Май 1194 г.
Галере Ричарда нашлось место у причала, но большинству кораблей его флота пришлось бросить якоря на рейде и переправлять пассажиров на берег в лодках. Встречающих собралось много, при появлении красно-золотого флага со львом, они разразились приветственными криками. Ричарда такой восторженный прием обрадовал, поскольку он видел только улыбки на лицах и никаких следов недовольства его уступками при германском дворе. Едва сбежав по сходням, он оказался в кольце местной знати и клириков, расположившихся поближе к причалу и оттеснивших всех остальных на прилегающую улицу. Один юнец не выдержал и начал проталкиваться сквозь толпу, не обращая внимания на сердитые взгляды и проклятия тех, на чьи ноги он наступал. Протиснувшись мимо негодующего архидьякона, который попытался стукнуть его, но промахнулся, юноша пал на колени на грязную мостовую, внезапно испугавшись, что Ричард не узнает его.
Беспокоился он зря. За четыре года, пока его отец сражался в Святой земле, а затем сидел в плену в Германии, этот мальчик расстался со своим детством. Но стоило Ричарду пристально посмотреть на запрокинутое взволнованное лицо и копну медно-рыжих волос, чтобы все понять.
– Будь я проклят! – воскликнул он. – Ты повзрослел, Филипп.
Он поднял мальчишку на ноги, и они обнялись. Собравшиеся понятия не имели, с чего король так рад видеть этого нахального юнца, но все равно захлопали.
Было слишком шумно, чтобы расслышать слова, поэтому Филипп, привлекая внимание Ричарда, указал на группу на другой стороне улицы. Узнав Моргана и Гийома де Пре, Ричард направился к ним, сопровождаемый сыном, толпа расступилась, чтобы пропустить их. И только подойдя ближе, король увидел женщину, которую мужчины спасали от давки за своими спинами. Когда она бросилась ему в объятья, толпа снова одобрительно загудела.
– Анна настаивала на том, чтобы пойти с нами, – произнесла Джоанна, восстановив сбившееся дыхание, – но зная, какой хаос будет здесь, в гавани, я заставила ее остаться дома.
– А Беренгуэла?
Сестра покачала головой. Ее пояснения о причинах отсутствия Беренгарии утонули в новой волне приветственных криков. Обернувшись, они увидели, что на пристани появилась Алиенора.
– Пойдем, девочка, – сказал Ричард, и вместе с Морганом и Гийомом, расчищающими для нее дорогу, Джоанна поспешила к матери.
На секунду она приостановилась, чтобы бросить через плечо взгляд на Ричарда и Филиппа. Брат и племянник смотрели на нее, улыбались, и ее тронуло, что Ричард по-прежнему обнимает сына за плечи. Но было нечто, тяготившее ее. Ей показалось, что узнав про отсутствие его жены в Барфлере, Ричард на миг просветлел лицом.
Из Барфлера они отправились в Байе, затем в Кан. В каждом городе и деревушке на пути поприветствовать своего герцога собирались огромные толпы: нормандский титул Ричарда значил для них больше, чем английский.
Джоанна смогла несколько раз побеседовать с матерью: они делили одну опочивальню, ибо свита Ричарда была так велика, что жилых комнат не хватало даже в Канском королевском замке. Но с братом ей до сих пор не удалось перемолвиться словечком с глазу на глаз – король никогда не оставался в одиночестве.
Поэтому молодая женщина не удивилась, войдя в большой зал и застав Ричарда в окружении оживленной толпы слушателей. Она заметила, что брат с удовольствием рассказывает о Святой земле и злоключениях на пути домой, шутит о двух своих кораблекрушениях и попытке пробраться через вражескую территорию. Он даже согласился поведать о трех месяцах в плену у Леопольда, хотя и без подробностей. Но как только речь зашла про пережитое им в Германии, он замкнулся – только так Джоанна могла описать эту перемену. Напряженная поза и выражение лица подсказали ей, что Ричарду задают вопросы, на которые ему не хочется отвечать. Она подумала, что брат обрадуется возможности отвлечься, и в этот момент Ричард увидел ее и встал.
– Мы продолжим позже, – объявил он и протянул руку Джоанне, та с радостью приняла ее и вышла вслед за ним из зала. Оказавшись в своих покоях, Ричард послал Арна в кладовую за вином и развалился на скамье.
– Как это странно, ирланда. Сколько раз за прошедший год я жаждал общества, как пьяница жаждет вина. А сейчас… сейчас я мечтаю об одиночестве, спокойном времени наедине с самим собой – как будто у королей может быть такое.
