Виталий АМУРСКИЙ
/ Париж /
Вновь назад оглянулся случайно, где всё изменилось
И ушло, не махнув на прощанье рукой – мол, привет!..
О, судьба, будь добра, подари мне высокую милость
Сохранить то, что было светло, позабыв черноту прошлых лет.
Помоги сохранить тот снежок, что порою скрипел под ногами,
Городских фонарей, убегающих в ночь, желтоватый отлив,
Лица старых друзей, что в беде иногда помогали,
Даже если при этом, увы, ничего изменить не могли.
Помоги не забыть двери тихих подъездов, замков не видавших,
Голубятни, сирень во дворах той Москвы,
Где, оставив «Динамо», уже в Лужниках, мы болели за «наших»,
То есть, значит за тех, кого больше не встретить, увы.
Не финал, а движение сердца важней остального —
Это понял не сразу, но всё же я понял сполна,
И с печалью зрачки – убедился – надёжнее взгляда стального,
Ибо жизнь не из стали, вернее, стальной не должна быть она.
Праздника душа давно не ищет.
Впрочем, и не думает о нём.
Греет же меня теперь, дружище,
То, что поросло уже быльём.
Ну, конечно, это только шутка.
Греться в прошлом – право, ерунда.
По-другому лучше напишу-ка:
Человечней жили мы тогда.
Ничего, что нет следов эпохи,
Скудным и печальным чей был быт,
Радостей же – считанные крохи…
Только мною всё же не забыт.
Видится порою мне, как тает
Снег московский и, добавив радость дню,
На трофейном «Опель-капитане»
Фронтовик катает ребятню.
Фронтовик из нашего же дома —
Старого, с десятками квартир, —
Звали его дети: дядя Грома,
Дружно добавляя: – Прокати!
И по мостовым весенним мокрым
Мчал счастливых «Опель-капитан»…
– Прокати! – воскликнуть снова мог бы,
Так же, как тогда, когда был мал.
Будь добро из золота, то проба
Высшая стоять должна бы там,
Где навек остались дядя Грома,
Темно-синий «Опель-капитан».
Как театр, начавшийся с вешалки:
Папиросный дымок, вино
И созвездия перемешанные,
Будто косточки домино.
Из окна слегка приоткрытого
И зашторенного на треть,
Нестареющая «Рио-Рита» —
Не желающая стареть.
Листопадами и метелями
Время мечено, но до сих пор
Снятся мне иногда незатейливые
Декорации те к пьесе Двор.
Незнакомым россиянам,
зачисленным властью в «иностранные агенты»
О, город мой, давным-давно не я ли
Любил смотреть в рождественские дни,
Как снегирями в мокрый снег ныряли
Твоих автомобилей стоп-огни.
О, город мой, давным-давно не мне ли
На Пресне или у Москвы-реки
Порою сквозняки печально пели.
Твои, а не чужие сквозняки.
О, город мой, мне так давно неведом
Ни свежий воздух твой, ни новый смог,
Но сердцем я к твоим причастен бедам,
А, значит, «инагентом» зваться б мог.
Москва, Россия, мы давно не вместе,
Не жалуясь же, впрочем, на судьбу,
Быть «инагентом» счёл бы делом чести,
Я говорю, имея вас в виду.
Сестре Татьяне
На антикварных рынках
Встречались мне в бумагах
Военных лет открытки
И письма из Гулага.
Писавшиеся с болью,
Достоинством и честью,
Тем, кто ушедших помнил
И тем, кто враз исчезли.
Тут – крепкие объятия,
Там – раненое сердце.
Как гвозди из распятия,
А ныне – для коллекций.
Какими каталогами
Оценишь боли схожие?
Какими эталонами,
Когда мороз по коже!
Смотрю на те, что собраны
И дорожу которыми, —
В них жизни за засовами —
За штампами конторскими.
Неважно, что помарки
И труден глазу почерк —
Лежат в соседстве с марками,
Которых нет на почтах.
Альбомные страницы
Пронзило их дыхание,
Отсутствуют границы
С тем, что отныне – давнее.
