Гаранин лежал в палатке, чувствительный к любому звуку, шагу и движению. Он давно распознал за стенкой мерные шаги часового, оставленного для охраны Гаранина, слушал, сколько пронеслось верховых в одну сторону и сколько вернулось в другую, к нему долетало ленивое лягушечье кваканье, и он понял, что его не потащили далеко от позиций – плавни и болото рядом. Ветром принесло запах пшенной каши, дело шло к обеду. По неутрамбованной, покрытой травой земле подъехала фурманка. Ездовой или человек, сидевший в ней, негромко спросил:
– Аннушка, в город едете?
Из-за стенки соседней палатки приглушенно раздалось:
– Да, Осип, смена моя кончилась, погоди немного – собираюсь.
Через минуту зашелестела полотняная сторона палатки, веревочный хлястик ударился о стенку, зашуршало платья, колеблемое стремительными шагами. Гаранин решился приоткрыть глаза, но опоздал, в распахнутых «дверях» его палатки мелькнул лишь черный подол с белым кружевом по краю и послевкусием пронеслось вслед за подолом облако духов. Невидимый Осип чмокнул губами, будто поцеловал кого-то, тронул лошадиные бока вожжами; фурманка, скрипнув разъезженными осями, удалилась.
Долго вокруг палатки ничего не происходило, и Гаранин мог позволить себе дремать вполглаза, восполняя усталость бессонной ночи. Потом что-то гулко ударило в землю, Гаранин определил: бросили тяжесть или неаккуратно ее опустили. За стеной негромкие голоса:
– Фух, давай передохнем немного.
– Поручик Квитков будут ругаться.
– А черт с ним, он отходчивый.
– Не скажи. Я видел, как он самолично одного бедолагу порол.
– Красного небось.
– Да нет, нашего. Правда, у него листовку красную нашли.
– Тогда понятно. Квитков красных с дерьмом бы съел, истый зверь.
– Озвереешь тут, когда родного брата в паровозной топке сожгли.
– А кто сжег-то?
– Знамо дело – красные.
– А ты видел? В семнадцатом все красными были, когда с фронта бёгли. Мы и сами, помнишь?..
– Тихо ты! Поднимай… Живее, поднимай ее. Пошли.
Гаранин думал: «Уж не тот ли это Квитков, что в третьем полку служил? После перемирия я его не видел».
Зимой семнадцатого года многие офицеры оставили окопы и рванули по домам вместе с солдатами. Гаранин же остался до конца, сам не зная, чего он ждет от всей этой волокиты. Встретил Розенфельда в окопах. Они бродили тогда, черные кожаные комиссары, накануне февральского наступления немцев, уговаривали всех засевших в окопах переходить к ним на службу. Гаранина приняли в ЧК, увезли под Петроград, а спустя неделю он узнал, что фронта не существует, германская железная машина рванула через оставленные русскими войсками позиции, заняла все вплоть до Пскова, Нарвы и Смоленска. Гаранину не хотелось жить, тем более продолжать службу. Розенфельд сказал, что именно в этом спасение. Сам Розенфельд и люди, что его окружали, были единственной силой тогда, кому Гаранин поверил. В них чувствовалась хоть какая-то воля к сопротивлению, и именно они уберегли Гаранина от самоубийства.
Он не проходил обряд крещения, как многие из его коллег, которых водили в темные петроградские подвалы умыть свои руки кровью контры, ему поверили и так. В ЧК ценились кадры с фронтовым опытом, ими, можно сказать, дорожили, а потому и не устраивали для них своеобразных обрядов посвящения в расстрельных подвалах.
Гаранин знал о темных застенках. Поначалу ему было мерзко и противно, потом он стал ругать себя «чистоплюем», а через неделю-другую сказал себе: «Если бы у Николая Романова были такие вот опричники в чертовой коже, никогда бы Родзянки с Милюковыми не устроили Февраль». И он убедил себя, что каждый важен на своем месте.
От коротких воспоминаний Гаранина вернули в реальность чьи-то шаги. Часовой за стенкой палатки спросил:
– Ты к нему?
– Велено к начальству доставить, – ответил пришедший.
Гаранин не стал ждать, когда в палатку войдут и станут приводить его в чувства – открыл глаза, сел на складной койке. Вошел конвойный:
– Приказано сопроводить вас к господину полковнику.
