Сабуров позвал его из коридора перед самым отбоем, проводил в какое-то хозяйственное помещение. Там висела на стуле отчищенная и приведенная в порядок форма, в которой Гаранин прибыл сюда. Рядом стоял все тот же пожилой санитар, готовый помочь.
Они быстро пересекли спящие улицы города, выехали на простор. Гаранин даже в темноте узнавал некоторые ориентиры, замеченные сегодня днем, понял, что движутся они той же дорогой, и готовил себя: «Едем снова к фронту, значит, обещанному совещанию быть. Надо раскачать их, убедить, что удар навстречу Вюртембергу необходим».
С ротмистром заговорить он не пытался, готовый тем не менее в любую секунду ответить на его вопрос. Сабуров размышлял: «Молчит. Что-то он себе там думает. Надо забить ему голову любой ерундой, лишь бы отвлечь».
– Отдохнули в госпитале, Глеб Сергеевич? Удалось поспать?
– Да, вполне. Дневной сон был долгим, никто меня не тревожил, и теперь хоть всю ночь готов скакать. А как вы, Клим Константинович? Отдохнули?
– Выезд в город – всегда отдых. Повидал кое-кого, заглянул в гости. Был, кстати, зван завтра вечером на именины.
Голос Сабурова был теплым и ласковым, как июльская ночь, но мысли ходили строгие: «Что ты с ним любезничаешь? Завали его горой вопросов, пусть он трещит по швам, пусть отдувается». И тут же нападал:
– Вы, наверное, давненько не бывали в гостях, в приятной компании? Расскажите о жизни там, по ту сторону фронта.
– Люди везде люди. Что тут, что там, – простецки бросал Гаранин. – Но насчет приятной компании – это вы верно заметили. Там не пируют, не устраивают званых ужинов, там попросту голодают. И я, признаться, завидую вам, меня и вправду сто лет никто никуда не звал.
– А поедемте вместе? – тут же предложил Сабуров, сгорая от нетерпения: «Вот там-то я тебя и прощупаю, развяжу твой пьяный язык, если сегодня на совещании он у тебя не развяжется».
– Я с удовольствием принял бы ваше предложение, но привык получать приглашение от самих хозяев.
– Ай, да бросьте! Хозяева – мои хорошие друзья, они и слова не скажут против вашей компании, – беззаботно отмахнулся Сабуров.
– Сказать, может, и не скажут, но подумают.
– Уверяю вас, Глеб Сергеевич, никто ничего не подумает. Хозяева патриоты, любят угощать фронтовых офицеров.
Тут Сабуров звонко шлепнул себя ладонью по лбу, будто вспомнил что-то важное:
– А если узнают, что вы к нам прорвались с плацдарма, так до утра вас не отпустят, будут расспрашивать, станете главной фигурой всего вечера, прикуете внимание.
– Не знаю, не знаю, Климентий. Чем закончится сегодняшнее совещание, как повернется судьба… Ведь если полковник и его штаб не примут зов Вюртемберга, не согласятся наступать – до именин ли мне будет? Да и ранен я, тут не до веселья.
– Простите, Глеб Сергеевич, всего несколько часов мирной жизни – и я уже выпал из реальности.
Сабуров сгоряча хотел заверить Гаранина в том, что будет держать на совещании его сторону, уговаривать штаб в пользу наступления, но вовремя одернул себя, вспомнив о заготовленном каверзном вопросе для Гаранина.
– Вам нравится эта лошадь? – по-прежнему бомбардировал Сабуров вопросами.
Гаранин хотел ответить простецкое «Дареному коню в зубы не смотрят», но осекся и вспомнил, что он дворянин. Похлопав лошаденку, внезапно доставшуюся ему из-под убитого сегодня утром, по шее, он молвил:
– Бывало и хуже. Более года, признаться, не сидел в седле. До войны у меня был отличный дончак, стройный красавец. Когда выезжал на охоту и брал с собой Ральфа, курцхаара-трехлетку, обязательно ставил их вместе где-нибудь на пригорке, отходил и любовался. Оба умницы, без моего слова с места не сходили, хоть час на них смотри – без команды не шелохнутся, оба поджарые, на тонких и быстрых ногах. Лошадь и собака… ни одна человеческая жизнь не пересилила бы эту пару… Я бы не пожалел ничего, если бы мне вернули ту пору и те вещи, которыми я обладал.
