Ноябрь семнадцатого выдался в северо-восточной Латвии тёплым. После Покрова снега ещё не было. Сосновые боры набухли от сырости, и повсюду стоял крепкий запах опавшей хвои, гниющих веток и несобранных грибов. Павловский, расположивший отряд в селе Липно и на хуторах, сам устроился в просторном доме старосты.
Староста, Андрис Лапиньш, пятидесятилетний здоровяк с аккуратно стриженной русой бородой, голубыми глазами и пудовыми кулаками, мужиком был основательным, с достатком. В хозяйстве имелось несколько дойных коров, в свинарнике похрюкивали боровы и визжали поросята на откорме, отгороженный птичий двор пестрел разнообразными домашними пернатыми. Лапиньш держал четырёх справных лошадей. Две из них были рабочими, породы немецких тяжеловозов, а две ездовые – гнедые кобылы латвийской породы, выведенные путём скрещивания местных латвийских кобыл с орловскими рысаками и немецкими полукровками. Ездовые лошади были крупные, мощного телосложения, с широкой грудью, удлиненным корпусом, покатым и длинным крупом, большой головой с большими глазами и маленькими ушами. Когда староста показывал конюшню и лошадей, Павловский сразу определил породу тяжеловозов:
– Шварцвальдский фукс! Отличная порода: дружелюбный характер, мощные, выносливые и живут долго.
Лапиньш с удивлением взглянул на ротмистра.
– Откуда такие познания? Вы ведь вроде гусар, в основном по строевым? Я-то понятно, действительную службу в артиллерии проходил, под Киевом наша бригада стояла, лошадки у нас мощные были.
Павловский улыбнулся, похлопал ладонью по мощному крупу германца.
– У моей матушки в хозяйстве такая была. Очень мы её любили. А вот ездовые у вас хоть и хороши, но для седла крупноваты.
Староста в ответ тоже улыбнулся, ответил, вроде бы и не возражая:
– Хорошие лошадки, что в седле, что в упряжке. Им в атаку не ходить.
Павловский, чуть помедлив, тихо заметил:
– Как знать, хозяин, как знать.
Лапиньш не придал значения этим словам, пропустил их мимо ушей. А зря.
В доме старосты Павловский занимал тёплую и уютную комнату с широкой деревянной кроватью, платяным шкафом ручной работы, письменным столом и семилинейной керосиновой лампой на нём. Комната выходила в просторные сени, и постоялец не особенно мешал хозяевам. Питались в гостиной за большим столом. После того как вся семья – хозяин с хозяйкой, семнадцатилетняя дочь Лаума и десятилетний Эдгар – усаживались за стол, Лапиньш произносил по-латышски кратенькую молитву (они были лютеранами и не любили многословья), затем звали Павловского.
Стол не ломился от яств, но еда всегда была сытной. Утром хозяйка подавала истомлённую в печи гречневую или пшённую кашу со сливочным маслом, варёные яйца и крепкий душистый кофе. Обеды, в отличие от латышской традиции редко есть супы, всегда начинались с первого: готовились густые щи со свининой, гороховый суп с копчёностями, куриный или грибной супы, уха. Лапиньш как-то признался, служба в армии убедила его в незаменимости первого блюда. Ужинали остатками обеда, либо маленькими пирожками со шпиком, большими блинами из ржаной муки со сметаной, вареньем или шкварками. По праздникам и иногда в воскресенье на столе появлялись жареные куры и утки, домашние колбасы, окорока. В рационе всегда присутствовали варёная или печёная в печи картошка и ржаной хлеб. Хлеб этот, напичканный тмином и ещё какими-то душистыми добавками, Павловский терпеть не мог, но тщательно скрывал, чтобы не обидеть хозяев.
Он очень боялся, что хозяева будут соблюдать все посты, и его рацион резко сократится. Но лютеранская церковь признавала лишь два поста: Адвент, аналог Рождественского, и Великий пост, длившийся с Пепельной среды и до Пасхи. Кроме того, лютеранские посты «мясоедны», верующим рекомендуется лишь умеренная еда и особенно благочестивая жизнь в это время. Так что всё обошлось. Павловский с голоду не умирал.
Помирал он от скуки и отсутствия женского тепла. В селе, конечно, имелись приятные особы. Та же Сарита, к примеру, супруга старосты, высокая, статная, гибкая, не растерявшая к сорока годам привлекательности. Или их дочь Лаума, вылитая мать, с густой копной русых вьющихся волос и огромными голубыми глазами. Или взять Марию, крепкую, полнотелую супругу пастора Петра Озолса, всегда приветливую, сверкающую искорками лукавых глаз. Были и другие молодые женщины и девушки, примеченные острым взглядом Павловского. Очень хотелось ему женской ласки! Но озорничать было нельзя, ещё неизвестно, сколько отряду предстояло стоять на постое у местных. Любые попытки навязчивого отношения к дамам пресекались Павловским на корню. Несколько подобных случаев на хуторах закончились поркой солдат – неудавшихся насильников.
Павловский понимал, солдат, жиревших на сытых харчах в тепле и покое, необходимо занять. С этой целью он разработал план ротных и взводных учений, строевых занятий и учебных стрельб, ежедневного осмотра состояния оружия, обмундирования и конского состава. Еженедельно отряд организованно ходил в бани, регулярно занимался стиркой белья. Разведка и боевое охранение были на высоте.
За постой и питание Павловский платил местному населению тем, что имел: рублями Российской империи, дензнаками Временного правительства, германскими марками. Всего этого добра, добытого в ходе отступления неправедным путём, у него имелось в достатке. Но солдаты помогали хозяевам и по хозяйству: заготавливали в лесу сосновый пиловочник, доставляли хворост, кололи дрова, таскали в дома из колодцев воду, чинили кровли, заборы, инвентарь, телеги, сани, ухаживали за скотом, рыбачили, пополняя свой и хозяйский стол свежей рыбой…
В середине декабря запорошило. К Рождеству село и хутора засыпало плотным снежным одеялом, сосновые леса превратились в исполинов с огромными белыми пушистыми шапками. Ещё не пришли крепкие морозы, воздух был чистым и свежим, а ночи – тёмными, безлунными и беззвёздными, из густой облачности сыпал и сыпал снег. Павловский после ужина сидел во дворе под навесом на задке саней, курил и думал, что делать дальше, куда идти, как снабдить отряд походным довольствием… Он не знал обстановки в стране, в Петрограде, на фронте. И был ли он, фронт этот, не развалился ли совсем? Где немцы, где русские? Сюда, в восточную лесную глухомань Латвии, не достигали никакие новости и слухи. Здесь не было ни телефона, ни телеграфа. Почта не работала более полугода. Местные, главным образом состоятельные, изредка ездили в Мариенбург за покупками, к родным, в аптеку или по иной какой нужде, но никогда ни о чём ни ему, ни иным офицерам и солдатам не рассказывали. Когда Павловский спрашивал старосту или пастора, есть ли немцы в Мариенбурге, те прятали глаза и неизменно отвечали: «Мы их не видели».