Гаранин устало провел здоровой рукой по лицу, стал натягивать сапоги. Штабная палатка была в двух сотнях саженей от лазарета, полотняные двери ее также были распахнуты, позволяя залетать внутрь прохладному ветерку. Офицеров в ней на этот раз было меньше, чем при первом появлении здесь Гаранина. За столом сидел седоусый полковник с широкой проплешиной посередине лба, слева от него – тот самый ротмистр, «спасший» со своим отрядом Гаранина, а справа – неизвестный молодой поручик с такой же наградой на черно-оранжевой ленте, как и у ротмистра.
– Вестовой генерала Вюртемберга, поручик Гаранин! – свел каблуки вместе и приложил пальцы к козырьку вошедший Гаранин.
Лицо его при этом ненаигранно исказилось: от отвык от козыряния и резкое движение стрельнуло в раненую руку.
– Как ваша рана, поручик? – участливо спросил старший по чину из бывших в палатке офицеров.
– Уже лучше, господин полковник. Ваши медики оказали мне помощь.
– Скажите мне, поручик: как долго вы состоите у Вюртемберга в качестве вестового? – совсем невраждебно спросил полковник, но Гаранин внутренне насторожился.
В голове его не было лихорадки, мысли проносились молниеносно: «Вюртемберг всего лишь две недели как оторван от них. Всех офицеров корпуса Вюртемберга они знали если не в лицо, то уж пофамильно – наверняка, ведь у них сохранились списки… Я приплыл к Вюртембергу с другого берега из иной белой армии? Но зачем? С каким заданием? И для чего именно меня Вюртемберг послал сюда?»
Молчание длилось не более пяти секунд, и молодой поручик не вытерпел, сорвался с места:
– А-а-а, спекся, красная собака!
Он стремительно подбежал вплотную к Гаранину, полковник быстро одернул его:
– Поручик Квитков! Вернитесь на место!
Гаранин продолжал смотреть впереди себя, на Квиткова не повернул даже взгляда, лицо сохранял холодным. Квитков слышал приказ, но не спешил его выполнять, испепеляя Гаранина яростными глазами. Ротмистр поднялся на ноги, любезно взял молодого поручика под руки и отвел к стулу.
– Так я жду, господин поручик, – напомнил о своем вопросе полковник.
Гаранин знал истинную фамилию вестового, и он не назвался ею по понятным причинам: в войске, куда он направлялся, несомненно, были люди, знавшие подлинного вестового лично.
– Поручик Мякишев, бывший вестовой генерала, погиб третьего дня в стычке с конным разъездом красных при попытке доставить пакет от генерала Вюртемберга. Его тело вместе с пакетом привезли на лошади уцелевшие люди эскорта. Именно с тем пакетом, что доставлен сегодня мною вам, господин полковник. Не знаю, осталась ли на пакете моя кровь, но кровью покойного Мякишева испачкан угол конверта. Таким образом, я на должности вестового генерала Вюртемберга состою всего два дня.
Полковник переглянулся с подчиненными, выдержал на допрашиваемом долгий взгляд и осведомился:
– А отчего, поручик, в наших армейских списках нет вашей фамилии?
– Ее там по определению не может быть, господин полковник. Я попал в корпус генерала Вюртемберга только две недели назад.
Троица, сидевшая за столом, вновь переглянулась и даже обмолвилась парой тихих слов. Полковник снова сдержанно спросил:
– Вы позволите нам узнать способ своего попадания к Вюртембергу? Ведь не секрет, что его корпус сидит на плацдарме, отрезанный водой и красными частями, без всякой связи с нашими войсками. Так откуда вы прибыли к нему и с какой целью?
Гаранин не изменил ни холодного своего голоса, ни устремленного вперед взгляда:
– Я не прибывал к корпусу, это корпус прибыл ко мне.
Лицо полковника покрыла нервная дрожь, он презрительно оттопырил нижнюю губу и уже не таким ровным голосом проворчал:
– Потрудитесь объяснить: что это за высокопарный слог? Что ваши ребусы означают?
– Это весьма долгая история, господин полковник, – загадочно произнес Гаранин.
– Верьте мне, у нас есть на это время, – теряя остатки самообладания, выдавил из себя полковник.
