, и лязг их молотков сливался в идеальный ритм с гортанным и резким силгизским языком. Овцы, козы, коровы и верблюды жевали фрукты, зерно и даже камыши, растущие вдоль каналов, змеящихся из реки Вограс. Я представила, что последует за этим пиром: холод, обглоданные кости и отчаяние.

Крепкие, хотя и невысокие мужчины с аркебузами в руках охраняли внушительную, залитую солнцем юрту в центре лагеря. Я спешилась, смахнула пыль с шелкового кафтана и поправила шляпу с плюмажем. В голове пронесся миллион мыслей: кто ждет меня в юрте? Что они обо мне подумают? И самое главное – скажут ли, чего хотят?

– Меня зовут Сира, я дочь кагана Ямара, – сказала я по-силгизски узкоглазому стражу с похожими на крылья усами. Я не узнала его – племя сильно увеличилось с тех пор, как меня забрали, и большая часть лиц была мне незнакома. – Я пришла на переговоры от имени Селуков Аланьи и его величества шаха Тамаза Аланийского.

Он поднял голову, посмотрев на меня, и жестом пригласил войти через полог юрты.

Внутри все было в простом силгизском стиле. В центре заполненный льдом очаг едва спасал от зноя. Вокруг него на одеялах из овчины сидели мужчины и женщины и передавали по кругу трубку, выдолбленную из ветки. В воздухе висела густая вонь опиума. В наших ритуалах использовались грибы и опиум, чтобы заглянуть за Врата в то царство, где ждут Просвещенные.

С помоста в дальнем углу на меня смотрело знакомое лицо. Теплые и желтые, как у волка, глаза. После восьми лет разлуки брат казался одновременно и незнакомцем и мальчишкой, которого я так хорошо знала. В моих глазах проступили слезы, я с трудом их удерживала. Мне так хотелось его обнять. Хотелось зарыдать в его объятиях, расспросить про отца, маму и малыша Бетиля. Но брат встал и бросил на меня холодный взгляд сверху вниз.

– Джихан, – сказала я.

– Сира, – отозвался он таким тоном, словно мое имя обожгло ему желудок.

Когда он приблизился, я задрожала. Он опустил тяжелую руку мне на плечо и притянул к себе. Мы наконец обнялись, я коснулась его груди и больше не могла сдерживать слезы. Когда мы расстались, брат был тощий, как коза, а теперь, похоже, мог бы разорвать козу голыми руками. На меня нахлынули воспоминания, наполненные теплом и холодом.

– Это правда, что… отец погиб, убегая с поля боя со стрелой в спине? – спросила я.

В тот день аланийцы устроили праздник, избавившись от занозы в заднице, хотя на ее месте уже возникла другая.

Джихан сжал мне щеки, изучая лицо, как будто моя внешность удивила его не меньше, чем его внешность меня.

– Аланийцы и йотриды лгут. Отец пал с честью. Стрела и правда вошла ему в спину, но он отступал, только чтобы заманить врага в ловушку. С тех пор матушка не поднимается с постели, и, как мне сказали, душа уже покинет ее тело к моему возвращению. А малыш Бетиль… Хотел бы я рассказать что-нибудь более обнадеживающее, но он подхватил оспу и вернулся к Лат.

Я задохнулась от горя и рыданий. Бетиль тоже умер? Матушка прикована к постели? Мне хотелось расспросить и о других – тетушках, дядьях и кузенах, – но какое это теперь имело значение? Для меня они все равно что мертвы, ведь я никогда их больше не увижу. Однако теперь передо мной стоял брат, вдвое шире в плечах, чем в моих воспоминаниях. Зрелый мужчина. Каган, как и наш отец. И осаждает город, в котором я была заложницей восемь лет.

– Почему ты здесь? – спросила я, борясь со слезами.

Хотя мы обнялись и разговаривали о родных, между нами все еще стояла стена холода, а шах просил меня поспешить и оставить воспоминания на потом.

– Дорогая сестра, думаю, ты сама прекрасно знаешь, какие преступления совершили против нашего племени, против силгизов те, кто тебя захватил.

– Но шах Тамаз заверил меня, что не опустошает земли силгизов.

– Не опустошает?

Джихан хмыкнул и покачал головой.

Собравшиеся в юрте засмеялись, по-прежнему передавая по кругу трубку. И тут я узнала того, кто смеялся громче всех – Гокберк, мой жестокий кузен, который однажды сломал щенку шею ногой ради забавы. Теперь его щеку пересекал шрам, и в бороде зияла прореха. А еще он лишился уха.

