– Дед, а чего такое – любовь?
– Эх ты! – дед даже тяпкой, которой кукурузу окучивал, махать перестал. Выпрямился. Подбил указательным пальцем козырек холщевой фуражки, пересаживая ее со лба на затылок: – Чрез чего ж это ты озаботилси, про любовь ат?
Он оперся на мотыгу и рассматривал меня и дом, который я построил из глиняных кирпичиков, и двух моих деревянных лошадок и бричку, сплетенную из соломы, с высоты своего роста.
– Ну, вот ты, к примеру, маму любишь? Бабушку любишь? Вот табе и любовь!
– Не, – сказал я, – эдак то я и тебя люблю, и бабу Дарью, и Аксинью… А тута вот, которые молодые встретились – раз и влюбились!
– Аааа…. Это ты вчерась, вечор, в клубе кина насмотрелси. Ну, ладно – сказал он, опускаясь передо мной на корточки, – По энту любовь я тебе примерно объясню – на случае. Вот сказал дед внуку, как бы, я – табе: «Иди, поглянь – не кипить ли чайник», а той ему отвечает, как бы, ты мне, – А как я узнаю? Я ж никогда не видел, как вода кипить.
А дед ему и советваить: – Поставь чайник на огонь, открой крышку и смотри на воду. Когда кипения – то эта начнется – не с чем не спутаешь! Вот и ты так то, не думай, не невольси, прийдеть – накатится эта шутова любовь – не с чем не спутаешь! Сразу догадаешьси, что вот, мол, она! Она самая! А до того и головушку себе не морочь.
Пойдем – ка, – сказал он, распрямляясь, – чего нибудь на завтрак сгондобим. Ты, я чаю, уже исть хочешь?
– Да можно…
– Ну, вот ет дело! А то любовь кака то!… Ты чего девка что – ли про любовь мечтать?! Ты – казак, воин, хозяин! Табе об деле думать надоть, а не глупостями светлость мыслей своих забивать! А в кино то наснимають срамоты всякой, набрешуть с три короба – тольки красуйся! Стыда то нет!
Дед был нам, какой –то очень дальний родственник. Они как то с моей бабушкой стали считаться родством, так вышло, что у меня с дедом не то прапрадед, не то прапрапрадед – общий. Но поскольку, наши все мужчины погибли на войне и папа, и дядя, и дедушка, а второй еще до войны от голода умер, этот сказал: – Я – твой дед теперь за всех за них! Так и зови меня – дед!
Я очень обрадовался. Потому, что в хуторе, куда мы приезжали из Ленинграда на лето, редко у кого из мальчишек были деды. А в городе, вообще, не у кого! Нет, может они где то и жили, в какой – нибудь деревне, но я никого из них не видел. А у меня теперь дед есть! Настоящий! Я им очень гордился. Каждый день к нему прибегал. Собственные его внуки и правнуки жили в городе. Я их никогда не видел. Они не приезжали к деду. Дед им приезжать не велел. Говорил, что «не хочет окончательно портить им биографию».
Когда мои мама и бабушка уезжали за пятьдесят километров в станицу, по каким то делам и хлопотам, я всегда, с удовольствием, оставался с дедом, и ночевал в его доме, где он жил с очень старенькой сестрою и тоже уже старой дочерью.
– Пойдем ко мы с тобой, – сказал дед, – Перво-наперво в курятник. Как там в сказке сказывается? «Жил- был дед и баба. И была у них курочка…»
– Ряба! – сказал я.
В курятнике было темновато. Куры тревожно закудахтали, и петух грозно сказал свое: «Ко-Ко». Я петуха побаивался. Он был задиристый. И шпоры у него – ого! И клюв кривой да горбатый!
– Давай ко курей всех на волю… – дед открыл дверь курятника и куры с кудахтаньем выкатились во двор, только две несушки остались на гнездах: – Энтих не трогай! Они цыплят насижвають. Ты вон махонький – давай-ко под насестом посмотри – тут которые куры молодые, так где угодно яйца несуть. Действительно, на подстилке, сухой от куриного помета, я нашел два тепленьких еще яичка.
– Вот, – сказал дед, когда мы вернулись в курень, и он поставил в жерле печи таганок со сковородкой и запалил под ней огонь: – Стало быть, Жили были дед и баба, а при них – курочка…
– Ряба.
– А через чего ж это она Ряба? – спросил дед, – Не Клава, не Маруся, а вот именно – Ряба?
– Так наверно у нее имя такое. – предположил я.
– Так ведь, мил ты мой, имечко – не просто так, оно со значением дается! Ты вот, к примеру, Борис. Бабушка то сказывала табе, что оно означаить?
– Воин, – сказал я. Мое имя мне всегда нравилось.
– Вот видишь. Николай – заступник, Иван – Богом данный, а мама твоя – Евгения – благородная, Ксения – гостеприимная, а тут вот – Ряба! К чему бы это?
– Рябая что ли? – удивился я
– Ну, не навовсе рябая, а пестренькая. Рябенькая. Одна перышка черныя, другая белая. Иди, мой ручки.
Я вымыл руки, досуха вытер их полотенцем и присунулся к печи – смотреть, как дед будет жарить яичницу.
– Вот – говорил дед, нарезая сало и высыпая его на сковородку, – снесла курочка яичко. Как там дале, забыл я, сказывай…
– Не простое, а золотое.
– Ты такое видал?
– Не – а.
– Ну, ладно. Дед бил – не разбил! Баба била – не разбила. Через чего ж оно так то? – спросил дед, – Я вот моментом разбиваю – и на сковородку. А они, вишь ты, ни в какую, не разбили!
– Так ведь оно же золотое!
– Ты такое видал?
– Да нет же! – мне тоже хотелось так ловко, как это удавалось деду, колоть яйца.
– Замысловатое, стало быть, какой-то яичко. А ну- ко сам… – он дал мне нож и я тоже сумел расколоть скорлупу и выплеснуть яйцо на скворчащую сковородку.
– Ха! – крякнул дед, – А мышка вона бяжала – хвостиком вильнула – яичко то и разбилось! Садись к столу. Дед плачеть, баба плачеть, а курочка кудахчеть: не плачь, дед, не плачь, баба, я снесу вам новое яичко, не золотое, а простое. Ай, ну поглянь на что это наше яичко похоже? На сковородке то?
– Во, на солнышко! И как будто вокруг облака!
– Во как, братец ты мой! Вот оно и выходит, что золотое яичко то – солнышка. Давай ко помолимся!
Когда мы съели всю яичницу и попили чаю, и после благодарственной молитвы дед стал мыть в тазу чашки, я спросил:
– Дед, ну, вот золотое яичко – солнышка, а курочка –то почему Ряба?
– А про что сказка?– Ответил вопросом дед
– Да про деда с бабой! Дураки – били, били не разбили…
– Ну, вот те сразу и дураки! Не глупее нашего. Сказка, мил ты мой, не про то.
Курочка то рябенькая не спроста. Рябенькая, то это какая? Одна перушка черная, друга белая, а которое и рыженькое. Как, примерно, дни и ночи. Ночи все темные, а денек, который бываеть пасмурный беленький, а который солнечный – золотой! Вот древние то люди и придумали, что год он навроде птицы. Слыхал, небось, люди говорят: летят годы, как птицы летят…
День да ночь. День да ночь. Триста шестьдесят пять перушков – черных – это ночи и столько же светлых – дни. Стало быть, и сказка, мил ты мой, не про курицу, а про год! Идеть – летить времечка, катится солнышка по небу и никто его ни остановить, ни переменить, не в силах, как ни бейся.
– А про мышь то к чему? – сомневался я дедовскому толкованию.
– А вот пришел момент – мышиная ночь – самая коротенькая, и покатилось солнышка на осень, на зиму. И станеть она, солнышка ат, не золотое горячее, а простое зимнее, холодное, а тамо день мыши – коротенький, темный, но придеть он и повернеть солнце на лето и станет свету прибавляться, а станеть опять солнышко золотое летнее. Понял теперь? Ну, что рот раскрыл как воробей на жаре? Погоди, я табе стеклышко закопчу. Будешь на солнышко красоваться.
– А чего нельзя было просто объяснить? Зачем древние то люди про курочку Рябу сочинили?
– Да чтобы ты и другие ребятишки запомнили. Малыш то еще, небось, и говорить не умееть, а сказке поддакивает: «Ряба! Ряба!» А про год то чего он бы понимал?! Ему самому, может, еще год от роду!
– Ну, я же понимаю!
– Да ты разве малыш? Ты ж уже совсем большой! Табе, не сегодня – завтра, длинные штаны купють! Ясное дело: ты – понимаешь!
Я сидел на завалинке и глядел на солнце сквозь закопченное стеклышко. Оно становилось бледным и тусклым, а уберешь стеклышко и смотреть на него невозможно – яркое, золотое. А дед ушел далеко вдоль гряды «прашуя» кукурузу. Над полосатым от всходов кукурузы и борозд полем маячила его белая рубаха. Со стороны улицы затарахтел мотоцикл, и над чувалом появилась голова в милицейской фуражке.
– Ну – ко позови деда! – приказал мне милиционер. Но дед и так уже подходил, перешагивая через борозды.
– Ты, я смотрю, не торопишься, – сказал милиционер,– Мне что – целый день ждать, когда ваше гребаное благородие отмечаться заявиться?! Смотри, допрыгаешься, пойдешь обратно в зону комаров кормить. Выпустили вас, казачню недорезанную, нянькайся теперь тут с вами! Смотри, чтобы к двум часам был, как штык! Понял?
– Так точно, гражданин начальник! – хриплым голосом ответил дед.
– А это что за волчонок? Ишь, как смотрит! Чей такой?
– Соседский. Дачник, гражданин начальник.
– Все вы тут, одним миром мазаны, контра недобитая!
Мотоцикл затарахтел дальше по улице, а дед принес из куреня сапоги и стал неторопливо переобуваться.
– Шел бы в чириках, – сказал я ему тихонечко, чтобы разрядить его суровое молчание, – в сапогах то, небось, жарко.
– Не дождутся, – ответил дед, – хай – сами в лаптях ходють.
– Чего он меня «волчонком» – то?…
– Да ты не расслышал. Показалось тебе! Какой волчонок? Внучонок!
– Я не глухой. Он сказал – волчонок!
– Ну, сказал и сказал! И слава Богу, что волчонок! – дед притиснул меня к себе, – Вырастай скорейча! – и голос его дрогнул.
– Чего он ругается! «Волчонок»!
– Он табе боится.
– Почему это?
– Чужой он здеся! Ну, ладно, – сказал он, вставая и притопывая сапогами. – Я мигом слетаю, распишусь и обратно.
– Я с тобой!
– Нет, жаль моя драгоценная,… Не положено. Да я – мигом. Туда и обратно. Счас вот и барышни наши с базара придут. А ты дом доглядай. Вся хозяйства на табе.
– Дед, – сказал я, провожая старика до калитки, – за что тебя это… комаров кормить?
– Сильно Родину любил, – твердо сказал дед.
Я смотрел стоя в калитке, как он, во военному прямой, быстро шел вдаль по хуторской улице. На его косо посаженную фуражку, левую руку, намертво прижатую к боку и правую широко взмахивающую в такт шагам.
Вернулись с базара «барышни», как называл свою сестру и дочку дед, а он все не возвращался. Я выбегал за ворота, и все смотрел, смотрел в дорожную даль, все ждал, не появится ли в конце улицы прямая, высокая дедовская фигура. А он все не шел. Все не шел. Вот уж мы и отобедали, я отмучался положенный час послеобеденного сна, лежа на прохладных крашеных досках пола в комнате с закрытыми ставнями. А его все не было. И когда солнце уже подалось на закат, заскрипели ворота, и дед въехал на баз, сидя на возу сена, запряженного волами.
– Как ты здеся? Не соскучал? – спросил, слезая с воза на землю.
– Да? – слезы брызнули у меня из глаз. – А может, у нас тут уж и курень сгорел! Может, меня цыгане украли!
– Да, Господь с тобой! Да что ты! Я ведь барышень то наших по дороге встрел, да потому и пошел из милиции то за сеном. У меня ведь уговор был! Ай ты, беда какая. Ну, не серчай! Ну, охолонь. Видишь я живой и здоровый.
– Да? – не мог остановиться я, – этот же грозился тебя в зону – комаров кормить!…
– Но ведь не загнал же, – ах, ты беда моя! Желанный ты мой. Изволновалси. Не боись, они погрозят, погрозят да и отстануть, грозилка видать у них нонь поломалася.
Возница – громадный дядька, с кипично – красным лицом, молча смотрел на нас. Молча он взял у деда деньги, после того как сено сгрузили. И только влезая на арбу и взмахнув погонычем на волов, крутанул кудлатой головой
– Эх ты, вон ведь как вот своих то жалко!
Дед оправлял граблями копну, а я ходил за ним, радуясь, что он вернулся.
Когда издалека, из за реки слабо, но все же слышно, раздался вечерний звон, единственной не закрытой в нашем районе церкви, дед широко перекрестился и оставил грабли.
– Недели не хватило?! – строго спросил он женщин, и те суетливо завершили все свои кухонные дела.
Потом дед молча молился, а я стоял позади него глядел на его прямую фигуру, широкую спину, складки на туго запоясанной гимнастерке, на мерцающую, там впереди, под иконами лампадку и благодарил Бога, за то, что он оставил мне деда, что милиционер не забрал его.
– Вон ведь оно как! – говорила, подкладывая мне на тарелку оладьи, дедова сестра, – Вон ведь как снервничал то он за тобою. Индо с лица сбежал! Осунулси. Бабушка то его с мамой нас за то не похвалять. Вот ведь он желанный какой!
– А мы, нонь на стогу спать ляжем, – сказал дед – На воле! Прям, вот под чистым небом! И уже там наверху, на мягком и пахучем сене и, укрывая меня стеганкой – архалуком, сказал:
– Вон она, репка наша золотая! Луна. А ишо, по-нашему, казачья солнышка. Ведь казаки на службе-то все ночью промышляють… А укладываясь рядом, дед принялся рассказывать:
– Вот, значит, станет дед репку из земли тащить: а она поначалу-то месяц – узенький-узенький, он только апосля прибавляет… Другая ночь – бабка тащит, месяц прибавляет поболе… Потом – внучка, Жучка, кошка… А ты пальчики-то загибаешь? Вот и считай: репка, дедка, бабка, внучка, Жучка, кошка и мышка – вытянули репку! Как раз – неделя! А четыре недели – как есть двадцать восемь суток. А это, детынька, – лунный месяц… Сказывають, раньше-то мы по луне, стало быть, время-то считали. По луне оно вернее выходит…Вона она – ее завсегда видать! И в церкви по сю пору по луне счет ведут.
– А ты, дедунюшка, от кого все знаешь?
– Мне вот как-то мой дедушка, много всего сказывал, да я уж всего-то и не помню…. А еще он мне про семь планет гуторил. Он все звезды по именам знал! А я был вроде тебя – и грамоты ишо не разбирал… Записать бы тогда! Названия-то все говорил другие, не те, что в книжках. Уж я сколько в библиотеке апосля искал, а нет тех названий… Дед мой, сказывал так, что как на ладони все было! Это вот – Воз, а русские называют его Большой Медведицей. А кака – така медведица?! Откель ей на небе взяться?! Сам погляди – ведь арба это! Арба – как есть! Об семи грядках…
– Каких грядках?
– Да стенки у арбы… Вон от той звезды до задка арбы этой – ровно семь грядок. Хошь сам вот так то пальчиком смерь! А там – звезда Кол. К ней арба или, как сказывають, воз и привязан. Вокруг него поворачивается, а оторваться не может. Кол всегда на полночь указываеть, на север, значит… Где в каких краях заплутаешь – ищи, сынушка, на небе Воз, отсчитывай от него семь грядок – и гляди на Кол! Тамо, значит, и север, век бы его не видать! А там уж и соображай, куда тебе выходить…
– Много ты всего знаешь, дедунюшка!
– Рази это много? Всё станем знать, когда помрем… Вот как помрем, так души наши и пойдуть во-он по той дорожке на небе: Казачий шлях называется. По-русски, Млечный путь. Ну, это праведники и герои по нему пойдуть. Те – прямо к Господу! Вот откуда всё и видно станеть. И то, что было, и то, что будет… Интересно!
– А ты, все равно, не помирай!
– Да ты что? Ты что… Я же завсегда с тобой буду – и живой, и мертвый. А ты, когда заскучаешь – глянь на небо! Я там, и на тебя гляжу. Я табе оттуда еще больше помогать стану… А то я уже старый стал, силы у меня мало. А тогда я опять сильный сделаюсь…
– Все равно, не помирай! Мне с тобой тут хорошо!
– А я и не помру… Кто же от такой красоты помирать захочет! Ты посмотри, какая у нас степь, небо-то какое… Звезды! В городе, небось, такого неба нет! А помирать то мне еще рано… Ты у меня еще махонький. Куды табе без меня? Да и простит ли Господь грехи-то? А то как выпадет с грешниками в Гиенне Огненной гореть! Страшно! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный… – шепчет дед и замолкает, наверное, задремывает, и вдруг говорит четко:
– А вон ту звезду я вспомнил, как зовут – Юлдус!…