После Рождества Павловский остро ощутил недовольство хозяев долгим сидением русских в селе и на хуторах. Местные перестали здороваться на улице, обходили его стороной, отворачивались. Прапорщик Гуторов докладывал, хозяева, у которых на постое стояли солдаты, резко урезали объем и ассортимент подаваемых к столу продуктов, в некоторых хуторах надвигался голод. Здешние места не отличались богатой землёй, кругом пески да болота, мало сенокосных угодий. Как правило, крестьянам на зиму хватало картофеля и капусты. Помогало изобилие грибов и ягод. А вот хлеба до весны не хватало никогда. Ржаная мука заканчивалась к февралю, пекли хлеб и пироги из ячменной, но и та к апрелю исходила. Потом с низким поклоном шли к богатеям и в помещичьи усадьбы, ехали в Мариенбург к перекупщикам зерна и мельникам, умоляли дать в долг муки и семян на посевную, клялись летом отбатрачить с лихвой. И мяса не хватало. Боровов, поросят (у кого они были) и птицу резали ещё осенью и зимой, сало берегли про запас.
Так было всегда. А во время войны стало совсем невмоготу. Хлеба негде было достать в принципе. Надежда отсидеться в глухомани, вдали от фронта, рухнула. Как снег на голову свалился этот русский отряд и подъел вчистую все крестьянские запасы, выскреб все сусеки, порезал оставшихся кур и уток. Голод стучался в дома. Негодование крестьян перерастало в злобу и враждебность к военным. Многие, в том числе русские и латгальцы, уже обращались к старосте Лапиньшу и пастору Озолсу с вопросом: «Когда уйдут русские?» И после Крещения староста и пастор в лютеранской церкви тайно собрали общинный совет. Решили отправить делегатов в Мариенбург, где стоял германский гарнизон, просить немцев о помощи. Для верности отправили две группы, зная, что русские повсюду выставили секреты, и если кого схватят, пощады не жди.
Одну группу из трёх мужиков, затемно отправившуюся в Мариенбург, дозорные из эскадрона Павловского взяли в трёх верстах от села. Отказавшихся отвечать, куда те направили сани, фельдфебель Девяткин для порядку приказал выпороть и доложил Павловскому. По его приказу мужиков вывезли на хутор, раздели догола и, привязав к соснам, стали на морозе пытать. Те во всём сознались, но про вторую группу, ушедшую ночью на лыжах через болото, умолчали.
Павловский, возмущённый страшным предательством Лапиньша и пастора, велел прапорщику Гуторову объехать хутора и распорядиться о подготовке к походу, изъятии у местного населения лошадей, саней, фуража, продуктов питания, тёплой одежды и обуви. Фельдфебелю Девяткину отдал команду резать на мясо молочных коров. Лошадей старосты тоже реквизировали.
Арестованных старосту Лапиньша, пастора Озолса и членов общинного совета после очной ставки с задержанными и истерзанными мужиками, выдавшими всех с потрохами, под усиленной охраной поместили в сельской кузне. Трое суток в селе и на хуторах с разрешения Павловского шли грабежи и насилия. Вначале он сам изнасиловал жену старосты Сариту, затем их дочь Лауму, а поздней ночью, крепко выпив, – Марию, супругу пастора. Насытившись, он отдал несчастных женщин солдатам.
Перед рассветом утомившегося Павловского разбудил прапорщик Гуторов.
– Господин ротмистр, немцы!
Павловский, ничего не понимая спросонья, проворчал:
– Какие к чёрту немцы? Откуда вы их взяли?
Гуторов доложил:
– Видать, проморгали мы, господин ротмистр, кто-то из местных гадов добрался до Мариенбурга. В пяти верстах к востоку от села разведка обнаружила конный разъезд немцев числом до полувзвода. Их пропустили, а вскоре появилась колонна из двух пехотных рот с двумя орудиями и дымящейся полевой кухней.
Павловский вскочил с постели, стал быстро одеваться и на ходу отдавал распоряжения:
– Готовность полчаса, уходим на северо-восток, в сторону Пскова. Обозные сани поставить впереди колонны. Отход прикрывает второй взвод с двумя «максимами» на санях. Боевое охранение обеспечивает первый взвод драгун. Девяткина с его взводом отправить в разведку дороги. Пусть докладывает каждый час. Всё! Исполнять!
– Слушаюсь, господин ротмистр! – Гуторов щёлкнул каблуками сапог. – А что с арестованными делать? Может, выпорем и отпустим?
– Ещё чего! Кузню сжечь.
– С людьми? – Прапорщик от удивления даже присел на стул.
– Вы не поняли приказа, прапорщик? Это не люди, это предатели. Исполнять!
Отряд организованно уходил по засыпанной снегом лесной дороге. Позади, в селе, жарким огнём горела сельская кузня, вокруг которой бегали поливавшие её водой из вёдер мужчины и женщины. Повсюду кричали, рыдали, но грохот огня заглушал все звуки. Вскоре обрушилась полыхавшая кровля. В «знак благодарности» за кров и стол Павловский оставил трупы, голод, истерзанные души и ненависть. Горе накрыло село и округу.
Восемнадцатый год наползал на Россию тяжёлой, страшной тучей, рокотавшей отзвуками последних сражений Первой мировой войны и первых боёв войны Гражданской. Эта жуткая туча то отражала всполохи горевших дворцов и усадеб, то обагрялась испарениями потоков крови расстрелянных большевиками генералов и адмиралов, армейских, флотских и жандармских офицеров… Страна вслепую протискивалась в узкое горло жестокого, никого не щадившего будущего.
В январе (по старому стилю) декретом ВЦИК большевики разогнали Учредительное собрание, отказавшееся признать советскую власть, её правительство и декреты; была принята «Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа», закрепившая политическое и социальное бесправие русской интеллигенции; изданы декреты Совнаркома об организации Рабоче-крестьянской Красной армии и Рабоче-крестьянского Красного флота; церковь была отделена от государства; аннулированы все государственные внутренние и внешние долги.
В феврале было принято новое летоисчисление, вместо юлианского календаря вводился григорианский; опубликован декрет ВЦИК «О социализации земли»; началось всеобщее наступление германских и австро-венгерских войск по всему фронту, германские войска захватили Киев и Псков; расформировывалась русская армия, отдельные части вновь создаваемой Красной армии еле сдерживали натиск немцев; в Москве и Петрограде Б. В. Савинков создал антисоветскую и антибольшевистскую организацию «Союз защиты Родины и свободы».
В марте был подписан Брест-Литовский мирный договор с Германией, Россия сепаратно вышла из войны; английские войска высадились в Мурманске, началась иностранная военная интервенция. Советское правительство во главе с Лениным переехало из Петрограда в Москву.