Джоанна села рядом, согретая тем, что ее снова назвали «ирландой». Три старших брата любили ее, и им нравилось дразнить ее ласковыми «животными» прозвищами. Она была «чертенком» для Хэла, «котенком» для Джеффри, и «ласточкой» или «птичкой» для Ричарда, но всегда на lenga romana – языке родины их матери. Голоса Хэла и Джеффри уже давно замолчали, но Ричард снова вернулся в лоно семьи и королевства, и за это она будет вечно благодарна Всевышнему.
Она постаралась не разглядывать шрамы Арна, но когда парень вышел из комнаты, сказала:
– Морган рассказал мне, что произошло с Арном. Он держался очень храбро.
Ричард кивнул:
– Ему было всего четырнадцать. Не многие взрослые мужчины нашли бы в себе столько мужества.
Джоанна подождала, не скажет ли он что-то еще, и когда он промолчал, уважила его выбор и не стала задавать вопросов. Ей хотелось узнать про браки Эноры и Анны с сыновьями Леопольда, но Ричард уже давал понять, что не хочет говорить про заложников, и Джоанна знала, что он резко отказал Анне, когда та опрометчиво попросила его пересмотреть планы на ее замужество – как будто это было в его силах. Джоанна привыкла свободно высказывать брату свое мнение, и необходимость взвешивать каждое слово сбивала ее с толку.
– Матушка надеется, что Джонни явится в Эвре просить тебя о помиловании за предательство. Я очень любила Джонни, когда мы были детьми, чего не могу сказать о мужчине, каким он стал. Я не уверена, что он заслуживает прощения.
– Как и я, – признал он. – Помиловать его еще можно, а вот простить – вряд ли.
Джоанна внимательно посмотрела на него.
– Зачем вообще его миловать? Потому что матушка попросила?
– Какая причина может быть весомее, чем порадовать нашу матушку? – отозвался Ричард весело. – И я понимаю, почему она этого хочет. Пока я не произведу на свет собственного наследника, у нас есть только брат и племянник. Ни Джонни, ни Артур не внушают доверия, но матушка считает Джонни меньшим из зол. Да и я, пожалуй, тоже.
– Не могу с этим спорить. Артуру всего семь и он определенно станет марионеткой Филиппа. Но каждый раз вспоминая, что Джон – следующий в очереди претендентов на трон, ты должен чувствовать непреодолимое желание сделать Беренгарии ребенка.
Она намеренно завела разговор про жену Ричарда, но брат лишь улыбнулся, не клюнув на наживку.
– Есть и другая причина заключить мир с Джонни, – сказал он. – Так мы выведем его из-под тлетворного влияния Филиппа. Брат Саладина научил меня замечательной арабской пословице. Сарацины говорят, что лучше пусть верблюд стоит внутри шатра и гадит за полог, чем стоит снаружи и гадит внутрь. – Джоанна улыбнулась, и он игриво добавил: – Не жалеешь, что отказала ему, ирланда?
Джоанна с притворным неодобрением покачала головой:
– Тебе очень повезло, что французы не узнали о твоем плане выдать меня за аль-Адиля. Представь, что бы они раздули из этого на суде в Германии! – Она чувствовала себя спокойно, произнося это: король свободно говорил о суде, который в конце концов стал его блистательным триумфом.
Он рассмеялся, подтвердив справедливость ее догадки.
– Истинная правда, Джоанна. Если бы Саладин стал моим зятем, отрицать сговор с сарацинами было бы гораздо труднее. Впрочем, мои недруги не верили на самом деле в эти нелепые обвинения, даже эта ручная крыса Филиппа, Бове.
При мысли о заклятом враге на лицо Ричарда набежала тень, и Джоанна поспешно сказала:
– Я знаю, что ты уважал аль-Адиля. Но если тебе вновь придет охота искать для меня мужа, то помни, что я предпочла бы христианина.
Он ухмыльнулся и заверил сестру, что учтет это пожелание.
– Значит, никаких сарацинов, иудеев и еретиков. Какие еще будут требования?
Шутливое упоминание про еретиков пробудило непрошенное воспоминание; Джоанну раздражало, что Раймунд де Сен-Жиль постоянно присутствует где-то на задворках ее сознания, готовый в любой миг завладеть ее мыслями.
– Что ж, меня бы вполне устроила корона, – сказала она, подстраиваясь под насмешливый тон Ричарда, и тот пообещал добавить в список требований титул «король», предупредив сестру, что та рискует никогда не найти мужа, если будет такой разборчивой.
Джоанна радовалась, что им так легко общаться друг с другом, будто и не было этих последних двадцати месяцев. Она почувствовала достаточную уверенность, чтобы впустить в комнату призрак:
– Ричард, нам нужно поговорить о Беренгарии.
Если при упоминании Генриха брат замыкался, то сейчас женщина увидела перед собой замок в осаде: мост поднят, ворота заперты, решетка опущена.
