В середине 1923 года произошли два события. В дом моих родителей заявился мужчина с женой на восьмом месяце беременности, у которой открылось обильное кровотечение. Акушерка приняла ее, и через несколько минут пациентка исторгла последний выдох вместе с мертвым ребенком. Некоторое время спустя муж вернулся с двумя братьями, вооруженными мачете и готовыми уничтожить все, что попадется под руку. На помощь родителям пришли соседи и пригрозили вызвать полицию. Нападавшие поклялись вернуться.
Вторым событием стало падение мировых цен на нефть. Производительность компаний снизилась до минимума, и Карлос Конде попал под сокращение. Рука у отца так и не зажила, он с трудом ею пользовался, и его списали со счетов как инвалида. Он перестал быть незаменимым для Эдварда Доусона, который легко мог найти на место Конде другого работника, здорового и полного рвения. Поэтому родители решили переехать в столицу.
После нескольких недель поисков они нашли дом номер девять по Серрада-де-Саламанка с магазинчиком на первом этаже. Фелиситас и представить себе не могла, что у нее будут выкрашенные в белый цвет стены, керамические полы, патио, кухня с плитой и кладовая с полками, превышающая размерами ее клетушку в Серро-Асуль. Место хранило следы пребывания прежних обитателей: кроме мусора, здесь обнаружились стол и матрас – единственные предметы обстановки. Шум машин, трамваев, грузовиков, пешеходов и велосипедистов слагались в симфонию нового звукового окружения, к которому предстояло привыкнуть.
Фелиситас хотела переехать в Халапу: она никогда не покидала родного штата и вдали от Серро-Асуль чувствовала себя чужестранкой среди тысяч людей, населяющих Мехико. Муж твердил о возможностях, которые им представятся, ведь столько беременных не в состоянии позволить себе частную больницу или получить доступ к государственным услугам. «Мы откроем клинику», – пообещал он.
В качестве мысленного эксперимента я хотел бы влезть в шкуру моей матери. Раскопать корни ее истории. Я исследовал свое сердце на предмет чувств к ней и почти уверен, что вначале это была любовь, которую все дети испытывают к родителям, нечто вроде рефлекса, ныне утраченного.
Карлос Конде на словах договорился об аренде помещения в беднейшем квартале Ромы, вдали от главных проспектов, где преобладали особняки французского, колониального, арабского, неоготического и римского стилей – собственность социального класса, отсутствующего в Серро-Асуль. Хозяйка не пожелала вникать в подробности того, чем они будут заниматься, лишь предупредила, чтобы не беспокоили соседей.
Прогуливаясь по улицам, Фелиситас ощущала себя не в своей тарелке среди женщин на высоких каблуках, в юбках и платьях, так непохожих на вышитые балахоны, привезенные ею из деревни. Первым делом в столице мать купила черные туфли на каблуках, хотя пришлось согласиться на модель, подходящую по ноге. Она испытывала потребность смешаться с толпой, сойти за женщину из большого города.
Кем была ее первая клиентка? Как о Фелиситас пошла молва? Представим, что у некой женщины по соседству начались преждевременные роды, с обильным кровотечением и болями, вынуждающими ее оглашать криками утреннюю тишину. Муж в отчаянии выбежал на улицу просить о помощи. Карлос Конде, как и каждый день, направлялся на поиски работы: денег у них было в обрез, а человеку с искалеченной рукой трудно устроиться. Услышав крики, он мигом вернулся домой и привел Фелиситас к роженице. На свет появился здоровый младенец, девочка. Слухи распространились быстро; других акушерок в округе не было, и вскоре ее позвала вторая женщина, потом еще одна и еще. На заработанные деньги приобрели мебель. Фелиситас стала ходить в новой одежде и обуви.
Клиентки поговаривали, что она также знает, где достать детей. И вот, через три года после переезда в столицу, в 1926 году супруги возобновили торговлю детьми.
Потом появился ребенок, которого они не смогли продать. Шли дни, младенец, голодный и грязный, отчаянно плакал. Покупателей не находилось. Спрос не всегда соответствовал предложению.
А он все плакал и плакал.
Однажды утром Фелиситас вынула мальчика из коробки, где тот лежал, и отнесла в ванную. Ребенок жадно искал грудь. Она прижала большими пальцами шейку новорожденного, который не переставал плакать. Затем усилила нажим, и младенец начал извиваться, хватая ртом воздух, как вынутая из воды рыба.
Глядя на него своими выпученными глазами, мать сдавила сильнее. Маленькие ручки обмякли, губы приобрели бледно-лиловый оттенок, головка медленно опустилась под действием силы тяжести.