Формировалась Красная армия. Многие, очень многие переходили на сторону новой, злой, но упорно сражавшейся с интервентами советской власти. Так поступили генералы Д. П. Парский, М. Д. Бонч-Бруевич, А. А. Брусилов, А. А. Маниковский, П. П. Лебедев, А. А. Самойло, барон А. А. фон Таубе, В. А. Ольдерогге, В. Н. Егорьев, В. И. Селивачёв, Н. М. Потапов (а вместе с ним и практически всё руководство русской военной разведки), адмиралы В. М. Альтфатер, Е. А. Беренс, А. В. Немитц[11]…
Разворачивалось Белое движение. Её основой стала формировавшаяся с конца 1917 года Добровольческая армия под командованием вначале генерала М. В. Алексеева, затем – генерала Л. Г. Корнилова. Погибшего при штурме Екатеринодара 13 апреля Корнилова заменил генерал Антон Иванович Деникин. Против власти Советов восстают область Войска Донского, Кубань, Северный Кавказ, Поволжье, многие районы Урала, Сибири, Забайкалья.
Отдельные, оставшиеся верные присяге, воинские части и многочисленные группы офицеров бывших Северного и Северо-Западного фронтов, концентрировались в Эстонии и Латвии, на западе Петроградской, юге и юго-западе Псковской губерний, надеясь, что хоть кто-то вспомнит о них, обогреет, накормит, организует и поведёт к какой-то цели… Однако генералы, ошарашенные крушением монархии, а затем и Временного правительства, арестами и расстрелами, долго запрягали на Северо-Западе России. Именно поэтому роль организаторов Белого движения здесь взяли на себя молодые офицеры, ротмистры и капитаны. Но штабс-ротмистра Павловского среди них не было.
В начале февраля восемнадцатого Павловский распустил по домам своё войско и вместе с прапорщиком Иваном Гуторовым (благо тот был из Старой Руссы) отправился домой, в Новгород. Мария Дмитриевна, не имевшая от сына весточек почти год и уже не раз ставившая свечи в церкви за упокой души, встретила его без слёз, сняла с него грязные сапоги, рваную солдатскую шинель и молча отправилась топить баню. Зато Наталья раскрыла настежь шлюзы своей радости и нерасплескавшейся любви, обливаясь счастливыми слезами, потащила Павловского в баню, раздела его и долго мылила, тёрла мочалкой огрубевшее, но такое милое тело, поливала горячей водой с настоем ромашки, разделась сама и забралась к нему на полок.
Мария Дмитриевна не торопила молодёжь, приготовила ужин, выставив на стол свои стратегические запасы, спасавшие их с Натальей в голодную зиму: солёные, огурчики, грузди и рыжики, квашеную капусту, румяное с мясными прожилками сало. На столе дымилась кастрюля с варёной картошкой и сверкала в неярких отблесках керосиновой лампы бутылочка довоенной «Смирновской». Сидели допоздна. Женщины рассказывали местные новости, о том, как комиссар Временного правительства Булатов долго не сдавал в губернии власть большевикам, поэтому, возможно, в Новгороде не было таких массовых арестов. Но всё равно в городе опасно. Повсюду военные и чекистские патрули, проверяют документы, идут обыски в домах бывших офицеров, жандармов, полицейских, чиновников, богатых купцов. Их, слава богу, участь эта пока миновала. Да и уголовщина совсем распоясалась. Грабят по ночам, убивают, каждое утро в городе находят раздетые догола трупы.
– Что дальше делать будешь, Серёженька? – спросила мать с тревогой.
Павловский медлил с ответом, закурил, пересел на большой старый диван. Что ему сказать матери? Он и сам толком не знал, что делать.
– Надо осмотреться, мама, постараться выяснить обстановку в Питере, восстановить прежние связи с коллегами, однополчанами… Если не возражаете, поживу у вас некоторое время тихо и незаметно.
Женщины лукаво переглянулись и хором радостно ответили:
– Конечно, Серёженька, конечно!
– О средствах не беспокойтесь, имею кое-что получше бумажной рухляди.
Он встал, вышел в прихожую, вернулся с солдатским сидором, извлёк из него два увесистых мешочка и высыпал их содержимое на стол. Женским взорам предстала картина сверкающих золота и камней. Здесь были золотые украшения с крупными драгоценными камнями и камни россыпью: бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры, опалы, топазы, агаты…
– Откуда это у тебя, Серёжа? – в изумлении воскликнула Мария Дмитриевна.
Павловский беззаботно ответил:
– Так, военные трофеи.
Мать повертела в руке тяжёлый золотой перстень старинной работы с крупным синим сапфиром, пристально поглядела на сына, но ничего не сказала.
– Вам этого надолго хватит. А это, – Павловский выбрал серёжки в виде подвески из трёх рубинов, соединённых ажурными звеньями, – это, Наташа, тебе. Носи на здоровье.
Наталья с горящими от радости глазами расцеловала его в губы и побежала к трюмо мерить подарок.
До середины марта Павловский тихо и незаметно для соседей жил в родительском доме. Иногда тёмными сырыми вечерами ненадолго уходил, видимо, с кем-то встречался, приносил и подолгу изучал какие-то документы и карты. Мать когда с Натальей, когда одна наведывалась к знакомому ювелиру, а затем обходила рынок и хлебные лавки. Наталья всегда в приподнятом настроении колдовала на кухне. Жили сытно.
Всё свободное время Наталья проводила в комнате Павловского, вернее в его постели. Искренне любя Сергея и с большим удовольствием и вкусом исполняя роль его любовницы, она по-прежнему была скромна и знала своё место в доме, ни на что не претендуя, кроме ласк любимого. Мария Дмитриевна им не мешала, довольная хотя бы тем, что сын не шляется по притонам и не водит домой непотребных баб.
А события тем временем набирали темп. 18 февраля немецкие войска численностью примерно в миллион штыков и сабель начали генеральное наступление на всём Восточном фронте. Через Лифляндию и Эстляндию на Ревель, Псков и Нарву, имея целью захват Петрограда, двинулись войска 8-й германской армии (6 дивизий), отдельного Северного корпуса и соединения, действовавшие с юга, со стороны Двинска[12].
Верховный главнокомандующий заново формировавшейся Красной армии, бывший прапорщик Н. В. Крыленко докладывал народному комиссару по военным делам Н. И. Подвойскому: «Мобилизация проходит ни шатко ни валко. Мужское население призывного возраста прячется в лесах, бежит из городов. Во Пскове немалая часть населения не боится немецкого наступления, попросту ожидает его, надеясь, что немцы освободят их от власти Советов».
Член комиссии по управлению войсками фронта большевик Б. П. Позерн 23 февраля сообщал Подвойскому: «Немцы в 25 верстах от Пскова, идут броневиками по шоссе и по железной дороге поездом. Очевидно, будут в Пскове через несколько часов. Город обороняют рота Красной гвардии, две роты и пулемётная команда латышских стрелков полка Красной армии из числа солдат 12-й армии, ранее ушедшей от Двинска».
