Она увидела его только через два дня, и когда она увидела его, она почувствовала, что ей не хватало его.
Он вошел в обеденную, высокий и изящный, одетый в белую рубашку поло и темно синие брюки, он сказал ей:
– Доброе утро, Мэй!
– Здравствуйте, Океанос. – Улыбнулась она.
– Вы не против… позавтракать со мной?
Он спросил ее об этом так тихо.
Мэй почувствовала, что ему было не просто прийти.
– Я всегда «за», – Улыбнулась ему она. – Я как Полианна: «Я считаю, что надо есть торт и получать удовольствия тогда, когда их тебе предлагают; так что я хочу посмотреть все, что могу сейчас, пока я здесь»2…
Океанос посмотрел на нее задумчиво.
– Вы так говорите… словно прощаетесь – с жизнью!
– Каждый день это прощание с жизнью, но это не значит, что мы умрем!
В его тигриных глазах отразилось смятение.
Он сел за стол, заглянул ей в глаза.
– Ваше отношение ко мне не изменилось?
– Честно?
Мэй тоже заглянула ему в глаза.
– Лично мне вы ничего не сделали.
Она подумала, как трудно посмотреть в глаза…
Мэй сказала Океаносу:
– Не мне осуждать вас, не мне!
– Perché3?
– Мы все настолько не правы в чем то, что правы во всем.
Его желтые глаза потемнели.
– Тот, кто живет и ни о чем не жалеет, либо дурак, либо святой.
– А может, сумасшедший?
Угасающее солнце, там, в его глазах.
– Сумасшедшие так счастливо несчастливы.
Он улыбнулся.
– Счастливое несчастье?
Она тоже улыбнулась.
– Да, они все забыли! Нет страшнее потери, чем все забыть!
– Но ведь это такое облегчение, все забыть!
– Облегчение, Океанос, это вспоминать, и радоваться что это было!
– А если ты убил?!
Океанос нахмурился.
– Живи – вставай утром, ешь, пей, ходи на работу, люби, гуляй, смотри кино и… чувствуй, как прекрасно было то, что ты отнял!
Он вдруг сказал ей:
– Составьте мне компанию, Мэй.
Нота в его голосе, самоуглубление – Мэй показалось, что этот человек «вещь в себе», что он не одинок, у него есть он сам.
– Компанию?
Рассвет в его глазах.
– Мне нужно съездить в одно место. Меня ждет один человек.
Она почувствовала, что эти глаза завораживают ее, то темно, то светло.
– Разве я не помешаю вам?
– Вы – нет.
Мэй услышала музыку, прислушалась.
– Зеркало, зеркало… – Сказал Океанос с улыбкой. – Рена Джонс «Зеркало мне»…
Его глаза загорелись как солнце.
– Вы любите музыку?
Она тоже улыбнулась.
– Страстно!
Он заулыбался.
Рена Джонс пела так пронзительно.
Пахло кофе, выпечкой.
Мэй посмотрела на его руки ломающие булку.
– Вы пообщались с дочерью?
Она посмотрела на него.
– Иногда мне кажется, что я озверела.
Океанос засмеялся.
– Я серьезно, – Мэй заулыбалась. – Я ни с кем не говорю!
– Никто ни с кем не говорит, Мэй!
Он заглянул ей в глаза.
– И все умирают от одиночества!
Сильвия спала, когда они сели в машину – Мэй хотела предупредить ее… Палома сказала ей с усмешкой «Вы напоминаете мне Томазо».
Она спросила ее:
– А кто это?
– Хлеб Океаноса.
Мэй удивилась.
– Хлеб?
– Хлеб, синьора, важнее, чем любовь.
Океанос переоделся – черная футболка с V-образным вырезом горловины, темно синие джинсы.
Мэй села рядом с ним.
– Пристегните ремень безопасности. – Сказал ей он властно.
Она пристегнула ремень.
Океанос посмотрел на нее, на ее желтое платье.
Мэй почувствовала смущение – она была в этом платье когда он встретил ее.
– Вы должны использовать крем от загара, мое солнце не пожалеет вас!
Как странно это прозвучало для нее «мое солнце»… оно словно принадлежит ему, Миносу, вечный слиток золота!
Он надел солнцезащитные очки – золотые авиаторы с бежевыми стеклами.
– У вас есть очки?
– Нет.
– Я так и думал.
Он усмехнулся, жестоко и снисходительно.