– Мы больше не овцы, которых можно доить, стричь и резать, как было при нашем отце, – сказал Джихан.

Конечно, я слышала о битвах, которые выиграл мой брат, о захваченных им землях. При нем силгизы процветали, но набраться смелости, чтобы осадить Кандбаджар, жемчужину в короне Аланьи…

– О каких преступлениях ты говоришь? – спросила я.

Лысый здоровяк схватил мешок и протянул моему брату. А тот высыпал на пол содержимое. К моим ногам покатились головы. Головы!

По моей лодыжке скользнуло изуродованное, наполовину разложившееся лицо. Над глазом выпирал острый скол. Из черепа выполз червь. Я попятилась к выходу и чуть не сбежала, но все же вовремя остановилась.

– Вот так шах Тамаз заплатил трем нашим всадникам, которых мы послали торговать специями и мехами, – сказал Джихан.

– Не может такого быть! – я затрясла головой и постаралась не дышать, чтобы не нюхать трупную вонь. – Шах – порядочный человек. Добрый латианин. Он не стал бы убивать без причины.

Джихан протянул мне пергамент. На восковой печати виднелся аланийский симург – эмблема шаха.

«Расплата за ваши грехи» – вот и все, что было там написано на парамейском. С превосходными завитками на концах букв и четким, уверенным почерком. Работа личного писца шаха или хорошая имитация.

– Разумеется, это фальшивка, – сказала я, проглотив поднимающуюся из желудка рвоту. – Я восемь лет прожила под защитой шаха. Он не станет платить грехом за грех. Головами за головы.

К щекам Джихана прилила кровь, и на них образовались ямочки. Когда-то я подшучивала над ним за то, что в гневе он становится таким красавчиком. Но сейчас на меня сурово смотрел грозный воин, а вовсе не красавчик.

– Эти люди не согрешили, – сказал он. – Даже заявлять об этом…

– Я не хотела сказать ничего такого! – Я взяла его мозолистые ладони, вспомнив, что в Пустоши следует следить за словами, в отличие от Аланьи, где можно говорить что вздумается. – Ты пришел сюда отомстить, я поняла.

– Нет, не отомстить. У каждого из них есть жены и дети, которые теперь плачут в ночи. Думаешь, я хотел идти сюда? Я пришел, чтобы эти рыдания смолкли, а заглушить их может только одно – справедливость.

– Понимаю. Но ты должен мне поверить. Шах Тамаз – хороший человек. Он не мог бы приказать такое. Это обман.

Он засопел, а потом медленно кивнул. А когда снова посмотрел на меня, то как будто видел что-то другое – быть может, воспоминания.

– Увидев тебя, я перенесся в счастливые времена. Более простые времена – например, когда отец поймал красную белку, а ты захотела оставить ее как домашнее животное, вместо того чтобы освежевать и съесть.

Он хихикнул. В то благодатное время казалось, что у нас никогда не будет в недостатке кроликов, яков и коз, а в особенности лошадей. Однако через десять лун засухи все изменилось.

Джихан потеребил бороду.

– Услышав, что они послали тебя, я опасался самого худшего. Боялся увидеть девушку без зубов и с тонкими, как тростинки, запястьями. Но ты… Такая загорелая, и с этими кудрявыми волосами ты выглядишь как аланийка, в хорошем смысле. С тобой обращались достойно, и поэтому я дам им время объяснить вот это, – он указал на разлагающиеся головы.

За спиной раздалось сопение. Гокберк сердито уставился на меня, неодобрительно выпятив верхнюю губу.

Проигнорировав его, я кивнула, обрадовавшись, что заложила первый камень в мост между двумя сторонами.

– Спасибо, Джихан. Я всегда улыбалась, когда до меня доходили новости о твоей победе в сражении. И все же это казалось каким-то ненастоящим, как будто в битве победил какой-то другой Джихан. А теперь… увидев тебя… я наконец-то начала понимать.

Его смешок перерос в меланхолический вздох.

– Скажи, Сира, ты здесь счастлива, среди этих песков, глины и грязи?

На меня нахлынули воспоминания, как мы с Джиханом грызли кость, клацая зубами от голода.

– Я довольна, – ответила я. – И благодарна. Шах Тамаз обращается со мной как с дочерью. Я не могу просить большего.

Но это было не совсем так. Я всегда желала большего. Однако мой брат не мог дать мне того, что я желала.

Когда я подошла к пологу, выход преградил воин с широким брюхом.

– Пусть Тамаз и обращается с тобой как с дочерью, но он тебе не отец, – сказал Джихан. – Здесь, в юрте, ты опять оказалась в Бескрайней пустоши. Мы привезли ее с собой. И все же… ты уходишь. Обратно к своим тюремщикам. К врагам.