Немцы, сломив упорное сопротивление русских бойцов-патриотов, потеряв в боях только убитыми 270 рядовых и офицеров и ещё 600 человек при взрыве большевиками пироксилинового завода, 25 февраля взяли Псков.
Как позже рассказывали Павловскому очевидцы, «еврейская буржуазия» встречала немцев хлебом-солью, германцы с радостью вешали на улицах выданных населением большевиков, духовенство молилось за царя. Повсюду ходили слухи об убийстве Ленина в Петрограде и скорой кончине большевистской власти.
Да и в самом Петрограде социальное напряжение зашкаливало до предела. Во второй половине февраля поползли слухи о гибельном положении на фронте, германском наступлении, угрозе сдачи столицы немцам, бегстве советского правительства во главе с Лениным в Москву… Город охватила паника. Большевикам никто не верил. Рабочие крупнейших промышленных предприятий, бывших недавно оплотом большевиков, поддавшиеся агитации левых эсеров, дружно осуждали Брестский мир с Германией, экономическую политику большевиков, протестовали против всеобщей мобилизации в Красную армию, требовали выплаты зарплаты за три месяца вперёд, улучшения снабжения продовольствием…
В Колпино отряд Красной гвардии при разгоне демонстрации протестовавших женщин применил оружие, появились жертвы. В ответ вспыхнули волнения рабочих на Ижорском, Обуховском, Путиловском, Русско-Балтийском, Охтинском, Гильзовом заводах, Арсенале…
Руководитель советской власти в Петрограде Григорий Евсеевич Зиновьев, растерявшись в непростой ситуации, особенно после переезда правительства в Москву, фактически переложил ответственность на руководителя Петроградской ЧК Урицкого. По городу прокатились массовые аресты меньшевиков, эсеров, рабочих-активистов, руководителей и организаторов антибольшевистских и антисоветских организаций офицеров, интеллигенции. Власть нещадно расправлялась как с врагами революции, так и революционным гегемоном. Время революционного романтизма прошло. Настало время кровавого террора Гражданской войны.
Павловский, в середине апреля прибыв в Петроград, немедленно отправился на Васильевский остров, к Каменцевым. В грязном от недавнего снегопада дворе он повстречал знакомого дворника. Тот сразу узнал Павловского, попросил закурить и, кивнув головой в сторону полупустого дровяника, простуженно проскрипел:
– Зайдём, вашбродь, туды, нечя нас видеть кому, мутное время. – За дровяником заговорил тихо, зыркая по сторонам. – Не следует вам туды иттить, вашбродь. Третьего дня чека у их обыск производила, всё вверх дном перевернула. Грязно работают, людоеды, не чета жандармам или сыскной полиции, те всё делали чин чином, аккуратно и культурно, не тыкали, всех на «вы» величали. – Он жадно затянулся вручённой Павловским папиросой, закашлял. – Старого барина изверги с собой увезли, видать, и молодого, Аркадия Семёновича, искали. Да где им! Он пять дён как убыл. Правда, вчерась наведывался ко мне. Так что барыня там одна, да ещё упырь какой-то из чеки в засаде оставлен.
Павловский тоже закурил, задумался, помедлил минуту, спросил:
– Не знаешь, братец, куда Аркадий Семёнович подался?
– Как не знать, ваш бродь, – важно отвечал дворник, снял замызганный картуз, извлёк из него клочок бумаги, – известное дело, знаю. Вот, – он протянул записку, – вашему благородию велено вручить лично в руки.
Павловский жадно глотал глазами ровные строчки, набросанные аккуратным почерком полковника Каменцева: «Ротмистру Павловскому. Лично. Дорогой Сергей Эдуардович, в квартиру не ходить, там засада чекистов. Отца арестовали. Постарайтесь пробраться в Порхов. Идёте по левой стороне Смоленской улицы на юг, дом на углу Сенной площади, вывеска „Скобяные товары“. Вход со двора. Второй этаж. Табличка на двери „Тутаевы“. Представитесь от меня. Обнимаю Вас. Каменцев».
Записку Павловский сразу сжёг. Поблагодарив дворника и оставив тому пачку вонючих германских сигарет «R-6», он двинулся на почту, вовсе не надеясь на то, что почтовое ведомство при большевиках работает. Но почта работала, и он отправил в Старую Руссу прапорщику Гуторову телеграмму: «Порхов Угол Смоленской и Сенной пл Скобяная лавка Буду ждать по средам».
Павловский был уверен, полковник Каменцев собирает в Порхове готовых бороться с большевиками офицеров, значит, не всё потеряно, значит, старшие товарищи организуются, накапливают силы, и его место там, с ними.
У него не было в Петрограде знакомых, ютиться по притонам Лиговки он не желал, поэтому сразу отправился на Варшавский вокзал, где после долгих поисков удалось втиснуться в какой-то замызганный вагон 3-го класса какого-то сборного поезда, идущего то ли в Великие Луки, то ли до станции Дно. На грязном перроне в жуткой толчее он купил у бабки жареного цыплёнка, вытряхнув из карманов шинели мятую наличность разными дензнаками разных режимов. Бабка от вороха разноцветных бумажек опешила, а Павловский поскорее исчез в толпе. В его мешке имелись хлеб, домашние пирожки и сало, заботливо уложенные матерью и Натальей. «С таким харчем не то что до Порхова доеду, до самой Варшавы», – подумал он. Как в воду глядел, до Варшавы ему оставалось всего три года.
Грубо растолкав в вагоне соседей-пассажиров, перекусив, чем бог послал, Павловский улёгся на вторую полку и вскоре, убаюканный неспешным перестуком колёс еле ползущего состава, мирно уснул. Ночью при свете керосиновой лампы чекисты проверяли документы. В полутьме вагона он протянул сверху мятую бумажку – липовое мобпредписание Новгородского губвоенкомата, извещавшее, что некто бывший унтер-офицер Иванов Иван Никодимович направлен в порядке всеобщей мобилизации в Порхов в распоряжение тамошнего начальника войск революционной завесы. Подпись. Печать. Всё, как положено. Осветив тусклой лампой сонное, небритое лицо «унтера Иванова», чекист с чувством классовой солидарности посоветовал:
– Ты, брат, гляди тут, поаккуратнее, тут, брат, всякой сволочи, что грязи. Оружие-то есть какое?
– Откуда? – промямлил Павловский, – обещали по прибытии винтовку дать.
– На, брат, держи, – чекист сунул в руки понравившегося ему ветерана немецкий клинковый штык от винтовки, – чем могу, брат, другого ничего нет.
Павловский крепко пожал протянутую чекистскую руку и поблагодарил за подарок. Вскоре он вновь безмятежно спал, укрывшись старой солдатской шинелью.
