Я не мог поверить в то, что Уильям не призрак. Он напоминал тех изможденных людей из далекого прошлого, которые за колючей проволокой моргая ожидали прихода спасительных союзных армий. Молодому человеку было немногим больше тридцати, и единственное, что он не перестал делать, оказавшись на больничной койке, – жевать ледяные чипсы. Некоторое время спустя я начал четко различать этот звук – хруст ледяных осколков на его зубах. Парень был спокойным, внимательным и сейчас хотел лишь одного. Именно для этого теперь он возвратился домой, после стольких лет, проведенных в Атланте.
– Могу ли я что-нибудь для вас сделать? – спросил я, пожав ему руку в день нашей первой встречи.
Тогда я был еще студентом, а сейчас бы вряд ли позволил себе быть столь непосредственным.
– Конечно, – ответил он. – Вы можете вколоть мне двести миллиграммов морфина за раз.
А когда повисла неловкая пауза, он улыбнулся.
– Это шутка, – пояснил он слабым голосом и отвернулся от меня, глядя в окно.
Дело было весной, и на безукоризненно прополотых больничных клумбах благоухал цветущий кизил. В это время я часто замечал, что взгляд пациента был обращен в сторону садов, раскинувшихся за пределами парковочной территории. Машины приезжали и уезжали, солнечный свет наполнял окна, и медсестры заходили в его палату, принося с собой аромат свежего воздуха. Он же лежал и тихо наблюдал за тем, как продолжается жизнь, как она бурлит и плещет через край. В конце дня начинали собираться грозовые тучи, и он говорил, что с нетерпением ждет их приближения.
Члены его семьи понятия не имели, как подступиться к нему, что делать, что говорить, но что бы ни случилось, они приходили каждый день навещать больного: отец и мать жили в соседнем городе, на вид им можно было дать около 65 лет, по стилю одежды сестры, напряженной и энергичной девушки, можно было угадать, что она пополнила ряды офисных служащих. Все втроем они рассаживались возле его кровати и вели тот самый разговор ни о чем. Беседовали о походах в гости, о свадьбе, о Макгрегорах, которые по неизвестной никому причине продают дом и переезжают во Флориду. Об открытке, переданной прихожанами, о соседях через улицу, которые не забывали помолиться о его здоровье.
– О да, – говорил он, – в детстве я косил их лужайку. Как мило, что они все еще обо мне помнят.
Позже, когда они уходили, мужчина общался со мной. Ни он, ни я не были очень заняты в тот период жизни.
– Отец и мать до сих пор не могут смириться с тем, что я умираю, – говорил он. – Я просто не знаю, что им сказать. Они никогда об этом не забывают. И в беседах нужно быть всегда острожным.
Однако не верить в то, что он умирает, было невозможно. Его родители обсуждали со мной этот вопрос. Им хотелось узнать, сколько ему осталось жить.
– Я правда ничего определенного не могу сказать, – отвечал я. – Может быть, несколько недель, а возможно, считанные дни. Мне очень жаль.
Тогда его отец заплакал, но старался не показать мне своих слез.
– Мой муж – честный человек, – говорила жена после того, как мужчина вышел из кабинета. – Всю свою жизнь он ходил в церковь каждое воскресение. О своем сыне он молится каждую ночь. Он просто не понимает, почему все происходит именно так.
Потом как-то раз его сестра отвела меня в сторону.
– Мама с папой не догадываются, зачем на самом деле Уильям уехал в Атланту, – сказала она. – Они не могли понять, почему он променял учебу в колледже на работу водителя лимузина в том городе. Мне нельзя было им говорить, – она замолчала и отвела глаза. – Возможно подспудно они догадывались. Думаю, что сейчас это уже не важно. Вчера мама сказала, что он напоминает Иисуса, страдающего на кресте. Я согласна, а вы как думаете? – добавила она, немного погодя.
Однажды днем я пришел к нему в палату: за окном бушевала гроза, гром был таким сильным, что, казалось, каждый мог ощутить его глубоко внутри себя. Оконный проем прошивали молнии, ветер трепал верхушки деревьев у парковки, а затем серая пелена дождя начала расстилаться над машинами до тех пор, пока не поглотила окно палаты, и тогда где-то наверху водостоки начали клокотать, словно фонтаны.
– Разве не великолепно? – с улыбкой спросил он меня, растворившись в моменте. – Красиво.
Какие-то люди бежали через всю парковку, чтобы обрести безопасное укрытие в салонах своих автомобилей, а с проходившего поблизости шоссе начал бить дальний свет других проезжавших машин. Через несколько минут все прекратилось: на небо возвратилось сияющее солнце, а лужи, занявшие непозволительно много места на черном асфальте тротуаров, начали высыхать прямо на глазах.
– Знаете, – сказал он, – однажды в Атланте я видел слайды одного известного мастера перформанса. Забываю его имя. Не важно. Он засыпал парковку битым стеклом. Была ночь, но он включил все лампы дневного света, и сияние стало отражаться в осколках. Понимаете, о чем я?
Я в недоумении покачал головой.
– Ну, он полз на животе по парковке, засыпанной стеклом. А затем позвал фотографов, чтобы те сделали снимки. Когда художник поднялся на ноги, он был весь в крови, но при свете ламп она казалось черной. Знаете, как он назвал это творение? «Нежно сквозь темноту», – и пациент засмеялся.
– Я всегда сожалел о том, что не учился в университете, – сказал он немного погодя, – но сейчас я думаю, что этот парень не понимал, о чем говорил.
Через несколько дней больной решил отказаться от пищи. Никакой еды, в меню только вода, морфин и ледяные чипсы. «А какой смысл?» – заявил он. Это была пятница перед выходными по случаю Дня памяти, меня ждали три дня отдыха. Я сказал ему, что обязательно загляну, когда вернусь.
Он поднял на меня глаза.
– Бутьте осторожны, Фрэнк, – сказал он. – Столько аварий случается именно в День памяти. Я бы не хотел, чтобы с вами что-то произошло. У тебя вся жизнь впереди.
Я пожал ему руку и поблагодарил, а перед тем как уйти, взял его на руки и помог занять более удобное положение на подушках: он был настолько слаб и невесом, что не мог двигаться самостоятельно, а мне не составляло труда переместить его.
– Вы, наверное, должны помыть руки, – напомнил он, когда мы закончили.
Я так и поступил. Открыв кран над раковиной, позволил воде и хирургическому мылу обволакивать мои ладони, запястья, оголенные предплечья и локти. Как приятно было чувствовать прикосновения воды.
Он остановил меня снова, когда я уже оказался у дверей палаты.
– Если когда вы вернетесь, мы не пересечемся, – объявил он, – хочу сказать спасибо за все, что вы для меня сделали.
– Не беспокойся, мы еще с тобой увидимся.
– Без обид, – отвечал он на мои слова, – но надеюсь, что нет.
Утром во вторник, когда я открыл дверь в его палату, я почувствовал это. Я знал, что мне предстоит обнаружить. На кровати можно было разглядеть фигуру человека. Далеко за окном наполненные солнечным светом и легким ветром раскачивались и клонились из стороны в сторону тополя. Когда дверь хлопнула, человек сел и повернулся ко мне: молодой, кровь с молоком, красивые черты лица и встревоженный взгляд карих глаз, словно внезапно его пробудили от глубокого сна.
– Прошу прощения, – проронил я, уставившись на него, – должно быть, я ошибся дверью.