Осознав, о чем он говорит, я замерла. По моей спине пробежал зимний холод Пустоши.

– Если ты не выпустишь меня, жди беды. Шах Тамаз предположит самое худшее.

Я повернулась к Джихану, чтобы он увидел мольбу в моих глазах.

– Быть может, я пришел именно по этой причине, сестренка. Чтобы забрать тебя. Мы поскачем обратно в Бескрайность, забыв об этой стране лжи и жестокости. – Обитающие в Бескрайней пустоши племена предпочитали называть ее Бескрайность, а другие сокращали до Пустоши. – Но я не стану этого делать против твоей воли. Если мы заберем тебя, это будет достаточной компенсацией за отрезанные головы. – Он помедлил, вглядываясь в меня, словно пытался увидеть истину за маской, которую я натянула. – Что скажешь? Ты готова вернуться домой?

Я отвернулась, подошла к пологу и сказала:

– Теперь мой дом – Кандбаджар.

Я вернулась за стены Песчаного дворца, где гулямы в сверкающих бронзовых и золоченых доспехах окружали шаха Тамаза, хотя я не смогла опознать его наверняка. Два его долговязых двойника были в таких же бурых кафтанах и тонких кольчугах, и оба слегка наклоняли головы вправо. Даже проседь в волосах у них была в точности такого же оттенка, и они подражали его прихрамывающей походке.

Но голос так просто не повторить. Когда Тамаз заговорил, мои уши и щеки словно обдало густым сиропом.

– Что он сказал?

Настоящий Тамаз не терял времени даром, спеша ко мне вместе с гулямами, которые окружили нас стеной оружия. Оказалось, что он надел золотистые доспехи гуляма, и сквозь прорези шлема видны были только карие глаза.

– Ваше величество.

Я склонила голову и прошептала ему на ухо обо всем, что произошло, чтобы никто не подслушал.

– Предлог для атаки? – сказал он, распахнув глаза.

Я покачала головой:

– Не думаю, что мой брат стал бы лгать.

– Но кто устроил такое зверство?

– Если мы докажем, что не имели отношения к этим убийствам, думаю, Джихан уйдет.

Шах Тамаз встревоженно зашептал мне на ухо:

– Кто бы это ни сделал, время выбрано идеально. Всего через неделю после того как я отправил большую часть гулямов отбить прибрежные крепости, и город оказался почти без защиты. Но в любом случае, ты хорошо справилась. Предоставь остальное мне, милая.

Я кивнула и пошла к дворцу, сверкающему в лучах заходящего солнца как золотой песок. Прежде чем я успела отойти достаточно далеко, шах сказал:

– Похоже, брат до сих пор тебе доверяет. Будь готова, ты вскоре опять мне понадобишься.

Ступив на шелковый ковер дворцового коридора, я поежилась. При мысли о тех гниющих головах мне хотелось принять ванну. Я поднялась по винтовой лестнице в крыло гарема и вежливым кивком поприветствовала евнухов с заплетенными в косы волосами, охранявших купальню. Оказавшись внутри, среди голубых плиток с узором в виде звезд, я разделась и вошла в парную. Этим утром там было многолюдно: несколько евнухов занимались своими обязанностями, а группа наложниц купалась.

Я села, прислонившись к влажной стене, и жаркий пар успокоил мое нутро. То погружаясь в дремоту, то выныривая из нее, я купалась в печальных воспоминаниях.

Отец погиб. Бетиль умер. Мама на грани смерти. С горя мне хотелось украсть самую быструю кашанскую лошадь из скакунов шаха и умчаться в Пустошь, только чтобы подержать маму за руку. Но на самом деле я больше не была ее дочерью. Теперь моей матерью стал этот дворец. Я нуждалась лишь в объятиях его стен.

В тот день, когда нас атаковали йотриды, их каган принудил моего отца к унизительным уступкам, и я вошла в состав дани. Помню жуткое мгновение, когда воины вырвали меня из материнских рук. Йотриды – смертельные враги нашего племени. Они молились тем же святым, что и аланийцы, а мы почитали только Потомков. Лат слышит наши молитвы, потому что Потомки живут под сенью ее трона, а ложные святые поджариваются в адском пламени. Так меня учили, хотя больше я в это не верю.

Каган йотридов, который даже некоторое время жил среди нас и был чуть старше моего брата, подарил меня аланийцам. Хотя меня увезли далеко от дома, в конечном счете все обернулось к лучшему. И вот теперь я сидела в купальне, достойной правительницы всего мира, и мой живот был наполнен. И все же сердце до сих пор щемило по тому, чего меня лишили.