– Ты уверяла меня, что она здорова. – Каким-то образом это простое утверждение прозвучало в его устах укором. – Ты солгала мне?
– Нет, конечно нет! – Джоанну смутила враждебность брата, но отступать было поздно. Как никогда убежденная, что что-то не так, она тронула его руку: – Беренгария не больна, Ричард. Только не понимает, почему ты намеренно откладываешь ваше воссоединение, почему не захотел, чтобы она приехала к тебе в Англию. И я тоже этого не понимаю.
Она почувствовала, как напряглись мышцы его руки. Затем Ричард отстранился и рывком встал:
– Я уже предупреждал тебя, Джоанна – не лезь в наш брак!
– Я не лезу. Я просто хочу помочь…
– Разве я просил помощи? Или Беренгуэла просила? У тебя есть дурная привычка вмешиваться в чужие дела, и я сыт ей по горло!
Джоанна тоже встала, в смятении глядя на него. Не впервые она выговаривала ему за пренебрежение женой, поскольку за время, проведенное с Беренгарией в Святой земле, привыкла заботиться о невестке. Обычно Ричарда ее ходатайство забавляло, иногда раздражало, но лишь однажды он рассердился на нее – на начальной стадии арнальдии. Но таким разгневанным, как теперь, ей его видеть не доводилось. Вместо того чтобы огрызнуться, как она поступила бы в обычных обстоятельствах, Джоанна попыталась успокоить брата:
– Прости меня. Я не хотела вмешиваться…
Он не успокоился, продолжая сердито смотреть на нее.
– Гляди, чтобы это не повторилось. – Голос Ричарда показался ей настолько чужим, что Джоанна смогла только кивнуть в ответ, в кои веки не найдя, что сказать, и испытала невероятное облегчение, когда вошел принесший вино Арн, потому что молчание становилось тягостным. Приняв у юноши кубок, она кое-как смогла поддерживать беседу о пустяках, пока не осушила его, а когда сказала, что ей пора идти, Ричард не стал возражать. Напротив, как ей показалось, он этому только обрадовался.
– Сядь здесь, я расчешу тебе волосы, – предложила Алиенора.
Они были одни: Джоанна предложила подняться в опочивальню до того, как фрейлины присоединятся к ним на ночь. Она села на скамью, как было велено, и наслаждалась кратким благословенным возвращением в детство, предоставив матери поухаживать за ней. Алиенора проводила гребнем по длинным волнистым волосам дочери, задавая убаюкивающий ритм.
– Что случилось, Джоанна? – спросила она спустя некоторое время.
– Днем я ужасно поссорилась с Ричардом, матушка. Я пыталась узнать, почему он держит Беренгарию на расстоянии вытянутой руки, и он обвинил меня, что я вмешиваюсь в его брак.
Алиенора продолжала расчесывать.
– Ну, ты ведь действительно вмешивалась, моя дорогая.
– Знаю, – признала Джоанна. – Но я всегда вмешиваюсь, мама! Я очень люблю Ричарда и в нашу бытность в Святой земле была уверена, что у него и в мыслях не было пренебрегать Беренгарией. Он просто не может думать о двух вещах одновременно и склонен забывать, что у него есть жена, если я не напомню.
– Вполне могу представить, у него хватало поводов отвлекаться. – Алиенора невесело усмехнулась. – Попробуй-ка поступить иначе, когда ведешь священную войну.
Джоанна с улыбкой обернулась.
– Уверена, это оправдание приходило ему на ум, когда я отчитывала его за недостаток уделяемого молодой супруге внимания. – Улыбка ее померкла. – Но тут дело другое, матушка. Прошло уже два месяца с момента его возвращения в Англию. Беренгарии очень обидно, что он до сих пор не послал за ней.
Повернувшись на скамейке, Джоанна пытливо посмотрела на мать.
– Они вроде бы неплохо ладили в Святой земле. Конечно, Беренгария была без ума от него, но и она ему, похоже, нравилась, потому что оказалась милой, верной и при своей скромности не лишена была отваги. Мне известно, что до разлуки в Акре они не ссорились. Что же случилось, раз он так возражает против ее присутствия рядом? Ты разговаривала с ним об этом?
– Нет, не разговаривала. – Алиенора решила опередить следующий вопрос. – И не собираюсь, дорогая. Какой в этом смысл? Тебе пора бы уже знать, что мужчин невозможно уговорить сделать то, чего они не хотят.
Джоанна вздохнула, подумав, что это очень точно сказано про таких вот упрямцев, как ее брат. Она не собиралась снова пытаться вытянуть ответ из Ричарда – ей пришлось признаться себе, что его гневная вспышка напугала ее: таким злым она его раньше не видела. Но и относиться ко всему философски, как ее мать, тоже не могла, поскольку знала, как страдает Беренгария.