– У меня тоже бывает такое! – горячо согласился Сабуров. – Иногда вспоминаю тринадцатый год, Дягилевские сезоны в Париже, полжизни бы отдал, чтоб это повторилось опять.
Гаранин вторил:
– Из всех, кто покинул страну, больше всех жалею о Рахманинове. Едва только он приедет – тут же любыми способами попаду на концерт.
Сабуров говорил себе: «Да, эта птичка с прошлым, дворянин неподдельный».
Гаранин тоже не скучал: «Копаешь под меня или просто трепишься? То ли простачек, то ли делает вид – пока непонятно».
На подступах к позициям их окликнул из темноты патруль, Сабуров уверенно произнес парольное слово. В палатке собрались все, кого ожидал полковник Новоселов: чины штаба, полковое и батальонное начальство, был и сам командующий корпусом. Глеб знал его в лицо по фотокарточкам из оперативных документов, а потому сразу смекнул: «Всполошились не на шутку. Не нужно быть великим стратегом, чтобы понять, за кем здесь будет последнее слово».
Гаранин еще раз рассказал всем собравшимся об обстоятельствах своего пути от плацдарма к засаде красных и дальше, о нелегком положении корпуса Вюртемберга. Он не взывал о помощи, старался сохранять холодность, деловитость и сухой тон. Когда закончил, никто не спешил с дополнительными расспросами, все тактично ждали первых слов от командующего корпусом.
– Вюртемберга, конечно, выручать нужно, – начал было вслух рассуждать генерал, в воздухе повисло неизбежное «но…», и никак генерал его не мог вымолвить, видимо, плохо представляя, как дальше строить ему речь после этого пресловутого «но».
Командир корпуса был человек пожилой, от жизни уставший, хоть и несла она его на своих волнах, ласково баюкая. Как ребенок из приличной фамилии, он легко окончил гимназию и поступил в кадетский корпус, с такой же легкостью окончил и его, получив сразу же высокое назначение. С началом Русско-японской – на фронт, как иные карьеристы, не стремился, служебный рост и так шел своим мерным чередом. Связи, деньги, положение – все, что было накоплено предыдущими поколениями, давало ему легкую жизнь. Он и в этой войне угодил на пост командующего корпусом чуть ли не против своей воли: когда его назначали, он думал о тех, кто уже доехал и доплыл в Париж, Белград и Прагу, тайно хотел на их место, понимая, что в стране победившего хама все уже решено. Его страшил только суд военного трибунала, в случае если он откажется воевать или проявит явную халатность. Поэтому он держался, пыжился, делал вид, что радеет в пользу успеха белой армии, сам же с нетерпением ждал, когда фронт покатится на юг и можно будет с чистой совестью сесть на уплывающий к Босфору пароход.
– Разрешите, господин генерал, задать поручику Гаранину один важный вопрос? – вдруг вскочил Сабуров.
«Вот оно – началось. Ну, что ж, бей. Поглядим, каков твой удар», – внутренне сжался Глеб.
– Он действительно важен? – недоверчиво взглянул генерал на Сабурова.
– Поверьте, господин генерал, с глупостью бы я не полез.
Генерал в ответ меланхолично махнул: «Извольте». Сабуров обернулся к Гаранину:
– Если у Вюртемберга есть такой опытный разведчик, способный пересечь передовую, выследить запуск двух зеленых ракет, беспрепятственно вернуться назад и сообщить о них Вюртембергу, зачем генералу понадобилось устраивать весь этот цирк с неудачной посылкой одного эскорта, убийством поручика Мякишева, снаряжением повторного эскорта и вашей посылкой, поручик Гаранин? Ведь пакет, что вы нам привезли, мог доставить тот самый незаметный разведчик, и было бы гораздо проще.
Глаза всех собравшихся устремились на Гаранина, даже во взгляде командующего корпусом развеялась меланхолия и зародился слабый блеск любопытства. Возможно, в другой бы миг Гаранин и дрогнул под обвалом этих напряженных взглядов, но теперь он подумал: «Всего-то? А уж как готовил меня к этому, как готовил», – и холодно заметил:
– Я не имею привычки давать наставлений вышестоящим чинам.