Они приехали… в больницу. Большое трехэтажное здание, белое, оно показалось ей серым в ослепительном свете солнца.
Когда Мэй вышла из машины, она почувствовала на своих плечах и руках прикосновение солнца – оно прикоснулось к ней как любовник, его руки были беспощадно нежными.
– Мы идем на второй этаж, – Сказал ей Океанос, подойдя к ней. – Вы не боитесь больниц?
– А вы?
Она посмотрела на него.
– Боюсь.
С ними здоровались – все, посетители, персонал – Мэй поняла, что Океанос постоянно приходит сюда.
Они вошли в палату. На кровати лежал мальчик, подросток. Он лежал с закрытыми глазами, на голове наушники.
Океанос улыбнулся, смотря на него. Это была теплая, любящая улыбка.
Он подошел к мальчику, протянул к нему руку – его губы произнесли что-то…
Мальчик открыл глаза, увидел Океаноса, заулыбался – его глаза вспыхнули радостью.
– Padre4…
Мэй удивилась, отец? У Океаноса есть сын?! Сильвия ничего ей не сказала…
– Мэй, – Обратился к ней молодой человек.
Знакомьтесь – мой сын, Томазо Вентури!
Мальчик был очарователен, похож на Океаноса внешне, но темнее глазами.
– Только не называйте меня «Том», – Весело сказал ей он. Я – Томазо, «Фома», «Близнец»!
Томазо посмотрел на Океаноса с любовью.
– Однажды папа сказал мне, что я его близнец, что я не могу умереть, мне нельзя…
Он взял костыли, с усилием встал.
Мэй заметила, что Океанос изменился в лице, смотря на сына. Он хотел помочь ему, протянул руку, но встретил суровый, предупредительный, недетский взгляд. Его рука упала.
– Близнецы, – Сказал ей Томазо. – Это два человека с одной жизнью, но не с одной смертью.
Когда они возвращались обратно, Мэй думала о Томазо. Этот взгляд, каким он посмотрел на отца, когда тот хотел помочь ему. Томазо не хотел сделать из отца жертву своей инвалидности.
Мэй вспомнила «Близнецы это два человека с одной жизнью, но не с одной смертью»… Ее почти шокировали эти слова, как и Океанос, она еще не поняла это – люби меня, но не умирай из-за меня!
Антуан де Сент-Экзюпери писал: «Я знавал – быть может, знавали и вы – немного странные семьи, где за столом сохраняют место умершего. Здесь отвергают непоправимое. Но мне кажется, этот вызов судьбе не утешает. Надо признать, что мертвые – мертвы. И тогда мы вновь, хоть и по-иному, ощущаем их присутствие. А в таких семьях им мешают возвратиться. Из умерших делают вечных изгнанников, гостей, которые навсегда опоздали к трапезе. Траур здесь променяли на ожидание, лишенное смысла. Мне казалось, такие дома поражены неисцелимым недугом, который душит сильнее, чем горе».
Rhye – «The Fall» в машине Океаноса…
О чем этот клип? О том, что мы стали серьезны как Рак. Мы постарели – нам кажется, что мы стали старше, но мы постарели: мы разучились просто жить и получать удовольствие от жизни!
Мэй посмотрела на Океаноса. Он вновь надел свои эффектные очки. Она почувствовала, что он расстроился.
Как странно, – Подумала Мэй. – Так любить друг друга, и так расстраивать и расстраиваться!
Они подъехали к дому.
Океанос посмотрел на сына в зеркало заднего вида.
– Сам?
– Сам, папа.
Голос Томазо прозвучал виновато и примирительно.
Мальчик открыл дверцу машины, взял костыли и выбрался из машины – не вышел, а выбрался.
Мэй стало больно за него. Ей хотелось помочь ему, но она поняла, что это ранит его.
– Вы расстроились из-за моего сына, Мэй? – Тихо спросил ее Океанос. – Вам неприятно что он инвалид?
Мэй удивилась, посмотрела на него.
– Скажите мне правду.
Он снял очки, их глаза встретились.
– Правду?
Она печально усмехнулась.
– Не спрашивайте лжеца о правде, он скажем вам только то, что вы хотите услышать!
– Вы мне нравитесь, Мэй, – Вдруг сказал ей Океанос. – Очень нравитесь!
Мэй поразила нота, прозвучавшая в его голосе – безмятежность…
В холле ее встретила Сильвия.