– Неужели мы ничего не можем сделать, матушка?
Алиенора помолчала. Инстинкт требовал защищать Ричарда любой ценой, даже от Джоанны.
– Да… Мы можем дать ему время.
«Сколько же ему нужно времени?» – спросила себя Джоанна. Она знала, что ответила бы ее мать: столько, сколько потребуется. Но как объяснить это Беренгарии? Как удастся объяснить что-либо невестке, когда сама ничего не понимаешь?
Джоанна предложила расчесать волосы матери и, сняв вуаль и покров, залюбовалась их цветом. Некогда глубокий темно-каштановый, сейчас он стал серебристым, как свет луны, и Джоанна понадеялась, что и ее волосы в старости приобретут этот эффектный оттенок.
– Куда ты отправишься после Лизье, матушка? Мы не сможем сопровождать Ричарда в походе, поэтому я собираюсь вернуться в Пуатье. Ты поедешь со мной?
– Нет, я останусь в аббатстве Фонтевро.
Гребень замер на полпути.
– Ты ведь не собираешься принять постриг?
Алиенора тихо рассмеялась.
– Нет, дитя, у меня нет стремления стать монахиней. Но после всех потрясений последних лет я поняла, что мечтаю о монастырском покое. Думаю, пора мне заверить Всевышнего, что я не столь суетна и пресыщена, как утверждают мои враги. Опять же, Фонтевро идеально расположен: близко и к Пуату, и к Нормандии.
Джоанну позабавила эта смесь набожности и практичности. Ее успокоило то, что мать не собирается оставлять светский мир ради мира духовного: ей не хотелось уступать Алиенору даже Господу. Джоанна продолжила расчесывать волосы матери, и они завели разговор о менее опасных предметах, чем оголенные нервы Ричарда. Поэтому молодая женщина растерялась, когда Алиенора вдруг спросила:
– Я не знакома с Раймундом де Сен-Жилем. Что ты о нем думаешь?
Чувствуя, как заливается краской, Джоанна порадовалась, что мать не видит ее лица. До каких пор она будет вести себя, как юная послушница при одном только упоминании имени этого испорченного человека?
– Я бы сказала, что он из того сорта мужчин, против которого матери предостерегают своих дочерей.
Алиенора снова рассмеялась:
– Да, я слышала, что он не похож на своего змея-отца. Говорят, у Раймунда страсть к женщинам, а не к власти.
– Он сказал мне, что не понимает, почему враги считают его катаром, – призналась Джоанна, – поскольку это означало бы, что он должен отказаться от всех удовольствий плоти.
И тут ее озарило, и она удивилась, как не додумалась до этого раньше. Ей хотелось узнать, не женился ли Раймунд снова, хотя она не признавалась в этом любопытстве даже самой себе, и теперь сообразила, что мать, вероятно, знает ответ. Алиенора питала к Тулузе весьма личный интерес, а значит, наверняка хорошо осведомлена о графстве и его обитателях.
– Полагаю, ты слышала, что Раймунд в прошлом году развелся со своей женой? – решилась она.
– Конечно. Я была удивлена, что он так долго цеплялся за этот брак.
Джоанна обнаружила, что бывшая жена Раймунда интересует ее не меньше вопроса, нашел ли он себе новую.
– Неужели их союз был настолько несчастливым?
– Многие ли мужчины будут счастливы с женой, пренебрегающей их ложем? – Алиенора вздрогнула, поскольку Джоанна случайно ударила ее гребнем по виску. – Ты разве не знала, что Беатриса Транкавель катарка?
Джоанна пораженно покачала головой:
– Она всегда ею была?
Алиенора пожала плечами:
– Давно известно, что Транкавели весьма расположены к катарам. Я думаю, что Беатриса уже была Верующей, когда выходила за Раймунда, и с годами стала еще более набожной. Полагаю, ты знаешь, что их священники считают плотские связи величайшим грехом, поскольку те ведут к деторождению. Они достаточно разумны, чтобы не ожидать от своих Верующих целибата, но поскольку Беатрисе хотелось вести более чистую жизнь, она с неохотой исполняла супружеский долг, уверенная, что подвергает риску свои шансы на спасение.
К счастью для Джоанны в покои вошла дама Амария, а вслед за ней пожаловали дама Беатриса и Мариам, и разговор перешел на другие темы. Но позже, лежа в постели рядом с матерью, Джоанна не могла уснуть, осаждаемая постыдными воспоминаниями, от которых ее щеки пылали жарким румянцем. В ушах у нее гремели ее же собственные насмешки над Раймундом за то, что он оставил нежеланную жену; нападки за его отказ сразу признаться в уходе Беатрисы в монастырь. Ему не хотелось этого говорить, потому что монастырь был катарский. С какой радостью его враги использовали бы это против него! И в ту ночь в саду в Бордо она тоже была ему врагом, винила за неудачный брак и даже за то, что он плохой отец для своей дочери. Теперь в ее ушах раздался голос Раймунда. «Ты всегда так скора на суд?» – спрашивал он. Тогда Джоанна даже не стала бы отрицать. Сегодня она поступила бы иначе, да вот только опоздала. Опоздала уже почти на целый год.