Пар сдавил мне грудь, и я окунулась в теплый водоем в центре купальни. Я всегда избегала ледяной воды. Когда холод сковывал мне вены, я всегда вспоминала те морозные и голодные дни в землях силгизов. Пока я дрожала при мыслях о том времени, наложницы выходили и входили в купальню. Те, кто не испытывал ко мне ненависти, вежливо улыбались и приветствовали. А другие тщательно избегали моего взгляда. Подумать только, после всего, через что я прошла, я оказалась здесь.

Вошла Зедра. Она сняла с волос полотенце и присоединилась ко мне в воде, черные кудри упали ей на грудь. Я привстала и с улыбкой пробормотала приветствие, надеясь, что не обижу ее своей рассеянностью, хотя она всегда была добра ко мне. Как и ко всем.

– Я так тебе завидую, – сказала она, хихикнув. Раскрасневшиеся щеки явно намекали на то, что она выпила. – Теперь ты посол. Нет, Великий визирь!

– Ничего подобного. Просто стоящий во главе орды человек случайно оказался моим кровным братом.

– В тебе течет кровь завоевателей, – сказала она. – Еще одна причина для зависти.

– У тебя нет ни единой причины мне завидовать.

– Да ты еще и скромница, опять причина для зависти.

– Прекрати.

Я плеснула водой ей в лицо. Она приняла это с улыбкой, даже не вздрогнув. Когда она только приехала во дворец, всего год назад, то не купалась. Она отказалась залезать в купальню, несмотря на мольбы евнухов, а вместо этого сидела на полу и поливала голову из ведра. Как объяснила Зедра, именно так моются в Вограсе, откуда она родом, однако наложницы из Вограса так не делали. Иногда я замечала, как она будто в трансе смотрит на воду в купальне. Странная девушка, это еще мягко сказано.

Хотя по закону я была свободна, а Зедра рабыня, ее статус был выше моего. В конце концов, она возлюбленная наследного принца, которого народ уважал не меньше, чем его отца, шаха Тамаза. К тому же из всех наложниц одна только Зедра подарила ему сына.

Евнухи в бордовых халатах поменяли благовония в расставленных по углам курильницах. От них растекался пряный аромат с нотками алоэ и мускуса.

– Каково это – увидеть брата после стольких лет разлуки?

Да, каково это? Меня словно ударили молотом, затоптала орда или обнял медведь, но я пыталась найти более подобающие слова.

– Он выглядел как мой брат… и в то же время не так. Как мальчик, которого я хорошо знала, и одновременно с этим абсолютный незнакомец.

Зедра кивнула:

– Время и расстояние превращают людей в незнакомцев, но кровные узы останутся навеки. Уверена, он чувствует то же самое по отношению к тебе. – Для девятнадцатилетней девушки она была мудра не по годам. Ее лицо напряглось. – Так скажи. Что теперь будет? Следует ли нам волноваться?

Я не заметила бомбард в лагере Джихана, а значит, им будет непросто проломить стены. Если до этого дойдет, можно вернуть отправленных на запад гулямов, и те разберутся с захватчиками. Но, как бы я ни пыталась приободриться, по коже все равно бежали мурашки страха, мне не хотелось вставать между двумя людьми, которых я любила.

– Я думаю, мы порешим дело миром.

Зедра прикусила губу:

– Не можешь приоткрыть завесу, да? О чем же мне сплетничать за ужином?

Я хихикнула:

– Не стоит об этом сплетничать, хорошо?

В Песчаном дворце тайны всегда просачивались наружу, но я доверяла Зедре, а мне нужно было выплеснуть свои тревоги.

Она не проболтается.

– Кто-то обезглавил трех силгизских купцов, подставив шаха Тамаза. Нужно доказать, что он ни при чем.

Она охнула, закрыв рот ладонью, с ее рубиновых колец закапала вода.

– Кто же мог… Кто осмелился это сделать?

Я сказала первое, что пришло в голову:

– Йотриды. В смысле, я не знаю, но у них есть все причины столкнуть нас лбами с силгизами. Их каган Пашанг суров, как стоптанный башмак.

Зедра хихикнула и плеснула в меня водой.

– О Лат, что это еще за сравнение?

От смущения я застыла.

– Так сказала бы моя матушка. Силгизские поговорки ужасно глупые.

Я всегда старалась не подчеркивать, откуда родом. В Аланье не любили мое племя – мы ведь поклонялись Лат другим путем, наш язык грубее, образ жизни и традиции дикарские.