Сабуров ухватился за эту дерзость:
– То есть вы, господин поручик, видя всю ненадежность предложенной Вюртембергом схемы и явно прослеживая простоту передачи пакета одним-единственным разведчиком, согласились с Вюртембергом и пошли по наиболее сложному сценарию?
– Генералу Вюртембергу, безусловно, повезло бы больше, если бы на моем месте были вы, господин Сабуров. Вам наверняка удалось бы убедить генерала в верности ваших суждений, – оставался непроницаемым Глеб.
Командующий фронтом наконец оборвал фехтование Гаранина с Сабуровым:
– Я знаю Вюртемберга, старик всегда любил сложные планирования, у него одна диспозиция расписана на пять листов. Все верно, это почерк Вюртемберга. Сидели бы, ротмистр, молча, не высовывались, – гневно взглянул генерал в сторону Сабурова и сразу же обернулся к Новоселову:
– Что скажете, полковник? Сил у вас достаточно для рывка?
Новоселов поднялся:
– Если подкинуть из резерва штыков четыреста да сотню сабель, я думаю, нам удастся встречный удар и Вюртембергу поможем выбраться.
Внезапно кто-то засомневался из штабных:
– Но как мы можем начать наступление, до конца не зная: идет ли нам навстречу Вюртемберг или нет? Может, это удар в пустоту?
Командующий фронтом нахмурился:
– В каком смысле «в пустоту»? Выражайтесь яснее.
– Ракеты-то мы запустим, а увидит ли их посланный Вюртембергом человек? И если увидит – донесет ли он эту весть на плацдарм или будет схвачен красными на обратном пути, и Вюртемберг останется слепым: идти на прорыв с плацдарма – не идти?
Гаранин попросил слова, едва заметно подняв руку:
– Прошу меня простить, господин генерал, я, видимо, заразился от мною уважаемого господина ротмистра привычкой давать советы. До плацдарма не так далеко, и, если Вюртемберг с него ударит, мы, без сомнения, услышим артиллерийскую пальбу, а значит, сможем убедиться…
– Верно! – не дал договорить Гаранину командующий корпусом. – Операцию разрабатывать немедленно, сконцентрировать ударный кулак и держать его наготове к означенному в диспозиции Вюртемберга часу. Как только начнется прорыв с плацдарма – переходить в наступление. Если на плацдарме будет тихо, то и мы будем бездействовать. Сколько у нас до полуночи?
– Чуть больше полутора часов, – доложил адъютант.
– Полковник, лично проследите об условленном запуске зеленых ракет, возьмите моего адъютанта, сверьтесь по его хронометру, – раздавал поручения генерал.
Все обступили разложенную на столе карту, громко заговорили, стали произносить цифры и ориентиры. Гаранину показалось, что в керосиновых лампах невидимая рука прибавила света: «Теперь продержаться три дня, ничем себя не выдав».
Новоселов с Сабуровым подошли к Гаранину, полковник сказал:
– Вы можете возвращаться в госпиталь, поручик, долечивайте рану, ротмистр вас сопроводит. Вам, Сабуров, прошение по рапорту удовлетворяю: отдыхайте сутки.
Гаранин благодарил Новоселова, отвечал общепринятыми любезностями, а сам скользил взглядом по Сабурову: «Как себя чувствуете, голубчик? Молодцом, держитесь молодцом, даже в лице не изменились и досады своей не проявляете. И это весь ваш каверзный вопрос? Слабовато».
Обратный путь прошел в столь же теплой беседе: обсуждали борзых, великолепную поэзию Гумилева и его отчаянные путешествия, спорили об убойной силе «маузера» и «люгера». Оба делали вид, будто и не было столкновения в присутствии штабистов и командующего корпусом. У ступеней госпиталя Сабуров пожал своему спутнику руку, тепло произнес:
– Так я все же рассчитываю на вашу компанию, завтра после ужина – заеду.
Гаранин уловил его твердое пожатие и ответил неуверенно:
– Я бы с радостью, но отпустит ли госпитальное начальство?
– Об этом не беспокойтесь, я скажу, что вас снова затребовали на совещание.
Гаранин внутренне одернул себя: «Перестань кобениться! Ты ведь бывший светский лев, истосковался по обществу, томясь среди сермяжной серости».
Он отдал поводья своей лошади дежурившему солдату:
– Очень благодарен вам, Климентий, буду ждать завтра, с удовольствием.