Когда в толпе ты встретишь человека,
Который наг[1];
Чей лоб мрачней туманного Казбека,
Неровен шаг;
Кого власы подъяты в беспорядке;
Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке, —
Знай: это я!
Кого язвят со злостью вечно новой,
Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвет;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой —
Знай: это я!..
В моих устах спокойная улыбка,
В груди – змея!
Дайте силу мне Самсона;
Дайте мне Сократов ум;
Дайте легкие Клеона,
Оглашавшие форум;
Цицерона красноречье,
Ювеналовскую злость,
И Эзопово увечье,
И магическую трость!
Дайте бочку Диогена;
Ганнибалов острый меч,
Что за славу Карфагена
Столько вый отсек от плеч!
Дайте мне ступню Психеи,
Сапфы женственный стишок,
И Аспазьины затеи,
И Венерин поясок!
Дайте череп мне Сенеки;
Дайте мне Вергильев стих —
Затряслись бы человеки
От глаголов уст моих!
Я бы, с мужеством Ликурга
Озираяся кругом,
Стогны все Санкт-Петербурга
Потрясал своим стихом!
Для значения инова
Я исхитил бы из тьмы
Имя славное Пруткова,
Имя громкое Козьмы!
В горах Гишпании тяжелый экипаж
С кондуктором отправился в вояж.
Гишпанка, севши в нем, немедленно заснула;
А муж ее меж тем, увидя тарантула,
Вскричал: «Кондуктор, стой!
Приди скорей! Ах боже мой!»
На крик кондуктор поспешает
И тут же веником скотину выгоняет,
Примолвив: «Денег ты за место не платил!» —
И тотчас же его пятою раздавил.
Читатель! Разочти вперед свои депансы,[2]
Чтоб даром не дерзать садиться в дилижансы,
И норови, чтобы отнюдь
Без денег не пускаться в путь;
Не то случится и с тобой, что с насекомым,
Тебе знакомым.
Хотел бы я тюльпаном быть,
Парить орлом по поднебесью,
Из тучи ливнем воду лить
Иль волком выть по перелесью.
Хотел бы сделаться сосною,
Былинкой в воздухе летать,
Иль солнцем землю греть весною,
Иль в роще иволгой свистать.
Хотел бы я звездой теплиться,
Взирать с небес на дольний мир,
В потемках по небу скатиться,
Блистать, как яхонт иль сапфир.
Гнездо, как пташка, вить высоко,
В саду резвиться стрекозой,
Кричать совою одиноко,
Греметь в ушах ночной грозой…
Как сладко было б на свободе
Свой образ часто так менять
И, век скитаясь по природе,
То утешать, то устрашать!
Трясясь Пахомыч на запятках,
Пук незабудок вез с собой;
Мозоли натерев на пятках,
Лечил их дома камфарой.
Читатель! в басне сей, откинув незабудки,
Здесь помещенные для шутки,
Ты только это заключи:
Коль будут у тебя мозоли,
То, чтоб избавиться от боли,
Ты, как Пахомыч наш, их камфарой лечи.
Казалось бы, ну как не знать
Иль не слыхать
Старинного присловья,
Что спор о вкусах – пустословье.
Однако ж раз, в какой-то праздник,
Случилось так, что с дедом за столом,
В собрании гостей большом,
О вкусах начал спор его же внук, проказник.
Старик, разгорячась, сказал среди обеда:
«Щенок! Тебе ль порочить деда?
Ты молод: все тебе и редька, и свинина;
Глотаешь в день десяток дынь;
Тебе и горький хрен – малина,
А мне и бланманже – полынь!»
Читатель! в мире так устроено издавна:
Мы разнимся в судьбе,
Во вкусах и подавно;
Я это басней пояснил тебе.
С ума ты сходишь от Берлина;
Мне ж больше нравится Медынь.
Тебе, дружок, и горький хрен – малина,
А мне и бланманже – полынь.
Помещику однажды в воскресенье
Поднес презент его сосед.
То было некое растенье,
Какого, кажется, в Европе даже нет.
Помещик посадил его в оранжерею;
Но как он сам не занимался ею
(Он делом занят был другим:
Вязал набрюшники родным),
То раз садовника к себе он призывает
И говорит ему: «Ефим!
Блюди особенно ты за растеньем сим;
Пусть хорошенько прозябает».
Зима настала между тем.
Помещик о своем растенье вспоминает
И так Ефима вопрошает:
«Что? Хорошо ль растенье прозябает?»
«Изрядно, – тот в ответ, – прозябло уж совсем!»
Пусть всяк садовника такого нанимает,
Который понимает,
Что значит слово «прозябает».
Хороший стан, чем голос звучный,
Иметь приятней во сто крат.
Вам это пояснить я басней рад.
Какой-то становой[3], собой довольно тучный,
Надевши ваточный халат,
Присел к открытому окошку
И молча начал гладить кошку.
Вдруг голос горлицы внезапно услыхал…
«Ах, если б голосом твоим я обладал, —
Так молвил пристав, – я б у тещи
Приятно пел в тенистой роще
И сродников своих пленял и услаждал!»
А горлица на то головкой покачала
И становому так, воркуя, отвечала:
«А я твоей завидую судьбе:
Мне голос дан, а стан тебе».
Фриц Вагнер, студьозус из Иены,
Из Бонна Иерóнимус Кох
Вошли в кабинет мой с азартом,
Вошли, не очистив сапог.
«Здорóво, наш старый товарищ!