Когда теплая вода меня утомила, мне снова захотелось попариться. Я вылезла и закуталась в полотенце с узором из звезд.

– Давай попозже сходим в город, – предложила Зедра. – Только вдвоем. Здесь что-то стало скучно. Ну, не считая осады и всего такого.

Она засмеялась.

Я в любом случае собиралась в город, у меня были кое-какие планы, поэтому кивнула и пошла в парную с углями.

Странные вещи творит осада с процветающим городом. Продуктовые базары бурлили от яростных перепалок и отчаяния. Продавцы подняли цены – меры предосторожности на случай, если долгая осада приведет к перебоям в снабжении. Горожане стремились запастись всем, чем только можно: сухофруктами, чанами с колодезной водой, веточками для чистки зубов, щелоком. Что касается нас с Зедрой, мы ехали вместе в повозке, окруженной конными гулямами, и наблюдали за толпой из окон. Когда мы приблизились к площади Смеха, паническая атмосфера продуктового базара уступила место праздности богачей, стремящихся хорошо провести время.

Выйдя из экипажа, Зедра подняла руки и закружилась, как вограсская танцовщица, – беззаботно и плавно. Вограс, откуда она родом, это гористая часть Пустоши, и она сильно отличается от привычного мира силгизов, йотридов и других равнинных племен, поэтому я не слишком много знала об их обычаях. Странно, что до сегодняшнего дня все это казалось таким неважным. Хотя я многое выяснила о мире с тех пор, как приехала в этот город, обучавшие меня Философы уделяли мало внимания Пустоши, ее племенам и географии.

Сегодня площадь Смеха оправдывала свое название. Перед поэтами, каждый из которых стоял на задрапированном гобеленом помосте, выстроились люди. Шкатулки у ног поэтов ломились от всевозможных монет: в основном аланийских, но я заметила монеты с парящим соколом Кашана, яростным павлином Сирма и даже несколько монет с угловатыми буквами западных земель.

Разумеется, мы с Зедрой сразу прошли вперед, не обращая внимания на сердитые взгляды и топот ног, пока пробирались сквозь толпу. Любимый поэт Зедра, закутанный в зеленый шелк так, что напоминал покрытую травой свинью, засиял от восторга.

– Луна взошла, – сказал он и повернулся ко мне, – а вместе с ней и солнце.

– Ох! – Зедра захлопала и бросила серебряную монету в стоящую у его помоста шкатулку. Монета упала с приятным звоном. – Надеюсь, это была лишь проба.

Я оглянулась. Слишком многие глазели на нас: либо раздраженные тем, что мы пробрались вперед, либо с любопытством изучая прибывших из дворца девушек. Смутившись, я накинула на лицо вуаль и снова повернулась к поэту.

Тот нахмурился:

– Солнце только что погасло, оставив нас страдать! О владычица небес, не лишай нас света!

Умно. Я неохотно откинула вуаль.

Зедра фыркнула и покачала головой:

– Я заплатила, чтобы ты вознес хвалу мне. Луне тоже требуется обожание. – Она лукаво улыбнулась.

– От щек твоих цвета песка исходит сиянье, а глубокие глаза полны огня. Ты дух, что летит под парусами, пронзая туман…

Пока поэт осыпал ее цветистыми словами, я изучала площадь. Перед самыми популярными поэтами выстроились очереди страждущих. Бабар из Зундука – города глубоко в джунглях Кашана – восседал на механическом слоне возле дома наслаждений. Он сочинял воинственные песни для стоявших перед ним гулямов, пашей и хазов. У входа в кофейню безбородый мальчик по имени Джилкиз рифмовал стихи, в основном о волшебных, далеких местах, о которых он узнал от пиратов и моряков, часто посещавших его по ночам. Но самая длинная очередь змеилась к человеку, которого я никогда раньше не видела. Он восседал на медном троне, усыпанном фальшивыми изумрудами и рубинами. Судя по коже цвета земли, он был химьяром. В отличие от окружавших нас гулямов, в большинстве своем тоже химьяров, этот человек был хрупкого телосложения. И он не выкрикивал стихи, как другие поэты, а писал их на пергаменте довольно толстой кистью. Чем он так заинтересовал публику?

Я прервала ванильную чепуху о том, что Зедра – львица на горном пике, и спросила:

– Кто это?

Поэт в зеленом шелке покосился на химьяра:

– А, этот придурок. Он тут всего неделю, и все влюбились в его стихи.

В его голосе было столько яда, что змея сама отравилась бы.