Порхов встретил неприветливо. Грязная привокзальная площадь была переполнена вооружёнными людьми в военной форме и в штатском. Павловский опытным глазом сразу заметил несколько пулемётных гнёзд на крышах и в подвалах домов. Он знал, в городе дислоцировался 120-й пехотный запасной полк бывшей царской армии числом в 1160 человек, в полном составе перешедший на сторону советской власти. Но отчего в небольшом уездном городе столько военных на улицах? Казалось, с минуты на минуту начнётся осада и развернутся уличные бои. Вскоре всё прояснилось.
У прибывших с поездом военные патрули проверяли документы и поклажу. Павловский предъявил своё липовое, но хорошо сработанное мобпредписание. Невысокого роста щуплый мужичок в поношенном полупальто с маузером в здоровенной деревянной кобуре, видимо, чекист или комиссар, тщательно изучал бумагу, потом пристально оглядел Павловского снизу вверх и, видимо, не найдя в облике последнего ничего подозрительного, сухо спросил:
– Ты партейный, товарищ?
– Покамест нет. – Скромно ответил Павловский, потупив виновато взор. – Не успел ишшо.
– Тогда топай вон туда, – мужик указал рукой в сторону центра, – там военный комиссариат. Там тебя в должность определят и на довольствие поставят, и оружие выдадут. Будь здоров.
Павловский откозырял, поблагодарил, но не удержался, спросил:
– Слышь, друг, а чтой-то в городе творится? Никак осадное положение объявили?
– Ты ж не знаешь, – стал объяснять чекист-комиссар, – ты ж приезжий. Беда у нас, брат, в уезде. Крестьяне волнуются, не хотят хлеб сдавать в уездный продком, мобилизацию в Красную армию саботируют. Оружием запасаются, милиционеров и ревкомовцев вылавливают. А в Ручьёвской волости настоящий мятеж подняли, бандитский отряд создали, расправились с председателем волисполкома, волостным военкомом и его помощниками, начальником милиции. Грозятся на Порхов идти. Вот такие, брат, дела у нас. Ну, – похлопал Павловского по спине, – бывай. Авось свидимся.
«Ну, попал! – подумал Павловский, – Как кур во щип. Но делать нечего, надо идти как-то устраиваться. Пойду в военкомат. Бог не выдаст, свинья не съест».
В суматохе и толчее уездного военкомата, где из всех углов доносился тяжёлый запах немытых тел, сырой одежды и мочи, он с трудом пробрался к дежурному и выложил перед ним свой «документ». Дежурный, быстро пробежав глазами по бумаге и не взглянув на предъявителя, бросил охрипшим голосом:
– Второй этаж, третья комната, к товарищу Елютину.
Товарищ Елютин, высокого роста, крепко сбитый мужчина лет тридцати с небольшим, в чистой солдатской гимнастёрке и до блеска начищенных яловых сапогах («Явно кадровый унтер», – с ходу определил Павловский), оказался помощником уездного военкома.
– Отлично, товарищ Иванов, – Елютин отодвинул прочитанное «мобпредписание» в сторону и приложил ладони к жарко натопленной печи, – нам кадровые очень нужны. Где служил?
Павловский для убедительности назвал свой родной лейб-гусарский полк.
– Командиром отделения до ранения служил.
– Гусар, значит? Куда ранили-то?
– Левую ключицу германцы раздробили. Но, слава богу, срослась нормально, зажила. – Он покрутил левой рукой.
– Да ты садись, в ногах-то правды нет. Сам-то из новгородских будешь?
– Новгородский. Из плотников мы.
Елютин с уважением поглядел на здоровенные кулачища Павловского.
– Вот что, разлюбезный мой гусар, – помвоенкома стал быстро заполнять какой-то формуляр, – кавалерии у нас в уезде пока нет, пойдёшь командиром разведвзвода в караульный батальон, это наша самая лучшая воинская часть в Порхове. Командует батальоном Аркадий Семёнович Каменцев, хоть и бывший полковник, но мужик в доску наш, пролетарский, в партию его будем принимать. Вот только дождёмся из Питера бумаги о его проверке. Думаю, сработаетесь.
Павловского спасло то, что, заполняя бумаги и увлечённо говоря по ходу дела, Елютин не поднимал глаз, не видел, каким пунцовым стало лицо вновь назначенного комвзвода, не заметил, как окаменели его руки и недобрым огнём загорелись глаза.
«Господи! Каменцев у большевиков, батальоном командует, в партию собирается! Но нет, конечно, это всё для прикрытия. Полковник – человек чести. Предателем он быть не может. Неужто и он сказал, что служил в гусарах?»
Елютин пододвинул несколько листков бумаги.
– Ну вот, гусар, бери приказ о твоём зачислении, продовольственный и вещевой аттестаты, продкарточки, ордер на поселение, приказ о выдаче тебе оружия, на складе сам выберешь, что тебе ближе. На первом этаже в столовой получишь продпаёк. Давай устраивайся. – Елютин пожал руку вновь назначенному красному командиру.
Павловский, словно пьяный, вышел в коридор, обтёр платком вспотевшие от страха лицо и шею, присел на крыльце, не обращая внимания на сновавших мимо него вооружённых людей, закурил, успокоился. Решил пока к Каменцеву в батальон не идти. Нужно было проверить адрес, данный полковником, осмотреться, разместиться по выданному ордеру, поесть в конце концов. Он вернулся в военкомат, нашёл оружейный склад, постучал в обитую железом дверь. В открытом окошке появилась крохотная физиономия старичка с ухоженными бородкой клинышком и усами.
– Тебе чего, мил-человек?
Павловский сунул ему приказ о выдаче оружия.
– Заходи, – промурлыкала физиономия, дверь отворилась.
В пирамидах стояли разнокалиберные винтовки и карабины: «мосинские», германские «маузеры», японские «арисаки», однозарядные «берданки». Павловский выбрал привычный ему и безотказный «мосинский» кавалерийский карабин, отвёл затвор, проверил смазку, посмотрел чистоту ствола.
– Пойдёт, – сказал оружейнику, – патроны давай, три подсумка к ним и мне ещё револьвер положен.
Старичок выложил на стол два старых патронных подсумка, относительно новый револьвер «наган», две коробки патронов и кобуру к нему, отсчитал из цинкового ящика ровно пятьдесят винтовочных патронов и, чуть подумав, выставил две германские «колотушки» – противопехотные гранаты на длинной деревянной ручке.
– Патронов для карабина маловато, – недовольно пробурчал Павловский, ссыпая боеприпасы и гранаты в свой сидор.
Оружейник пододвинул ведомость и журнал выдачи.
– Расписывайся, мил человек, и ступай с богом. Остальное в бою добудешь.
Нацепив на пояс кобуру с револьвером, закинув на плечо сидор с карабином, Павловский, улыбаясь, попрощался:
– И на том спасибо. Ну, прощевай, дядя!