Ребенком Джоанна провела несколько лет в Пуатье с девушками, помолвленными с ее братьями: Констанцией, герцогиней Бретонской, и Алисой Французской. Поскольку обе были старше нее, они так и не стали подругами, тем не менее Джоанну удивило холодное приветствие Констанции, когда та прибыла в Кан, пока она не вспомнила, что герцогиня не переносит всех Анжуйцев за исключением Жоффруа. Встреча Констанции с Алиенорой прошла холодно – Джоанна пошутила потом, что они рисковали что-нибудь себе отморозить. Хотя она находилась далеко и не слышала разговора, но подумала, что аудиенция герцогини у Ричарда была нисколько не теплее. Джоанна знала, что он не любил вдову брата: его недоверие коренилось в двух вторжениях Жоффруа в Аквитанию. Но не понимала причин такой враждебности со стороны Алиеноры. А спросив, получила резкий ответ.
– Потому что она лила яд Джеффри в уши, – сказала ее мать, глядя на герцогиню Бретонскую. – Делала все, чтобы отдалить его от семьи и подтолкнуть к союзу с французским королем. А если бы не тот проклятый союз, Жоффруа никогда бы не принял участия в турнире.
Джоанна могла бы согласиться, что Хэл был податливым, как воск, но насколько могла припомнить, Жоффруа ни принадлежал к тем, кто поддается чужому влиянию, даже своей жены. Посмотрев на мать, она решила, что Алиеноре нужно назначить кого-то виновным в гибели сына, и враждебность Констанции делает из нее естественную мишень. Однако Джоанна промолчала, наблюдая, как Констанция делает скупой реверанс и уходит с помоста, задержавшись перед уходом лишь для того, чтобы неохотно поприветствовать мужа, графа Честера. Похоже, Честера встреча с женой обрадовала не больше, чем ее, и Джоанна пожалела их обоих, скованных освященным браком, как два вола, запряженных в плуг.
Когда Ричард позже присоединился к сестре и матери, Джоанна спросила, зачем Констанция приехала в Кан, раз не ищет расположения короля.
– Она хотела узнать, когда ее дочь должна отправиться в Австрию, – ответил он. – И не слишком обрадовалась, услышав, что Леопольд ожидает Энору в Вене к октябрю. Я сказал ей, что пошлю Анну к Эноре в Руан, чтобы они поближе познакомились друг с другом, но это все, что я могу сделать.
Джоанна хотела было возразить, поскольку знала, что Анна будет недовольна. Но секунду поразмыслив, поняла, что обе девушки только выиграют от этого. По крайней мере, они не будут совсем чужими, когда им придется отправиться в свадебное путешествие, нежеланное ни для одной из них.
Оглядевшись, чтобы посмотреть, не подслушивает ли их кто-нибудь, Ричард признался Джоанне и Алиеноре, что не собирается исполнять это условие Вормского пакта.
– Я ничего не сказал Констанции или Анне, так как не хотел давать им ложную надежду. Но думаю, есть большой шанс, что эти браки не состоятся. Мне сообщили, что папа послал Леопольду строгое предупреждение, потребовав освободить моих заложников и вернуть его часть выкупа, в противном случае пригрозил наложить на Австрию интердикт.
Уголки рта Ричарда опустились: эта неожиданная поддержка со стороны папы казалась ему слишком незначительной и слишком запоздалой. Где был Целестин, когда Ричард в цепях томился в темнице Трифельса?
– Я предупреждал Леопольда, что ему придется расплачиваться за долги Генриха, – с горечью сказал король. – Но он меня не слушал.
На мгновение Ричард вновь перенесся в Дюрнштейн и слышал, как Леопольд напыщенно заявляет, что они больше не вольны в собственной судьбе. Что же, если есть справедливость в Божьем мире, тот день станет одним из самых неприятных воспоминаний в жизни Леопольда.
Джон понимал, что сделал единственный разумный выбор. Как бы ни страшился он встречи с братом, Дюран прав: пресмыкаться ради короны имеет больше смысла, чем вымаливать крошки со стола Филиппа. И определенно добрым предвестием было то, что спустя несколько дней после принятого им решения принц получил тайное письмо от матери, побуждающее его встретиться с Ричардом в Лизье. Но приехав в город и дожидаясь брата, Джон все сильнее сомневался в правильности предпринятого шага. Что, если Ричард не простит? Вдруг заставит его испытать на своей шкуре, каково сидеть в темнице? Что, если письмо матери – уловка? Почему он решил довериться ей? Он видел Алиенору в деле и знал, что ее методы не назовешь ни материнскими, ни милосердными.