Тишина.
Фелиситас наконец расслабилась. Оставив крошечное безжизненное тельце в холодной керамической раковине, она посмотрела на свои руки – ручищи, – сжала кулаки и вздохнула.
Затем прошла на кухню, взяла нож и вернулась в ванную. Несколько минут она разглядывала труп. Потом указательным и большим пальцами ухватила ножку и спокойно отсекла, как делала с мертвыми эмбрионами, смывая маленькие кусочки плоти в унитаз.
Через два года после переезда родителей в Рому на их пороге появилась женщина с короткой стрижкой, в шляпе с узкими полями, в юбке до колен, с подведенными бровями и красными губами сердечком – как у многих, кто позже обращался к моей матери. Она вышла из черного «Шевроле» 1925 года выпуска. Первая из «приличных сеньорит», как их называл мой отец. Женщина посмотрела в один конец улицы, затем в другой, дрожащими руками открыла портсигар и закурила, с трудом поднеся пламя к сигарете. Слегка закашлявшись, она велела водителю подождать и глубоко вдохнула, чтобы избавиться от волнения. Ветер разогнал завитки дыма. Она поправила шляпу и зашагала к дому, опустив глаза в землю, сосредоточившись на стуке каблуков. Время от времени женщина поднимала взгляд, измеряя расстояние до цели. Наконец остановилась перед дверью с номером девять, сделав последнюю затяжку, бросила окурок и впечатала его в землю, словно подавляя желание развернуться и поехать домой.
Неожиданно большая горячая слеза скатилась по ее лицу и упала на тротуар. Женщина распрямила спину, вытерла нос платком из сумки, поправила шляпу, откашлялась и постучала в дверь. Послышались шаги. Она едва не бросилась бежать, но взяла себя в руки.
– Здесь принимает акушерка? – быстро, пока не передумала, спросила посетительница.
В ответ Карлос Конде приоткрыл дверь еще немного, впуская гостью в дом, и указал на пару стульев в закутке, служившем приемной. Женщина медленно села, положила сумку на колени, разгладила юбку, отгоняя сомнения, и уперлась взглядом в мозаичный пол. Вскоре появилась Фелиситас. Ощущая бегущий по венам холод, посетительница вскочила на ноги, открыла рот, чтобы представиться, но из-за волнения смешалась и пробормотала первое пришедшее на ум имя – своей невестки. Фелиситас кивнула. Съеживаясь перед этой карлицей, чей рост не превышал полутора метров, женщина непослушными пальцами извлекла из сумки конверт.
– Я жду ребенка и хочу, чтобы вы избавили меня от него.
– Для беременной ты чересчур худая.
Карлос Конде схватил конверт и вынул деньги.
– Я хочу, чтобы вы его удалили… – едва слышно повторила женщина. – Прервали беременность.
– Я не делаю абортов.
Достав еще одну пачку банкнот, просительница застыла в нерешительности. Карлос Конде протянул руку и молча пересчитал деньги, а женщина вновь села, опасаясь, что в любой момент у нее подогнутся ноги.
– Какой у тебя срок?
– Думаю, четыре месяца.
– Ты слишком долго тянула, я не могу поручиться ни за результат, ни за твою жизнь.
– Мне нельзя рожать этого ребенка.
– Вы пришли по адресу, – вклинился Карлос Конде. – Работа есть работа, – внушительно обратился он к акушерке.
Посетительница встала. Фелиситас молча смерила ее взглядом сверху донизу, уделив особое внимание туфлям.
– Где купила?
– В Париже.
– Красивые.
Кивнув, женщина пошла за акушеркой с таким чувством, будто ступила в один из кругов Дантова ада с Фелиситас в роли Вергилия. Она отбросила эти мысли и сосредоточилась на своей семье и муже, члене правительства при президенте Кальесе[8]. «Я не хочу больше детей», – сказал ей супруг. «И что мне делать?» – спросила она. «Это твоя проблема, четверых мне достаточно – и точка», – заявил он.
Женщина инстинктивно приложила руки к животу и на несколько секунд зажмурила глаза, прощаясь с ребенком, которого ждала.
Сама того не ведая, она открыла для Фелиситас новый источник дохода.
Пятница, 30 августа 1985 г.
9:00
Еще не до конца отогнав образы из сновидения, Элена Гальван протягивает руку, чтобы коснуться тела Игнасио Суареса, но пальцы находят только холодную простыню. Ей снился брат Альберто: они дети, в незнакомом доме, который разваливается на части… Прежде чем открыть глаза, она различила отзвук мальчишеского смеха. Элена медленно приоткрывает веки и тут же зажмуривается от света: резкая боль напоминает о двух бутылках красного вина, выпитых накануне вечером. Прикрывая лицо ладонью на манер жалюзи, она заставляет себя снова разлепить веки.