В столовой ему выдали две буханки ароматного, только испеченного ржаного хлеба, две больших луковицы, два вяленых леща, два малюсеньких бумажных пакетика, один с солью, другой с молотым перцем.
– Сахару и консервов нету, – решительно заявила молодая румяная кладовщица, с интересом присматриваясь к новому военному.
– Здоровей будем, красавица, – улыбнулся в ответ Павловский, – а как тут у вас с досугом?
Молодуха кокетливо поправила выбившуюся из-под косынки русую прядь и, смерив исполинскую фигуру Павловского намётанным взглядом голубых глаз, пропела:
– Так ведь кому какой досуг требуется? Мы, чай, девушки серьёзные, с водой и хлебом досужничать непривычные.
Павловский принял игру.
– Вот и чудесно. Пойду расквартируюсь, представлюсь начальству и буду ждать в указанном вами месте.
– А квартироваться где будете? – Девица поглядела показанный Павловским адрес. – Ой, да это ж тут рядом, в доме бывшего купца-мельника Афанасьева, там одни командиры селятся. Вы, значится, тоже командиром будете? – с уважением спросила она.
– А то! Им самым и буду. Так где вас ждать, красавица?
Договорились встретиться у входа в Порховскую крепость в шесть вечера.
Разместившись на постой в добротном двухэтажном купеческом доме, в большой чистой комнате на четыре койки, застеленных солдатскими байковыми серыми одеялами, Павловский здесь же, в просторной гостиной, использовавшейся как общая столовая, перекусил остатками пирогов и курицы с луком, выпил из самовара кипятку, забросил под отведённую койку сидор и отправился изучать город.
Порхов, уютно раскинувшийся по берегам Шелони, до революции считался после Великих Лук самым богатым уездным городом Псковской губернии с населением около восьми тысяч человек. На Шелони работали мельницы, кожевенные и красильные фабрики, кирпичные, свечные, пивоваренные, овчинно-шубный, винный заводы, десятки пекарен и маслобоен, множество различных мастерских… В 1897 году было построено здание вокзала, а в 1905 году – железнодорожный мост через Шелонь, и город стал важным транспортным узлом, через который пошли поезда на Новгород, Псков, на Москву через Великие Луки, на Смоленск, в Прибалтику.
Порхов и сёла Порховского уезда стали превращаться в места модного отдыха. Питерские и московские чиновники, военачальники, помещики строили дачи, развивали поместья, разбивали парки и сады. В городке ежегодно открывались новые чайные, кофейни, кондитерские, трактиры и питейные дома, магазины и лавки. Порховская ярмарка слыла на весь Северо-Запад России. Здесь работали коммерческий банк, драматический театр, гимназии и реальное училище, хорошие земские больница и библиотека. Старая средневековая крепость, десятки церквей, мощёные улицы с ухоженными усадьбами и домами, густая зелень скверов, парков и садов – всё это создавало городу особую привлекательность и уют, жить здесь, по словам горожан, было спокойно и комфортно.
Так было раньше, до революции. Теперь, в холодный и сырой апрель восемнадцатого, город, ставший после захвата Пскова немцами, прифронтовым, предстал перед Павловским в самом невыгодном свете. Повсюду сновали сотни вооружённых военных, на улицах грязь, неубранные кучи лошадиного навоза, закрытые торговые магазины и лавки, питейные заведения, не работало большинство предприятий, очереди за хлебом и керосином… И лица людей. Затравленные, испуганные, злые…
Павловский нашёл Смоленскую улицу и, не торопясь, побрёл к Сенной площади. Он шёл уверенно, как знающие себе цену кадровые военные, но делал вид, что с любопытством иногороднего разглядывал дома и вывески. Дойдя до Сенной площади и обнаружив нужный дом с заколоченными досками окнами скобяной лавки, он внимательно осмотрелся, понимал, входить нельзя, возможна засада. Но нестерпимое желание поскорее увидеть боевого товарища и вечное гусарское «Бог не выдаст, свинья не съест» толкнули войти во двор, подняться, как указывал в записке Каменцев, на второй этаж, и постучать в нужную дверь.
На пороге появилась очаровательная молодая женщина, зябко кутавшаяся в шаль белой шерсти. Огромные серые глаза со страхом глядели на высоченного солдата в серо-рыжей шинели, мятой фуражке и грязных сапогах, сжимавшего ремень висевшего на плече карабина. Павловский, ослеплённый красотой женщины, остолбенел. Они так, молча, и стояли: она, мелко дрожа от страха, он – парализованный её неземным обликом. В чувства их привёл серенький пушистый котёнок, выбежавший из квартиры, замяукавший и ткнувшийся носом в ноги дамы. Она быстро схватила и прижала его к груди. Павловский огляделся по сторонам, никого не обнаружив, выпрямился, щёлкнул каблуками и, чуть склонив голову, представился:
– Штаб-ротмистр Павловский!
Незнакомка виновато улыбнулась, чуть посторонилась и ответила:
– Входите. Мы давно вас ждём.
Хозяйкой квартиры оказалась Ксения Михайловна Беломорцева, вдова двадцати восьми лет, дочь генерал-майора Беломорцева, служившего в штабе отдельного корпуса пограничной стражи, примкнувшего к корниловскому мятежу и объявленного в конце августа семнадцатого года правительством Керенского в розыск.
Ксения Михайловна уговаривала гостя снять шинель, пройти в квартиру, но безуспешно. Павловский, стесняясь грязных сапог, несвежей гимнастёрки и собственной немытости, категорически отказался, сославшись на недостаток времени. Пришлось общаться в прихожей.
Хозяйка, как-то сразу поверив Павловскому и будто дождавшись, кому можно исповедаться, рассказала, как перед бегством отца в Эстляндию в начале сентября прошлого года он настоял, чтобы они с матерью уехали в Порхов, сняли квартиру и тихо ждали его дальнейших указаний. Поведала она и о том, что их семья давно дружила с семьёй Каменцевых, что Кирилл в юности даже ухаживал за ней, но руку и сердце так и не предложил. За год до войны она по любви вышла замуж за капитана Генерального штаба Новикова, погибшего в июне шестнадцатого года под Луцком во время Брусиловского наступления. Детей, к сожалению, завести не успели. Мама простудилась и три дня лежала в постели. И тут послышался её слабый голос:
– Ксения! Кто-то пришёл? Ну где же ты? Я так скучаю в одиночестве!
Павловский приложил палец к губам, призывая хозяйку промолчать о его визите.
Она громко ответила:
– Мама, все в порядке. Никого нет. Я подметаю в прихожей. Скоро буду у тебя, сделаю чаю и почитаю тебе.