Его уверенность поколебалась сразу по приезде в Лизье. Хозяин, архидьякон Джон из Алансона, бывший вице-канцлер Ричарда, принял его прохладно и, провожая в солар на верхнем этаже, взбесил Джона, заметив, что гостю нет нужды волноваться.
– Король будет добрее к тебе, чем ты отнесся бы к нему, – сказал он.
Теперь Джону ничего не оставалось, кроме как ждать и пытаться удержать в узде свое слишком живое воображение. Внезапный шум снаружи заставил его подбежать к окну. Принц осторожно открыл ставни и посмотрел на переполох во дворе, неизменно возвещавший о прибытии короля. Отойдя от окна, он попытался успокоить нервы вином из запасов архидьякона, неотрывно глядя на дверь.
Когда та наконец отворилась, Джон вопреки своим стараниям сжался. На пороге стояла мать. Лицо ее было бесстрастным, но в ледяных янтарных глазах он зрел каждый свой грех, читал обвинение и приговор, но не находил ни намека на прощение.
– Мама, – промолвил он. Гордость заставляла его не отводить взгляд.
Алиенора позволила закрыть за собой дверь, но осталась стоять, где была. Все оказалось тяжелее, чем представлялось. Насколько хорошо она на самом деле знает этого незнакомца, своего сына? Ему было всего семь, когда ее заточили, и двадцать три, когда она вновь обрела свободу. Он всегда был сыном Гарри, а не ее. Королева не ожидала ощутить такую грусть, такое чувство утраты. Но при воспоминании, что этот человек совершил – предательство, которое только Бог способен простить, – в ней начал разгораться гнев, и этого ей тоже не хотелось.
– Что же, – сказала она. – Тебе хотя бы хватило смелости приехать.
Джон потянул время, наливая еще один кубок, и порадовался, что рука не дрожит. Перейдя через всю комнату, он протянул вино матери.
– Надеюсь, ты не швырнешь кубок мне в лицо, – сказал принц. – Жаль попусту растрачивать добрый напиток. Ты знаешь, почему я здесь, мама. Мне нужно, чтобы ты замолвила за меня словечко. Ты ведь единственная, к кому Ричард может прислушаться.
– Смею сказать, ты прав, Джон. Но мне нужно кое-что взамен.
Во рту у Джона пересохло, и он отхлебнул вина, в то время как Алиенора к своему даже не притронулась.
– Что именно? – осторожно спросил он. – Чего ты от меня хочешь?
– Правды. Когда два года назад я не дала тебе покинуть Англию и уехать к французскому двору, мне казалось, мы пришли к пониманию. Я сказала тебе, что всегда буду предана Ричарду, но если у него не будет сына, мое желание, чтобы наследником стал ты, а не Артур. И я обещала, что сделаю для этого все от меня зависящее. Почему тебе этого оказалось недостаточно, Джон?
Джон не стал увиливать, понимая, что его поступкам нет оправдания. Нет способа отбелить сговор с королем Франции, отрицать, что, если бы их план удался, Ричард сидел бы в какой-нибудь Богом забытой французской темнице и молил о приходе смерти. Такое невозможно как-то разумно объяснить или сослаться на помрачение рассудка. Он мог сказать лишь правду, какой бы жестокой та ни была.
– Можешь мне не верить, но я собирался придерживаться нашего соглашения.
– И почему же не стал?
– Потому что плен Ричарда сместил баланс. Я и правда не верил, что брат вернется, вновь когда-нибудь обретет свободу. Только не с такими врагами, которых он нажил. Корона внезапно оказалась на расстоянии вытянутой руки, и я сделал свою ставку.
Алиенора закусила губу. Она просила откровенности и получила ее – бесстыдную, без угрызений совести и сожалений. Как же они с Гарри так оплошали? Почему не смогли взрастить в сыновьях братскую любовь?
Ее долгое молчание стало казаться Джону зловещим.
– Так что, – выдавил он, когда дольше уже не смог терпеть, – ты заступишься за меня перед Ричардом?
Она бросила на него взгляд, который он не мог разгадать.
– Уже заступилась.
Облегчение Джона было глубоким, но недолгим. Так значит, вся эта сцена – одна из ее проклятых игр. Неужели она не могла сказать ему с самого начала?
– Спасибо, – сказал принц, и даже в его собственных ушах это прозвучало неубедительно.