– Положение генерала Вюртемберга и доставленный мною пакет подсказывают мне, что времени у нас всех не так уж и много, – стоял на своем хладнокровный Гаранин.
– Не лезьте не в свое дело, так называемый поручик! – разгневался полковник. – Отвечайте на вопрос, или к вам примут иные методы воздействия!
– Как вам будет угодно, – согласился Гаранин. – Я жил в Губернске, что в тридцати верстах отсюда, с тех пор как покинул германский фронт. Там у меня оставались родители, и это единственное место, где меня ждали с войны. Я слышал о рейде генерала Корнилова и хотел еще в ноябре семнадцатого идти за ним, по его горячим следам, куда бы он ни повел наше малое войско. Но родители мои за время войны заметно одряхлели, я не мог бросить их одних, а потому остался ухаживать за ними.
– Прекратите нести чепуху, иначе я сделаю вывод, что вы нас специально запутываете! – угрожал полковник. – Какая связь между вашими родителями и генералом Вюртембергом?
– Я стараюсь наиболее подробно ответить на ваш вопрос: как генерал Вюртемберг нашел меня, а не я его, господин полковник, – без оправдательных ноток в голосе говорил Гаранин. – Позвольте я продолжу… Зиму с восемнадцатого на девятнадцатый год мои родители не пережили и тем самым развязали мне руки. С весны я наблюдаю за продвижением добровольческой армии и жду с ней встречи. Когда слухи о продвижении фронта достигли Губернска, я покинул город и поселился на Осетровом хуторе. Переходить линию фронта для меня казалось неоправданно опасным, поэтому я поселился там, ожидая, когда фронт пересечет этот самый Осетров хутор. Успешное форсирование корпусом Вюртемберга реки позволило мне дождаться его войск. Вот, вкратце, моя история.
Ротмистр, давно догадавшийся, в чем смысл окончания этого рассказа, заготовил вопрос:
– И как же генерал Вюртемберг доверил вам такую ответственную должность и свое важное послание? Ведь, по вашим словам, он знает вас едва две недели.
– Вовсе нет, – снова бесстрастно отвечал Гаранин, – я не говорил, что знаю генерала только две недели. Я сказал, что встретил его две недели назад, когда он отвоевал плацдарм с Осетровым хутором, но знаю я его гораздо дольше. Я был в его подчинении одно время, на Юго-Западном, в середине пятнадцатого года.
Трое офицеров проникались задумчивостью, в лицах полковника и ротмистра даже мелькнуло слабое доверие. Гаранин вновь перебирал в памяти подробности из послужного списка Вюртемберга, любая мелочь могла сыграть на пользу, выстроить еще одну ступеньку из могильной ямы, маячившей перед Гараниным все это время.
– Вы вскрывали пакет? – наконец спросил полковник.
– Я не имел такого приказа, господин полковник. Но у меня есть устный приказ от генерала Вюртемберга, который я должен передать лично полковнику Новоселову.
Полковник нервно привстал:
– Передавайте, поручик… Этих людей можете не опасаться… Ну же! Я жду!
Гаранин выдержал паузу, показывая свою принципиальность и верность отданному начальством приказу, и, любуясь волнением Новоселова, вымолвил:
– В случае если мне удастся доставить вам пакет, то в подтверждение полученных вами сведений, содержащихся в нем, вам следует сегодня в полночь выпустить две зеленые ракеты с полуминутной паузой. От генерала Вюртемберга будет отправлен посыльный, чтобы наблюдать эти ракеты и сообщить о них генералу.
Новоселов схватил со стола карандаш и четвертушку бумаги, торопливо черкнул на ней не более пяти слов, тихо и отрывисто выговаривая:
– Митя, скачи в штаб армии, пулей! Доставь это и передай на словах все, что здесь слышал.
Гаранин, понимая важность момента, успел сказать:
– Простите поручик, я слышал, ваша фамилия Квитков. Валерий Михайлович Квитков не родственник ли вам?
Поручик замер:
– Это мой… старший брат…
– Я служил с ним недолго в одном полку.
– Некогда, поручик, предаваться ностальгии! – набросился на Гаранина полковник. – После, после! Митя – скачи!
Ошарашенный Квитков вынесся прочь, на ходу фуражкой задел откинутый полотняный край, и тот захлопнулся, окунув внутренность палатки в полутьму.