Увлёкшись собственным рассказом, Ксения Михайловна не успела расспросить про Павловского, забыла предложить чаю хотя бы сюда, в прихожую. И только когда Павловский спросил о Каменцеве, она хлопнула ладошкой по лбу и виновато вскрикнула:
– О Господи! Вот же бестолковая, всё позабыла! Сейчас, Сергей Эдуардович, одну минуту. – Она скрылась за дверью, ведущую во внутренние покои.
Вернулась с большим бумажным пакетом, прочно заклеенным и прошитым суровыми нитками с сургучными печатями.
– Это вам. Он был вчера и оставил. Кирилл просил вас, получив этот пакет, немедленно скрыться, в штаб батальона не ходить. Всё остальное в пакете.
– Благодарю вас, Ксения Михайловна. – Павловский поцеловал её руку и чуть дольше принятого задержал в своей руке. – Мне хотелось бы вновь увидеть вас, в другой ситуации и другой обстановке.
– У вас есть где остановиться? – с тревогой спросила она.
– Не беспокойтесь, место надёжное, – соврал Павловский. – Если не возражаете, я навещу вас?
– Конечно, конечно, буду рада.
По всему было видно, она и вправду была рада его приходу, тревожилась за него, искренне желала новой встречи с этим молодым и высоким офицером, представлявшим частичку того старого, так ей хорошо знакомого и уютного мира золотых эполет и аксельбантов, рождественских и пасхальных балов, восторженных взглядов и признаний в любви… И вовсе не важно, во что ныне был одет и обут штабс-ротмистр Павловский. Она, дочь и внучка генералов, безошибочно распознала в нем офицерскую кость, офицерский стержень, дух и букву кадрового военного…
Спустившись во двор, Павловский заметил несколько сарайчиков, ютившихся под тремя старыми берёзами с глубокими ствольными надрезами и висевшими под ними банками для сбора сока. Один сарай оказался без висячего замка и с приоткрытой дверью. Он заглянул, было пусто, только рыжая с тёмными пятнами на спине кошка, недовольная наглым вторжением, шмыгнула на улицу. Он уселся на какой-то ящик, закурил. Надо было прочитать содержимое пакета, обдумать своё положение, решить, как быть с прапорщиком Гуторовым, вот-вот должным прибыть в Порхов. Павловский достал складной нож, аккуратно вскрыл пакет. В нём оказался заклеенный почтовый конверт и плотная пачка каких-то документов. Вначале он решил узнать, что в конверте, надеясь на личное письмо Каменцева. Так и оказалось.
«Дорогой Сергей Эдуардович, здравствуйте!
В последнее время вот так с вами и общаемся через письма и записочки. Гадкое, паршивое время! Верю, доживём до лучших дней. Но надо много работать, эту безбожную кровавую власть шапками не закидаешь, как многим поначалу казалось.
В Порхове я оказался по поручению старших товарищей, давших мне приказ пробираться во Псков или в Эстляндию, где под защитой германских штыков (вот ведь судьба, враг твоего врага отныне – твой друг!) собираются здоровые офицерские силы, могущие в ближайшее время сформировать полноценный корпус, а в дальнейшем и армию, и при помощи союзников начать наступление на Петроград.
В Порхове большевики меня приняли за своего, перешедшего на их сторону офицера (благо в Питере толковые документы выправили), назначили командовать батальоном, предложили вступить в их партию. Но вот незадача, не подумал я, что опыт и они, большевики, быстро набирают. Оказалось, местные чекисты направили запрос в Петроградскую ЧК на меня и мою семью, и третьего дня через надёжных лиц узнал я, что пришёл неблагоприятный для меня ответ. Питерские чекисты извещали порховских об аресте моего отца за контрреволюционную деятельность, обо мне, как активном участнике антибольшевистской офицерской организации. Пришлось немедленно бежать. Путь держу во Псков. И вам следует направить свои стопы туда же.
На станции Торошино, в четырнадцати верстах к северо-вос-току от Пскова, расположен штаб сильной группировки Советов, противостоящей немцам, там же действуют и чекистские группы. Туда не суйтесь. Идите от Порхова на запад через Осиновичи и далее до села Соловьи, там легче перейти через демаркационную линию, там меньше советских частей, да и крестьяне, настроенные против красных, помогут. На территории, оккупированной немцами, первому германскому офицеру предъявите свои настоящие документы (они в пакете) и попросите отправить вас во Псков в русское комендантское управление при германском командовании к ротмистру Каширскому или штабс-ротмистру Петрову. Оказавшись у последних, попросите связать вас с находящимися во Пскове по заданию генерал-лейтенанта Николая Николаевича Юденича ротмистрами лейб-гвардии Кирасирского Её Величества полка фон Розенбергом и Гоштовтом, или с полковником лейб-гвардии Финляндского полка бароном фон Людинкгаузен-Вольфом. Представите эти господам офицерам мои поручительства и свои документы. Далее следуйте их приказам и указаниям.
Удачи Вам. Надеюсь на скорую встречу.
Искренне ваш,
Взволнованный, Павловский высунул голову из сарая, но ничего подозрительного не обнаружил, закурил, снова прочитал письмо, сжёг его и пепел затоптал в земляной пол сарая. Вынул из пакета документы и искренне удивился: «Ну Каменцев, ну молодчага!» Здесь были заверенные Каменцевым копии его послужного списка с указанием дат производства в чины и императорских указов о награждении орденами, запись о ранении, подлинник подписанной Каменцевым характеристики командира эскадрона драгунского полка штабс-ротмистра Павловского, копия письма генерал-лейтенанта хана Эриванского Его Императорскому Величеству об особых заслугах поручика Павловского в боях 1914 года при вторжении в Восточную Пруссию, три экземпляра письма-поручительства. Дочитав до конца, Павловский сложил документы в пакет и спрятал его во внутренний карман шинели. Он бережно потрогал полы шинели, куда в Новгороде Наталья умело вшила его ордена и погоны. Конечно, попадись он в лапы чекистов, расстрел был обеспечен.
Павловский достал дешёвые немецкие карманные часы-штамповку, время приближалось к трём часа дня. Подумав, он решил не спешить уходить из города. Во-первых, чекисты никак не могли установить связь между ним и Каменцевым. Можно спокойно направиться в батальон, выяснить обстановку, переночевать, поужинать. Во-вторых, необходимо было дождаться прапорщика Гуторова, который либо уже прибыл, либо на подходе к Порхову. В-третьих, ему край как хотелось переспать с пухленькой, румяной и весёлой кладовщицей, имени которой он даже не спросил. Рандеву было назначено на шесть вечера. И, наконец, в-четвёртых, что-то заелозило в его душе, заныло, какие-то непонятные звуки заиграли в нём после встречи с обаятельной Ксенией Беломорцевой… Нужно было разобраться с этим, впервые в жизни потревожившим его цельную и, что скрывать, чёрствую и жестокую натуру.