– Что в нем такого особенного?

Поэт фыркнул:

– Бросьте к его ногам серебряную монету, и он выплюнет самые омерзительные, вульгарные оскорбления.

– Оскорбления? Кого же он оскорбит?

– Вас, дорогуша. Того, кто ему платит.

Зедра охнула:

– То есть люди платят ему, чтобы он их оскорблял?

– Именно так! – взревел поэт. – Это отвратительно и должно быть запрещено! Куда катится эта страна?

Я тронула руку Зедры:

– Прости. Я только что вспомнила, что должна кое с кем встретиться на Большом базаре. Ты не возражаешь?

– Конечно нет, – ответила она. – Иди порхай, где хочешь. Я останусь здесь, буду впустую тратить время и деньги.

Нащупав в кармане свиток, я с напряжением выдохнула. Я присоединилась к этому заговору по собственной воле, задолго до появления здесь моего брата, и теперь не могла сдать назад.

В сопровождении четырех гулямов я пешком пересекла мост Святого Йорги в сторону Большого базара. Как же он изменился за те восемь лет, что я прожила в Кандбаджаре! Когда я приехала сюда впервые, базар представлял собой шеренгу заваленных товарами прилавков, от которых провонял весь центр города. Теперь это была полая каменная пирамида с девятью ярусами. Девятью! Ее сконструировали Философы, и по сравнению с ней даже Песчаный дворец казался карликом. В городе было только одно более высокое здание – Башня мудрости.

На первом ярусе Большого базара, на деревянных прилавках, похожих на лабиринт, разложили свои товары торговцы тканями, овчиной и кожей. Там почти негде было развернуться, но все расступались перед гулямами, пропуская меня. Переехав сюда, я редко носила одежду из таких простых материалов, поэтому смотрела только вперед, пока мы поднимались по лестнице на следующий уровень.

Фрукты. Когда мы проходили по чуть менее людному ярусу, продавцы опускали взгляды, протягивая руки с роскошными спелыми фруктами, которые они приберегли для дворца. Прежде чем передать мне угощение, гулям отрезал кусочек ножом с золотой рукоятью и пробовал на вкус. Вскоре в мои руки перекочевали терпкий виноград, пряные финики и сладкие апельсины.

Я жадно проглотила финик. Его острый вкус танцевал на языке и обжигал горло – настоящий, кашанский. Учитывая, что я едва влезала в расшитый жемчугом кафтан, который подарил мне в прошлом году Великий визирь Баркам, я отказалась от других яств.

Третий этаж не имел ничего общего с предыдущими. Идеально ровными рядами здесь выстроились банки из полированного стекла, и в них лежали специи всех цветов, даже небесно-голубого. Корица, куркума, имбирь, шафран, сумах, зира, тмин, кориандр, гвоздика, кардамон – вот лишь некоторые известные мне. Все мыслимые запахи проникали в нос, как будто на меня напала армия кебабов, бараньих голеней и котлет. И все это было делом рук одного человека. Он контролировал торговлю специями в Кандбаджаре – да что там, во всей Аланье, – и, увидев меня, тепло улыбнулся. И склонил голову, хотя рангом был выше меня – как-никак паша. И выглядел соответствующе: по центру кафтана мерцали пурпурные жемчужины, словно горящие звезды.

– Когда я утром проснулся, – сказал он, – то помолился Лат, чтобы благословила мои глаза. И она ответила на молитвы скромного человека – появилась ты.

– Скромного человека? – Я огляделась: – Где же он? Убежал?

Озар хмыкнул, и на щеках, набитых пирожными, заиграла добродушная улыбка.

– Султанша, – сказал он, наградив меня титулом, который я не имела права носить. – С твоим прибытием тучи рассеиваются и ветер обжигает огнем. А посвященные падают ниц, опьяненные и поверженные.

– Занимайся лучше своим делом, паша. За такие стихи тебя поднимут на смех на площади Смеха.

Он покачал толстым пальцем, унизанным кольцами:

– Это не мои слова, султанша. Их произнес сам мудрый Эшкаль.

Я выставила напоказ свое невежество в поэзии. Какой позор.

– Не называй меня так, паша. Это не мой титул.

Он скривился:

– Разве ты не дочь кагана силгизов? Учитывая собравшихся у наших ворот людей, полагаю, тебя пора повысить в звании.

– Возможно, и тебя тоже.

Я сунула руку в карман кафтана, вытащила пергамент и вручила его Озару.

– Что это?

Он щелкнул пальцами, и один из помощников принес ему очки. Озар прищурился сквозь них, развернул пергамент и прочел его содержимое.