– Игнасио, что случилось?
Он сидит на краю кровати, спиной к ней, уперев локти в колени и уткнувшись лицом в ладонь левой руки. Обнаженное тело вздрагивает от взволнованного, прерывистого дыхания. Элена подползает ближе; кровать скрипит – мебель в спальне не менялась с тех пор, как она была подростком. Старый деревянный каркас пережил два новых матраса, нескольких любовников, тихие ночи, кошмары и почти три года нежного покачивания на волнах любви Игнасио.
Он подпрыгивает от прикосновения пальцев Элены, очерчивающих шрам в форме полумесяца на его правой лопатке, проводит рукой по серебристым волосам и закрывает рот ладонью, как будто силясь удержать слова, рвущиеся наружу…
Белая простыня соскальзывает с тела Элены, когда она обнимает Игнасио сзади и прижимается обнаженной грудью к его спине:
– Возвращайся в постель, полежим еще немного. У меня голова трещит, двух бутылок явно было многовато. Или мне убедить тебя по-другому?
Рука Элены скользит по его телу, касается кончика члена и начинает играть с вялым органом, чтобы привести тот в состояние готовности, но Игнасио отталкивает ее руку и встает.
– Убили двух девушек. – Не глядя на Элену, он делает шаг к окну, где едва заметно колышется занавеска.
– Что? У тебя был кошмар из-за этой твоей писанины.
– Нет, Элена, послушай, – настаивает он и показывает ей две фотографии. – Вот, подбросили под дверь. Не знаю, в котором часу. Я встал в туалет минут двадцать назад и увидел их.
Игнасио оставляет на постели две поляроидные фотографии. Элена подается вперед, чтобы взять снимки; ее соски касаются одеяла, длинные черные волосы на мгновение скрывают лицо, как занавес. Потом женщина откидывается на темное деревянное изголовье кровати и одной рукой заправляет волосы за ухо. Игнасио широкими шагами подходит к окну; она наблюдает за его обнаженным телом, за стариковскими ягодицами, как он неоднократно шутил. Ей нравятся и они, и пятна на этом смуглом теле, рельеф которого она исследовала ладонями, глазами, языком. Элена медленно опускает взгляд на снимки. Камеры моментальной печати ей были не по душе: не дают такого четкого изображения, как зеркалки.
– Они мертвы, – говорит Игнасио.
Элена прищуривается в попытке разглядеть лица.
– «Найди меня», – читает она вслух черную надпись на одном из фото. – Кто?..
Элена не может подобрать слова, чтобы сформулировать вопрос; поляроидные снимки выскальзывают из ее пальцев, и она прижимает ладони ко рту.
Игнасио садится рядом, берет фотографии, но видит не запечатленные на них образы, а те, что приходят к нему из прошлого, пускают метастазы в его настоящее и заражают жизнь, которую он так старался описывать без умолчаний.
– Нужно спросить, не видел ли кто-нибудь того, кто оставил фотографии. Должно быть, это шутка. Кому придет в голову подобное?
Игнасио пожимает плечами и отрицательно качает головой.
– Ты знаешь их?
– Нет. Но я знаю, кто их убил… Это послание для меня, Элена.
– Послание?
Игнасио молчит. Элена выхватывает у него фотографии молодых женщин, которые сидят с раздвинутыми ногами и сложенными на животе руками. Остальное различить трудно: снимки сделаны ночью, со вспышкой; тротуар и стену на заднем плане едва видно.
– Тебе не кажется, что это напоминает убийства в одной из твоих книг? – Она держит фотографии как игральные карты: две битые дамы.
– Да, пожалуй. Я идиот. Я должен был это предвидеть.
Игнасио снова принимается мерить шагами комнату, подходит к окну; занавеска словно вздрагивает от его присутствия. Он идет к двери и опять возвращается. Комната слишком мала, чтобы вместить его тревогу.
С полки двенадцать книг наблюдают за передвижениями своего автора; Элена каждый раз заставляла Игнасио писать разное посвящение. Главный герой восьми из них – Хосе Акоста, культовый персонаж в библиографии Суареса, детектив, способный найти преступника, сунувшего снимки под дверь.
– Мне нужно ехать.
– Куда? Я с тобой.
– Нет, я должен поехать один.
