Крещатик № 94 (2021) - читать онлайн

Александр МОЦАР

/ Киев /

Моему брату Сергею

Меланхоликом становишься, когда размышляешь о жизни, а циником – когда видишь, что делает из нее большинство людей.

Эрих Мария Ремарк «Три товарища»

Почти все ситуации и разговоры в этой повести – это невыдуманные реалии лета 16-го года. Я, конечно, понимаю, что зафиксированные мной здесь положения не разворачивают полной картины происходящих тогда событий, в Киеве в частности и в Украине в целом, но это то, что видел и слышал именно я. Медиа-реальность большинства. Вера националистов и сепаратистов. Противостояние. Всё это останется на полях этого рассказа. Здесь несколько бесед небольшого круга людей. О них ниже. Итак:

Он смотрит на мокрую скользкую брусчатку, которая переливается, мигает, веселится отражающимся цветным неоном. Вечер, суета перед праздником. Ветер отталкивается от стен, меняет направления, напрягается мелкой дрожью в моросящей влаге, которая не может решиться, быть ей снегом или дождём. Вокруг шаги, тени, голоса – всё то, что давно не интересует его. Люди в его сознании перестали удивлять и стали говорящим потоком, изображением на общем экране, с которым нельзя поговорить. Кто-то за спиной громко произносит его имя, он подымает голову и невнимательно, рассеянно оглядывается по сторонам – лица, спины, взгляды. Он всматривается в людскую массу и никого не видит. Цветные, серые, разные они идут мимо него плотным, целеустремлённым речитативом, обсуждая друг друга.

Из подземки метро «Театральная» выходит пара с букетом цветов и направляется ко входу в театр. Там суета перед тремя звонками. Люди встречаются, дожидаются, топчутся на месте, говорят по телефону, с телефоном, с людьми, с голосами людей. Перед афишами мужчина нервно выговаривается перед молодой женщиной, та, улыбаясь, смотрит мимо него. В её улыбке явная угроза. Мимика человеческих отношений.

Телефонный звонок отвлекает его от невольных наблюдений. Он недовольно морщится и отвечает, после короткого разговора идёт вниз по улице Хмельницкого к Крещатику. Навстречу ему идут две симпатичные девушки в костюмах 19 века. Яркие юбки, меховые шубки, шляпки, перчатки, улыбки. У них лотки, на которых конфеты и цветная полиграфия. Он берёт конфету и флаер, благодарит и смотрит на уходящих красавиц. Только сейчас его накрывает ощущение скорого праздника. На здании ЦУМа светящейся гирляндой выложены цифры наступающего года – 2014. Он выходит на Крещатик.

Палатки, костры в железных бочках, кордоны, нервный, весёлый накал неподчинения. По телефону его ориентируют друзья, и скоро он полностью окунается в атмосферу протеста, беспорядка, где люди говорят матом и лозунгами, где есть враги и герои. Он невнимательно слушает последние новости в зоне оппозиции и с удовольствием принимает флягу с коньяком. Глоток, еще глоток. Рядом потянуло сладковатым дымом марихуаны. Люди шумно договариваются о совместной встрече Нового года.

Из поддонов делают сцену, на которой ему сегодня предстоит выступать. Вечер гражданской лирики. Несколько фотографов, знакомые, незнакомые лица, безликий корреспондент немецкого радио. Короткое бессмысленное интервью.

Все возбуждены каким-то новым делом. Все уверены в своей правоте и нужности, и эта уверенность заражает своей искренней простотой. Здесь все знают, что нужно делать и наконец-то все нужны друг другу. Он чувствует это общее настроение и нарастающую тенденцию к объединению и невольно инстинктивно отстраняется от всех. В толпе он замечает своего приятеля-журналиста, политолога. Спрашивает о его впечатлениях, звучит слово революция. «Это не революция, – отвечает приятель, – это карнавал». Взрыв петарды, его шумно окликают. Он видит перед собой своего соседа, молодого парня, футбольного фаната. Этот настроен решительно. Короткие, резкие фразы, вера. Здесь он уже получил приказ. «Олег Глота, к сотнику», – парень рывком, не простившись, срывается с места и убегает к группе людей, которые неумело, неловко, ещё стесняясь друг друга, пытаются организовать строй. 28 декабря 2013. Суббота.

1

Олег Глота, вернувшись с фронта, несколько дней поил друзей нерядовым алкоголем под круглосуточным супермаркетом. «Нарядившись» до безоблачного состояния, он, смеясь и икая, рассказывал истории о пережитом. На пятые сутки такого времяпровождения Олег пришёл домой, заперся у себя в комнате, надел постиранную матерью военную форму, лёг на кровать, обложил себя иконами, заткнул уши наушниками, включив плеер на полную громкость и, сделав себе «золотой укол», т. е. смертельную инъекцию наркотического препарата – умер.

Как выяснилось позже, наркоманом Олег стал на войне. Соседи полушёпотом делились сплетнями о самоубийце и диких обстоятельствах его смерти.

На похоронах, когда из парадного вынесли гроб для последнего прощания, собралась большая толпа любопытных, подогретая всевозможными слухами. За формальным и искренним сочувствием родным Олега явно чувствовалось иное настроение. Многим хотелось посмотреть на лицо самоубийцы и на лицо его матери. Это желание было скорее непроизвольным. Люди всматривались в некую бесплотную тайну, оставшуюся от добровольно ушедшего из жизни человека. Стремлением заглянуть в это потустороннее особо явно проявилось у одного из сослуживцев покойного. Пожилой человек лет пятидесяти в новом, с иголочки, камуфляже настолько пристально вглядывался в окаменевшие черты мертвеца, что ему сделали замечание, на что он зло, матерно огрызнулся, но испугавшись собственной реакции, быстро отошёл от гроба и наблюдал за похоронами уже со стороны.

Владимир Лутковский смотрел на происходящее из-за кухонной занавески. Выйти на улицу или хотя бы на балкон он так и не решился. Непонятное чувство – смесь страха, вины и досады – удерживало его в квартире, хотя почти все соседи вышли проститься с Олегом.

Владимир давно знал Глоту, хоть и не был ему близким приятелем. Они были соседями по подъезду и не больше. Лутковский был на несколько лет старше Олега и в детстве у них были разные компании. Юность их развела окончательно, и друзьями они так и не стали, тем более что сферы их интересов не пересекались. Глота был страстным футбольным болельщиком и ходил тренироваться в «качалку». Лутковский интересовался исключительно гуманитарными дисциплинами и несмешливо презирал культуру тела. Тем не менее, соседские отношения молодые люди поддерживали, здоровались друг с другом, а также в случайных совместных перекурах обсуждали как локально-дворовые, так и мировые или национальные новости.

Сейчас, глядя на собравшихся людей, пытавшихся пробраться поближе к гробу, чтобы посмотреть на покойника, так скандально ушедшего из жизни, Володя подумал, что если вставить данный эпизод в повесть, которую он задумал, то, пожалуй, все сочтут это литературщиной и плохим вкусом автора. – «Однако это произошло», – пробормотал Лутковский.

Он зашёл в комнату и посмотрел на часы. Было без двух минут десять. Завыла похоронная музыка. Женский истерический плач дополнил эту акустическую какофонию. Володя закрыл балконную дверь и включил телевизор. Тут же затарахтел всегда жизнерадостный телеканал. Лутковский лёг, почти упал на диван. Взгляд его привычно упёрся в потолок. По потолку ползла крупная муха. Владимир закрыл глаза и сразу увидел перед собой жёлтое лицо покойника, на которое тут же уселась та же муха. Лутковский вздрогнул от этого видения и перевернулся на бок лицом к стене. Он подумал, что неплохо бы записать увиденное им только что, но какая-то сила сдержала его порыв. Лутковский остался лежать на диване. За стеной раздражённо заработала дрель.

Лутковскому Владимиру Александровичу шёл 35-й год. Он жил в Киеве, работал редактором в издательстве, но считал себя писателем. Впрочем, публикации в литературной периодике подтверждали перед интересующейся публикой его репутацию литератора.

Писал он обычно бойко, много и успешно. В начале лета 2014 года Лутковский задумал написать повесть «Тыл». Эта мысль пришла ему в пляжной шашлычной, где он отдыхал в привычной компании приятелей, пишущих стихи, прозу и комментарии в блогах. Говорили о войне и о девушках, аппетитно греющихся в щедрых лучах того лета. Лутковский озвучил свои планы на повесть. Планы всем понравилась. За их скорейшую реализацию и выпили. И всё. Планы так и оставались нереализованным грузом, над которым, впрочем, Владимир время от времени задумывался.

Лутковский понимал, что в этой затее было всё многообещающе. Тема энтропии общества в новостном потоке войны и мира казалась ему нужной и актуальной, но вот как подступиться к ней он не мог понять. Владимир не мог вычислить главного героя в общей толпе. Присматриваясь к разным активным социальным сообществам, от националистов до сепаратистов, он понимал, что все они живут какой-то своей однополой жизнью, переполненной лозунгами и истеричными декларациями, размышлять над которыми было ему неинтересно. Все эти люди под знамёнами казались ему существами неспособными на самостоятельную реакцию, на свою оценку происходящего вокруг. Владимир видел бессмысленное передвижение масс в строго заданном идеологическом направлении, где своё мнение воспринималось как отступничество, преступление. Ему казалось, что люди, попав в эти потоки, теряли личность и просто повторяли друг за другом то, что транслировали их лидеры. Но самое интересное, что при этом средний человек обретал уверенность в себе и чувствовал себя более устойчиво, чем в серые, многоголосые дореволюционные времена. Такие выводы делал для себя Владимир, общаясь с людьми, которые, как они уверяли, обрели, наконец, свободу.

Итак, поток жизни перестал быть стандартным, но тем не менее, все эти навязчивые видения Лутковский не мог объединить в конкретный сюжет. Мысли о фантастическом остросоциальном анекдоте он отбросил сразу, оставив эту добычу для крепкозадых интеллектуалов, пришедших в Киев с бескрайних картофельных просторов страны, примыкающих к Карпатским горам, и до сих пор рассуждающих о «Конце истории» Фукуямы как о философии.

Постепенно Лутковского захватила повседневная суета, и замысел повести отошёл на второй план. Вернее, так он объяснялся с собой, объясняя отсутствие прогресса в задуманном деле наличием иных дел. Но, в общем, Владимир понимал, что все повседневные препятствия он искусственно создавал сам, чтобы оправдать свою неспособность что-либо написать на тему. Махнуть рукой и задуматься над чем-нибудь другим, отвлечённым от реальности он тоже не мог. Происходящее вокруг волновало его не только как культурная перспектива, но и по-человечески.

Сама тема, которая раньше ему представлялась обширной и значительной, при ближайшем рассмотрении определялась несколькими обидными словами, которые Лутковский и сам произносил, рассказывая о своем замысле. Было очевидно, что писать, по большому счёту не о чем. В целом город спокойно переживал драматургию войны, отвлекаясь только на значительные события, такие как «котлы» или убийства основных фигурантов событий. Сознание людей почти не поменялось. Прежний поток проблем пробил новое русло в завалах новой истории и почти не отвлекал людей от привычной жизни. Постепенно примелькались люди в камуфляже и обычным фоном стали даже сообщения о потерях армии.

Лутковский выключил телевизор, по которому начались общенациональные новости, и взял в руки телефон. Он задумался, кому бы позвонить, дабы взбрызнуть алкоголем гнетущее настроение. Адресная книга телефона предлагала массу соблазнительных вариантов. Можно было прямо сейчас вызвонить нескольких бойких подруг и разговорчивых приятелей и преотлично провести остаток этого дня, шатаясь от кабака до кабака по центру города. Впрочем, можно было проложить и другие маршруты. К примеру, плюнуть на всё и «зарыться» на сутки в тёмные пивные Лукьяновки с их диким, непредсказуемым контингентом, глядящим сквозь окружающую действительность мутным, как табачный чад, взглядом. Смотреть в эти далёкие, пустые глаза, не слушая, что говорит собеседник, думать о своём, сакральном, о том, что в нормальной бытовой обстановке не придёт в голову. Этот вариант показался Лутковскому самым соблазнительным, но одному опускаться на это дно сегодня не хотелось. Нужен был собеседник способный поддержать его настроение. Лутковский опять начал исследовать телефонную книгу и очень скоро убедился, что люди, которые могут поддержать беседу не на уровне анекдота, все вне зоны досягаемости. Владимир отложил телефон и закрыл устало глаза, но тут раздался звонок в дверь.

Подскочив от неожиданности с дивана, Лутковский заметался в раздумьях – открывать или нет. Он никого не ждал и инстинктивно почувствовал, что за порогом его не ждет ничего хорошего. Звонок повторился, и, изобразив на лице недовольство, Лутковский пошёл навстречу незваному гостю. Отворив дверь, Владимир увидал перед собой пожилую соседку, в руках у которой был исписанный лист бумаги и ручка.

– Деньги на похороны, – бодро и в упор сказала она, – кто сколько может.

Лутковский быстро, но почему-то на цыпочках забежал в свою комнату, и, вывернув бумажник, отсчитал примерно половину из всей наличности, что у него была, и так же быстро, галопом вернулся к общественнице, вручил ей деньги и отчего-то подобострастно улыбнулся.

– Фамилия ваша? – повелительно спросила тётка.

– Лутковский, – покорно ответил Владимир, желая поскорее отделаться от навязанной ему благотворительности.

– Сколько здесь денег? – не унималась женщина.

– Не знаю… триста двадцать девять, – пересчитал он.

– Ого.

– Ничего, ничего, берите.

– Вы больше всех дали.

На этих словах, Лутковский, не простившись, со скверным чувством захлопнул дверь. Но звонок затрещал вновь. Владимир, сжигаемый внутренним негодованием, снова открыл дверь и увидел, что и ожидал – т. е. ту же тётку, которая грозно подступила к нему:

– Что же вы дверь закрываете под носом? А список, а роспись! – Женщина решительно наступила на порог и тем самым пресекла возможность Владимиру повторно закрыть дверь.

– Какой список? – растерянно спросил Лутковский.

– Вот здесь, – женщина протянула ему лист бумаги, – укажите квартиру, фамилию, сумму и подпись поставьте. Так положено.

Лутковский послушно взял ручку, лист бумаги и, прислонив его к стене, попытался вывести на нём свою фамилию, но ручка предательски не писала. Поднажав, Владимир добился только того, что проколол список:

– Ручка не пишет, я сейчас, – как можно спокойней сказал он, и, мысленно проклиная тётку, пошёл к себе искать ручку.

Как оказалось, это была непростая задача. Но, перерыв почти всю комнату, Владимир нашёл то, что искал и снова вышел в коридор. Женщина подала ему лист бумаги. Ставя свою роспись, Лутковский заметил, к своему неудовольствию, какие суммы подавали соседи. Почти всегда это было двадцать гривен. Ровным каллиграфическим столбиком эти цифры упирались в его триста двадцать девять. Лутковский нервно потёр ногой о ногу и отчего-то почувствовал себя полной сволочью. Угрюмо он всучил список активистке и, тихонько прихлопнув за собой дверь, аккуратно посмотрел в глазок. Женщина всё еще стояла на лестничной площадке. Лутковский внимательно, жгучим взглядом смотрел на нее, испытывая при этом непонятно откуда взявшееся чувство страха. Активистка надела очки, посмотрела на список, что-то пробормотала, спрятала полученные от Владимира деньги в пухлый конверт и отправилась на этаж выше. Лутковский в нервном надрыве вышел на балкон, прихватив по дороге пачку сигарет. На душе у него сделалось нестерпимо гадко. «Вот какого я подсматривал за ней?», – подумал он, сделал первую затяжку и облокотившись на перила, мрачно посмотрел на улицу.

Перед подъездом на асфальте лежали разбросанные в беспорядке цветы – следы недавних похорон Олега. Возле бордюра валялся черный платок. Резкий порыв ветра поднял его и опустил на ветку яблони. Платок с промозглым трепетом потянулся за ветром, но очень скоро бессильно повис, иногда вздрагивая от очередного несильного порыва. От этого зрелища улица заделалась еще более покинутой. В поле зрения не было ни единой души. Глядя на всё это, Лутковскому неожиданно сделалось уютно. Он с удовольствием ещё раз затянулся и мысленно отметил, что на похоронах отчего-то всегда себя чувствует неплохо. Мало того, в этих обстоятельствах именно он является инициатором внеплановых поминок в дорожных кафешках, а то и вовсе под забором. Отчего-то эти импровизированные застолья, как правило, заканчивались неприличным ржанием поминающих. «Впрочем, смех на похоронах скорее закономерность, чем исключение», – подумал Лутковский.

В дверь снова позвонили. Владимира передёрнуло. «Не буду открывать, – подумал он, – еще чего доброго на поминки затянут». Звонок повторился. Лутковский шёпотом кратко матюкнулся и продолжил стоять на месте. Эта навязчивость настроила его решительно. Владимир окончательно окреп в мысли напиться вне дома.

К осуществлению данного немудреного плана Лутковский решил приступить незамедлительно, но после того, как докурит сигарету. Он опять облокотился на перила и посмотрел во двор. Некоторое время было тихо, но внезапно в этой статичной летней заторможенности открылась дверь парадного, и на улицу нехотя, вразвалочку вышел человек в камуфляжной куртке. Он вытащил пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, выпустил клуб дыма и, повернувшись лицом к дому, посмотрел прямо в глаза Лутковского. Владимир сразу узнал своего друга Марка Ленца.

– Ты что не открываешь? – крикнул Ленц, прикрыв глаза козырьком ладони.

– Быстрее заходи – обрадовано прокричал в ответ Лутковский.

Марк, подхватив рюкзак, нырнул в парадное. Владимир, раздавив недокуренную сигарету о дно пепельницы, отправился открывать дверь.

2

Марк Ленц был одним из немногих закадычных друзей Лутковского. Они познакомились на литературном фестивале, когда оказались в одном гостиничном номере, куда их поселили организаторы. Сошлись они быстро. Широкий спектр общих интересов – от музыкальных пристрастий до литературных предпочтений – способствовал быстрому сближению. К тому же склонность обоих к мистицизму упрочила их дружбу, связав приятелей увлекательными потусторонними разговорами. У Ленца ещё был один редкий дар, а именно – умение слушать. К тому же он сам так забавно и умело вёл разговор, что даже самые бестолковые собеседники не перебивали его. Мысли Ленц всегда выражал чётко и ясно, не напрягающим тембром, который так подходил к его внешности. Впрочем, выглядел он весьма прозаично – средний рост, глаза карие, волосы каштановые.

После революции и начала боевых действий Ленц выступал в качестве волонтёра и бывал в Киеве редко, поэтому радость Владимира от неожиданной встречи с другом была такая естественная и искренняя.

Открыв входную дверь, Лутковский с удовольствием прислушался к шагам друга. Наконец, к звукам тяжёлой поступи прибавилось тяжёлое дыхание Ленца, сразу после чего появился и сам Марк. Друзья искренне обнялись и прошли в квартиру Владимира.

– Я думал, ты не в Киеве, – обрадованно проговорил Владимир, захлопнув ногой дверь.

– Здесь. Уже сутки как дома. В городе-герое Киеве, колыбели двух революций, – весело докладывал Марк. – Представляешь, подхожу к твоему парадному – цветы, с похорон явно. Подымаюсь наверх, по этой скорбной тропинке, а она ведёт всё ближе и ближе к твоим дверям. Подумал, грешным делом, что ты издох.

– А ты что не позвонил? Я уходить, между прочим, собирался.

– Телефон навернулся. Штаны вот отстирывал и забыл достать.

– После Донецка отстирывал?

– А? Да, смешно, – улыбнулся Ленц, – так почему цветы? Помер, что ли, кто-то?

– Да, – откликнулся Лутковский, – тут парнишка один с собой покончил. Вернулся с АТО и вот…

– Причина? – в упор спросил Ленц.

– Я же говорю, с АТО вернулся и вот. Три дня мимо дверей его квартиры на цыпочках бегаю.

– Ну, мало ли людей с войны возвращаются, не все же так себя ведут, – ответил Ленц, – может, он вообще из-за девушки. Он записку оставил?

– Не знаю.

– Ладно, бывает, – равнодушно пожал плечами Ленц.

– Ты представляешь, иконами обложился перед смертью…

– И?

– «Золотой укол».

– В задницу? – усмехнулся Ленц.

– Марк, ты что?

– Да ладно, – смущённо ответил Ленц, – поднабрался там, так сказать казарменного юморка. Но не бзди, это пройдёт… я надеюсь. И кстати, что за похороны такие дикие?

– В смысле? – не понял Лутковский.

– Ну гроб домой приволокли, коллективное прощание у парадного – судя по растоптанным цветам, соседи. Я о таком давно не слышал. Сейчас хоронят тихо, не соблюдая обряда трёх дней, быстро, и чтобы не заметили. Если ты не артист, конечно.

– Это мать его настояла. Прикинь, крышка гроба на лестничной клетке стояла. Я чуть не поседел, когда увидел.

– Странно всё это – задумавшись пожал плечами Ленц. – Вообще, погребальный обряд одна из основополагающих традиций общества, фундамент так сказать, ключевая религиозная практика, ритуал. Здесь отношение к потустороннему определяет общую этику общества. Я помню, когда отец умер, бабушка после сильно переживала, что мама не положила деньги в гроб. Папа даже снился бабуле с просьбой о деньгах, так что в итоге повезли её на кладбище, и она таки закапала купоно-карбованцы в могильную землю, осыпая при этом упрёками потрясённую маму.

Лутковский невольно хохотнул и, туже сосредоточившись, сказал:

– Его однополчане хотели по каким-то обрядам языческим похоронить, на щите, с топором в руках или что-то в этом роде, но мать забрала тело из морга себе домой.

– И таким образом в советской, не декоммунизированной традиции простились с героем. Устремления бойца были не поняты роднёй с постколониальным сознанием, – в нервной, пафосной злобе сказал Ленц.

– Да что с тобой? – с досадой обратился к другу Владимир. – Тебе какая разница, как похоронили парня?

– Действительно, какая разница. Что-то я разошёлся не по теме. Пройдёт, надеюсь.

– И я надеюсь, – сказал Лутковский, внимательно посмотрев на товарища.

– Да, занятно, самоубийство, и такое театральное… Ты заметил, Володя, что очень часто, самоликвидация – это именно театральный жест… мол, запомните меня таким, – отвернувшись от взгляда Лутковского, сказал Ленц. – Самоубийца хочет привлечь внимание к себе или к чему-то, причем в максимально жуткой форме, чтобы память осталась надолго. Мне знакомый криминалист рассказывал, что один из его клиентов камней наглотался.

– Как это, камней?

– Не знаю, не пробовал.

– Драгоценных?

Ленц регулярно ездил в зону боёв, но не в качестве бойца, а в качестве человека с неопределёнными обязанностями. Порой вообще было непонятно, что он там делает, и кто, под каким гипнозом его туда пропускает. Он постоянно организовывал какие-то выступления, концерты никому неизвестных провинциальных знаменитостей, привозил в боевые части коробки с ненужным хламом, как-то: плеера с проповедями лютеранских пасторов и диски с записями духовной музыки, литературу сомнительного содержания и прочую раздражающую полиграфию. Впрочем, Ленц участвовал и в организации обмена пленными.

При этом всём он всегда грубо высказывался о происходящем. Когда его конкретно спрашивали о политической позиции, он неизменно посылал вопрошавшего ниже пояса, причём направление «на» или «в» он не уточнял, тем самым оставляя возможность корреспонденту самому выбрать свою дорогу. Но, тем не менее, к Ленцу привыкли, так как человек он был комфортный, способный разрядить гнетущую атмосферу.

К слову сказать, он никогда не выставлял свои приключения в социальных сетях, как это делали многие его коллеги, пиаря таким образом свои персоны. Он был знаком со многими так называемыми «лидерами мнения», но сам с иронией относился к подобной популярности. Собственной персоной он редко появлялся в бесконечном сквернословии нынешних политических дебатов, но судя по редким комментариям, внимательно следил за этим полупохмельным толковищем. В общем, о Ленце можно было смело сказать, что он был интересующимся человеком. Вот и на вопрос Лутковского, зачем, мол, Ленц постоянно таскается в зону боевых действий, Ленц, пожав плечами, просто ответил:

– Из любопытства. Интересно.

На кухонном столе нарисовался скромный натюрморт из бутылки водки принесённой Ленцем и простой закуски. Друзья сели за стол, чтобы отметить встречу.

– Ну, за встречу, – сказал и залпом проглотил свою водку Ленц.

– Давай, – согласился Лутковский и тоже выпил. Повертев рюмку в пальцах, он аккуратно поставил ее на стол и, посмотрев на друга, сказал со вздохом:

– Что-то ты грубый какой-то стал.

– Я? – удивился Ленц, – отчего же?

– Не знаю, – пожал плечами Лутковский.

– Это всегда так, после походов и житья на свежем воздухе.

– Да нет, Марк.

– Что нет? Хочешь сказать, что изменения произошли в результате пребывания вблизи передовой? – Ленц улыбнулся, – так я там не был, кстати, как и не было большинство расхаживающих по Киеву людей в камуфляже. Ну да ладно. Ты-то как здесь?

– Да так, занимаюсь фигнёй всякой.

– А конкретней? – настаивал Ленц.

– Да вот, задумал повесть написать, «Тыл».

– Это о чём же? – с весёлым удивлением спросил друга Ленц.

– По правде говоря, я и сам не знаю о чём.

– Это плохо.

– Да уж, – согласился Лутковский, – но вот не могу отделаться от этой мысли. Навязчивая, зараза.

– Мысль действительно забавная, но я не о том, – Ленц прищурился в сторону друга. – Знаешь, Володя, по моим наблюдениям, у тебя еще остались остатки совести, или зачатки ее. Тут еще надо разобраться. А занятия хуйнёй, фигнёй и прочими литературными экспериментами приводят к тяжёлым раздумьям, порой даже фатальным.

– Макс, так поэтому ты туда отправился?

– Не понял, по какому этому?

– Я про остатки совести.

– Ну ты даёшь, – Ленц хохотнул и почесал затылок, – говорю же, из любопытства. И вообще, люди с совестью опасны на войне.

– И в тылу, – мрачно добавил Лутковский.

– Это ты о чем? – прищурился Ленц.

– О ком.

– Ну и о ком.

– Да вот, говорил же тебе, что сосед с собой покончил.

– А, ну да. Лес рубят – кости хрустят. Ладно, идем лучше покурим.

Ленц решительно встал из-за стола и отправился на балкон, втолковывая идущему за ним Лутковскому, что новое литературное произведение, задуманное Владимиром, лучше будет назвать «Повесть про совесть» и посвятить его революционной молодёжи в суровые дни испытаний. Вышли на воздух. С перил балкона вспорхнула ворона.

3

Двор всё так же был в статичном беспорядке. Разбросанные, растоптанные цветы и жужжащая мухами тишина летнего знойного дня. Даже вечно галдящие дети куда-то исчезли, оставив в песочнице поломанную куклу и игрушечную лопатку.

– Хорошо у тебя – с удовольствием констатировал Ленц – такие дворики сейчас редкость. Так сказать – пролом в иную реальность. Тихий центр. Остатки странного Киева.

– Двор как двор – с сомнением ответил Лутковский – следующий точно такой.

– Это да. Но всё-таки есть что-то.

– Это ситуативно.

– Что ты имеешь ввиду?

– Да вот цветы эти, после похорон.

– Гм, цветы наоборот должны… но ты, наверное, прав. Есть что-то в этом. Инфернальный уют. Есть что-то в смерти…

– Тем более такой, – перебил Ленца Лутковский.

– Чем страшнее, тем лучше. Я слышал, что аудитория фильмов ужасов очень немаленькая, и увлечены этим жанром не только подростки. Вот и игры компьютерные всякие, там тоже рожи корчат, будь здоров.

– Да я сам люблю так отдохнуть.

– Именно отдохнуть, – с напором сказал Ленц. – Ужас, который ненастоящий, который на экране, а тем более, которым ты управляешь при помощи мышки, это качественный отдых.

– Странный отдых – в штаны наложить.

– В штаны накладывают от поворотов в реальность. А от фильмов, вернее сказать, во время фильмов, штаны пачкают только в том случае, если напряжённый сюжет увлекает зрителя настолько, что тот забывает про сортир.

– И от чего же, по-твоему, такой отдых?

– От того реального ужаса, который управляет людьми. Зрители понимают то, что у них перед глазами, на экране, всё ненастоящее, и мысленно себя успокаивают тем, что и то, что за экраном, не реальность, а такое же кино, ну, или игра.

– С такими рассуждениями и дерьмо можно конфетой объявить.

– Запросто, – уверенно сказал Ленц, – ты же сам объявил, что отдыхаешь в таком формате.

– Итак, по-твоему, ужас – это отдых? – ухмыльнулся Лутковский.

– Ужас – это рейтинговое зрелище, которое собирает немалую аудиторию. Кстати, телевидение приезжало на похороны?

– Нет, не видел. А почему оно вообще должно было приехать? Парень как парень. Умер, правда, невесело.

– Вот именно, невесело. Спорим, что этого простого парня к концу дня отфаршмачат для новостей. Ты, кстати, сделал фотографии для социальных сетей?

– Перестань.

– Зря. Собрал бы массу лайков. А правильные подписи добавили бы тебе авторитета в СМИ.

– Ты циник, Марк, – вздохнул Лутковский.

– «Где труп, там соберутся орлы», – Пробормотал Ленц и равнодушно продолжил: – даже если это так, то я не хуже всех остальных, комментирующих эту войну.

– Ну, наверное. – Пожал плечами Лутковский, вспомнив, что заголовки о военных самоубийцах постоянно всплывают у него перед глазами, и свою реакцию на эту информацию.

– Не наверное, а точно. Так приезжали журналисты?

– Я не видел.

– Странно. Должны были приехать. Подобные истории любят показывать людям.

– Смерть вообще любят показывать, особенно сейчас.

– Всегда. Всегда любят и любили показывать. Для смерти слова «сейчас» не существует. Слушай, а давай здесь на балконе выпьем, с видом, так сказать… – Ленц искренне обрадовался своей идее, и не дождавшись ответа Лутковского, отправился на кухню, откуда очень скоро вернулся с бутылкой водки, рюмками и надкушенным огурцом.

– Ну и пекло.

– Самый разгар. Может, обстановку сменить? – неожиданно даже для себя предложил Лутковский.

– Ты о чём? Нормально сидим.

– Не знаю, – вздохнул Лутковский, – я вот до твоего прихода думал на Лукьяновку смотаться. В кабаке отсидеться.

– От чего отсидеться? – С любопытством спросил Марк.

– Настроение говно и поговорить об этом не с кем.

– Бывает. А с кем ты собрался бухнуть? – равнодушно спросил Ленц.

– Этого я не решил. Я не знал, что ты в городе.

– Соблазнительно, вообще-то, и как раз под настроение, – Ленц зловеще улыбнулся. – Метафизическое мракобесие – это как раз то, что надо сейчас для порядочного разговора. А какой чудесный народ там собирается, – смакуя воспоминания, обратился к Лутковскому Ленц.

– Да уж, то что надо персонажи.

– Заводские, менеджеры, СИЗО, семипудовые бабы с рынка, – аппетитно загибал пальцы Ленц, – не протолкнуться от бесов. И обязательно кто-то подсядет с потусторонней биографией и неполной поллитрой.

– Так поехали, дополним картину. Без нас она недовершённая, – решительно сказал Лутковский.

– Давай допьем сначала, – уточнил Ленц. – Для такой поездки и состояние соответствующее надо приобрести.

– Согласен, – рассмеялся Лутковский.

– Тогда наливай.

– Лутковский…

– Ну что?

– Посмотри, что это за толпа бредёт?

– Ага, с похорон возвращаются люди, – Владимир нервно дёрнул за рукав Ленца, который в упор рассматривал идущих людей, при этом чуть ли не до половины высунувшись за борт балкона.

– Что такое? – недовольно оглянулся Ленц.

– Идём отсюда, а то еще на поминки позовут.

4

Ленц, заложив ногу за ногу, сидел за кухонным столом и настойчиво терроризировал Лутковского. Основным его требованием было спуститься в квартиру самоубийцы – он упорно называл Олега Глоту именно так – и помянуть его вместе с родственниками, соседями и друзьями. Лутковский яростно отвергал столь дикое предложение друга и настаивал на первоначальном плане ехать на Лукьяновку, подальше от поминального застолья. Он грубо настаивал на том, что Ленц, увлекающий его на поминки, окончательно рехнулся и не отдаёт себе отчета в своих действиях.

– Ты там совсем с ума сошёл, – горячился он, – сейчас пьяные припрёмся вдвоем… Счастье-то какое на голову родным…

– Ты не прав, Володя. Во-первых, мы не пьяные, а выпившие, и наше состояние не является аномальным в этих обстоятельствах. А во-вторых, это только на обычных посиделках лишний, тем более незнакомый гость – обуза. Поминки другое дело. Там каждую голову считают. Чем больше поминающих, тем как бы величественнее сам покойник. Также важен социальный статус присутствующих. Вот тебя ведь наверняка знают в доме как человека порядочного.

– Что ты мелешь? – недовольно перебил друга Лутковский.

– Неужели за порядочного не держат? – хмельно улыбнулся Ленц.

– А за что меня считать порядочным человеком? – пожал плечами Лутковский, – вот если бы родня Олега сейчас услышала, о чём мы с тобой разговариваем, то наверняка набила бы нам наши гнусные рожи, или, в крайнем случае, наплевала бы в бесстыжие глаза.

– За что? – возмущённо удивился Ленц.

– А ты считаешь, не за что?

– Конечно, не за что. То, что я не сочувствую родственникам этого Глоты, не значит, что я совсем пропащий человек. Наверное, если бы издох я, то и они вряд ли искренне посочувствовали бы моим близким. Скорее всего, поинтересовались бы обстоятельствами смерти. Сказали бы дежурные слова о том, что нужно крепиться, и занялись бы своими повседневными заботами. Это не цинизм. Это самозащита человека.

– Нет, я с тобой точно не пойду туда – решительно заявил Лутковский.

– Это отчего же? – театрально изумился Ленц – отчего именно со мной не пойдёшь? – буйно спросил он Лутковского.

– Ещё не хватало, чтобы ты там бутылку украл.

– Ничего не проси. Сами дадут, – неточно процитировал Булгакова Ленц.

– Этого только не хватало. Тебе что, на бухло не хватает? – возмущенно буркнул Лутковский.

– Экий ты непонятливый, – осуждающе посмотрел на друга Ленц.

– Ну что еще? Я действительно не понимаю.

– Идем, спустимся за поминальный стол – и через десять минут всё поймёшь. Ведь всё по настроению, и по моему, и по твоему настроению, как я понимаю.

– Ну вот откуда ты знаешь о моем настроении? – возмущённо дёрнулся Лутковский.

– Да вот оттуда. Иначе не стал бы ты с порога докладывать мне о своих замыслах написать повесть, да еще жаловаться на то, что эта повесть упорно не пишется. А между прочим, вот тебе тема, вот тебе «тыл» под самым носом, во всей пугающей и необузданной красе.

– Вот еще, – смутился Лутковский, – я не о том хотел писать.

– А о чём? О том, как богемные барышни вяжут солдатам носки?

– И об этом тоже…

– Так об этом тысячу раз писали, – перебил Лутковского Ленц, – ты лучше сходи на поминки, спустись, послушай о чём говорят мужики и бабы. Не дамы и господа, паны та панночки, а именно мужики и бабы, а также дети и подростки, словом, о чем говорит народ.

– Нет, – твёрдо оборвал друга Владимир.

Наступила недолгая, но пронзительная пауза. Лутковски в упор, решительно смотрел на Ленца. Тот в свою очередь нахально, с полупьяной улыбкой рассматривал Владимира. Неожиданно он примирительно вздохнул и ошарашил друга следующим своим решением.

– Тогда я сам спущусь, – Ленц выпил рюмку водки и двинулся к двери.

– Марк, ты что, сдурел, – испугался Лутковский и схватил Ленца за руку.

– Я только понюхаю в замочную скважину, чем там пахнет. Может, чем-нибудь вкусненьким, – нагло вывернулся Ленц и тут же рванулся к выходу. Лутковский не успел сообразить, что делать. Дверь хлопнула, и он остался один в комнате.

Устало опустившись в кресло, Владимир в злобе стиснул зубы, мысленно представляя дальнейшее развитие этой истории. Больше всего его возмущало то, что в случае скандала, а скандал ему казался неизбежным, Ленц отделается только небольшими моральными и возможно телесными ушибами. Ему же, Лутковскому, предстояло жить с этими людьми дальше. Смотреть им в глаза. Напряжённо здороваться при встрече. И переживать то, что собирается натворить сейчас Марк своей индивидуальной совестью.

Сборы заняли несколько минут. Захватив все оставшиеся в доме наличные деньги, Владимир запер входную дверь и начал спускаться по лестнице. Пройдя два пролёта, он нервно прибавил шагу, и даже не оглянувшись на дверь, за которой поминали Олега, быстро спустился к выходу из парадного. Лутковский был уверен, что Ленц сейчас за поминальным столом, и поэтому немало удивился, когда столкнулся с ним в дверях.

– Ты куда это собрался? – удивился Ленц, весело рассматривая друга.

– А ты где был? – не менее удивлённо спросил Лутковский.

– Да вот, за «Бехеровкой» ходил. У нас ведь водка закончилась.

– Так договорились же под Лукьяновку нырнуть.

– Слушай, Володя, мне перехотелось. Не то это, по сравнению с поминками.

– Ты мне о поминках не напоминай.

– Хорошо, тогда давай во дворике сядем. Как-нибудь укромно, от посторонних глаз, а то что-то неохота опять к тебе на кухню. Под ногами поминки и соблазнительные перспективы. Надо сменить обстановку, а? Идём куда-нибудь, потрясём кадыками, доказывая друг другу прописные истины.

– Хрен с тобой, давай.

– Давай, коль хрен со мной – улыбнулся другу Ленц.

5

Друзья забрались в дальний уголок двора, который был окружён кустами еще не осыпавшейся сирени и уселись на бетонных ступенях у давно заколоченных дверей проходного парадного. Это было одно из любимых мест нескольких поколений детей, которые выросли в этих дворах и впоследствии трансформировались в менеджеров, мерчандайзеров и прочее офисное население, склонное к ностальгическим запоям и творчески переработанным воспоминаниям.

В этом же дворе рос и сам Лутковский.

Живущие на другом конце Киева родители Владимира частенько отправляли его в долговременные гости к бабушке, то есть сюда. Академическая занятость и командировки вынуждали их к этим мерам. Впрочем, Володя любил эти поездки, так как любил и саму бабушку – заслуженную и всячески титулованную учительницу русской литературы. Лутковский оставался здесь часто и надолго, поэтому двор для него был родным. Он знал все сакральные закоулки, все тайны и шорохи, все предания и легенды этого типового послевоенного пятиэтажного советского жилого объекта.

В свое время Володя также неплохо знал и население двора, но будучи уже подростком, постепенно отбился от этой пристани, стал реже навещать бабушку и со временем «оброс» другими знакомства ми.

Окончательно он переехал сюда только после смерти бабушки. Напуганный этим обстоятельством, Лутковский тогда даже хотел продать квартиру, но со временем примирился с уходом родного человека и остался тут жить. Ему было здесь комфортно, хотя и двор, и его население значительно изменились после детства. Немного было знакомых лиц. Чуть больше полузнакомых, в числе которых было и семейство покойного Олега Глоты. Сам Лутковский был старше Олега на несколько лет и хорошо помнил эпизоды его детства. Нельзя сказать, что оно чем-то отличалось от его собственного дворового воспитания.

– Но всё-таки пресимпатичное твоё дворовое болото. И место это уютное.

– Это почему болото? – недовольно спросил Лутковский.

– Да что у вас тут? – отмахнулся Ленц, – все одинаковые, и лица, и биографии. Квартиры распределялись от предприятий, и люди соответственно… хотя пардон, ты, безусловно, знаменитость двора, – рассмеялся Ленц, – даже по телевизору показывают.

– Да на меня-то как раз им всем с прибором, – ответил Лутковский, – тут свои знаменитости есть, и если хочешь знать, весьма эксцентричные типажи.

– Хочу знать, – немедленно ответил Ленц.

Лутковский довольно посмотрел на друга:

– Ну ладно. Вон там, к примеру, на третьем этаже, – Лутковский указал рукой направление, – жил убеждённый самогонщик по кличке Алхимик. Но это был не простой жлоб при самогонном аппарате. Это был, что называется, артист, поэт самогоноварения. Он составлял различные настои и называл их соответственно действию, впечатлению, которое они производят на потребителя. – Лутковский почесал затылок, как бы обдумывая сюжет, и усмехнувшись чему-то, продолжил. – Были у него убойные купажи, искажающие до неузнаваемости природу человека, и назывались они страшно: арлекиновка, фантомасовка и психопатовка. Эти состояния Алхимик часто рекомендовал своим клиентам, примерно как врач рекомендует микстуры. К примеру, для разговора с лодырями из ЖЭКа он советовал психопатовку, арлекиновкой снабжал людей перед свиданиями с эксцентричными дамами из соседнего общежития, фантомасовкой интересовалась всё больше публика с криминальными наклонностями, но лишённая природной фантазии. Этими настоями он, как мне кажется, манипулировал людьми, вводя их в определённые состояния, направлял по выгодному для себя пути, то ли для смеха, а вернее, для самоутверждения. Да, было в Алхимике что-то демоническое. Впрочем, это психология и мои догадки. А в реалии дело шло легко и успешно, пока…

– Постой, – перебил Лутковского Ленц.

– Что случилось? – недовольно спросил друга Владимир.

– Давай выпьем, – предложил Марк. – Аппетитно рассказываешь.

Друзья выпили. Разгорячённый Лутковский вытащил сигаретку и, подкурив ее, выпустил клуб дыма в бесцветное знойное небо. Ленц последовал примеру друга и с напускной нетерпеливостью потребовал продолжения рассказа:

– Ну, что там было дальше? – весело спросил он, – люблю подобных персонажей.

– Дальше, – усмехнулся Владимир, – дальше произошло вот что. Сам Алхимик употреблял исключительно кюммель собственного производства. Он строго придерживался рецептуры рижских винокурен и ни в коем случае не экспериментировал с любимым напитком. Кюммель расслаблял его до философии о бытии человека. И именно в этом состоянии он жил и творил. Но как у мастеров, так и у философов случаются ошибки. И порой эти ошибки фатальны.

– Ты согласен со мной? – театрально строго спросил Ленца Владимир.

– Валяй дальше. Мне не скучно, – ответил Марк.

– Однажды, – продолжил Лутковский, понизив тон до зловещего шёпота, – Алхимик в более расслабленном состоянии, чем обычно, решил садануть поверх любимого настоя рюмку арлекиновки.

– Ну? – нетерпеливо перебил его Марк.

– А вот тебе и ну. За первой рюмкой пошла вторая, а вскоре булькнула и третья. Алхимик с радостью прислушался к своему новому бесшабашному настроению, но, к сожалению, не понял, насколько опасно оно. Новое влекло к дальнейшим высотам. Вслед за арлекиновкой Алхимик решил проглотить стакан фантомасовки и перекурить, но эта спиртосодержащая новость оглушила его организм капитально. Алхимик стал настолько артистичен и самоуверен, что даже подошёл к зеркалу и скорчил рожу, чего раньше никогда не делал даже в детстве. Именно тут, возле зеркала его и осенило. – Лутковский остановил рассказ. Взял в руку бутылку и серьёзно отхлебнул из горла.

– А мне? – возмутился Ленц.

Владимир заторможенным взглядом посмотрел на друга. Передал ему бутылку и в нервном возбуждении продолжил:

– Вдохновенной реакцией на ненормативные напитки, разум Алхимика был осиян новым рецептом. Абсолютовка – именно так он решил озаглавить свой духовный итог, своё завещание миру.

И основой его Абсолюта должна была быть… «Нет, не может быть», – растерянно пробормотал Алхимик и побледнел от догадки. Его шатало от волнения. Он решительно подошёл к сакральной кладовой. Он отчётливо услышал, как мелкой хрустальной дрожью бесятся некогда им наполненные брутальным содержимым бутылки. Резким порывом открыл дверь. В лицо ему захохотала перегаром мутная бутыль ебанутовки…

– Какая ебанутовка? – перебил Лутковского Ленц. – Не было никакой ебанутовки.

– Заткнись, – нетерпеливо крикнул Владимир.

– По ходу что-то придумывает от себя, – продолжил несколько картинно возмущаться Ленц. – Психопатовка была, а не ебанутовка.

– Заткнись. Мысль сбиваешь, – потребовал Лутковский и горячо продолжил: – Не помня себя, Алхимик грубо схватил её за горло. В трахее психопатовки что-то булькнуло, потом еще раз и еще, и, наконец, её мутная сущность горлом полилась в гранёный стакан. Стакан уже был полон, но сущность всё еще лилась и лилась. По рукам, по столу на пол и ниже, ниже, туда, где шипел сам Ад пылающими гадюками и живыми стейками на раскаленных сковородках. Борьба продолжалась несколько минут, пока Алхимик чётко не осознал, что психопатовка умерла. Потрясённый содеянным, Алхимик отскочил к стене. Потом медленно подошёл к столу и пальцем прикоснулся к лежащему трупу. Всё было кончено. Машинально, в три глотка Алхимик выпил то, что осталось в стакане от психопатовки. Он тревожно огляделся. Мир новой мерой отмерял ему реальность. И уже эта реальность держала за горло Алхимика, злобным шёпотом выговаривая в его посиневшее лицо, что именно он, а никто другой в мире, именно он убийца, и убийца своего же детища – психопатовки…

Лутковский оторвал полубезумный взгляд от Ленца и ошалело оглянулся.

– Давай, продолжай. Не волнуйся, я записываю всё на диктофон, потом запишешь, если еще не записал, – подбодрил друга Ленц.

– Не могу, Марк, – заглотнул Лутковский, – знаешь, я ведь сейчас чуть Алхимика не повесил.

– В сортире на собственных подтяжках? – строго спросил Ленц.

– Нет. Его должны были линчевать повешеньем его же клиенты-алкоголики, потребители психопатовки, арлекиновки и фантомасовки.

– Да, это лучше, чем самоубийство, – согласился Ленц. – А вообще, существовал этот персонаж, которого ты сейчас так расписал, или ты выдумал всё?

– Был, – неуверенно кивнул Лутковский, – и кличка его, и названия напитков, кроме абсолютовки, всё из истории.

– Из истории, говоришь…

– Да, я вот задумал написать эпическую историю нашего двора. Биографии доминошников, алкашей, бабушек, сидящих на скамейках. Это же эпоха. Спаяю их с современными типажами. Тоже попадаются забавные.

– Олег Глота, например.

– Оставь его в покое.

6

Владимир сел на бетонные ступени и вгляделся сквозь сирень во двор. Было по-прежнему непривычно пусто. На балкон вышла старушка и внимательно осмотрелась вокруг. Не увидев ничего для себя интересного, она еще немного потопталась на месте, провела ладонью по сохнущему белью и вошла в комнату. Лежащий на асфальте огромный рыжий кот проводил её невнимательным взглядом, зевнул и лениво шевельнул хвостом. Неожиданно, из-за поворота стремительно вылетели несколько мальчишек, вооружённые игрушечным оружием.

– Ты же сам говорил, что хотел написать повесть про совесть «Тыл», – усмехнулся Ленц.

Лутковский нахмурился:

– Что значит «хотел»? Обязательно напишу, – раздражённо ответил он.

Ленц как-то подло улыбнулся и со змеиной вкрадчивостью спросил:

– А о чём?

– Как о чём. Не знаю, о словоблудии. Об имитации действия, что ли… не знаю, как объяснить, всё время нить теряю. Все атрибуты присутствуют, я имею в виду, люди в камуфляже, разговоры и разговорчики, дамочки, вяжущие носочки солдатикам, и прочие волонтёры, – Лутковский запнулся.

– А также персонажи, которые стальным пером и золотым словом мужественно куют победу в тылу, – вяло усмехнулся Ленц. – Ну, продолжай, продолжай.

– А ну тебя в жопу.

– А ты знаешь, я ведь думал, что ты пошутил насчёт повести. Ну, вернее, не пошутил, а так… останется такая себе нереализованная тема, удобная для разговоров в кабаках. Хорошо поговорить, пофилософствовать в тылу под закуску об этом самом тыле.

– Буду писать, – убеждённо сказал Лутковский. – Только не пойму, с чего начать.

– А ты знаешь, начни с самоубийства и похорон.

– А ты знаешь, я сегодня думал над этим, – язвительно сказал Владимир.

– И что придумал?

– Да литературщина всё это. Хоть и происходило на самом деле. Вернее, вот сейчас и происходит.

– Литературщина? – засмеялся Ленц, – слушай, Володя, не обижайся, ты, конечно, классный рассказчик, но, – Ленц запнулся, подыскивая термин, – несколько гротескный, – продолжил он. – Это безусловный плюс, по-моему. Это подойдёт к твоему замыслу. Я вот что подумал… Хороший поступок, не вызванный состраданием – это социальная механика, навязанная обществом, общественным мнением, а это самое мнение только и может спекулировать социальными статусами. Хороший поступок при грамотном расчёте порой очень прибыльное дело. И общественное мнение награждает таких хорошистов весьма щедро. К тому же, как ты видишь, общественное мнение не призывает к состраданию. Или не видишь?

– Нет, ну это возмутительно, – нахмурился Лутковский.

– Конечно, возмутительно. Вот ты и возмущаешься.

– Я твоими голословными и наглыми утверждениями возмущён.

– Да? А сам-то ты сострадаешь семье этого Глоты? Может, ты сейчас рядом с ними? Может, ты рядом с семьей Глоты и у тебя сердце кровью обливается…

– Иди ты в задницу.

– Да я серьезно. Смерть – дело привычки. Наличие трупа порой не так расстраивает, как отсутствие сигарет. Вообще, смерть – хорошая тема для разговора. Она утверждает жизнь, – Ленц сорвал подувявшее соцветие сирени и дружелюбно бросил им в Лутковского. – Посмотри, какой восхитительный цветной праздник на кладбищах в поминальные дни. Какая жизнерадостная суета. Лица живых светятся по-особому. Это самый главный праздник жизни, и такой праздник может состояться только на кладбище. Мда, только там живой ощущает себя в полной мере живым. Это же целая мистерия с обильными возлияниями и закусками. Обрядами и традициями, которые соблюдаются и передаются поколениями. И, кстати, этот праздник один из самых любимых в народе. Радуница – название-то какое радостное, чистое, весёлое.

– У нас «гробки» это праздник называют, – хмуро ответил Володя.

– У вас вообще… мда, безобразие… но, всё же, не гробы, а в умилительно-ласкательном варианте, – Ленц весело посмотрел на Лутковского.

Лутковский отвёл взгляд от друга и посмотрел на двор. На дворе всё было по-прежнему. Пустое пространство с мёртво лежащей пылью и разбросанными в ней похоронными цветами, алеющими на асфальте пятнами грязной крови. Две женщины вышли из парадного, тихо переговариваясь. У обеих в руках были пакеты. Одна из них свернула с дороги к мусорному баку и, подойдя к нему, высыпала в миску, выставленную для котов и собак, объедки и громко позвала – «кис-кис-кис». Рыжий кот быстро подбежал к миске и, понюхав предложенное, принялся осторожно есть. Птица вспорхнула с ветки. Больше ничего. Тишина. Тяжёлое марево тупым, бездушным зноем растеклось по бетонным районам города. Казалось, даже время остановилось, вплавилось в раскалённый асфальт и больше никогда не вырвется из этого капкана.

– То-то ты весь в сомнениях, Марк.

– Что, так заметно? Это плохо. Сомнения в себе рождают у окружающих сомнения в вас, друзья мои, – сказал Ленц, обращаясь к пустым окнам многоэтажки.

– И ты моментально становишься лёгкой добычей для окружающего тебя мира, – пробормотал Лутковский.

– Что? – машинально спросил Ленц.

– Трагедия мыслящих людей.

– А? Да, может быть, – рассеянно пробормотал Марк, после чего сел на ступеньки и налил в стаканчики очередную порцию алкоголя. Не чокаясь, выпили. Ленц повесил свой стаканчик на обломанную ветку сирени.

– Сирень ломали, – сказал он.

– Да, ломают, – подтвердил Лутковский, – я тоже когда-то ломал бабуле. Она любила, хоть и ругала меня за это.

– Слушай, я тебе расскажу еще про одного знакомого, так сказать, парадоксиста. И заметь, эта история полностью правдивая, в отличие от твоих литературных занятий. В компанию твоему Алхимику в самый раз. Напои его абсолютовкой и используй.

– Любопытно.

– Очень. Итак… как начать-то, не знаю. Словом, дофилософствовался один симпатичный персонаж литературного подполья… ладно, неудачно скаламбурю – застолья – до повседневного понимания астрономов и не только их, что планета Земля, в конечном итоге, прекратит своё существование, то есть планета тоже смертна. А, следовательно, и человечество со всей животной периферией вымрет тоже. Люди и прочие животные, ладно, туда им и дорога, наверное, думал он, обгрызая грязные ногти, но то, что превратится в ничто всё, что человек создал! – всё великое, всё невообразимо ценное – великая литература, архитектура, музыка, живопись и далее всё, всё, всё… эта «новость» поразила его наповал. Причём, успокаивающие для живущего большинства сроки в миллиарды лет на него не действовали. Он, что называется, погрузился во тьму. И во тьме этой он видел скользящие по заданной орбите обломки Земли, а также обломки культурных объектов земной цивилизации. Всё человечество с его историей показалась ему бессмысленным. Даже заманчивая доктрина существования духа вне материи не вдохновляла его. Больше всего его расстраивало то, что вместе со всем миром испарится и Достоевский с Шопенгауэром, и далее Сведенборг с Даниилом Андреевым. Это выводило его из себя. При мне он открыл альбом с фотографией Венеры Милосской и едва не расплакался. Он оплакивал её – представляешь? Парень дошёл до нервного расстройства. Он, конечно, не бросался на стены, но очень изменился, поверь мне, даже физически он изменился. Я надеюсь, ты понял, что речь идёт не о банальном похудении? Я тогда часто разговаривал с ним. Все его разговоры, даже всё его молчание требовало одного – пощупать Бога. Пальцем дотронутся до него, по его выражению. Не увидеть, не ощутить, а именно дотронуться…

– Что это за Фома неверующий у тебя? – перебил Ленца Лутковский.

– Да так, из компании Сикорского и Ошева. Но это не важно. Важно, что он доходил до исступления, до религиозного исступления, а еще важнее, что всё это прошло и представь себе, безболезненно, без пеленания человека в смирительную рубашку или того хуже.

– И как, любопытно?

– Просто. Его искания обстебали симпатичные девушки.

– Вот тебе и финал.

– Вот тебе и большинство финалов таких вот искателей. Не от этих ли остроумных, острословных насмешек и бежали в пустыню пророки?

– Ну, не знаю – смутился Лутковский. – Но концовка какая-то тихая.

– Это тебе что, литература?

– Ну, не знаю…

8

Ближайшее знакомое друзьям питейное заведение находилось недалеко от дома Владимира. Это был подвальчик с непростой историей, сменивший несколько раз хозяев и целевую аудиторию.

До начала 90-х эта локация была приписана ЖЭКу для ведения хозяйственной деятельности по благоустройству территории и использовалась как подсобное помещение. Здесь хранили инвентарь, ветошь, плакаты, которые извещали граждан об очередных победах социализма, а также портреты вождей, генеральных секретарей и прочий нужный хлам. Заведовал всем этим хозяйством пожилой мужчина, которого все приписанные к ЖЭКу жильцы знали исключительно по отчеству – Ильич. Подконтрольное ему помещение Ильич украсил портретами двух тёзок – Ленина и Брежнева. Изображениями остальных руководителей он манкировал, кроме одного. Журнальная вырезка с «отцом всех времён и народов» Иосифом Джугашвили-Сталиным также украшала стену этого помещения. Изъятый в своё время из этой агитационной коллекции портрет Сталина Ильич пытался восстановить, но неудачно. Дело было так: реабилитировать культовую персону Ильич решил на портрете его обидчика волюнтариста Хрущёва, но, как говорилось выше, эта попытка окончилась полным фиаско. Пририсованные Никите Сергеевичу усы Иосифа портили имидж как упомянутых руководителей по отдельности, так и всего советского государства в целом. Разочаровавшись в живописи, Ильич скрыл своё безобразие в топке, но не успокоился. Натура этого человека требовала действия. И наконец, эта жажда реализовалась в новой доктрине. А именно – Ильич разработал инновационную схему бытия. Его философия и жизненный опыт трансформировались в некую субкультуру, которую некоторые его современники оценили по достоинству.

Идея собрать вокруг себя идеальное общество и осчастливить его, реализовалась в следующей конструкции. Ильич вошёл в контакт с людьми, которые потенциально были готовы к переменам, и собрал общину из тридцати одного пенсионера. Это число не было случайным. Это число полного месяца. Далее – каждый день в этой группе пропивалась пенсия одного из посвящённых участников. Деньги, которые оставались в неполные месяцы, аккуратно учитывались, суммировались и грандиозно пропивались в великие праздники: 7-е ноября, 1-е мая, 9-е мая, а также в новогоднюю ночь и в траурные дни поминок внезапно умершего члена группы. Выбывшие естественным образом участники концессии заменялись персонами из числа наиболее перспективных соискателей. Учитывалось всё – размер пенсии, рекомендации и характеристики действительных членов общины, а также состояние физического и психического здоровья соискателя. Особо учитывалась психологическая совместимость человека с соседями и родственниками. Словом, меры предосторожности соблюдались на должном уровне. Из всего этого делались выводы, которые обсуждались коллегиально, на ежедневных попойках. Особенно тщательно рассматривались биографии кандидатов, их жизненный путь. Предпочтение отдавалось участникам боевых действий, бывшим работникам правоохранительных органов, а также добровольцам великих строек социализма, словом, тем историческими персонажам, которым было что рассказать при застолье. Но допускались и просто хорошие люди, которые честно прожили свою жизнь, но не были отмечены чем-то выдающимся. Эти члены товарищества отличались хорошей пенсией, нереализованной удалью и умением прекрасно рассказывать анекдоты.

Конечно, на эту компанию обратили внимание и даже хотели привлечь Ильича к ответу, но у него было сильнейшее лобби, состоящие из кавалеров высших наград Советского Союза и даже одного Героя социалистического труда. Под таким прикрытием праздник мог бы продолжаться вечно. Если бы не это неумолимое и вечное «если бы».

Нет ничего вечного в нашем обозримом настоящем, кроме этого словосочетания. Если бы не ряд причин, приведших к закономерным последствиям, в результате которых, однажды…

Однажды всё рухнуло, включая Союз нерушимый.

С развалом Союза, обретением Украиной независимости и переходом на новые экономические рельсы у перспективного нежилого блока появился конкретный хозяин со своими планами и ключами. Сразу после того, как этот хозяин вступил в право собственности, он прогнал Ильича и заменил дверь. Ильич сгинул в бурях перемен. Из той же бури на свет вышли другие исторические персонажи.

Первая вывеска над шестью ступенями вниз извещала граждан, что здесь, за тяжёлой бронированной дверью появилось новое братство, а именно спортивный клуб, культивирующий строительство тела. Короткостриженые строители, одетые в спортивные костюмы и лакированные туфли, дали поэтическое название своему клубу. Они назвали его «Атлант». Подобные подвалы с самодельными тренажёрами открывались по всему пространству рухнувшей империи и имели грозную славу. Это был франчайзинг по производству пушечного мяса для криминальных войн. Конкретно этот клуб принадлежал охранной фирме «Конкретное решение» и ковал железных сотрудников сей грозной организации. Рекламный слоган под вывеской «Атлант» гласил: «Реальные цены на реальные услуги». Наверное, поэтому молодые люди, оказывающие эти услуги, называли себя реальными пацанами. Услуги клуба далеко выходили за рамки, дозволенные уголовным кодексом, из-за чего ротация в рядах пацанов была частая. Текучесть кадров была обусловлена горячим временем накопления первичного капитала. Время селекционировало нового человека, и многие из горячих сторонников конкретных решений так и не пережили этот сложный период, успев накопить первичный капитал только на подержанную иномарку, похороны и чёрный мраморный памятник в полный рост. Реальные пацаны меняли реальность, но, в конце концов, реальность изменила их. Похоронив соратников и закопав конкурентов, остепенившиеся перед ликом смерти атлеты легализировали свою разбойничью деятельность, объявив себя бизнесменами, и свободное время предпочли проводить в кафе, ресторанах и банях, совершенно забросив тренировки.

Так, в начале 2000-го года атлетический клуб «Атлант» прекратил свою работу, и освободившееся помещение вскоре переоборудовали в кафе под лихой вывеской «Похоть». Эти перемены мгновенно оценил Лутковский.

Однажды, гуляя по району в компании друзей, он остановился как вкопанный. Владимир был поражён столь вольной атрибуцией нового пункта общественного питания. Увидев светящееся неоном это вульгарное слово, юный и горячий Лутковский ощутил манящую потребность, граничащую с первым половым влечением, немедленно посетить «Похоть». И, конечно, Владимир спустился на это дно, где к своему удовольствию обнаружил уютный притончик, наполненный душевным контингентом. Здесь Лутковский надолго растворился в месиве и пространстве, которое каждый вечер заполнялось вольными студентами, липовыми бандитами, юными предпринимателями, а также мелкими, очень мелкими, даже микроскопическими буржуа-рантье, которые сдавали квартиры, комнаты и даже углы своих умерших бабушек креативным менеджерам и пропивали получаемые от нового перспективного сословия деньги в подобных злачных заведениях.

Ах, если бы знали они, кто оплачивает их застолье. Кто отдаёт большую часть своей зарплаты в их трясущиеся от похмелья руки и униженно называет их хозяевами, копя в душе зависть и злобу. Кто работает в ненормированном режиме, стремясь железными когтями зацепится за окраины столицы и не скатится опять в бесперспективные хляби провинции. Кто они?

Менеджеры низшего и среднего звена. Работа, аренда жилья, ипотека, кредиты, романы Пелевина, Коэльо, Мураками и огород в родном селе – всё это сделало из людей со средними умственными и физическими способностями необычайно живучих существ, способных приспосабливаться к любым экстремальным условиям. Эти качества, приобретённые в эволюционном споре с другими видами, выделили менеджеров в наиболее конкурентоспособный вид своего времени, который требовал для себя всё больше и больше места, как под солнцем, так и у барной стойки. По пятницам и субботам они организовывались в задорные компании, которые громко обсуждали на своём рабочем сленге свои насущные дела, подчёркивая тем самым свою принадлежность к некой новой субкультуре. Они также культивировали и своё внешнее отличие от остального населения. Розовые мужские рубашки под блестящими костюмами и строгий тоталитарный стиль офиса у женщин выделяли эти компании в особый фон города. Вскоре этот фон вытеснил все остальные творческие проявления и полностью завладел пространством. Однотипные деловые здания заполнялись однотипными деловыми людьми, которые оптимизировали реальность под конкретные стандарты. Под новый класс стандартизировалась и сфера услуг. Организованное платежеспособное сообщество не устраивали прежние критерии сервиса, и славное кафе потеряло для многих свою актуальность, оказавшись в числе непрестижных клоак с запахом еды в зале и дешёвым алкоголем. Тихий центр вытеснил «Похоть», и её место занял суши-бар «Панда».

Почему именем одного из символов Китая назвали столовую с японской кухней, сказать было сложно. По-видимому, этот красивый бамбуковый медведь у хозяина заведения больше ассоциировался со страной восходящего солнца, и именно поэтому на вывеске упомянутое животное было изображено на фоне багрового восхода, что, несомненно, производило определённое впечатление на несведущих в зоологических тонкостях посетителей. Впрочем, всё это мелочи, на которых, возможно, и не стоило бы останавливаться, если бы можно было остановиться на чем-либо более серьёзном. К сожалению, нет. Ничего интересного о суши-баре «Панда» рассказать нельзя, так как ничего интересного там не происходило.

У Лутковского были весьма скудные впечатления об этом месте. Пару раз он заходил туда, делал заказ, пил сакэ, закусывал роллами и разочарованным покидал «Панду», не найдя в ней ни душевности, ни покоя. Этот стандарт объединял других посетителей. Долго казалось, что всё это станет незыблемым правилом поведения большинства на многие десятилетия, но ничего подобного не произошло.

Как всегда – критическая масса одинаковых людей стала объектом для злых и остроумных шуток. Это не были уважительные остроты про «новых русских» первого десятилетия новой эры. Это было откровенное презрение к целому классу людей. Мерчандайзеры, супервайзеры и прочий хлам делового мира обговаривались в самых уничижительных выражениях. Достойно ответить на такие высказывания эти молодые люди не могли, так как, увы, творческий потенциал данной группы был сведён к стандартному офисному юмору. Оставаться менеджерами стало не модно. А то, что не модно, не культивируется в свободное время. «Панда» не пережила даже ближайшего мирового экономического кризиса и тихо умерла.

Этот факт Лутковский даже не сразу заметил. Его внимание было отвлеченно от «Панды» сооружением нового клуба в помещении бывшего хлебного магазина «Булочная № 1», который в своё время соседствовал с Владимиром. Хозяева этого притона долго не могли принять решение о названии. Об их сомнениях случайно, через своего знакомого гомосексуалиста, узнал Владимир и предложил учредителям оставить старую вывеску – «Булочная № 1». Так с его лёгкой руки у него под домом появился гей-клуб с экстравагантным названием, чем Лутковский очень гордился. Не посещая это заведение, он часто рассказывал о «Булочной» как о злачном объекте в разных богемных компаниях и даже сочинил о клубе стихотворение, которое с удовольствием читал со сцены. Словом, Лутковский гордился своим вкладом в историю города.

Что касается подвала с шестью ступеньками вниз, то он трансформировался в магазин «Продукты 24», открытый молодой и симпатичной девушкой Аней. Впрочем, она очень скоро сообразила, что самый ходовой товар в данной локации – это алкоголь. Прозаические продукты питания быстро уступили место завлекательной вывеске «Вина Крыма». Место пользовалось спросом, тем более что в магазинчике было несколько столиков для дегустации вин. Среди спорящих на разные темы дегустаторов часто оказывался и Владимир Лутковский. Наспорившись, он шёл домой отсыпаться, чтобы через несколько трезвых дней опять вступить в спор об искусстве или геополитике. Туда же иногда заходил и Олег Глота поговорить со своими друзьями о спорте и политике. Короче, место было бойкое. Владимир и Марк решили отправиться именно туда.

По дороге Ленц постоянно требовал слушанных и переслушанных историй об этом подвале. Ему хотелось окунуться в атмосферу того Киева, который был до всех политических и социальных перемен последнего времени. В руках у Марка были цветы для Ани. Эти цветы он подобрал на асфальте у подъезда Владимира. Цветы с похорон Олега Глоты.

9

До винной лавки идти было недолго, минут пятнадцать вольным шагом, но друзья шли гораздо дольше. Ленц постоянно отвлекался на мелочи. Рассматривал фасады домов, комментировал сохнувшее бельё на балконах, особенно женское, рвал незрелые яблоки с деревьев и, сморщившись от кислого вкуса, швырял их в стены и заборы. Было видно, что его что-то беспокоило, как будто он что-то потерял и искал эту потерю в бытовых мелочах сонного, распаренного летней жарой города. Лутковский заметил это и сам невольно оглядел знакомое пространство.

Всё было, как и прежде, как всегда. Дома послевоенной застройки с палисадниками возле парадных. Низкорослые яблони. Могучие каштаны с образцовыми кронами, в тени которых стояли самодельные лавочки. На лавочках чинно сидели старушки, внимательным взглядом провожавшие друзей. Одна из них позвала Лутковского:

– Володя, подойди сюда.

Тот послушно отправился к грузной белокурой женщине.

– Здравствуйте, Лидия Владимировна, – уважительно сказал он.

– Ты на кладбище к бабушке когда поедешь?

– Ну, не знаю, – неуверенно ответил Лутковский. – Наверное, на её день рождения съезжу.

– Ты вот что, Володя, когда надумаешь ехать, то мне скажи. Я с тобой поеду. Сложно мне в автобусе, а у тебя машина.

– Хорошо, тётя Лида, скажу.

– Вот так, – добродушно сказала женщина и, подумав секунду, спросила: – Олега похоронили, а тебя не было. Ты чего не поехал?

– Не хочу, – поморщившись, ответил Лутковский.

– Ну ладно, – махнула рукой Лидия Владимировна. – Ты только зайди к Вале. Скажи ей что-нибудь.

– Хорошо, зайду, – послушно сказал Владимир.

– А это кто с тобой в военной форме? – грузная Лидия Владимировна указала на подошедшего ближе Марка. – Тоже военный, как Олег? – спросила она.

– Я рыбак, – ответил за Лутковского Ленц, – только с рыбалки приехал.

– Ну и дурак, – ответила на это Лидия Владимировна. – Ладно, идите. Не пейте только сильно, – по-доброму отпустила она приятелей и добавила, – алкоголики.

Лутковский толкнул в бок Марка, который хотел что-то ответить доброй женщине, тот мгновенно осёкся, и они молча пошли своей дорогой.

– Володя, а ты не колешься? – вдруг спросила Лидия Владимировна уходящего Лутковского.

– Не, не колюсь, – обернулся Лутковский и прибавил шагу.

Завернув за ближайший угол, Ленц притормозил Лутковского.

– Стой. А давай здесь еще выпьем. За углом.

– Что-то колбасит тебя сегодня, Марк. Места себе не находишь, – настороженно сказал Лутковский, свинчивая пробку с бутылки «Бехеровки».

– А кто эта почтенная дама? – спросил Ленц, выглянув за угол.

– Тётя Лида. Подруга бабушки. С ней в школе работала. Математике дураков учила.

– И тебя?

– Нет, я в другой школе учился.

– Судя по твоим робким ответам этой тёте Лиде, она влияние на тебя имеет. Гоняла тебя с бабушкой за курение?

– Гоняла, – ответил Лутковский, отхлебнув из горлышка и передав бутылку Ленцу. Марк, в свою очередь, закурил и передал пачку Владимиру.

– Ну что, покурим не в затяжку, пока шухер не подняли, – улыбнулся он.

– Жвачка есть зажевать? А то училка мамке запалит, – подыграл ему Лутковский.

Ленц отхлебнул из горла и упёрся взглядом в бледно-голубое небо. По выцветшему летнему бескрайнему пространству нехотя, лениво, с востока на запад плыли облака. На их белом, как бумага, фоне зависла чёрная галочка птицы, которая через секунду рванула в сторону невидимым росчерком и растворилась в этой вечной неиссякаемой глубине. Лутковский таким же прищуренным взглядом окунулся в эту вечность. Чем дольше друзья смотрели в небо, тем тише и спокойнее становилось вокруг. Казалось, это бескрайнее пространство впитывало в себя все лишние звуки, наполняя мир гармонией, умиротворяя хаос, привнесённый человеком.

– А сколько километров до космоса? – неожиданно спросил Ленц.

– Не помню, километров сто, по-моему.

– Что значит, по-твоему? А по мнению учёных?

– Это по их мнению. Я точную цифру не помню.

– И хрен с ней, с точной цифрой, – задумчиво сказал Ленц. – Главное, мы выяснили, что это недалеко – за час на машине добраться можем. Поехали. Где твоя «Дэу», не пропил еще?

– Пьяными быстрее доберёмся, – ответил Лутковский. – До первого столба и прямиком в ад.

– А почему в ад, а не в противоположную сторону?

– Туда пьяными не ездят, – ответил Владимир.

– Откуда ты знаешь, какими туда ездят, – Ленц отхлебнул из горла и передал бутылку Лутковскому. – Муть какая-то. Стену, что ли, обоссать, – задумчиво сказал он. – Ладно, идём к Ане, а то цветы совсем завянут.

Приятели снова бодро пошли в выбранном ранее направлении. Лутковский время от времени пытался вырвать у Марка подобранные им цветы и выбросить их куда-нибудь подальше. Он справедливо считал этот жест друга неоправданным цинизмом, неостроумной выходкой, незаслуженно оскорблявшей как покойного Олега Глоту, так и Аню, которую такой подарок, несомненно, возмутил бы до глубины души. Владимир пытался это втолковать Ленцу, но тот игнорировал все его аргументы и отшучивался каким-то тяжёлым, не свойственным ему-прежнему юмором.

10

В магазине стояла тишина, и было пусто. За стойкой никого не было. Так что, зайдя в помещение, Лутковский и Ленц остановились в секундной нерешительности, соображая, как поступить дальше – звать ли хозяйку или молча подождать её появления. В эту невольную паузу Владимир огляделся по сторонам. Магазин предстал в привычном оформлении. Фотообои, на которых были изображены винные бочки и бутылки. Поверх них красовалась наклеенная карта Крыма с географическим обозначением института виноделия «Магарач» и портретом Никиты Хрущёва. В самом помещении стояли несколько круглых столиков для дегустации вин и иной алкогольной продукции. На отдельном стенде покупателям предлагались коньяки и настойки в слегка запылённых бутылках, что свидетельствовало о непопулярности здесь этих недешёвых напитков. Стопка пустых пластиковых стаканов на стойке и непривычная пустота.

Пустота была заполнена жарой и еле уловимым запахом винных испарений. В этом кислом мареве тяжело прожужжала оса и села на лоб Ленцу. Тот отмахнулся. Оса перелетела к Лутковскому, который в свою очередь испуганно замахал ладонью и, проклиная матерщиной насекомое, заметался по помещению. На этот шум немедленно вышла Аня – хозяйка заведения. Она внимательно присмотрелась к происходящему и дружелюбно усмехнувшись, констатировала:

– Явились.

– Мы запылились, Аня, – сурово ёрничая, ответил ей Ленц. – Мы с ног до головы во прахе. К тому же мы жутко устали. Так что налей нам лёгкого прозрачного вина, милая Анюта.

– Рислинг холодный подойдёт?

– Вполне, – согласился Ленц и протянул Ане цветы.

– Вот ещё, – удивилась девушка. – Откуда веник принёс?

– Как откуда, – усмехнулся Ленц. – Из цветочного магазина. Такие цветы на дороге не валяются.

– Дохлые какие-то цветочки, – с сомнением констатировала Аня. – Небось, тёлки не дождался какой-то, а выкинуть пожлобился. – Аня скептически рассмотрела букет и поставила его в красивую пивную кружку, снятую для этой цели со стенда, налив предварительно в неё воды из пластиковой бутылки.

– Вот уж нет, Аня. Всё было совсем не так, – решительно ответил на предположение девушки Ленц. – Володя, подтверди. – Потребовал он правды от друга.

– Не так. – Печально вздохнув, согласился Лутковский.

– Ладно, пейте вино, – усмехнулась Аня. – А я только открылась. Всё утро как белка в колесе.

– Что так? – спросил Марк, принимая литровую бутылку вина.

– Брат из Крыма приезжал. Документы ему здесь надо оформить для его делишек.

– И как там, в Крыму? – поинтересовался Ленц.

– Ничего, – равнодушно ответила Аня. – Он мне свой телевизор пересказал, я ему свой. Почти поссорились.

– Отчего же «почти»? Что вас остановило на этом пороге? – Спросил Лутковский.

– Ну как… близкие люди…

– Это не тормоз для нормальной ссоры, – перебил девушку Ленц. – Брат на брата – это нормальный исторический процесс.

– Наверное, – пожала плечами Аня, – но мы не поссорились. Вернее, почти поссорились.

– «Почти» – это не поссорились, – усмехнулся Лутковский.

– Ты не прав, Володя, – убеждённо ответил Ленц. – Эмоциональная невысказанность очень опасна. Такое, бывало, наворотишь в себе месиво, что отравиться от собственных мыслей можно. Это ведь только кажется, что человек молчит. А на самом деле постоянно лясы точит и в большей степени со своим воображением. Доказать самому себе, что ты круче всех – милое дело. Уверен, что большинство людей, задумчиво идущих или едущих по городу, спорят с воображаемым персонажем – родственником или другом, но в исконном варианте с самим собой.

– Марк, ты за всех-то не расписывайся, – сказала Аня.

– Ну хорошо. Вот ты в машине едешь. Или идёшь куда-нибудь, о чём думаешь? – спросил Аню Ленц.

– Не переживай, – ответила Аня, – исключительно о тебе. Кстати, а где ты пропадал? С зимы тебя не видела. Или с весны, не помню.

– Он под Донецк консервы возил и проповеди пастырей, – ответил за Ленца Лутковский. – Я же рассказывал тебе.

– Если бы ты говорил мне, я бы запомнила, – веско ответила Аня. – А почему пастыри сами туда не ездят? – спросила она.

– Ездят, – нехотя ответил Ленц. – По крайней мере, одного я видел.

– Слушайте, давайте я с вами выпью. За возвращение.

– Я не воевал, Аня, – рассмеялся Ленц.

– А что ты там делал?

– Пердел да бегал.

– Слушай, не пошли, – обиделась Аня, слегка покраснев. – Что это за юморок у тебя туповатый появился?

– Ладно, Аня, не обижайся на это. Просто сорвалось…

В магазин зашёл пожилой человек и, не обратив внимания на Ленца и Лутковского, попросил у Ани налить полуторалитровую бутыль портвейна. Пока Аня отпускала вино, покупатель напряжённым, доверительным шёпотом сообщил ей о скандальной смерти Олега Глоты, не называя, впрочем, ни имени, ни фамилии, которые, по всей вероятности, не знал. Со слов этого информатора выходило, что из-под Донецка приехал солдат и сразу повесился. Аня посерьёзнела и, отпустив клиента, мрачно спросила:

– Вы с похорон, что ли?

– С чего ты взяла? – мрачно буркнул Ленц.

– Не знаю. Странные вы какие-то сегодня. И цветы эти, – Аня подозрительно покосилась на букетик в пивной кружке.

Лутковский хотел что-то сказать, но Ленц перебил его:

– Вовкин сосед от передоза помер. Представляешь, с войны вернулся, а тут накрыло парня. Но на похоронах мы не были, – торопливо добавил Марк.

– Какой сосед? – обратилась к Лутковскому Аня.

– Олег Глота. Может быть, знаешь, – ответил Владимир.

Аня задумалась. На лбу у девушки собрались морщинки, глаза затянула тревога. Она покачала головой.

– Не помню, – сказала она. – А как он выглядит?

– Да как выглядит, – пожал плечами Лутковский. – Обыкновенно. Рост средний. Волосы тёмные… Что ещё? – Владимир смущённо задумался. – Одежда как одежда. Такая как у всех одежда. Шарфик «Динамо» только…

– С шарфиком помню, – всплеснула руками Аня. – Надо же.

– Может, не того помнишь? – недоверчиво усмехнулся Лутковский.

– Того, – уверенно вмешался Ленц. – Футболка, штаны, шарфик, семечки, сорт пива, бабы, разговоры. Всё у них одинаковое.

– У кого это у них? – недовольно спросила Аня.

– У фанатов.

– Ну, знаешь, мой папа тоже болельщик.

– Я не о болельщиках говорю, Анюта, а о фанах, ультрас, – перебил Аню Ленц. – И неважно, чего они фанаты – мотоциклов, рок-группы или футбольной команды – это люди в ареале своих кумиров, и выйти из этого ареала очень сложно.

– Расскажи, что у вас просто, – усмехнулась Аня. – Тоже за километр видно, что художник или писатель. И одеваетесь одинаково, и говорите тоже. Так что не надо на других херню всякую говорить. Просто не сотвори себе кумира.

– Не сотвори из себя кумира, – громко и торжественно сказал Лутковский, как будто его осенило, и, запнувшись на фразе, он неожиданно икнул.

Зазвенел колокольчик, дверь открылась, и в магазин протиснулся очень толстый человек.

– Здрасте, – фамильярно сказал он и близоруко прищурился, разглядывая Ленца и Лутковского.

11

Это был человек небольшого роста при выдающихся телесных габаритах, с копеечным немигающим взглядом, крупной залысиной и беспокойным поведением. Даже стоя на месте и вглядываясь в наших персонажей, он заметно волновался, по крайней мере, визуально создавалось именно такое впечатление. На нём была футболка с Тарасом Шевченко в камуфляже и разгрузке. Кроме того, Кобзарь держал в руках винтовку М-16. Мужчина вытер о футболку руку, улыбнулся и протянул ладонь в сторону Ленца и Лутковского.

– Привет, – обрадовано сказал он. – Не ожидал вас здесь увидеть.

– Привет, Аркаша, – удивился Ленц. – И я тебя не ждал здесь. Каким ветром?

– По работе, – кратко, но не без гордости ответил толстый мужчина. – Я теперь на телевидении, – добавил он с напускным равнодушием.

– Кириченко, не мути, – недружелюбно сказал Лутковский. – На каком телевидении? Кто из идиотов тебя туда забрал и что ты здесь ищешь?

– А что ты стартуешь сразу? – обиделся на Лутковского Аркадий. – Ну, Паша Онисько устроил на «плюсы». Он сейчас…

– Знаю, где он сейчас, – прервал рассказ Аркадия Лутковский. – А здесь чего? Нас искал для интервью?

– Нужны вы кому-то, – высокомерно хмыкнул Кириченко. – Тут герой войны с собой покончил. Застрелился.

– А то, что он застрелился, это точно? – перебив Кириченко вмешался Ленц.

– Точно. Похороны были вот только. Мы опоздали. Но парень герой.

– Этот парень мой сосед, – после короткой паузы сказал Лутковский. – Он накачал себя наркотой до смерти, предварительно обложившись иконами.

Кириченко выпучил глаза и громко, по слогам произнёс: – Ни-ху-я-се-бе! – с каждым слогом глаза его расширялись всё больше и больше. В этой карей пустоте замерцали радостным предчувствием какие-то безумные искры. Даже сам матерный выкрик выражал удовлетворение и радость, как при находке чего-то ценного. Глядя на журналиста, Ленц скептически усмехнулся и сказал:

– Знаешь, Аркаша, когда-нибудь в Киеве памятник поставят жертвам журналистики. И даже не памятник, а мемориал.

– Памятник, – растерянно пробормотал Кириченко. – Так стоит же. На Отрадном, в парке.

– Ты видел это чудо? – Ленц обратился к Лутковскому.

– Рука с эскимо. Да, видел, – равнодушно ответил Владимир.

– С микрофоном, – поправил Кириченко.

– Тогда уже скорее с гранатой, – усмехнулся Ленц. – Но я, Аркаша, о другом памятнике говорил. С диаметрально противоположным смыслом. Ты всё прослушал, Аркаша. А ещё интервью у Володи хочешь взять.

– Да, – Кириченко хищно, в упор посмотрел на Лутковского, – Ты наговоришь нам на камеру, а мы поставим в титрах, что ты писатель.

Лутковского внутренне передёрнуло от этого предложения. Он брезгливо поморщился и неожиданно для себя согласился. Эта перемена от полного неприятия до согласия произошла мгновенно, без мучительных раздумий и сомнений. Как будто кто-то переключил телевизор с одного канала на другой. Перед глазами Лутковского вспыхнул экран, с которого он говорит правильные вещи, правильным тембром голоса, с правильным выражением лица и под этим видением отчётливо сияла подпись: «Владимир Лутковский, писатель». Некая неконтролируемая сила накрыла Владимира, он ощутил значительный прилив энергии, который был способен сокрушить нравственные кордоны.

Эта будоражащая трансформация была обычной реакцией Лутковского на подобные предложения. Их было немного, и от этого каждое из них действовало с силой убойного галлюциногена. Другое дело, результат этих появлений на экране. Владимиру всегда было немного стыдно смотреть на себя со стороны. Чувство разочарования гасило первичные эмоции, накрывавшие его в момент съемки. И, тем не менее, Лутковский всегда принимал предложения интервью, особенно телевизионного.

Не остановила Владимира даже настоятельное требование Кириченко снять интервью у парадного, из которого только что выносили тело Глоты. Насмешливое молчание Ленца и скептический взгляд Ани тоже не повлияли на решение Лутковского.

– Скоро приду, – мрачно бросил он в сторону друзей и пошёл вслед за Кириченко.

На улице стоял микроавтобус с логотипом ТВ, у которого молча курили двое парней. Увидев выходящих из магазина Аркадия и Владимира, один из них недовольно прокричал:

– А где бухло? Почему с пустыми руками?

– Работа есть, – делово ответил Кириченко и, указав пальцем на Лутковского, представил его. – Это сосед того парнишки. Сейчас снимем его и бухнём.

Владимира покоробило от слова «сосед». Такое определение аннулировало всякий стимул к съемкам. Владимир задумался, как бы поинтересней послать эту затею к чертям, вместе с Кириченко и всей его шайкой, но тут один из телевизионщиков узнал его.

– Простите, вы Лутковский? – спросил он и протянул руку. – Саша. – Представился он и добавил, – у меня ваша книга есть, про клоунов.

Лутковский невольно поморщился, маскируя этим своё явное удовлетворение от того, что его узнали, и, поймав себя на этом противоречии, искренне протянул руку Саше.

– Очень приятно, – сказал он и, попытавшись сострить, добавил. – Читаете мои книги, у вас хороший вкус.

Обменявшись рукопожатиями, Владимир попросил сигарету у Саши. Тот суетливо достал пачку и зажигалку. Лутковский, внимательно смакуя эту хлопотливую моторику вокруг своей персоны, по-доброму сказал:

– Кстати, в магазине тусуется Марк Ленц.

– Ленц, – повторил Саша, – не знаю. А кто это?

– Хороший поэт. Мой друг.

– Нет, не знаю. Не читал, – с сожалением ответил Саша.

Лутковский невольно улыбнулся, но эту приятную для Владимира беседу прервал Кириченко:

– Ну что, поехали? – обратился он ко второму парню, молча стоявшему рядом. – Валера, заводи. Саня, Володя, по местам.

– А что снимать будем? – уже в микроавтобусе по-деловому спросил Саша.

– Вот Лутковский говорит, что парень этот не стрелялся, а от передоза умер. Снимем его комментарий у парадного. Там цветочки рассыпаны. Дашь общую панораму.

– А нахуя снимать репортаж, если это было не самоубийство? – удивлённо спросил Саша.

– Чтобы было дохуя. Володя говорит, что парнишка иконами обложился перед смертью и «золотой укол» себе вкатил. Короче, поднимем проблему. После можно будет еще на ток-шоу обмусолить этот случай. Экспертов привлечём.

Машина внезапно дернулась, и Кириченко грузно упал в проходе между кресел. Падение произвело впечатление и на пассажиров, находящихся в салоне, и на сам автобус. Всех резко подбросило в креслах. С верхнего стеллажа упала сумка с аппаратурой.

– Блядь, Валера! – визгливо прокричал Кириченко и проворно пополз на коленках по проходу. Он попытался подняться, опёршись руками об заднее сидение, но тут к нему подбежал Саша и довольно сильно пнул его под зад ногой.

– Поза-доза, Аркаша! – весело крикнул он и засмеялся.

– Блядь, Саня! – возмущённо проговорил Кириченко. – Я тебе хуй оторву.

– Блядь, рассядетесь наконец, – крикнул водитель Валерий. – Мы едем или нет?

Кириченко и Саша сразу смолкли и послушно расселись по местам. Владимира удивила эта реакция на выкрик темпераментного водителя. Он посмотрел на Кириченко, тот конфузливо развёл руками и тихо, доверительно прошептал:

– У него брат погиб в начале года.

Лутковский сочувственно пожал плечами и уставился в окно. Машина медленно пробиралась между знакомых домов. Владимир увидел Лидию Владимировну, восседающую на своём привычном месте и близоруко наблюдающую за двором. Дети пробежали по дороге и скрылись за каштанами. Возле гаражей несколько мужчин эмоционально о чём-то беседовали. Всё было как обычно, как всегда, как будто в мире ничего не происходило. И эту великую гармонию резко взорвал водитель Валера:

– Так значит, паренёк на ширеве затормозил, – грубо сказал он.

– Да, не стоит говорить о том, как он умер. По крайней мере, я озвучивать эти подробности не стану.

– А что тогда ты скажешь? – растерянно поинтересовался Кириченко.

– Скажу, что Олег Глота был хорошим парнем и погиб, защищая родину.

– Да ну… – скривился Кириченко.

– Постой, – перебил его Лутковский. Тихо, чтобы не слышали другие, он добавил: – Ты задашь мне наводящие вопросы. Я уклонюсь от ответа. Вот тебе интрига. Дальше наведёшь справки у ментов. Они тебе нарисуют детальную картинку.

12

Лутковский с досадой смотрел на отъезжающий микроавтобус со съемочной группой. Ему захотелось немедленно зайти домой и тщательно вымыться. Тяжёлое чувство вины перед Олегом накрыло Владимира сразу после интервью. Внешне всё выглядело нормально – ему задавали заранее оговорённые вопросы, он корректно отвечал на них, но именно эта благопристойность более всего и угнетала Владимира. Он отчётливо понял, что просто пиарился на смерти своего соседа. Это не был открытый цинизм Ленца с его подобранными на асфальте цветами для Ани. Это была его собственная подленькая натура, грызущая остатки своей же совести. Лутковский представил, с какой язвительной усмешкой встретит его Ленц, и ему расхотелось, возвращаться в винный погребок, где Марк, без сомнения, поджидал Владимира. Он решил вернуться домой и, отключив всевозможные контакты, попытаться заснуть.

Владимир зашёл в парадное и нехотя, через силу начал подниматься на свой этаж. Он отчётливо понимал, что дома, скорее всего, вместо сна его накроет полубредовое состояние с провалами в кошмары, или же он просто с закрытыми глазами будет беспокойно ворочаться в своих мыслях. Возможно, и даже наверняка, через какое-то время в дверь позвонит, а затем постучит ногой пьяный Ленц, не дозвонившись ему по телефону, который Владимир по приходу собирался отключить. «Впрочем, – вспомнил Лутковский, – телефона у Марка нет. А значит точно припрётся».

Владимир представил, как после наружного грохота и угроз Марка он предстанет перед возмущённым другом, изобразив на лице сонное, а скорее глупое выражение. И как после шуточных объяснений они продолжат пить…

Лутковский внезапно остановился. Он увидел дверь, за которой недавно жил Олег Глота. Эта обыденность неожиданно смутила Владимира. Он взволнованно посмотрел на тёмный дверной глазок и невольно улыбнулся болезненной, кривой улыбкой. Его как магнитом потянуло к этому испуганному пространству, в котором сейчас, в какой-то иной реальности жили люди. Лутковский протянул руку и ладонью прикоснулся к серому дерматину, после чего вытянул шею и застыл в неосознанном ожидании чего-то. Тут же он услышал отголосок человеческой речи. Говорила женщина, но настолько нечётко, что Лутковский невольно подставил ухо к самой двери и напряжённо вслушался в речь. На монотонное женское бубнение грубо отозвался мужской голос. Отчётливо послышалось звяканье посуды. Лутковский повторно улыбнулся, услышав эти звуки и голоса, и в этот момент у него зазвонил телефон. Громко зазвонил. Неожиданно громко. Лутковский вздрогнул и тут же услышал, вернее, ощутил, как там, за дверью мгновенно всё замерло. Испугавшись этой тишины, Владимир бросился вниз. Выбежав на улицу, он быстро зашагал в сторону винного магазина Ани, даже не сообразив сначала, что идёт именно туда.

Сделав несколько торопливых шагов, Лутковский почувствовал себя уже довольно пьяным. Спало неестественное напряжение, затормозившее его возле двери Олега. Также испарились впечатления после интервью, в процессе которого он старался максимально контролировать себя. Вместо этих мобилизующих ощущений пришла расслабленность, а вместе с ней его захлестнула беспечность нетрезвого человека, благополучно избежавшего опасности. Инцидент у дверей показался ему забавной детской шалостью. Он вспомнил, как детьми по нескольку раз звонили в двери и, убегая от гнева жильцов, присушивались, открыли те дверь или нет. Забегали и к маме Олега. «Как её зовут?» – Лутковский даже остановился, чтобы вспомнить её имя. «Как её там, тётя Таня, Валя… Точно, Валя. Тётя Валя», – Лутковский вспомнил некогда молодое лицо женщины, которая довольно лояльно относилась к жизни детей во дворе. Их сложная иерархия, обменные делишки, где дорогая вещь могла цениться гораздо ниже, чем грошовый пластмассовый солдатик, находили понимание и даже уважение у этой женщины. Впрочем, на детском горизонте Владимира тётя Валя появлялась редко, так как Олег был младше Лутковского на несколько лет, а это был существенный порог для короткого знакомства между детьми.

– Вован, привет. Ты что людей не замечаешь? – услышал Лутковский у себя за спиной. Он оглянулся и увидел знакомую компанию молодых людей, сидящих на лавочке. Это были друзья его детства – Тарас Притула, Костя Бычков по кличке Салямалейкум и Гена Варламов. Все погодки Лутковского. Все они учились в одной школе, хоть и в разных классах, кроме Лутковского, который навещал их эпизодически, когда приезжал к бабушке. Но, несмотря на нерегулярность этих встреч, та дружба была крепкая и настоящая – детская, нерасчётливая и неосмысленная.

Все трое держали в руках чашки, в которых, судя по запаху, был кофе, и внимательно рассматривали Лутковского. Владимир, смущённый этим вниманием, даже посмотрел, не расстегнута ли у него ширинка и, найдя свой гардероб в полном порядке, подошёл к друзьям.

В последнее время Лутковский с друзьями встречался редко, и при встречах всё ограничивалось рукопожатием и традиционным вопросом о делах, который не подразумевал глубокого ответа. Разнонаправленность интересов давно развела школьников-лоботрясов в противоположные потоки человеческого бытия. Салямалейкум переехал в другой район Киева, оставив о себе воспоминания и слухи, которые при встречах остальных друзей кратко обсуждались и тут же оттеснялись на периферию сознания более актуальной информацией – о политике, футболе, семье. Были еще приступы ностальгии, требовавшие вернуть детство, но и это проходило очень быстро как лёгкая незаразная болезнь. Сетование на то, что друзья редко собираются, постепенно превратились в обязательный ритуал при встречах с отсылками к своей занятости. В общем, обычная судьба детской дружбы.

Лутковский с нескрываемым удивлением посмотрел на компанию и подошёл к друзьям.

– Привет, – обратился он ко всем. По очереди протягивая руку и повторяя приветствие, Владимир поздоровался со всеми. За три рукопожатия он сумел разобраться в своих противоречивых чувствах, т. е. остаться и поговорить с пацанами или, сославшись на срочную занятость, убежать в подвальчик к Ленцу и Ане. Лутковский решил ненадолго остаться.

Прежде всего он обратился к Бычкову, которого не видел пару лет:

– Салямалейкум, Костик, – поприветствовал он друга.

– Ты не дерзи, Вовочка. И вообще, что за детство. Будь серьёзней со своим прошлым, – обиделся Бычков. – Но, если не хочешь меня обидеть и, как следствие, обидеться сам, называй меня просто – Костя.

– Не гони беса, Бычков. Вова всё ещё в детстве живёт, стихи пишет, – отозвался Тарас. – Тебе, кстати, нормально за куплеты платят?

– Ты уже спрашивал, – ответил Лутковский. – Не нормально.

– Я уточнить, – дружелюбно сказал Тарас, язвительно улыбнувшись. – Может быть, что-то переменилось.

– Жопа, – кратко резюмировал тему Гена Варламов и отхлебнул кофе.

Все четверо парней только внешне были разные люди. Пожалуй, друг от друга их отличал лишь стиль одежды. Бычков был в наряде нерядового менеджера – темно-синяя рубашка, тёмно-серый костюм и черные туфли. Бордовый галстук был на время снят и небрежно засунут в карман. Тарас Притула сидел на кортах, в брендовых джинсах и футболке. Он с юности так ходил, задолго до того, как стал убеждённым таксистом. Гена Варламов заторможено смотрел перед собой. На нём были серые брюки раннего постсоветского покроя, мятая рубашка и тапочки на босу ногу – короче, костюмный ансамбль городского неудачника, хотя сам он никогда таковым не был. Занимался Гена прикладной математикой в родном киевском Политехе и на всякую одежду было ему давно наплевать. Он еще раз внимательно посмотрел на Лутковского и сказал:

– Неисповедимы пути теории вероятности. Можно было вычислить твоё появление.

– Это по каким признакам? – спросил Лутковский.

– По косвенным.

– А конкретнее?

– Через парадное живёшь. Дорога к магазину за бухлом пролегает аккурат через точку нашего пребывания.

– Что же это сразу за бухлом ты меня посылаешь? – обиделся Лутковский.

– Мы видели тебя с твоим другом военным. Вы с ним бухали. Дальше примитивная логическая цепочка должна привести тебя в магазин.

– Логично, – согласился Лутковский, – только друг не военный.

– А чего в камуфляж тогда вырядился? – спросил Тарас. – Типа герой, уступите место.

– Мне насрать, – перебил тему Гена и, обратившись к Лутковскому, предложил: – Володя, тебе молочка надо похлебать трохи, протрезвеешь слегка для дальнейших подвигов. – И не дождавшись ответа Лутковского, он постучал в окно первого этажа. – Маша, налей Вовочке молока. В окне появилась симпатичная женщина и, скептично улыбнувшись, прокомментировала появление Владимира:

– Все в сборе, – и обратившись к Гене, сурово добавила: – Тебе ещё Иру забирать из садика.

– Мы не пить собрались. Мы просто так, – успокоил жену Гена, принимая из её рук чашку.

– А ты чего на похоронах не маячил? – спросил Костя Бычков Лутковского.

– А ты что, специально приехал? – перебил вопросом его вопрос Владимир.

– Нет. Мой младший брат с этим Глотой учился и тусил. Позвонил сегодня, мол, не западло двести баксов одолжить. Они там со своими корешами типа на памятник сбрасываются. Короче, слово за слово, и я тут. Приезжаю, малой в финале. Квартира обрыгана. Ну и понял я, что помянули хлопца по-человечески. Положил гроши под бутылку. Вышел во двор. И вот стою с вами.

– А что младший, на поминках так нарезался? У тёти Вали, что ли? Что это вообще за оргия? – спросил Тарас Притула.

– Нет. Точно не там. Под забором, наверное. Я знаю их компанию, они нормальные и деньги точно на памятник пойдут. Просто напились сгоряча. В общем, железный повод у пацанов.

– Хрень какая-то, – нервно проговорил Тарас. – Пришёл пацан с войны и на тебе, зажмурился.

– Причём по собственной воле, – констатировал Гена Варламов. – Салямалейкум, ты от брата подробностей не слышал?

– По телефону спрашивал. Ничего конкретного. Брат кацапов во всём винит, – пожав плечами, ответил Костя Бычков.

– Кацапы-то кацапами… – пробормотал Варламов и замолчал, не став продолжать свою мысль.

– Ты сам-то кто? С Горького к нам приехал, – усмехнулся Бычков.

– А ты кто? – спросил Костю Лутковский.

– Ладно, хватит пургу гнать, – перебив этот разговор, сказал Тарас. – А то договоримся до срача.

Все замолчали. Повисла нелепая и неловкая пауза. Лутковскому сразу стало неуютно в этой внезапно проявившейся атмосфере. Он почувствовал, что и его приятели испытывают точно такой же дискомфорт. Молчание трансформировалось в пустоту, из которой хотелось немедленно уйти. Всё должно было окончиться парой дежурных фраз, после которых все бы разошлись в разные стороны, но Бычков неожиданно продолжил тему:

– Я когда в Самарканде жил, узбеки там были самыми лютыми националистами. Они всех белых людей русскими называли. Вот интересно, у тех пацанов, с которыми я тогда тусил, какие национальности были?

– Разные, – ответил Лутковский отхлебнув из чашки.

– Зато мы сейчас все узбеки, – усмехнулся Тарас.

– В смысле? – спросил Варламов.

– В смысле, кто не с нами, тот кацап, – ответил Лутковский.

– Кстати, – задумчиво сказал Тарас, – а как мы называем этих узкоглазых?

– Узкоглазыми, – ответили в унисон Варламов и Лутковский.

– А, ну да, – махнул рукой Тарас.

– Что-то много на себя берём – узкоглазые, черножопые, кацапы. Мечты о мировой гегемонии – это для нас равно состоянию аффекта, – усмехнулся Лутковский.

– Так это у всех так. Моё село найкраще – критическая формула, оправдывающая агрессию против соседнего села, – заявил Варламов. – И без всякого аффекта.

– Преступления, совершённые в таком состоянии, не караются законом, – убеждённо сказал Тарас.

– Брехня, – ответил Бычков. – Это в исключительных случаях работает. Типа, на твоих глазах твоего ребёнка убили, и ты в полной невменухе чудишь с топором в руках, а после, очнувшись по колено в крови, заявляешь на себя в мусарню, мол, пидор я гнойный и вонючий, вяжите меня по рукам и ногам. Тогда тебя помещают в самый строгий дурдом и после успешного лечения отправляют на выписку.

– А Глота, интересно, тоже в аффекте на себя руки наложил? – спросил Притула.

– Вполне вероятно, – ответил ему Варламов. – А хули. Все эти иконы как-то ненормально смотрятся в этом контексте.

– Жутко, – уточнил Лутковский и с удовольствием констатировал: – хорошее молоко у тебя, Гена. Я такого сто лет не пил.

– Это козье, Маша где-то покупает, – скоро проговорил Гена и вернулся к прежней теме: – Может, на эту жуть этот Олег и рассчитывал. Даже если это аффект, то явно парень думал об этом. Смотрится как акция.

– Типа привлечь общественность к проблемам ветеранов, – злобно усмехнулся Лутковский, вспомнив недавнюю беседу с журналистами.

– Иди, поговори об этом со своими коллегами, – ответил Варламов.

– Уже поговорил, – скептически сказал Лутковский. – Вы что, не видели, как я интервью давал?

Друзья молча посмотрели на Лутковского. Владимиру сразу стало неуютно от этих взглядов – тесно и душно, как в комнате, переполненной незнакомыми людьми. Он мгновенно сообразил, что хорошо было бы сейчас попрощаться и покинуть компанию, но такая поспешность могла показаться чересчур вызывающим жестом. «Как ни крути, но это самый плохой вариант из возможных», – думал Лутковский, большими глотками поспешно допивая молоко. Как человек с развитым воображением, Владимир понимал, что после такого бесславного бегства, он, пожалуй, начнёт избегать встреч с друзьями. Представив себе возможные насмешки в свой адрес, тут же понял, что сам конструирует себе проблему.

– Знаете что? – обратился к друзьям Лутковский, ещё точно не представляя, что скажет дальше.

– Что? – после паузы спросил Варламов.

– Свиньи мы, – ответил Лутковский.

– Ну, это мы, положим, знаем, – за всех ответил Бычков. – Дальше-то что?

Лутковский отстранённо посмотрел на товарища и, неожиданно его осенила простая идея.

– Надо, как твой младший, тоже сбросится по двести баксов.

– А мы каким боком в эту историю лезем? – удивился Бычков.

– Я за, – поддержал идею Притула. – Тёть Валя на пенсию живёт.

– Кисло, – сказал Варламов. – Скинемся Тарасу. Сейчас принесу.

– Тогда и мне одолжи, – попросил Бычков. – Я завезу тебе на неделе. Или на карту гривнами кину.

– И мне, – попросил Варламова Лутковский.

– У меня в заначке только пятьсот.

– Мне жена столько не даст, – предупредил просьбу Лутковского Тарас.

– Не суетитесь, пацаны. Ща принесу, – сказав Лутковский, и вернув пустую чашку Гене, отошёл от компании.

13

Владимир решил взять в долг деньги у Марка, а если у него не будет, попробовать занять названную сумму у Ани. Шагая по направлению к цели, он ощутил душевный подъём. Во-первых, он был рад, что так легко и благовидно отделался от компании друзей детства, разговор с которыми зашёл в критический тупик и, во-вторых, теперь ему не будет так неловко перед Марком, который предельно циничным взглядом и усмешкой проводил его на это ненужное и бездарное интервью.

Зайдя в помещение винного погребка, он сразу увидел Ленца. Тот озабоченно разглядывал меню телефона и не обратил сначала на вошедшего друга внимание. И только после того, как Владимир дёрнул его за плечо и попросил у него денег, Марк изумлённо опомнился.

– Двести баксов? – машинально повторил он за Лутковским.

– У меня нет, – отчего-то за Марка ответила Аня, – и поспешила переменить тему. – Ты что, кефир пил?

– Нет, молоко козье. Друзья налили. Говорят, алкоголь осаждает. – Ответил Лутковский и, отвернувшись от Ани, снова попросил денег у Ленца.

– А зачем тебе? – поинтересовался Марк и, не дождавшись ответа Владимира, окончательно прояснил ситуацию. – Я у Ани последнее забрал. Вот, телефон купил. Как раз двести баксов.

– Знаете, что, – вмешалась в разговор Аня, – давайте я вам чай заварю на травках, очень хорошо он алкоголь нейтрализует.

– Я категорически против! – Громогласно заявил Ленц. – Сегодня хочу допиться до обморока, и не важно, с вами или нет. И кстати, Аня, принеси нам муската.

– Да что с тобой такое сегодня, – сердито пожала плечами Аня и ушла вглубь магазина.

Лутковский огорчённо присел возле друга и рассказал о своих последних приключениях, о друзьях и о том, как он договорился с ними помочь материально матери Олега Глоты.

– Ну, не одни же мы у тебя кредитоспособные друзья, – ответил на это Марк, – сейчас позвоним кому-нибудь и решим вопрос.

Лутковский недовольно поморщился.

– Марк, куда тебя всё тянет? Нормально сидим. Выпиваем. Недалеко от дома. В случае чего, есть где окончательно приземлиться. Ты всегда был сторонником безопасного распития спиртных напитков в опасных местах.

– Чем это тебе опасно у меня? – возмутилась Аня выглянув из за ширмы.

– Ночная улица для пьяного большой соблазн, – наставительно сказал Ленц.

– Да ладно, – отмахнулась Аня, – я всю жизнь с пьяными работаю. Почти все смирные, как дети, даже дерутся на улице. Нет, ну бывают, конечно, инциденты.

– Какие это? – без особого любопытства спросил Ленц.

– Мало ли, – пожала плечами Аня. – Вот паренёк этот, которого хоронили сегодня, он у меня накануне смерти своей пил. С кампанией не на шутку разгулялся.

– И о чём они говорили? – переглянувшись с Лутковским, спросил Ленц.

– Ни о чём, – недовольно ответила Аня. – О чём всегда. О футболе и о москалях. Напились как поросята и на войну собрались все скопом идти.

– Нормальный информационный поток, – констатировал Ленц. – Сейчас все переживают эти темы.

– Так уж и все, – скептически усмехнулась Аня.

– Футбол, конечно, можно заменить «Танцами на льду», – сказал Ленц, – но основная тема несокрушима. Вопрос «кто виноват, татарин или жид?» – самый актуальный вопрос для всех времён и народов. Этот вопрос даже беллетризировал господин Герцен, известный революционер и борец за гражданские права…

– Слушай, Аня, – перебил друга Лутковский, – а тебе не показалось, что этот Олег Глота не в себе?

– Нет, – коротко ответила Аня, показав резкой интонацией и видом, что не желает больше разговаривать на эту тему. При этом она вышла к барной стойке и оставила перед Ленцем и Лутковским чашки, из которых подымался ароматный пар.

– На нет и суда нет, – убеждённо сказал Ленц, хлопнув себя ладонью по колену и равнодушно, не замечая подмены напитка, отхлебнул из чашки. – А то хочешь, устроим всеукраинскую рекламу твоему бару. Вызовем сейчас Аркашу Кириченко, – неожиданно предложил он.

– А это кто еще? – Спросила Ленца Аня, тревожно посмотрев на него.

– Это тот жирный, которому Володя только что интервью давал.

– Никаких интервью у меня в магазине, – жёстко потребовала Аня. – И парень этот мне тоже не нравится, хоть он и грузный, но замороченный какой-то, – подумав, сказала девушка.

– Это сейчас он такой, – усмехнулся Ленц. – А еще недавно был парень хоть куда. И вообще, ты знаешь, что его отец чуть не лишил жизни самого Дэвида Боуи?

– Это как? – заинтересовалась Аня новым поворотом.

– Если коротко, то примерно так. Ты в курсе, что в семидесятых Боуи приезжал в СССР?

– Ну, наверное. И что из этого? – ответила Аня.

– Молодая. Не понимаешь, – усмехнулся Ленц. – А ты представь, что в то время подобная поездка считалась как значительный поступок. Это как сейчас в Северную Корею съездить.

– Простой пиар-ход, – вмешался в рассказ Лутковский. – Они с Игги Попом туристами поехали…

– Погуляли они по Москве, – перебил Лутковского Ленц, – сфотографировались, где надо, и отправились обратно. Поехали поездом Москва – Западный Берлин. Расположились в том самом вагоне, в котором проводником служил отец известного нам Аркаши. И вот, визуально оценив могучую фигуру старшего Кириченко, они возжелали его. Если ты не в курсе, то я доложу, что Боуи и его друг Игги были гомосексуалистами. Не знаю, что их там возбудило в молодом и статном вагоновожатом, может быть, форменная одежда на пуговицах с серпом и молотом, может быть, им просто захотелось поиметь советского человека неестественным для него способом, но, словом, процесс пошёл. Откупорили они бутылку водки, купленную в столице советского государства, и попытались поговорить с папенькой Аркаши на общие темы. Тот сначала по инструкции отказался пить с этой компанией, но через пару слов догадался, на что эти сукины дети намекают. И вот обуял его праведный советский гнев. Глядя на этих мужеложцев, он затеял недоброе. А затеяв, блестяще воплотил в жизнь свой грандиозный план мести. Итак, он присоединился к предлагаемому застолью, причём присоединился радушно, в комплекте со своей бутылкой коньяка. Потом еще раз сбегал и принёс бутылку, и в итоге накачал негодяев так, что те отключились лицом в подушку. Оценив беспомощное состояние рок-музыкантов, находчивый проводник спустил со своих обидчиков штаны и, проведя полоску клея между ягодицами, сплющил их своими трудовыми, кряжистыми ладонями на несколько секунд, как и было сказано в инструкции к этому герметику.

Аня рассмеялась и сквозь смех сказала:

– Этого не может быть. Это всё выдумки.

– Возможно, и выдумки, – ответил Ленц, – но пресс-конференция по итогам пребывания артистов в Союзе Советских Социалистических Республик была отменена.

– Здорово! – резюмировала свои впечатления от этой истории Аня. – Заклеил попу Игги Попу.

– Да, небезнадёжно, но скорее всего, это выдумка, – авторитетно подтвердил Лутковский.

– Но почему? – Спросил Ленц. – По отдельности все факты не фантастические, согласись. Во-первых, поездка была. Во-вторых, в купе эта скандальная парочка вполне могла спровоцировать на поступок даже человека с крепкими нервами. В-третьих, даже если Боуи и Игги не объявили себя открыто пидорами, то их внешний вид и манера поведения могли спровоцировать ответное дискриминационное действие у советского человека, тем более при исполнении. И в-четвертых, закономерный вопрос: отчего не посадили проводника? Всё просто, пострадавшая сторона не обратилась с заявлением в милицию. И согласитесь, даже сам акт заклеивания анальных отверстий ментально советский, мол, задницы всем пидорам позаклеивать надо. Так и звучит напористый пролетарский голос за этим приговором. Так что ничего в этой истории невероятного нет.

– И все-таки это брехня, – убеждённо объявила Аня.

– Не сотвори себе кумира, – наставительно сказал Ленц, – Ладно, не буду запальчиво утверждать, что это чистая правда, но, согласитесь, друзья, все мы не раз становились свидетелями самых невероятных историй, которые до устной или письменной реконструкции казались обыденными эпизодами, ну может, с лёгким налётом гротеска. Понимание эпичности произошедшего происходит позже, когда история выходит на уровень маловероятной легенды. В любом случае, человек, рассказавший эту историю, был человеком с фантазией.

– Вопрос, старший или младший из Кириченок был этим человеком? – уточнил Лутковский. – И почему был? А сейчас?

– А сейчас нужно позвонить закадычным закадыкам и обсудить дальнейшие планы на вечер. Уже, между прочим, без десяти четыре, – Ленц рукой указал на часы, висевшие у Ани на стене. – Володя, продиктуй мне номера друзей. Возобновлю записную книжку.

Лутковский протянул другу свой телефон: – Держи, смотри сам, кто тебя интересует.

Ленц с отстранённым видом смотрел в экран телефона и, тихо приговаривая – «меня интересует, меня интересует…» просматривал телефонную книгу Лутковского. Время от времени он останавливался на знакомых фамилиях и расспрашивал о них так, как будто не видел этих людей много лет, хотя в Киеве отсутствовал всего полгода.

– Коваль Миша, где сейчас?

– Где и был. В заднице, – ответил Лутковский.

– В какой именно? – уточнил Ленц.

– У него батя помер. Он продал его квартиру. Открыл бар и реанимировал свою группу. Бар мог бы и работать, но группа его всех посетителей распугала. Я там презентацию книги устраивал…

– Андрюха Ковач?

– В невменухе. Теперь всем телевизор пересказывает. Тем, кто не верит «проверенной информации», устраивает форменные истерики.

– Это как? Он же вроде бы не поддерживал Майдан.

– Натурально. Он до марта 14-го Майдан не поддерживал. Но первого марта марочку кислоты с Гагариным купил, чтобы на космос посмотреть. Нализался, и тут телевизор ему сказал, мол, Путин объявил войну. Натурально, Ковач очень испугался говорящего телевизора и его вместо «на космос» пробило «на сердитый». Крышу сорвало напрочь. Он погнался за ней с криками «Героям слава». Прибежал ко мне на дачу в Бучу. А у нас здесь аэродром. Самолёты страшно гудят. Он, наверно, подумал, что это русская авиация, и начал в небо дули крутить и громко орать о любви к родине. Короче, пока его таксист-сосед кулаком в лицо не выключил, творил всякие безобразия.

– Кстати, о нём я слышал, что он перед администрацией родной Смелы себя пивом облил и пытался совершить самоподжог, в знак протеста против каких-то там договорённостей с сепаратистами, – сообщил Ленц.

– Очень может быть, – с досадой ответил Лутковский. В своё время с Ковачем они очень дружили. – Ты знаешь, – подумав добавил он, – он когда-то телевизор молотком разбил. Говорил, что хочет таким образом обезопасить себя от навязанной ему реальности.

– Телевизор молотком по голове не убьёшь, – угрюмо ответил Ленц.

– Раньше так чёткость изображения подстраивали, – усмехнулась Аня. – Били кулаком по телевизору и слушали, что он ответит на это.

– Ладно, где Оля Павлова? – задумчиво продолжил опрос Марк.

– Она теперь Шматкевич. Замуж вышла. Кстати, резко перешла на мову. Пишет об этом в Фейсбуке. Срывает бешенные аплодисменты патриотической публики.

– А за кого замуж вышла?

– За Шматкевича. Не знаю, кто он. Из Гродно прибыл к нам. И чем обольстил Олю, не в курсе. На нем татуировки в виде белорусской вышиванки, может быть, этим. Они сейчас в Польшу перебрались.

– Майборода?

– Кино снимает, про войну.

– Где снимает?

– Здесь, под Киевом. Только я к нему не поеду. Вокруг него уже новая компания.

– А Кулиш Миша?

– В тюрьме сидит.

– Как в тюрьме? – с весёлым удивлением спросил Ленц. – Он же совсем не в политике был! Только не говори, что он радикализировался до неволи.

– Да какое там, – махнул рукой Лутковский. – Он в Буркина-Фасо сидит. Ему там негры три года дали за то, что он утром по саванне с двумя бивнями шёл.

– Как это? Он же стрелять не умеет, не охотник до охоты.

– Да уж, не охотник. Он и не охотился, – усмехнулся Лутковский. – Как ему с таким весом за слонами бегать? Всё проще. Слоны на протяжении многих тысяч лет помирали естественной смертью, но бивни их оставались нетленными. С местными копателями договариваются наши авантюристы и на этом зарабатывают.

– А Миша?

– А Миша сидит в тюрьме. Трое вышли из-за баобаба и представились при исполнении.

– Откуда такие подробности?

– Так Ксюха за ним поехала. Как жена декабриста. Кстати, она рассказывала, что в тюрьме он там самый уважаемый человек, так как самый белый и самый толстый среди невольников.

– Класс! Но об этих героях не пишут в газетах, – резюмировал Ленц, глядя на экран телефона. – Тихонов?

– Этот счастлив. Ненавидит москалей. Участвует в факельных шествиях. В масленицу агитировал за местные вареники вместо москальских блинов. В общем, обрёл себя хлопец. На вид спокоен и уверен. Взгляд устремлён в светлое будущее.

– Понятно, – равнодушно вздохнул Ленц.

– Его Юра Мельник троллит, грозит упаковать в смирительную вышиванку.

– Что ж такое, учились в одном классе и давят друг друга. Где Юра, кстати? Там же, в дурдоме?

– Да, из буйных психов добрых граждан делает. Защитил диссертацию о влиянии толпы на личность.

– Тема. В яблочко.

– Я, кстати, с ним и с Феликсом Сикорским ходил на факельное шествие. Собственно, Феликс меня и Юру туда затянул. Атмосферка, я скажу тебе…

– Постой, как с Сикорским? Феликс на факельном шествии?

– Ну, у него профессиональный интерес.

– Это у тебя и у Мельника профессиональный. С Сикорским что-то не так. И друзей он всегда сторонится. Даже Новый год один встречает.

– Я сам удивился…

– А где он сейчас? Давай ему позвоним, – засуетился Ленц.

– Он в Китае сейчас, по-моему, – пожал плечами Лутковский. – Фотки Мао постит оттуда.

– А что он там делает? – спросил Ленц, набирая номер на своём телефоне.

– Не знаю. Может быть, издатели пригласили. Или просто экскурсия в Поднебесную.

– Алло…

14

«Книги, друзья мои, надо печатать на бумаге, которой можно подтереться. И только те книги, которые пройдут испытание санузлом, станут бессмертными. Прочие, с трепетом выпавшего из гнезда птенца, забьются в смертельных конвульсиях в сливном потоке времени и пропадут в черной дыре истории», – подобные наглые констатации были нередкими в блоговых записках Сикорского. Он вообще был странным человеком с тяжёлой репутацией в литературных кругах. Его поведение было порой пугающее, порой не от мира сего. У него была та внутренняя свобода, которой опасались люди, даже близко знавшие Феликса. Он не боялся публики, и это выделяло его среди литераторов. Сакральные, внутренние темы, которыми обычно не делятся на людях, вызывали его живой интерес. Он мог рассказать о смерти дочери в шокирующих подробностях и тут же переключиться на анекдот о бывшей жене. При этом многие понимали, что это был с его стороны не спектакль, не пошлая игра в цинизм на публику ради сомнительного статуса чудака. Это была его природа. Тут, правда, стоит добавить, что таким странным образом он открывался не перед всеми. Для большинства Сикорский был замкнутым человеком с прозрачным взглядом сомнамбулы и еле заметной блуждающей улыбкой наблюдателя. Лутковский как-то заметил в разговоре, что жизнь Феликса напоминает пристальное любопытство постороннего при препарировании разлагающегося трупа.

Сикорский редко появлялся в формате светской тусовки, хотя его статус довольно известного писателя открывал перед ним двери клубов и салонов, в которые пускали только по спискам. Чаще его можно было встретить в богемных притонах с сомнительной публикой, где он сидел молча и, кажется, не слушал пьяных, крикливых рассуждений стрессонеустойчивых молодых людей о стихах и прозе их собственного сочинения.

При своей довольно значительной известности среди читающего сообщества Сикорский не был литературной знаменитостью. Со стороны казалось, что он просто не умеет себя вести как культовый писатель. Он насмешливо, но как-то неблестяще, неуклюже избегал нужной тусовки и необходимого самопиара, реализуя себя (его выражение) в иных плоскостях. Впрочем, по версии людей, знавших его близко, он просто не хотел этого статуса, сознательно отказавшись от ненужной ему популярности.

Друзей у него было немного. Кроме Лутковского и Ленца были еще пара человек, которым он доверял – бывшая жена, врач-психиатр Юрий Мельник и какой-то алкаш, по имени или по прозвищу Герасим, непонятно почему заинтересовавший Феликса.

К революционным событиям Сикорский отнёсся не с прямолинейностью революционера или контрреволюционера, но как-то по-своему. После победы Майдана он прямо заявил, что беспорядки в столице ему нравились как зрелище, но к поражению власти он относится негативно, чем вызвал тогда ненормативный гнев националистов и пламенные истерики националисток. Сделав пару апокалиптических заявлений, на которые никто не обратил внимания, Сикорский, казалось, отошёл от бурлящей нечистотами темы революции и замолчал. Но всё же время от времени он напоминал о себе различными экстравагантными выходками, такими как, к примеру, упомянутое Лутковским участие в факельном шествии. Зачем ему это было нужно, никто не знал. Своих выводов от увиденного Феликс не публиковал. Пока, по крайней мере.

Именно об этом «пока» и разговорились Володя и Марк, идя на встречу со своим другом. Сикорский с неожиданной радостью согласился на предложение выпить и закусить где-нибудь под уютным забором, хотя и предупредил о том, что во времени он ограничен. Договорились, где встретиться и во сколько. И вот, широко и развязно шагая к центральному почтамту, в возбуждающем предчувствии нового этапа пьянки, Ленц с любопытством расспрашивал о впечатлениях от шествия националистов.

– Так вы тоже там орали, что Бандера ваш герой?

– Конечно же, орали. Причём с выпученными глазами и пеной у рта. Я даже подивился своей искренности. Ты же знаешь, я не националист.

– Это ты опять не националист, – едко заметил Ленц, – а когда маршировал в строю, был им. Непременно был. Сам же сказал, что в искреннем порыве выкрикивал лозунги.

– Ну, не так искренне, чтобы в погромах участвовать.

– Аппетит приходит во время еды.

– Да ну тебя в жопу.

– Эх, жаль, меня с вами не было. И как это я сам не догадался?

– Ты что, не насмотрелся как маршируют? Сам-то откуда приехал? Забыл?

– Я из марширующего строя хочу посмотреть на прохожих, то есть на условно нормальных людей, – сказал Ленц, глубоко вздохнув и не обратив внимания на замечания Лутковского. – А вообще, как они тебе показались?

– Кто они?

– Прохожие.

– Фотографируют.

– Навалив в штаны?

– Хер знает, за вспышками не видно.

– А по характерному запаху?

– Что-то развезло тебя, я вижу, – заметил Лутковский.

– Фигня. Ты лучше на вопрос ответь.

– На какой?

– Запах улицы изменился от вашей железной поступи?

– Я не принюхивался. Ты у Мельника спроси, он специалист по психическим девиациям толпы.

– Спрошу, конечно, при случае. Но если честно, не люблю я его. Смотрит на тебя как на лабораторную крысу.

– Это как?

– Равнодушно, – и прервав возможные возражения друга, Ленц насмешливо потребовал ответа на ранее поставленный вопрос, – ты всё-таки не ответил на вопрос о липком запахе улицы.

– Дерьмом не пахло, не помню, факелы чадили.

– Ну ты молекула, Володя. Не разнюхать самого главного. Страх обывателя. Это даже круче, чем обожание толпы. Вот за этим, наверное, и попёрлись Сикорский и Мельник на этот карнавал.

– За чем – за этим? Дерьмо прохожих нюхать?

– Да.

– Кстати, по поводу трепещущей толпы ты не обольщайся, – насмешливо заметил Лутковский. – Я выходил из строя по нужде. А после шагал рядом с шествием, и честно говоря, никакого страха обывателя не увидел. Несколько ёбнутых, всё остальное привычный, любопытный Майдан. Или равнодушные.

– Да не равнодушные они, Володя, – обрушился на Лутковского Ленц. – Разве ты сам не почувствовал? Интуитивно ведь почувствовал их страх. Понятно, что люди не бегали по улице и не орали в ужасе, не прятались за углами или под юбками своих жён-торговок. Потому что страх – это не трусость. Страх – это переживание, трусость – поведение. Страшно и герою, и трусу. Страх объединяет всех против всех. Вот этими сакральными токами ты и проникся, – Ленц, взволнованно достал и закурил сигарету, после чего продолжил. – Всё, конечно, здесь переплетено инстинктами, но страх в этой путанице – самое молчаливое, потайное, шестое чувство, о котором сам человек может даже и не догадываться. Ты это всё интуитивно ощутил, Володя, и пришёл к определённым выводам. Отсюда твоя искренность речёвок. Но тут, кстати, под лозунгами, маршировала не твоя индивидуальность, а общее, коллективное бессознательное, первобытное, идущее в ногу вместе со всеми. Стая. Опустившись до животного уровня, ты, Сикорский и те, кто шагал с вами рядом, стали одним пугающим целым. Вот тогда вы, как всякое хищное существо, уловили это напряжённое молчание тех, кто вас ненавидит, боится.

– Куда тебя понесло, Марк? – перебил друга Лутковский. – Инстинкты, физиология, это всё так заезжено доморощенными пьяными философами типа тебя. Психология толпы – Лебон, Юнг, Фрейд и прочая терминология. Кстати, – усмехнулся Владимир, – моя юная родственница рассказала мне, что одна из её подруг живёт на Крещатике. Окна квартиры выходят ровно на улицу. Так вот, каждый раз, когда там происходит очередная факельная иллюминация, они с друзьями и подругами заводят специально купленный граммофон с пластинками кабаре Веймарской республики, одеваются в платье того времени и безобразно кутят, цитируя поэзию немецких декадентов. Вот тебе отличная, хотя и банальная иллюстрация к твоим понятиям о страхе.

– Конечно, банальная. Как всякая неосмысленная природа. И поддавшись этой природе, всякая индивидуальность растворяется в общем настроении. Твоя богемная молодёжь не оригинальна в своём «пире во время чумы». И именно отсюда твой восторг во время шествия, который ты объяснить не можешь. Те, кто с тобой рядом шли, не исключая Сикорского, тоже шли за переживаниями. Они знали, что их боятся прохожие. Боятся и камуфлируют свой страх под уважение, равнодушие или пьяный декадентский разгул. Вот ты, когда только шёл на марш, ощущал мандраж?

– Ну да, было не по себе.

– Вот и Сикорскому, небось, тоже не по себе было. Может, он и взял тебя с собой именно поэтому…

– Нет, – перебил Ленца Владимир, – у него там были знакомые, тёмные связи какие-то. И мы маршировали в самом активе, не как приблуды, а с факелами в руках.

– После бухали?

– Да.

– Класс.

– Ничего хорошего. Мельник свалил еще на марше, а Сикорский молча нажрался до блевоты. Так что пофилософствовать на тему не пришлось.

– Как это молча? Хоть какие-то комментарии были?

– Наверное. Помню, мы тогда включили телевизор, а там новости, в том числе и о нашем походе. Огни, знамёна, речёвки. И глядя на это всё, я вдруг понял, что и мне и ему стыдно друг перед другом. Непонятно почему, но стыдно. Сикорский вырубил трансляцию и пробормотал что-то типа – телевидение – это стойло для скота, а история человечества – это спор с примерами между Богом и дьяволом.

– Это такое, третьесортная повторяемая теософия для тех, кому сказать нечего, – махнул рукою Ленц.

– И я так считаю.

Разговаривая таким образом, друзья скоро прибыли на Майдан Независимости и подошли к зданию почтамта.

Под колоннами, у центрального входа главного почтового отделения страны, где Лутковский и Ленц договорились встретиться с Сикорским, было, как всегда, людно. Это было известное место для встреч. Здесь назначали свидания влюблённые пары, «забивали стрелки» деловые люди, аферисты, договаривались о встречах друзья, собутыльники, туристы и прочее пёстрое население столицы. В последнее время это пространство стали заполнять люди с радикальными политическими взглядами. Под колоннами, на которых революционный Майдан оставил надписи о своей победе, теперь нередко располагались психически неустойчивые пропагандисты, нечленораздельно агитировавшие прохожих следовать за ними, к новым, вернее, окончательным победам. Впрочем, люди, не обращая на них внимания, спешили по своим делам. Огибая лотки с сувенирно-патриотической продукцией, они растворялись в вечной галдящей толпе центральной площади Киева.

Группа весело гомонящих детей в сопровождении строгих взрослых строилась в колонны по двое и, держась за руки, взволнованно заходила вовнутрь помещения почтамта. Один из мальчиков оступился и упал, при этом нечаянно зацепив девочку, шедшую рядом с ним. Девочка вскрикнула, немного подалась вперёд, но устояла на ногах. На этот шум оглянулась одна из воспитательниц. Она скоро подошла к упавшему малышу, подняла его, отряхнула и строго приказала не хныкать перед девочками. Мальчик и не думал хныкать, но от слов взрослого человека отчего-то смутился. Неожиданно из уходящего строя детей выбежала та самая девочка и с каким-то испугом заявила, что мальчик нарочно толкнул её. Мальчишка удивлённо посмотрел на голубоглазую в белоснежных бантиках ябеду, дёрнул рукой и, освободившись от хватки воспитательницы, упрямо остановился. Та приказала всем стоять и что-то проговорила малышу, причём по доносящимся невнятным отголоскам в её голосе явно звучали просительные интонации. Детский строй при этом, несмотря на приказ не расходиться, потерял чёткую линию и растёкся по воле детей в бесформенное столпотворение. Мальчик оказался в центре внимания своих одногруппников. Неожиданно сначала один, затем несколько детей начали обвинять мальчишку. Вскоре эти дети возбуждённым хором поведали курирующим их взрослым, что видели, как мальчик специально толкнул девочку. Обвиняемый малыш был поражён этой несправедливой атакой. Он серьёзно насупился и заложил руки в карманы. Было видно, что дети настолько увлеклись этой ложью, что уже искренне верили себе и друг другу. Дети подошли ближе к испуганному мальчишке, и тут он не выдержал. Он попятился, как-то болезненно скривился, взглядом нашёл воспитательницу, и тут же протянул к ней руки, интуитивно прося защиты. Женщина взяла ребёнка за руки и обратилась к одному из детей:

– Коля, как ты мог видеть, что произошло, если ты шёл впереди строя? – спросила она.

– Видел, видел – убеждённо подтвердил Коля. – Он толкнул.

– Ну хорошо. Ещё поговорим об этом, – сказала воспитательница и повела детей за собой.

Лутковский довольно прищурился и прокомментировал увиденное:

– В общем, получилось трогательно. Но я ждал большего.

– Ты о чём?

– Об инстинктах.

– Обычная история, – пожал плечами Ленц. – Ложь – это главное открытие детства.

– Я думал, любовь, – усмехнулся Лутковский.

– Я бы сейчас выпил, да место людное.

– Не ной, вон Сикорский идёт.

15

Друзья взяли бутылку текилы, апельсиновый сок и лимон. Феликс предложил было ограничиться легким вином, намекая на безоблачное состояние Ленца и Лутковского, однако те легкомысленно отмахнулись от этого предложения. С тем и двинулись по направлению к памятному пустырю.

Шагая к месту, Лутковский внимательно рассматривал обгоревшее здание дома Профсоюзов. Когда-то здесь был штаб революции со своей суетой и неразберихой. Сейчас мёртвые стены здания завесили грозными плакатами, возвещающими о победе народа над тиранией. Ржавые цепи разрывали мускулистые руки. Со стороны звенья оков скорее напоминали разорванные кольца недорогой полукопчёной колбасы. Это развеселило Лутковского. Владимир хотел рассказать друзьям о своем наблюдении и даже улыбнулся в предчувствии остроумных комментариев, но что-то неприятно задело его и он, с досадой махнув рукой, продолжил путь молча.

Дойдя до локации, с неудовольствием обнаружили, что периметр пустыря обнесли забором, готовясь к чему-то строительному. Войдя на территорию, друзья взволнованно огляделись. Всё было не так, по-другому, иначе. Не успев открыть бутылку, они заметили, как к ним приближается крепкий усатый мужчина в синей форменной куртке. Он подошёл вплотную к друзьям и, доложив им, что он здесь работает охранником, задал конкретный вопрос.

– Нет, мы не ссать, – ответил мужчине Сикорский.

– И не срать, – развеял опасения усатого стража Ленц. Но, не удовлетворившись этими краткими и исчерпывающими ответами, охранник начал подробно рассказывать об охраняемой им территории и строгом указании начальства насчёт посторонних лиц. На сей раз вместо ответа он получил купюру в пятьдесят гривен и, рассматривая её на свет, удалился к себе в вагончик.

– Так вот, идея противостояния большинству, которое объявляется серым, оборачивается дисциплиной, – продолжил прерванный разговор Сикорский. – Ничто так не дисциплинирует, как борьба за свободу. Парадокс – во имя свободы люди с готовностью строятся в шеренги и позволяют собой командовать подорванным на идее психопатам в камуфляже, при этом именно эти шествия объявляются триумфом воли свободной личности.

– Ты имеешь в виду местных нациков? – спросил Лутковский. Не дождавшись ответа, продолжил. – Ты знаешь, я всегда их считал, да и сейчас считаю одной из группировок неформалов. Чем-то вроде панков, готов, эмо. Заметь, у них есть своя музыка, своя литература, своя форма одежды, своя обязательная модель поведения. И чем они, по-твоему, хуже вонючих хиппи? Те, кстати, как те, так и эти – политизированы до припадков. Лепечут что-то о своей свободе.

– Именно! О своей свободе. Вернее, о своём представлении свободы. О свободе одного человека над другим. На мотивацию других людей им, естественно, плевать. Впрочем, как и всем. Бунтари. – Сикорский рассмеялся. – Бунты 60-х – убогое восстание клоунов в декорациях обанкротившегося уличного балагана. Дефиле на помойке. Только они давно не лепечут свои лозунги. Поколение 60-х сегодня обрело полноту власти. Теперь привычный старческий маразм политиканов наложился на галлюциногенные воззрения эпохи воинствующих пацифистов, которые некогда решили осчастливить мир беспорядочной еблей, кислотой и ромашками в сальных патлах. А что? Демократия, защита меньшинств – отличная идеология для ковровых бомбардировок. Кстати, вы заметили, друзья, что сейчас все войны миротворческие, гуманитарные операции, так сказать, по принуждению к миру, – Сикорский отошёл на несколько метров от компании, расстегнул ширинку и начал поливать стену забора, продолжая рассуждать при этом. – Хиппи, мать их, эти миротворцы вшивые, давно наверху и успешно трюхают тех, кто под ними. Ты просто не замечаешь этого. То, что они переоделись в солидные костюмы, не означает, что они отказались от своих идей. Копни любую биографию европейского политика, и ты увидишь, что я прав.