– О Лат! – воскликнул он, а его глаза чуть не вылезли из орбит. – Я месяцами умолял меджлис. О тысячи небес и святые у великого престола, как ты сумела это раздобыть?

До чего же он все-таки напыщенный.

– У меня есть свои способы, – ответила я с небрежной улыбкой, зная, что это сведет его с ума.

– Дорогая моя, ты даже представить не можешь ценность этого документа. Баркам много лет меня преследует. «Монополия Озара на торговлю пряностями должна быть разрушена!» – вот его первые слова после пробуждения и последние перед сном. «Ценовые войны Озара идут вразрез с законами шаха и Источника!» – вот что нашептывает Великий визирь на ухо жене, когда та его услаждает. – Озар прикрыл рот рукой. – Прости за грубость, но я не могу сдержаться. Как ты заставила его поставить печать на документ, дарующий мне исключительные права на торговлю пряностями из Коа?

Теперь он добивался, чтобы я открыла карты.

– Важнее другое – чего я хочу взамен?

– Я отдам тебе полцарства, да и другую половину в придачу.

– Чудесно. Люблю, когда богатые и могущественные люди у меня в долгу.

Он удивленно поднял брови. Быть может, он думал, что я сразу попрошу вернуть долг. Но, как и всякий долг, его лучше потребовать позже, и с процентами.

– А знаешь, султанша, ты совершенно не похожа на ту девочку, которую притащили из Пустоши восемь лет назад. Тощая, воняющая конским навозом, едва способная читать на собственном языке. А сейчас ты стала настоящей горожанкой. Какое удовольствие смотреть, насколько высоко ты поднялась.

Настоящее удовольствие – это знать, что богатейший купец в стране – мой должник. Или был бы моим должником, если бы документ был подлинным. Я не могла избавиться от дрожи, пробиравшей до костей, при мысли о пергаменте, который ему дала, и о том, кто дал его мне.

Зедра хлопала, глядя, как маленькая обезьянка пляшет на спине слона с красными бивнями. И бросила золотую монету, что было совершенно излишне. Обезьянка поймала ее красной шляпой и кинула хозяину с седыми усами. Тот просиял.

– Наша султанша щедра, как святая Кали, – сказал он.

Лицо Зедры стало строгим, как будто она оскорблена. Улыбка медленно тронула ее щеки, но глаза остались холодными. Выглядело это странно.

– Столько благодарности за ничтожный золотой. Ты так хорошо обучил эту зверушку, что заслуживаешь еще тысячи.

Я вежливо кивнула владельцу и обратилась к Зедре:

– У меня что-то кружится голова. Не возражаешь, если я вернусь домой?

– Сегодня у тебя был долгий день, дорогая. Конечно, иди домой и отдохни.

Чудесно, она купилась. Но четверых сопровождавших меня гулямов труднее обдурить. По дороге к Песчаному дворцу экипаж проезжал мимо храма святой Ризвы. Под арками из песчаника почти никого не было, святую позабыли. В любом случае, крики и звон из ближайшей кофейни все равно не позволили бы молиться в тишине.

Я приказала вознице остановить экипаж и вышла.

– Я ненадолго, только помолиться, – сказала я закованному в золотые доспехи капитану гулямов, едущему верхом.

– Госпожа, – сказал он. Ну хоть кто-то называет меня правильно. – Как известно, в этом храме собирается всякий сброд. Лучше помолитесь в храме святого Джамшида, это чуть дальше.

Я покачала головой:

– Святая Ризва – миротворец. Я буду просить ее вмешательства, чтобы мои переговоры с силгизами увенчались успехом.

– Тогда мы пойдем с вами, – сказал капитан.

– В женскую половину? Это недопустимо. – Я подняла бровь: – Думаю, я сумею выжить пять минут в храме.

Гулям с неохотой кивнул.

В женской половине на выцветшем песчанике сидели старухи, бормоча священные слова под перестук молитвенных четок. Женщины не обращали внимания на стоящего позади них высокого красавца. Хадрит скрестил руки на груди. Его кудрявые волосы были коротко пострижены, но расчесанная борода с каждым днем отрастала все длиннее и уже достигла груди.

– Ты заставила меня ждать, – недовольно сказал он, – а я готов ждать только хороших новостей и бога.

– Он купился, – ответила я. – Не задавал вопросов. Озар на самом деле верит, что торговля пряностями из Коа теперь в его руках.

– Молодец, моя козочка.

Я погрозила ему кулаком:

– Я же просила не называть меня так.

– Моя любимая. Так лучше?