Не поверила ему и Алиенора, но она не искала благодарности. Королева знала, как мало значит благодарность в их мире.
– Если ты попытаешься выглядеть слегка раскаявшимся, – сухо сказала она, – это поможет. Только не трать зря время, рассказывая Ричарду, как сильно тебе жаль. Как ему прекрасно известно, жалеешь ты лишь об одном – что проиграл.
Обуреваемая внезапным желанием поскорее с этим покончить, Алиенора повернулась, и когда Джон не последовал за ней, обернулась и посмотрела на него через плечо.
– Ричард внизу, в большом зале. И время подходящее – ни хуже и не лучше любого другого.
– В большом зале? – испуганным эхом отозвался Джон.
Он считал достаточным наказанием необходимость смирить свою гордыню наедине с Ричардом и сжался от необходимости унижаться перед полным залом враждебно настроенных свидетелей. Принц открыл рот, чтобы возразить, но сдержался. Как и Ричард, его мать судила других людей по стандартам, не дававшим скидку на присущие человеку слабости. Ричард оценивал мужчин по готовности пролить кровь, поставить свою жизнь под удар меча. Устраиваемые матерью проверки были более хитрыми и сложными. Она могла простить хитрость и предательство, но не слабость. И прежде всего, она ожидала, что мужчина должен отвечать за последствия своих поступков.
– Веди меня, – промолвил он с натянутой улыбкой. – Упаси нас Господь заставлять короля ждать.
Ричард восседал на помосте в дальнем конце зала, вполуха слушая архиепископа Кентерберийского. Его мысли постоянно обращались к тому, что происходит в соларе у них над головами. Когда его мать скользнула на свободное место слева от него и кивнула, он поднял глаза. По внезапно воцарившейся тишине король понял, что в зал вошел его брат. Толпа поспешно раздалась в стороны, освобождая путь к помосту. Ричард думал, что сумел потушить гнев, но угли еще тлели, и, глядя как Джон проходит самый долгий, вероятно, путь в своей жизни, чувствовал, как искра ярости разгорается снова. Будто уловив это, Алиенора осторожно положила свою руку на его, и Ричард накрыл ее ладонью, безмолвно заверяя мать, что не нарушит обещания. Он помилует Джона за то, что в их жилах течет одна кровь. Но сперва выпустит Джонни немного этой самой крови – у него есть на это право.
– Монсеньор. – Остановившись перед помостом, Джон медленно отстегнул ножны и положил их на ступени, затем опустился на колено. – Мне нечего сказать в свое оправдание, я могу лишь просить у тебя прощения, хотя я знаю, что не заслуживаю его.
Ричард изучал младшего брата, замечая пульсирующую на горле жилку, испарину, выступившую на лбу. Решив, что Джон вот-вот выскочит из собственной шкуры, король поднялся на ноги.
– Что же, ты здесь, а это кое-что значит. И наша госпожа мать просит простить тебя. Это значит еще больше. Полагаю, я должен просто порадоваться тому, что при всей твоей склонности к предательству заговорщик из тебя, по счастью, никудышный. – Он подождал, пока утихнет смех, а принц зальется краской. – Не нужно бояться, Джон. Ребенка не наказывают за то, что он послушался плохого совета. Это те, кто сбил тебя с пути, ощутят на себе мой гнев. – Ричард протянул руку, помогая брату встать.
Присутствующие послушно захлопали, и Ричард воспользовался шумом, чтобы сказать Джону на ухо:
– Может, твоя кровь и купила тебе прощение, Джонни, но за графство цена будет выше. Выше, чем ты способен заплатить. Я не верну тебе титулы и земли, пока не буду уверен в том, что ты их заслуживаешь… Если вообще когда-нибудь верну.
Встретившись с ним взглядом, Джон кивнул.
– Я понимаю, – бесстрастно сказал он. – Я запомню твою щедрость, брат. Можешь в этом не сомневаться.
Умея убедительно лгать другим, Джон редко обманывал самого себя – для этого он унаследовал слишком много анжуйской самоиронии. Да и праведный гнев не входил в число эмоций, изначально присущих его характеру. Поэтому он понимал, что дешево отделался, учитывая тяжесть его преступлений. Но это знание никак не успокаивало уязвленную гордость. Снисходительное прощение Ричарда ранило сильнее, чем унизительное покаяние в грехах, потому как напомнило ремарку брата, когда тому сообщили о стремлении Джона похитить при помощи Филиппа английскую корону. «Джон не из тех, кто способен завоевать королевство. Достаточно кому-нибудь оказать хотя бы малейшее сопротивление», – бросил тогда Ричард. Действительно ли он верил в это? А его епископы и бароны? Они все сочли его, Джона, настолько никчемным?