Игнасио берет со стула сложенные брюки и поспешно накидывает рубашку, которую тщательно повесил накануне вечером, чтобы не помялась. Элена вскакивает с кровати и тянется за платьем на полу рядом с трусами и за лифчиком, чуть дальше, у ножек комода. Игнасио выходит, так и не застегнувшись, с туфлями и ремнем в руке.
– Игнасио, подожди!
Элена бежит за ним в одном темно-синем шифоновом платье с цветочным рисунком, без нижнего белья.
– Я беру тебя в заложники. Давай спрячемся от всех, – игриво сказала она Игнасио накануне днем, едва тот вернулся, и поцеловала в губы, засовывая руку ему в штаны.
Он не смог отказаться. Парочка заперлась в комнате Элены, отключив телефон и повесив табличку «Не беспокоить», чтобы никто из служащих не помешал.
Элена бежит босиком по внутреннему дворику под удивленным взглядом постояльца, который отскакивает в сторону, пропуская ее. У выхода на улицу она слышит, как Игнасио сигналит клаксоном серого «Форда Фэйрмонт» 1984 года выпуска.
– Слушай внимательно, – начинает он, когда Элена подходит к дверце. – Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты вынесла из моей комнаты все красные тетради, бумаги, коробки, которые я запретил тебе открывать. Возьми то, что посчитаешь важным, и спрячь. Ничего не отдавай моим детям или бывшей жене. Вот ключ от ящика стола, забери все содержимое.
– Игнасио, Игнасио! Ты говоришь так, будто не вернешься!
– Элена, сейчас я не могу тебе объяснить. Я должен ехать. Возможно, я не вернусь в отель в течение нескольких дней. Я должен его найти.
– Игнасио, подожди. Кого найти? Куда ты едешь? Позволь мне поехать с тобой!
Элена едва успевает отскочить, чтобы не попасть под заднее колесо. Автомобиль разгоняется по булыжникам и исчезает в облаке пыли.
Пятница, 30 августа 1985 г.
21:47
Мать Летисии Альмейды медленно встает со стула, на котором просидела несколько часов, ожидая, когда ей отдадут тело дочери. Она давно перестала требовать, чтобы ей разрешили побыть рядом с ее девочкой. Всхлипы нестройной нотой вырываются из почти сомкнутых губ женщины. Муж не отпускает ее холодную ладонь, которую нервно гладит большим пальцем. Неизвестно, кто кого поддерживает.
Звонок раздался в пять тридцать две.
– Я ищу родственников Летисии Альмейды, – сказал мужской голос в трубке.
Рикардо Альмейда, отец Летисии, непроизвольно посмотрел на часы, как будто заранее знал причину звонка и хотел зафиксировать точное время, когда ему сообщат о смерти дочери. Летисия не вернулась из школы, и никто не знал, где она. Отцу передалось беспокойство жены, нарастающее прямо пропорционально уходящим минутам. Дочь сказала, что останется у своей подруги Клаудии Косио, но, когда они позвонили в дом Косио, обнаружилось, что девушки там не ночевали.
Она всегда предупреждает, повторяла мать. Всегда сообщает, где находится.
Трижды он останавливал жену, когда та собиралась искать девочку на улицах. «Куда ты пойдешь? Лучше подождем здесь». Они сидели на кухне, на кровати дочери, в ее спальне, в столовой, бродили по всему дому. Тревога змеей свилась у них в груди, мешая свободно вздохнуть, заставляя искать выход в движении, что еще больше усиливало переживания.
– Хватит мельтешить, успокойся, сядь, – повторял муж. – Ты меня нервируешь.
– Нужно позвонить в полицию, – твердила сеньора Альмейда.
– Они, наверное, гуляют, – заверял муж, – подождем еще немного.
Он дважды наливал себе коньяк, приберегаемый для особых случаев – единственное, что попалось под руку, – и выпивал залпом, не обращая внимания на замечания жены, что ему следует быть трезвым, если вдруг придется искать дочь.
– Да, я ее отец, – ответил сеньор Альмейда по телефону мужчине, который без всяких предисловий заявил, что они должны приехать и опознать тело молодой девушки, возможно его дочери. Он выслушал адрес и записал в блокнот на телефонном столике, словно рядовое сообщение. Руки не дрожали, во время разговора он держался спокойно.
– Кто это был? Что там? Рикардо, ответь!
Душа покинула его через открытый рот; он забыл слова, сердце сбивалось с ритма, пропуская удары, и не хватало воздуха, чтобы произнести вслух имя дочери.
– Это была Летисия, да? Летисия? – повторяла жена, тряся его за плечи, а он задыхался и мотал головой из стороны в сторону.