Направляясь в казарму охранного батальона, Павловский проходил мимо трактира, дверь которого, к удивлению, была не заперта. В небольшом тёмном зальчике на 6–7 столов в дальнем правом углу сидели четыре угрюмых мужика, наливали из бутыли какое-то мутное пойло, закусывали солёными огурцами из большой деревянной миски, делали всё тихо, бессловесно. Никто не посмотрел в его сторону, люди были заняты своим, то ли поминали кого, то ли просто отдыхали. Из темноты за стойкой вышел, видимо, хозяин, немолодой бородатый крепыш в шерстяном костюме тёмного цвета и светлой косоворотке в крупный горошек; его хромовые сапоги со спущенными в гармошку голенищами сверкали в темноте трактира будто фонари.
– Чего будет угодно гражданину? – с кривой усмешкой процедил хозяин. – Имеем только один крепкий напиток собственного производства, да из закусок – солёные огурцы да квашеную капусту. Хлебца, уж извините, нетути. Думается нам, вскоре прикроют советы заведение, и того уж не будет.
Павловский рукой позвал трактирщика к стойке и, порывшись в кармане шинели, выложил перед ним крупную золотую цепочку.
– Мне, брат, требуется бутылка хорошего сухого красного вина и шоколад.
Трактирщик побуравил Павловского острым, пронизывающим взглядом, оценивая, с кем имеет дело. Придя к выводу, что пред ним не большевик, не чекист и не комиссар, ответил с достоинством:
– Так ведь для хорошего человека и постараться не грех. – Он отодвинул в сторону цепочку. – Это за шоколад. За вино следует добавить.
Павловскому алчность не понравилась. Он снял с плеча карабин, направил ствол в сторону трактирщика и передёрнул затвор.
– Обязательно добавлю, хозяин. Уж ты мне поверь.
Уходил Павловский из трактира, неся в сидоре бутылку крымской «Массандры» из винограда Каберне 1913 года, плоскую фляжку чешского ликёра «Бехеровка», большую коробку шоколадных конфет знаменитой московской кондитерской «Абрикосов А. И. и сыновья».
В штабе караульного батальона царила суматоха. По коридорам сновали люди в штатском с кипами бумаг, конвойные провели несколько человек без ремней, с руками за спиной, хлопали двери. Средних лет военный, больше смахивающий на провизора или врача, остановив Павловского, озабоченно спросил:
– Вам кого, товарищ?
Павловский отдал честь, вручил приказ, полученный в военкомате.
– Мне бы командира или комиссара батальона.
Военный, пробежав глазами бумагу, ответил скороговоркой:
– Я комиссар батальона Никифоров, командир арестован, оказался контрой, чекисты ведут обыски и аресты военспецов, связанных с бывшим командиром, будешь командовать не взводом, а ротой, сегодня я занят, приходи завтра утром, нет, лучше после полудня. Разместился? Продпаёк получил? Дорогу найдёшь? Ну всё, бывай, до завтра! – И пропал за дверью.
Павловский, осатаневший от событий дня, отправился искать старую крепость. В Порхове были три слободки: Троицкая, Духовская и Пятницкая. Троицкая слободка примыкала к древней крепости. Именно там, на правобережье Шелони, и располагались казармы охранного батальона. Это была окраина города, напоминавшая богатую деревню. Каменных строений не имелось, все жилые постройки были деревянные, одноэтажные, справные и добротные, только несколько двухэтажных. У всех хозяйств были большие земельные участки с богатыми садами, почти все имели коров, а то и несколько, нетелей, свиней, поросят, коз, овец, птицу. Извозчики держали лошадей для лёгкого и ломового воза. Здесь, в этой слободке, жизнь была другой, нежели в городе, как-то почище, поярче, позвучнее, понасыщеннее и, видимо, посытнее. Мычали коровы, галдели куры и гуси, собаки, как и положено, облаивали всех проезжих и прохожих, на скамьях у домов сидели старухи и старики, по улице носилась ребятня.
Вскоре Павловский узнал, что состав населения слободки был в некоторой степени либеральный, здесь проживали бывшие чиновники городской управы и уездных учреждений (многие из которых перешли на работу в советские учреждения), врачи, учителя, купцы, владельцы постоялых дворов, церковнослужители и ремесленники. В слободке имелся собственный базарчик, работали хлебные, мясные, молочные и рыбные лавки и магазинчики мелочного товара. Горожан они не обслуживали, работали по стуку, по условленному сигналу, по взаимной договорённости.
На этом островке сытости и относительного благополучия и проживала Маруся Кротова, дочь известного в городе кожевенника, мастера по изготовлению овчинных полушубков, женских дублёнок, всевозможных рукавиц и шапок. Она ждала Павловского у входа в старую крепость нарядная, в лёгкой короткой дублёнке с накинутой на плечи шалью, в коротких сапожках, свежая, словно только вынутый из печи румяный пирожок, источавшая здоровье, радость встречи с приглянувшимся очень загадочным молодым человеком.
– Ой, – весело воскликнула она, увидев подошедшего Павловского, – а мы и не познакомились даже! Меня зовут Маруся Кротова, а вас?
– А меня, – подыгрывая ей и взяв её под руку, ответил Павловский, – Иваном Ивановым.
Маруся сочно рассмеялась.
– Вот здорово, Иван Иванов! А по отчеству не Иванович, случаем?!
– Нет, Никодимович. Маруся, а сколько тебе лет?
– Двадцать на Пасху будет, а вам?
– Двадцать шесть. Молодые мы, давай на «ты», а то как-то неловко ты меня «выкаешь».
– Давай!
– Какие будут предложения по досугу? Гляжу, у вас тут не густо с этим делом, большинство увеселительных учреждений закрыто. Да и не люблю я шумных мест.
– Пошли, Ваня, есть у меня подружка, одна в слободке живёт. Мужа ёйного, жандармского вахмистра, большевики в декабре прошлого года расстреляли. Детей у неё нету, она всё книжки читает да детишек слободских арифметике и языку обучает. А что в сидоре-то несёшь, не мутню самогонную?
Павловский прижал её к себе и шепнул в горячее маленькое ушко:
– Поверь, не пожалеешь.
Давно стемнело, в домах от керосиновых ламп тускловато светились окна, еле освещавшие мощёную улицу. Газовые фонари нигде не горели, у новой власти не было средств на уличное освещение. Только у дома, куда завернули Маруся и Павловский, на кованом металлическом столбе в виде лотоса горел керосиновый фонарь.
На стук дверь отворила молодая женщина на вид чуть постарше Павловского, высокая, стройная, с гордой осанкой. Её худощавое лицо с острыми скулами, близко посаженными глазами, тонкими губами и носом с горбинкой – в профиль напоминало хищную птицу. Только густые вьющиеся каштанового цвета волосы, аккуратно прибранные и скреплённые сзади крупным роговым гребешком, смягчали жестковатый образ хозяйки. Она улыбнулась и удивительно мягким и певучим голосом сказала: