А еду по трассе А515 из Эшборна, направляюсь на север к Бейквеллу, потом к Баслоу. Недавно прошел дождь, и дороги теперь блестят от воды. Сквозь облака пробивается тусклый свет зимней луны, который, падая на поля, придает им какой-то потусторонний вид.
Живот крутит от беспокойства. Бабушка Пегги не стала бы просить меня приехать в Красный дом, если бы не случилось что-то на самом деле плохое. Я веду машину в полубессознательном состоянии, бормочу себе под нос, что она, возможно, упала и растянула лодыжку, не может выйти из дома, но в целом с ней все в порядке. Мои слова звучат как мантра, но я в нее не верю. Произошло что-то очень серьезное.
Примерно через полчаса я приближаюсь к Лиш-Фену, болотистой местности, где растет много вереска, дрока и травы. Туда мало кто отваживается заходить, зато дикая природа чувствует себя просто отлично. Ходили слухи о затопленной деревне – во время дренажных работ нашли осколки глиняных изделий и деревянные вещицы, вырезанные из дуба, но это не подтверждено.
Я говорю себе, что слишком остро реагирую. Я всегда была паникершей. Если кто-то опаздывает на встречу со мной, я представляю себе автомобильную аварию, взорвавшиеся подушки безопасности, торчащие из конечностей кости и судорожно работающих парамедиков, которые делают искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. Этому едва ли стоит удивляться, учитывая мое прошлое, но обычно с людьми все в порядке. С бабушкой Пегги все должно быть в порядке, потому что она слишком много значит для меня. Я не видела тетю и дядю восемь лет, и Пегги – единственная родственница, с которой я общаюсь. Я представляю себя без нее дрейфующей в бескрайнем море льда.
Я доезжаю до насыпной дороги, пересекающей болото, и еду по ней к дому, который стоит на неком подобии острова. В прошлом территорию вокруг него осушали, там паслись овцы, но бабушка Пегги решила этого не делать, поэтому болото постепенно отвоевывает себе назад эту территорию с ее молчаливого согласия. Осталось только одно хорошее поле. Это означает, что Красный дом с каждым годом становится еще более изолированным, окруженным болотом, от которого идет странное красное свечение. Я знаю, что болото красное из-за водорослей или еще каких-то растений, но ходят слухи, что это кровь животных, которых убивали в старом сарае в те времена, когда ферма принадлежала моему двоюродному дедушке. И конечно, там пролилась кровь членов моей семьи, хотя разумом я понимаю, что она не стекала в болото и оно стало красным не из-за нее.
От деревни Маршпул до дома всего около мили, их разделяет перелесок и, конечно, болото, но по ощущениям это совсем другой мир. Некоторые участки очень опасны. Это так называемое «покровное болото»[1] – оно вроде бы кажется твердым участком земли, а на самом деле это на поверхности воды плавает слой травы и других растений. Когда я росла, мне рассказывали много историй о детях, которые отправились на болото и не вернулись. Реальный случай я знала только один – четырехлетний мальчик отошел от родителей во время семейного пикника и потерялся. Его тело нашли через два дня наполовину погруженным в воду.
В поле зрения появляется дом, освещаемый фонарем в викторианском стиле, который бабушка Пегги установила у двери. Кирпичный фермерский дом кажется темнее и краснее, чем должен быть. Изнутри дом был почти полностью уничтожен огнем, но фасад не пострадал, хотя при дневном свете все еще можно увидеть почерневшие участки, опаленные огнем. Я трясу головой и собираюсь с силами. Вины дома в случившемся нет.
Я заезжаю во двор и чувствую приступ тошноты. Но я должна это сделать. Я нужна бабушке Пегги, а она меня никогда не подводила.
Я выхожу из машины и иду к входной двери. Я чувствую покалывание на кончиках пальцев, крошечные волоски на шее сзади встают дыбом.
Дверь не заперта, и я захожу в темный коридор, быстро прохожу мимо гостиной и направляюсь в кухню. Мне кажется, что чуть-чуть пахнет дымом после пожара, но, конечно, это не так. Прошло двадцать лет. Я делаю глубокий вдох, и запах исчезает.
Меня захлестывают воспоминания. Я – маленькая девочка, рыдаю на плече у бабушки Пегги, потому что считаю, что тетя и дядя меня ненавидят. Запах талька с ароматом сандалового дерева, которым она пользовалась после ванны. Влажный банановый кекс, который она испекла, чтобы меня порадовать.
Пегги сидит за столом, склонившись над чашкой чая. На ней джинсы и свитшот – она никогда не выглядит как классическая «пожилая дама». На столе стоит тарелка с домашним печеньем и заварочный чайник, она пьет чай из фарфоровой чашки с блюдцем. То, что она потрудилась все это приготовить и выставить на стол, меня успокаивает. Может, на самом деле с ней все в порядке. Когда я была маленькой, она обычно выливала немного чая в блюдце, чтобы он побыстрее остыл, и поила меня им с блюдца. Может, она таким образом приучала меня к нему. Может, не хотела рисковать – вдруг мне бы не понравился чай? Когда в семье случилось столько трагедий, как в нашей, тебе часто предлагают чай, много чая.
Пегги поднимает голову и улыбается.
– Спасибо, что приехала.
Я вижу ее серое лицо и понимаю, что она выглядит намного хуже, чем в предыдущую нашу встречу. Я снова чувствую тяжесть в животе, словно там сворачивается клубок змей.
Я усаживаюсь за стол, наливаю себе чай, беру печенье. В кухне сводчатое окно, разделенное вертикальной перегородкой, свет из него освещает часть территории, и я вижу, как частично оторвавшийся гофрированный металлический лист колотится на ветру на крыше одной из старых овчарен. Раньше я иногда оставалась здесь на ночь, но, когда начинался ветер, спать было невозможно. В такие моменты я представляла, что это мои умершие родители пытаются попасть в дом, и, с одной стороны, это пугало меня до жути, а с другой – я хотела их увидеть.
Я отгоняю воспоминания и смотрю сквозь окно на болото. Оно блестит в лунном свете, кажется жутким и красивым одновременно.
– Как ты? – спрашивает Пегги. – Как там книжный магазин? И животные?
– Отлично, – отвечаю я, решая ничего не рассказывать о нашем с Мумин сегодняшнем супергеройском поступке. Мне нужно, чтобы бабушка объяснила мне, что происходит. – Я еще должна вернуться сегодня в приют, чтобы покормить осликов, – добавляю я.
Она вздыхает.
– Хорошо, я сразу перейду к делу.
– Нет, нет, я не это имела в виду. Торопиться некуда.
Она сглатывает и хмурится.
– Я вполне могу сказать это сразу. Я умираю.
Я резко вдыхаю, протягиваю вперед руку и сжимаю ее ладонь.
– Что ты такое говоришь?!
– У меня рак яичников. Пошли метастазы.
Кухня плывет у меня перед глазами, и я снова вижу себя на ледяной арктической пустоши, меня быстро куда-то несет между кусков льда, к чему-то неизвестному и ужасному, а я не контролирую ситуацию.
– Лиз говорит, что, вероятно, все дело в стрессе из-за всего случившегося. Стресс может запустить развитие раковой опухоли.
Лиз – это лучшая подруга Пегги. Я не видела ее с тех пор, как прекратила сюда регулярно приезжать, но Пегги все время про нее что-то рассказывает. Она художница, у нее есть своя мастерская на возвышенности в окрестностях Маршпула. Они с Пегги вместе ходят по музеям и галереям. Я думаю, что без Лиз Пегги не справилась бы со всем, что на нее свалилось.
– Но ведь его же можно вылечить, да? – Я надеюсь, что Пегги не станет настаивать на использовании магических кристаллов и позитивного мышления вместо химиотерапии.
– Э-э, нет, – отвечает Пегги. – Боюсь, что у меня осталось мало времени. – Она произносит это с вопросительной интонацией. – Мне очень жаль.
Ее слова кажутся мне лишенными смысла. Щеки у меня влажные. Я достаю платок из кармана и прижимаю к своему лицу. Я не могу дышать! Такое ощущение, что мои легкие заполнены до предела, но при этом я чувствую себя на грани обморока из-за нехватки кислорода.
– О, моя дорогая, все в порядке, – говорит Пегги.
– Нет, не в порядке! Совсем не в порядке!
Слова вырываются сами собой, я делаю глубокий вдох.
– Все умирают.
Потом я рыдаю, а бабушка меня успокаивает. Я чувствую себя ужасно, я говорю про себя, про то, что у меня никого нет, но умирает-то при этом она!
Я шмыгаю носом, сморкаюсь и прерывисто вдыхаю.
– Прости, бабушка.
– Нет, это ты меня прости. – Она сильнее сжимает мою руку. – У тебя такая трудная жизнь.
– Я справлюсь. Просто я в шоке.
Я не хочу спрашивать, сколько ей осталось.
– Я хочу попросить тебя об одолжении, Ева. – Она замолкает на секунду, словно погружается в свои мысли, затем произносит: – Ты потанцуешь со мной?
Я знаю, что это не то, о чем она собирается меня попросить, но пока она, судя по всему, еще не готова говорить об этом. В чем бы это одолжение ни заключалось.
Когда я приезжала сюда ребенком, мы обычно танцевали в гостиной. Я часто расстраивалась из-за ссор с тетей или дядей или конфликтов с другими детьми в школе. Пегги обычно ставила пластинку, хватала меня за руку и кружила до тех пор, пока я не начинала смеяться и забывала о том, что меня расстроило.
– Мы не можем просто начать танцевать и сделать вид, что ничего не произошло.
Я не хочу идти в гостиную. Я не готова к этому, внутри меня нарастает беспокойство. Кроме того, я должна расспросить ее о лечении, о том, когда ей на прием в больницу, и о том, чем я могу ей помочь.
Она хватает меня за руку с поразительной силой и поднимает на ноги.
Танец – это только повод затащить меня в ту комнату? Я отступаю назад.
– Нет, бабушка. Пожалуйста. Я не хочу…
Она игнорирует мои слова и продолжает тянуть, а я не могу с ней бороться. Пегги выводит меня в коридор, и там я останавливаюсь, опять пытаюсь сопротивляться. Она открывает дверь в гостиную, и я чувствую запах отбеливателя, смешанный с чем-то животным и мужским. Бабушка слегка тянет меня за руку, и мы оказываемся внутри. Я закрываю глаза.