Он обнажил в фальшивой улыбке идеальные сверкающие зубы. Однажды он прочитал мне лекцию о том, что как минимум трижды в день следует использовать для чистки зубов веточки из дерева арак. Похоже, от них и правда есть толк.

– Что за человек готов использовать любимую в своих махинациях?

Он шагнул ближе. Я была ростом ему по грудь – широкую, как зерцальные доспехи. Он явно много времени провел на солнце – смешанный с духами запах пота был удушающим.

– Если ты станешь моей женой, мы будем проворачивать махинации, пока не ляжем пылью в землю. Это главный урок, который я получил от родителей, так что привыкай.

Я не была уверена, что привыкну. Мысль о том, что Озара арестуют из-за меня, заставляла чувствовать себя такой… грязной.

– Ты правда воспользовался отцовской печатью? Когда Озара арестуют, он расскажет твоему отцу, что это я дала ему тот пергамент.

– Никто не ожидает от козочки, что она кусается, так что в худшем случае тебя сочтут невольной соучастницей. А кроме того, я двадцать пять лет имею дело с отцом. И весьма успешно, должен заметить.

– Великий визирь не отличается милосердием. Неужели ты не видишь, как я встревожена?

Молящиеся женщины обернулись. Мой голос звучал слишком громко в святом месте.

Хадрит обдал мое ухо сладким и тяжелым дыханием.

– Ох, моя коз… моя любимая. Доверие – это почва, на которой произрастает любовь. Наше доверие расцветет в дивный кипарис, простирающийся до самых небес. – Его язык был почти у моего уха, когда он прошептал: – Скоро у меня для тебя будет другое задание, моя прекрасная.

С этими словами он меня покинул. После совершения неприглядного поступка мне снова захотелось помыться. И при этом меня сжигало желание узнать, чего он хочет от меня теперь. Что бы это ни было, я уже не могу остановиться.

Я опять приняла ванну, третью за сегодня. На этот раз я убедилась, что вокруг никого и я могу поплакать. Евнухи у двери наверняка услышат, но рыдающая в купальне гарема женщина их точно не удивит.

Я даже помолилась. Сначала святой Ризве, умоляя простить меня за то, что воспользовалась ее храмом для такого неблаговидного дела. Но мой внутренний ребенок, так долго дремавший и пробудившийся после встречи с братом, считал греховным молиться святой, и потому я помолилась отцу Хисти. Или святому Хисти? Да какая разница? Он основал нашу религию, вне зависимости от того, по какому пути ты следуешь. Истинный путь или путь еретиков – как их различить?

Все причиняло мне боль – матушка, малыш Бетиль, отец, Джихан. Мой внутренний ребенок страдал. В голове крутились воспоминания. Почему они всегда такие болезненные? Например, тот день, когда отец не вернулся после битвы с неверными, племенем рубади, а я села на его постель и вдыхала его запах, даже пила его мерзкий соленый чай. Мою мать чуть не выдали замуж за нового кагана, которому отец тут же снес голову, когда через восемь месяцев вернулся. Все это время я не переставала молиться отцу Хисти и Потомкам, чтобы наша семья снова объединилась.

Пока я вспоминала все это, по щекам текли слезы, нагретые висящим в воздухе паром. Но от воспоминаний я всегда мерзла и дрожала. Мне нужно было больше тепла. Больше огня.

Я подбросила углей из мешка у задней стенки. Когда я насыпала угли в пылающую жаровню, один скатился с края и упал на влажный пол. К моим ногам потекла черная вода. Какая мерзость. Я отодвинула жаровню, чтобы подобрать уголек.

На стене за ней виднелся красный отпечаток ладони. Нет, кровавый отпечаток. Что за?…

Я провела по отпечатку влажной ладонью, но он не смылся. Кровь запеклась на плитке. Хм… Неужели евнухи здесь не прибираются? Тогда придется мне. Я схватила полотенце, намочила его в луже на полу и потерла отпечаток ладони. Терла все сильнее и сильнее, словно чистила лошадь. Но, когда я убрала полотенце, оно осталось таким же идеально желтым с узором из звезд, а кровавый след никуда не делся.

Я смотрела на него, а во влажном воздухе плыл шепот. Хотя я была в купальне одна. Я приложила ладонь к отпечатку. Она идеально совпала с ним, словно это моя рука истекала кровью на плитке.

Что это такое?!

Шепот. Точно перед моей парной. Я выглянула наружу – никого. Неужели я схожу с ума?

Я придвинула жаровню обратно, загородив кровавый отпечаток. Кто-то истекал здесь кровью?

Даже умер?