В морге напротив них, уронив голову на руки, сидит Марио Косио, отец Клаудии. Сцена, аналогичная той, что произошла в доме Альмейда, разыгралась и у Косио. Там на звонок ответила мать, которая не смогла записать адрес, потому что трубка выскользнула у нее из руки, пока она кричала:
– Нет, Клаудия, нет!
Сеньор Косио подошел к телефону; записывать адрес не пришлось: год назад он уже приезжал в то место, чтобы опознать своего младшего брата, попавшего в аварию.
– Что случилось? – спросил старший сын у матери, которая все повторяла одно и то же. – Папа? С кем ты разговариваешь? – Сын безуспешно попытался вырвать трубку. – Папа, кто это?
– Побудь с мамой, – приказал сеньор Косио, медленно опуская руку, словно принадлежавшую кому-то другому. Он не положил трубку на рычаг, а бросил на стол.
– Мама, мама, успокойся. Мама, что случилось?
Она перестала кричать, когда Марио Косио сказал:
– Я должен поехать в морг и взглянуть на тело одной девушки. Возможно, это твоя сестра.
– Я с тобой.
– Нет, оставайся здесь, – распорядился сеньор Косио, сжимая плечи супруги.
– Долго еще они собираются держать там мою дочь? – вновь спрашивает мать Летисии у женщины, которая наполняет комнату ароматом дешевых духов и стуком пишущей машинки.
– Не знаю, сеньора. Вас уже попросили уйти. Мы сообщим, когда вы сможете забрать тело.
– Летисию! Мою дочь зовут Летисия Альмейда!
– Вам незачем здесь оставаться, вы только утомляете и себя, и нас.
– Утомляю? Я вас утомляю? Вам мешаю? – Мать Летисии останавливается у стола и громко восклицает, уперев руки в стопку бумаг: – Моя жизнь только что оборвалась навсегда!
Сеньор Альмейда удерживает жену за плечи, пока та не сбросила все предметы со стола. Секретарша вскакивает, опрокинув стул. Рикардо Альмейда заключает супругу в объятия, словно в смирительную рубашку; она еле стоит на ногах, и такое впечатление, будто за последние часы похудела. Жена трясется, не в силах сдержать слезы. Рикардо тоже хотелось бы предаться скорби, утонуть в слезах, которые он не решается пролить. «Ты должен быть сильным ради жены», – повторяет он про себя, как мантру. Ему хочется верить в эти слова, убедить себя, что он сильный, но Рикардо знает: эта расхожая фраза – ложь, сотрясание воздуха, иллюзия того, что можно выстоять перед лицом немыслимого. Он проводит рукой по растрепанным волосам жены. При нормальных обстоятельствах – если вообще существует такая вещь, которую зовут нормальностью, – она никогда не выходит из дома непричесанной или без помады. У нее даже есть зеркало на маленьком столике у двери, с выдвижным ящичком, где она держит румяна, помаду и расческу, чтобы подправлять внешний вид перед выходом на улицу.
– Успокойся, любимая, успокойся. Пойдем. Сеньорита права, тебе нужно отдохнуть. Примешь душ и съешь что-нибудь.
– Отпусти. Не проси меня успокоиться. Я не собираюсь успокаиваться. Мне нужна моя дочь – сейчас. Ты слышишь? Она нужна мне прямо сейчас!
Моника Альмейда вырывается из рук мужа и широкими шагами идет к дверям, ведущим в анатомическую.
– Сеньора, вам туда нельзя.
Один из полицейских на входе, встревоженный криками, останавливает ее за предплечье.
– Отпустите меня!
– Сеньора, вам уже сказали, туда нельзя.
Она изо всех сил пытается сбросить его цепкую хватку; физическая боль расходится по руке, груди, животу; боль, которая разрывает ее надвое, надламывает. Полицейский поддерживает женщину, чтобы она не упала, и муж успевает подхватить ее со спины.
Другой мужчина в сером костюме, от которого разит по́том, делает охраннику знак подойти. Пока они разговаривают, супружеская чета возвращается к стульям, откуда отец Клаудии Косио молча наблюдает за сценой; он знает, что тоже должен потребовать, чтобы ему передали тело младшей дочери, но у него нет сил встать. Сеньор Альмейда помогает жене сесть на черный пластиковый стул, который скрипит, словно жалуясь на груз печали и безысходности.
– Через минуту вы сможете забрать своих дочерей, – говорит полицейский, ухватившись руками за ремень. – Нужно подписать некоторые бумаги, чтобы распорядиться телами, и позвонить в похоронное бюро.