А всё же не минувшее,
Ведь душу жжёт поныне
И лучшее, и худшее,
И то, что между ними.
Смотреть вперёд? Да, что же там увидишь! —
Но, может, лучше терпкое винцо
Пить, вспоминая тех, кто, будто в Китеж
Уехав, не напишет письмецо.
Или, покуда день лениво киснет,
В туман сентябрьский солнце унося,
Причёсывать растрёпанные мысли, —
С растрёпанными дальше ведь нельзя.
Одно лишь понимаю – нынче с толку
Я сбит и малость, кажется, раскис
Средь огоньков, разбитых на осколки,
На мокрых тротуарах городских.
Печальной скрипкой влажный ветер плачет,
И шляется за мною по пятам,
А наступивший вечер пуст и мрачен,
Как выжженный пожаром Нотр-Дам.
Мир без друзей пустеет понемногу,
И вянут дни, как осенью цветы.
С минувшим веком мог идти я в ногу,
Но спотыкаюсь с нынешним, увы.
В часы, когда для сердца нет комфорта,
Припомни пруд, где лилии цветут,
Чьи лепестки, как будто газ в конфорках,
И там – поодаль, и поближе – тут.
Они тебя наверняка согреют,
Пускай не так, как в кухне иногда,
Когда метель случалась и в апреле,
Не выпуская землю из-под льда.
Но не о том я времени и месте
Или, вернее, о местах не тех,
Где зябнув в одиночку или вместе,
Винить судьбу считали б, право, – грех.
Нет, тут я о цветах, что были летом.
Недавним. Только память оживи,
Как сразу же появится в берете
Моне, японский мостик в Живерни.
И будет снова воздуха дрожанье,
Балет стрекоз, зависших над водой,
Палитра сада – та, что, право, жаль лишь,
Поскольку невозможно взять с собой.
Полторы ленинградских комнаты,
Полки с книгами до потолка,
За окном, лёгким ветром скомканы,
Те же самые облака.
То есть те, что с другого берега
Ветер западный доносил,
Вместе с джазом на Voice of America,
Новостями по Би-Би-Си.
Ах, как было молодо-зелено:
Сигареты, стихи, друзья…
Ну, а нынче пространство музейное,
Где касаться вещей нельзя.
На фасаде доска с чётким профилем.
Я бы автора лишь спросил:
Повернулся Иосиф тут к Профферу,
На Басманову ль взгляд скосил?[57]
Впрочем, что ж, и к судье Савельевой
Полагаю, он так же мог,
Чтоб развеять её сомнения
По вопросу: Поэт и Бог[58].
Время метки свои оставило,
Чтобы след его не простыл.
Не забыло б ещё (не православные) —
Зарешёченные «Кресты»[59].
Поэта – далеко заводит речь.
М. Цветаева
Скрылся в небе верблюд крылатый,
«Плач-парад»[60] отзвучал и стих.
Под наркозом в больничной палате,
Может быть, думал ты и о них.
Как на марле кровавые сгустки,
Мне казались твои слова,
Словно с неким клеймом петербургским
И дантесовского ствола.
Прежде шутками, пусть горьковатыми,
Всё же чаще был мечен твой слог.
Только слишком далековато
Этим летом всё унесло!
А во мне, право, что-то треснуло…
Да, такая вот карусель:
Голова остаётся трезвая,
Лишь глаза как трава в росе.
Август, 2021
Да, действительно, время спешит, и, наверное, Белое море
Только в снах или в кадрах кино повстречать мне дано,
Не услышав реально, как чайки кричат возле мола,
Когда, пенясь, прибой обнажает у берега дно.
Не увидеть, как с куполом неба смыкается кромка
Бесконечной воды, и привольно седым облакам
Там, откуда гудки долетают негромко
Кораблей, уходящих и к Новой Земле и к святым Соловкам.
Сколько раз собирался туда я мечтою мальчишьей,
Да никак не собрался! Душою винюсь и челом,
Но как прежде уверен, что воздух там всё-таки чище,
Чем которым дышал и дышу; ну, а что же важнее, чем он?