Реши поскорее наш спор:
Кто доблестней: Кох или Вагнер?» —
Спросили с бряцанием шпор.
«Друзья! вас и в Иене, и в Бонне
Давно уже я оценил.
Кох логике славно учился,
А Вагнер искусно чертил».
Ответом моим недовольны:
«Решай поскорее наш спор!» —
Они повторили с азартом
И с тем же бряцанием шпор.
Я комнату взглядом окинул
И, будто узором прельщен,
«Мне нравятся очень… обои!» —
Сказал им и выбежал вон.
Понять моего каламбура
Из них ни единый не мог,
И долго стояли в раздумье
Студьозусы Вагнер и Кох.
Чиновник толстенький, не очень молодой,
По улице с бумагами под мышкой,
Потея и пыхтя и мучимый одышкой,
Бежал рысцой.
На встречных он глядел заботливо и странно,
Хотя не видел никого.
И колыхалася на шее у него,
Как маятник, с короной Анна.
На службу он спешил, твердя себе: «Беги,
Скорей беги! Ты знаешь,
Что экзекутор наш с той и другой ноги
Твои в чулан упрячет сапоги,
Коль ты хотя немножко опоздаешь!»
Он все бежал. Но вот
Вдруг слышит голос из ворот:
«Чиновник! окажи мне дружбу,
Скажи, куда несешься ты?» – «На службу!»
«Зачем не следуешь примеру моему —
Сидеть в спокойствии? Признайся напоследок!»
Чиновник, курицу узревши, этак
Сидящую в лукошке, как в дому,
Ей отвечал: «Тебя увидя,
Завидовать тебе не стану я никак;
Несусь я точно так,
Но двигаюсь вперед; а ты несешься сидя!»
Разумный человек, коль баснь сию прочтет,
То, верно, и мораль из оной извлечет.
Желанья вашего всегда покорный раб,
Из книги дней моих я вырву полстраницы
И в ваш альбом вклею… Вы знаете, я слаб
Пред волей женщины, тем более девицы.
Вклею!.. Но вижу я, уж вас объемлет страх!
Змеей тоски моей пришлось мне поделиться;
Не целая змея теперь во мне, но – ах! —
Зато по ползмеи в обоих шевелится.
Осень. Скучно. Ветер воет.
Мелкий дождь по окнам льет.
Ум тоскует, сердце ноет
И душа чего-то ждет.
И в бездейственном покое
Нечем скуку мне отвесть…
Я не знаю, что такое.
Хоть бы книжку мне прочесть!
Село Хвостокурово
28 июля. Очень жарко. В тени – должно быть, много градусов…
На горе под березкой лежу,
На березку я молча гляжу,
Но при виде плакучей березки
На глазах навернулися слезки.
А меж тем все молчанье вокруг,
Лишь порою мне слышится вдруг,
Да и то очень близко, на елке,
Как трещат иль свистят перепелки.
Вплоть до вечера там я лежал,
Трескотне той иль свисту внимал,
И девятого лишь в половине
Я без чаю заснул в мезонине.
29 июля. Жар по-прежнему…
Желтеет лист на деревах,
Несутся тучи в небесах,
Но нет дождя, и жар палит.
Все, что растет, то и горит.
Потеет пахарь на гумне,
И за снопами в стороне
У бабы от дневных работ
Повсюду также виден пот.
Но вот уж меркнет солнца луч,
Выходит месяц из-за туч
И освещает на пути
Все звезды Млечного Пути.
Царит повсюду тишина,
По небу катится луна,
Но свет и от других светил
Вдруг небосклон весь осветил…
Страдая болию зубной,
В пальто, с подвязанной щекой
На небо яркое гляжу,
За каждой звездочкой слежу.
Я стал их все перебирать,
Названья оных вспоминать,
А время шло своей чредой,
И у амбара часовой
Ежеминутно что есть сил
Давно уж в доску колотил.
Простясь с природою, больной,
Пошел я медленно домой
И лег в девятом половине
Опять без чаю в мезонине.
1 августа. Опять в тени, должно быть, много градусов.
Гвоздик, гвоздик из металла,
Кем на свет сооружен?
Чья рука тебя сковала,
Для чего ты заострен?
И где будешь? Полагаю,
Ты не можешь дать ответ;
За тебя я размышляю,
Занимательный предмет!
На стене ль простой избушки
Мы увидимся с тобой,
Где рука слепой старушки
Вдруг повесит ковшик свой?
Иль в покоях господина
На тебе висеть с шнурком
Будет яркая картина
Иль кисетец с табаком?
Или шляпа плац-майора,
Иль зазубренный палаш,
Окровавленная шпора
И ковровый саквояж?
Эскулапа ли квартира
Вечный даст тебе приют?
Для висенья вицмундира
Молотком тебя вобьют?
Может быть, для барометра
Вдруг тебя назначит он,
А потом для термометра —
Иль с рецептами картон
На тебя повесит он?
Или ляпис инферналис,
Иль с ланцетами суму?
Вообще, чтоб не валялись
Вещи, нужные ему.
Иль, подбитый под ботфортом,
Будешь ты чертить паркет,
Где первейшего все сорта,
Где на всем печать комфорта,
Где посланника портрет?
Иль, напротив, полотенце
Будешь ты собой держать
Да кафтанчик ополченца,
Отъезжающего в рать?
Потребить гвоздочек знает
Всяк на собственный свой вкус,
Но пока о том мечтает
(беру и смотрю),
Эту шляпку ожидает
В мезонине мой картуз.
(Поспешно ухожу наверх.)