– А копни любую биографию нашего представителя истеблишмента, – смеющийся Ленц жестом закавычил последнее определение, – и ты увидишь фарцовщика.

– Причём перепродающего пластинки «Дорз» или «Битлз», – поддержал тему Лутковский.

– Совершенно верно, – согласился Сикорский и разлил текилу по стаканчикам. – Революция – вполне коммерческий продукт. Всё на продажу – перманентная революция Троцкого и культурная революция Мао оформляется в коммерчески успешную революцию № 9 Леннона. Я, когда в Китае был, – неожиданно переменил тему Сикорский, – зашёл в их национальный музей. Зал Мао. Туристов тьма. Фотографируются под портретами и красными знамёнами. На лицах щирые улыбки. Тут же отправляют фотографии на свои вонючие странички в социальных сетях. Считают лайки.

– Ну и что? Я в Освенциме такое видел, – сказал Ленц.

– Вот именно, что в этом нет ничего удивительного, – отчего-то обрадовано сказал Сикорский. – Простое любопытство. Люди хотят всё увидеть своими глазами – и «танцы верности» председателю Мао, и газовые камеры нацистов. А увиденное зафиксировать. Потому что это зрелище. Чем масштабней зрелище, тем больше людей стекается к нему, и в этом рефлекторном порыве люди незаидеологизированы. Идеология накрывает позже, когда любопытные становятся непосредственными участниками событий. Приходят посмотреть на событие своими глазами и втягиваются в пространство происходящего.

– Революция как арт-пространство. Я как-то писал об этом, – перебил друга Лутковский.

– И что? – спросил Сикорский.

– Почти никто не заметил. Даже срача в комментах не было.

– А твои выводы? – спросил Ленц.

– Мои выводы сомнительны. Как и всякие выводы. А вообще я писал тогда про сцену как главный центр революций. О том, что без сцены невозможен удачный протест. И, собственно, неважно, кто на ней стоит – фанатик, мошенник, придурок или рок-звезда. Важно, что сцена под объективами мира. А это, согласитесь, заводит толпу.

– Толпа – это некорректный термин в данном контексте, – заявил Сикорский. – Толпа бывает неуправляемой, но здесь, под сценой, она мутирует в революционную массу, которой можно спокойно дирижировать.

– При наличии дирижерского таланта, – вставил Ленц

– Совершенно верно, – подтвердил Сикорский, кивнул головой и продолжил. – Кто под сценой? – люди. В сущности, они не слышат тех, кто на сцене, это не важно, так как они слушают друг друга. Именно эта возможность – быть наконец услышанным, и притягивает на подобные события публику. Быть впервые услышанным – это так важно для маленького человека. И здесь, в этом винегрете, он впервые в полной мере ощущает себя большим, значимым, частью чего-то великого, эпохального, от которого зависит история, о чём можно будет рассказывать детям и внукам.

16

Не найдя конкретного сюжета для вероятного литературного произведения, друзья посмеялись над возможными вариантами, такими как: солдат приходит с фронта и с упрёком наблюдает, что происходит вокруг. Офицер «Правого сектора» секирными доводами убеждает отца-ватника вступить в добровольческий батальон. Батя вступает и вскоре становится комбатом с позывным «Батька», сменив на этом посту погибшего сына. «Или вот, – предложил Лутковский, – приключения беженцев из Донецка в Киеве».

– У нас беженцев нет. Согласно официальному определению, они «переселенцы», – заметил Марк.

– Да, это тема, с беженцами, – весомо сказал Феликс. – Может получиться ситуативный бестселлер. Донецкая ментальность в нашей действительности. Но нам этого не писать, мы, к счастью, не беженцы.

– У меня есть знакомые беженцы, – заявил Лутковский. – Живут в нашем доме. Нормальные люди. Я почитываю блог одной из девочек.

– И как? – спросил Сикорский.

– Патриотизм зашкаливает. Но, по-моему, мечтает съехать в Канаду.

– Не съехать, а съебаться, – угрюмо уточнил Ленц, присев на корточки и облокотившись спиной об забор. – Тут у нас в Киеве их, конечно, «по-королевски» приняло местное бычьё. С размахом. Как людей второго сорта. От этого приёма и патриотизм у многих.

– Думаешь, показной, маскировка? – спросил Лутковский.

– Нормальная реакция загнанного существа. Мимикрия, – ответил Ленц.

– Ну, ты совсем о людях как о животных, Марк, – возмутился Лутковский. – По-твоему, все следуют животному инстинкту, и чувство патриотизма не присуще никому.

– А я и патриотизм считаю животным инстинктом, – ответил Ленц.

– Да ну тебя. Напился уже как зюзя, – с досадой сказал Лутковский.

– Для социологии нужна выборка побольше чем два-три человека, – заметил Ленц, – а у нас знакомых беженцев по пальцам одной ноги посчитать можно. Критическое меньшинство.

– Почему ноги? – пожал плечами Сикорский, – ах да, беженцы, бегут. Убогое сравнение, – Сикорский закурил. – Но ты не прав, Марк, относительно меньшинства. Сейчас меньшинство – это мощная политическая сила. Вернее, инструмент. Всё просто – для эффективного управления большинством следует выделить из него меньшинство, любое, на выбор – сексуальное, религиозное, национальное – и начать агрессивно защищать их права, навязывая всем прочим их идеологию. Агрессия порождает агрессию. Меньшинство перестают брезгливо не замечать, и люди начинают в раздражённой злобе их ненавидеть, сначала про себя, после объединяться в группы, движение. И вот тогда, на этих эмоциях можно решать геополитические или внутренние вопросы социума.

– Ну, наше меньшинство, я имею в виду беженцев, точно защищать не станут, – усмехнулся Лутковский. – Во всяком случае, в обозримом будущем.

– Обозримое будущее не простирается дальше пяти минут, – наставительно сказал Феликс. – Пора бы это знать. Но если пройтись по логической цепочке, то вырисовывается следующая картина. А именно – вслед за революционером появляется контрреволюционер. Это мы уже видели. Далее, от того и от другого отпочковываются десятки, сотни малоумных ублюдков, знающих, как обществу, народу жить дальше. Их борьба за существование неизбежно повернёт революцию к эволюции. Выживет не сильнейший, но приспособившийся. Так было всегда. Так что, цветы и плюшевые медвежата на могилы погибших.

– И при чём тут беженцы? – спросил Лутковский.

– Как это при чём? – удивился Сикорский. – Пострадавшая сторона, перед которой метрополия должна испытывать глубокое чувство вины.

– Судя по репортажам самих беженцев из поликлиник и прочих присутственных мест, пока что именно их призывают к этому чувству, – усмехнулся Лутковский.

– А помните, во время первого Майдана была такая листовка: «Не мочись в подъезде, ты ведь не донецкий», – спросил друзей Сикорский.

– Я помню, – ответил Ленц.

– А у меня такая есть, – сказал Лутковский. – В своем парадном сорвал.

– Ух ты, какой запасливый у нас, – усмехнулся Сикорский.

– Сам-то как консервами холодильник законопатил в четырнадцатом году, забыл? – возмутился Владимир.

– Я это делал из гастрономической жадности, – рассмеялся Феликс.

– Я тогда серьёзно всё воспринимал, – отозвался Ленц.

– А сейчас? – насмешливо спросил Сикорский.

– Осмысленно, – сыронизировал Лутковский.

– Не знаю, – ответил Ленц.

– Кстати, – Сикорский резко повернулся к Владимиру, – вот тебе темы для писательства. Запиши рассказами про все эти консервы, беженцев, пьянки наши – и будет тебе вполне осмысленный текст.

– Нет, не выйдет, – немного подумав, ответил Владимир. – А вообще всё это однобоко. Если бы беженец писал текст о тыле, у него была бы одна картинка. Если бы националист, у него другая. У сепаров – своя реальность. Все эти группы свято уверены в свой правоте и движимы несомненным категорическим императивом, будь он неладен. Все они точно знают, почему они хорошие, а их оппоненты плохие. У них у всех есть цель, и цель эта, разумеется, благая – сделать мир прекрасным, таким же прекрасным, как как они сами. – Лутковский усмехнулся, – только у нас троих уродов отвлечённые разговоры за забором, которые, скорее всего, непонятны для большинства. Словом, пустая это затея и скучная.

– Ты просто ленишься…

– А ты человека убей, – неожиданно и агрессивно перебил Сикорского Марк, – и скука твоя развеется.

Лутковский и Сикорский переглянулись. Ленц это заметил и, выдержав небольшую нервную паузу, сказал:

– Ну и что задумались? Ничего пояснять не стану.

– Что пояснять, Марк? – растерянно спросил Владимир.

– Плюнь. Он над нами издевается. И шутки у тебя Марк какие-то неловкие стали, – с досадой сказал Сикорский.

– Вот и славно. Пошутили и хватит, – бодро резюмировал этот эпизод Ленц и предложил: – может, идём отсюда? Надоело здесь торчать.

– И куда пойдём? – спросил Лутковский.

– Можно к тебе, – ответил Ленц. – Кстати, мы тебе не рассказывали, у Володи в парадном парень с собой покончил. С войны вернулся и самостоятельно зажмурился.

– Знакомый парень? – спросил Сикорский Владимира.

– Близко не знал, но, конечно, виделись.

– Заманчиво, конечно, к тебе зайти, – Сикорский на несколько секунд задумался. – Нет, не могу. Встреча важная. Нельзя отменить. У меня еще минут сорок есть на вас. А вы лучше не домой езжайте, а к Юре Мельнику в его персональный дурдом отправитесь. Там у него в кабинете хорошо, спокойно, водка, рыбки в аквариуме, дураки и истории их болезней. Там ваша болтовня совсем к месту будет.

Эта идея была с энтузиазмом воспринята Лутковским, который не хотел с пьяным другом возвращается домой, мимо квартиры покойного Олега. Но Ленц, в свою очередь, эмоционально раскритиковал перспективу этой поездки и снова назвал Мельника страшным человеком, для которого все люди – крысы. После этой речи Марка все замолчали, остановившись каждый на какой-то своей мысли. Лутковский внимательно посмотрел на своих друзей и вдруг ясно осознал, что сейчас хочет избавиться от них. Хочет уйти от этих ничего не значащих разговоров, которые чем дольше длятся, тем становятся более циничными. Владимир посмотрел на небо, после чего перевёл взгляд на Марка и искренне улыбнулся ему. Ленц, в свою очередь, тоже улыбнулся.

– Знаешь, – задумчиво сказал он, – а я ведь недавно видел Мельника, в военкомате. Нет, не удивляйтесь, в добровольцы он не записался. – Предупредил расспросы Марк. – Он авторитетно консультировал местных, военных врачей-психиатров. Там к ним на призыв по повестке явился молодец, везущий на верёвочке за собой детский грузовичок, в кузове которого он транспортировал анализ кала. Военные, конечно, возмутились, затопали ногами по паркетному полу, побагровели от крика, но отправить на передовую копро-хулигана не решились, затребовали мнение авторитетного специалиста, на которое можно ссылаться при подобных случаях. Так вот наш Юра сумасшедшим человека с грузовичком не признал, но при этом не рекомендовал зачислять конкретно этого призывника и подобных ему в строй, аргументируя своё решение тем, что у подобного индивидуума слишком живая фантазия и что личности с такой нестандартной фантазией оружие в руки давать категорически нельзя.

– А Мельник тебя видел? – спросил Сикорский.

– Да.

– Ясно, поссорились.

– Нет, не поссорились, – ответил Ленц. – Просто я для него человек с фантазией.

На грохот разбитого об забор стекла вышел охранник и строго заявил, что вызвал полицию. Всем стало ясно, что тема себя исчерпала. Не сговариваясь, трое молча двинулись по направлению к выходу. Лутковский оглянулся. На площадке оставалось битое стекло, окурки и смятая сигаретная пачка. Недалеко, в куче бетонного мусора, Владимир заметил обожженную покрышку и деревянный поддон, которыми укрепляли баррикады. Не комментируя друзьям свои неожиданные исторические находки, Лутковский достал из кармана купленные к текиле сушёные апельсины, и на мгновение задумавшись, швырнул пакет в сторону помойки.

Выйдя на Крещатик, друзья постепенно снова разговорились. По второму кругу повторили уже проговоренные темы. Вежливо объяснились с полицейским, вышедшему из машины на крики Лутковского, который запальчиво возражал Ленцу, доказывающему возможность свободы личности, и не только в пустыне. Разговор закончился общим смехом, и наконец, отсмеявшись и наговорившись, вызвали такси.

– А поехали в гей-клуб, – неожиданно заявил Ленц.

– Куда? – удивился Сикорский.

– Весёлые булки, или просто булки, не помню. Недавно открыли, – сказал Марк.

– «Булочная № 1» – пояснил Лутковский. – Открыли недалеко от моего дома…

– Поехали, – перебил Ленц. – На пидоров посмотрим.

– Весело у вас, но не могу, – с завистью сказал Сикорский.

– Поехали, – хмельно настаивал Ленц.

– Я вечером телевизор включу и тоже увижу пидоров.

– Там, кстати, среди них и Володю заметишь, – рассмеялся Ленц.

– И что ты там комментировал? – спросил Сикорский.

– Да ну вас всех в жопу, – обиделся Лутковский и толкнул Марка в плечо.

17

Такси наглухо завязло в автомобильной пробке, и в этом нервном, тяжёлом передвижении, метании, сознание Лутковского заполнилось липкой, тягучей тревогой. Ему стало неуютно в присутствующей действительности. И дело было даже не в дорожном заторе, а в общем предчувствии чего-то ненужного, нелепого, того, что, возможно, останется неприятным воспоминанием на всю жизнь. Он посмотрел на Марка. Тот небрежно и не настаивая пытался разговорить таксиста на общественно-политические темы, но пожилой мужчина, управляющий подержанным «Ауди», рассудительно помалкивал. В конце концов Марк отстал от водителя и даже заснул. Лутковский не стал будить товарища и дал ему время проспаться. Марк, время от времени вздрагивая, просыпался и проклиная затор, жару, менеджеров, закончивших офисную работу и заполнивших трассу, засыпал вновь.

Не отвлекаемый пустыми разговорами, Лутковский замер на неопределённой мысли о перспективе ближайшего будущего. В этом расфокусированном состоянии он перебирал варианты развития событий и всегда ловил себя на мысли, что хочет отделаться от Ленца. Он смущённо отгонял от себя это навязчивое желание. В беспокойном, хаотичном состоянии Владимир внимательно посмотрел на замершее лицо спящего друга и тут же внезапно вспомнил его слова об убийстве человека, которые он недавно сказал в компании с Сикорским. Лутковский поморщился от этого воспоминания и мгновенно для себя объявил этот эпизод пьяной брехнёй. Это воспоминание настолько расстроило Владимира, что он даже с досады толкнул в бок Ленца, чтобы прояснить этот нелепый разговор. От толчка Марк замычал, но не проснулся, и Лутковский, поняв, что подобные расспросы при водителе такси были бы неуместны, не стал больше тормошить друга. Обдумывая, переживая все эти события, Владимир снова на некоторое время погрузился в заторможенное стояние, некий ступор. Он не был расслаблен, но в тоже время он отсутствовал в общей реальности. Его сознание внимательно фиксировало цветные пятна трасы и звуки города, но вся эта сумма событий и впечатлений не провоцировала ни одной связной мысли Лутковского. Он просто, не задумываясь, молча, внимательно смотрел в безликое пространство проспекта.

При очередном нервном толчке автомобиля Владимир как бы очнулся и осознал, что наблюдает за окнами маршрутки, двигающейся параллельно с такси, но наблюдения эти не сфокусировались в отвлечённые образы и картинки, которые обычно появлялись в его фантазии. Здесь люди на расстоянии перестали интересовать его. Он весь был занят, поглощён своими мутными переживаниями. Лутковский попытался отделаться от этого гнетущего состояния, сконцентрировавшись на образе самой симпатичной, как ему показалось, пассажирке маршрутки. Он попытался мысленно заговорить с ней. Девушка, по видимому, сетевой менеджер, удивлённо посмотрела на Владимира и тут же с видимым неудовольствием отвернулась от него, картинно сосредоточив своё внимание на тексте из гаджета. Владимир решился мысленно заглянуть в чтение девушки, в надежде узнать в нём какое-либо литературное произведение, и таким образом опознать характер, личность человека, но текст оказался плохо сочетаемым набором слов. «Мир, котики, дружба, зомби», – эти слова, вернее, последнее слово, взволновали Лутковского. Он понял, что менеджер знает о нём всё. Мало того, девушка, девица внимательно следит за его деятельностью и деятельность эту явно не одобряет. Курируя производство небоевых, городских зомби она отвечает перед Экспериментом за приемлемый социологический климат своего района, к которому адресно относится и его, Лутковского, дом, вернее квартира. Все странные разговоры, Ленц, Сикорский – всё это ей известно, структурированно и доложено по вертикали на верх. Там, Верховным зодчим Малого Эксперимента для локализации и ликвидации очага неверия в народные усилия и мерзости разложения монолитного общества на отдельные личности принято решение о корректном зомбировании всех упомянутых персонажей. Для этого в предел локации неблагонадёжных комиссован Олег Глота, который добровольно трансформировался в зомби путём внутривенной инъекции галлюциногенного препарата, добываемого из мозгов новостных ведущих, дикторов, диктующих праведную волю то разгневанного, то расслабленного народа. Под воздействием этого препарата видения зомби способны воплощаться в реальность, радикально меняя, адаптируя её под задачи Эксперимента. Таким образом, действительность – это настроение Верховного зодчего. Но Лутковский точно знает, как это настроение можно контролировать. Итак, Глота становится ключевой фигурой апокалиптического мира, на полюсах которого находятся Великий зодчий и Владимир Лутковский. Именно это противостояние определит историю человечества.

Мысль о покойном Олеге огорчила Владимира своей бесчувственной наглостью. Он вспомнил утро, гроб, венки, цветы у парадного, людей в траурных одеждах, автобус с чёрными лентами. «Вот по этому проспекту они ехали на кладбище, – печально думал Лутковский. – Те же люди, спешащие, гуляющие, не обращающие внимание на мелочи. Те же дома, в которых любовь, ненависть, страх, осмысление, смерть и продолжение жизни. Всё это – среда, в которой живёт и умирает человек. Дальше могильные плиты, ограда. Там для Олега бесплатный участок для погибших солдат».

– Ты знаешь, – обратился к нему Ленц, – мне сейчас сон приснился, в котором Юра Мельник тащит по коридору военкомата грузовичок с дерьмом.

– Нормальный сон, к деньгам, – усмехнулся Лутковский.

– Да, но я в сновидении был водителем этого страшного грузовичка. Мельник с неуклонной волей тянет гружённый транспорт за верёвочку, а я, в свою очередь, рулю, пытаясь безуспешно переменить маршрут движения и не попасть в страшную лабораторию для анализов кала и прочего.

Лутковский весело засмеялся:

– Твой сон, Марк, гораздо интересней и апокалиптичней моих видений, – сообщил он сонно улыбающемуся другу.

– А у тебя что? – поинтересовался Марк.

– У меня зомби на кладбище, которое совпадает с границами Украины, – сообщил Лутковский продолжая невольно додумывать свой сюжет.

– Ну, это так, чепуха, – махнул рукой Ленц. – Ты способен на большее. – Слушай, давай здесь выйдем, пройдёмся пешком до твоего дома. Тут всего квартал. Развеемся в прогулке, – предложил Марк.