Он выдержал тяжкое испытание, призвав на помощь все свое мужество. Не обращал внимания на взгляды, даже улыбнулся, когда Ричард в знак королевской милости великодушно передал крупного лосося под соусом на его конец стола. Но при первой же возможности Джон сбежал из зала в относительное уединение сада, благодарный за возможность скрыться в темноте вдали от любопытных глаз. Теперь, когда больше не нужно бояться темницы или изгнания за измену, он понимал, что впереди его ждет ухабистая дорога. Есть ли надежда вернуть доверие Ричарда? Но пока этого не произойдет, ему предстоит быть нищим на чужом пиру. И более того, иметь дело с презрением не только Ричарда. Он читал насмешку в глазах других. Даже если завтра Господь сразит Ричарда, и он, Джон, сядет на трон, как долго сможет править тот, кого не уважают и не боятся?
«Куда лучше прослыть жестоким, чем бессильным», – язвительно подумал он и обернулся на звук шагов. В нескольких футах от него стояла сестра. Принц не ожидал увидеть Джоанну в Лизье и не обрадовался, что она стала свидетельницей его публичного унижения, поскольку они хорошо ладили в детстве. Воспоминания о позоре были так свежи, что его самообладание наконец дало трещину.
– Если ты пришла пожалеть меня, мне этого не нужно!
– Хорошо, потому как я не думаю, что ты заслуживаешь сочувствия.
Они молча смотрели друг на друга. Джон сразу узнал сестру, как только увидел ее на помосте, хотя прошло почти двадцать лет. Красивая девочка превратилась в красивую женщину, которая, наряду с их матерью и половиной христианского мира, считала, что его братец Ричард способен ходить по воде. Отношения Джона с семьей всегда были неустойчивыми, исполненными двусмысленности и неопределенности. Даже до того, как позор и заточение стерли ее из его жизни, мать была для него лишь прекрасной незнакомкой. Его миром правил отец, внушавший мальчику, которым Джон когда-то был, трепет, восхищение и страх. Братья были намного – на одиннадцать, девять и восемь лет – старше его, и будто жили на каком-то далеком берегу, оставив младшего цепляться за крошечный островок отцовской благосклонности. Островок, рискующий в любую минут затонуть в бурливом анжуйском море. Только с Джоанной было просто – до тех пор, пока ее не выдали замуж за короля Сицилии, лишив Джона единственного друга детства.
– Восемнадцать лет… Нам нужно многое узнать друг о друге, – сказал он, стараясь казаться спокойным и даже беспечным. – Я начну. Единственная женитьба, ни одного ребенка, рожденного в браке, и несколько вне оного, два предательства и одно очень прилюдное помилование.
Джоанну не обманул его беззаботный тон.
– А у меня брак, материнство и вдовство.
Джон удивил ее, отбросив свой щит сарказма, из-за которого появился на миг тот самый брат, которого она помнила.
– Мне следовало написать тебе, когда твой сын умер, Джоанна.
– Тебе не было и пятнадцати, Джонни.
– Все равно, я должен был написать. – Он подошел ближе к ней, выйдя из тени на лунный свет. – Почему ты пошла за мной в сад?
Джоанна подумала, как странно видеть зелено-золотистые глаза матери на другом лице.
– Ты помнишь, как я называла тебя, когда мы ссорились? Котик Джонни. Ты всегда совал нос туда, куда не следовало.
– Помню, – ответил он со слабым намеком на улыбку. – Мне это никогда не нравилось.
– Я не могла не вспомнить об этом, глядя на вас с Ричардом в большом зале. Сарацинская пословица гласит, что у кошки семь жизней. Ты поставил на кон седьмую, Котик Джонни. Ты это понимаешь?
– Черт, Джоанна, конечно понимаю!
Она не обратила внимания на вспышку этого оборонительного гнева.
– Слава Богу, коли так, – серьезно сказала женщина. – Я боялась, что ты не поймешь. Я знаю Ричарда, и знаю, что он больше не простит тебя, Джонни. Следующий раз станет для тебя последним. Ради себя самого – ради всех нас – я надеюсь, что ты этого не забудешь.
Джоанна подошла ближе и поцеловала брата в щеку. Чувствуя себя так, будто попрощалась с детством, она повернулась и пошла обратно в большой зал, оставив его в саду одного. Джон стоял неподвижно, глядя ей вслед.
Одной из причин, из-за которых Ричард проявлял такое нетерпение покинуть Портсмут, было известие, что французский король обложил осадой Верней, стратегически выгодно расположенный замок. Такую потерю Львиное Сердце допустить не мог. Уверенный в скорой помощи короля, гарнизон презрительно отверг требование Филиппа о сдаче; воины насмехались над Капетом с парапета и нарисовали нелицеприятную карикатуру на него на стене замка. Ричард собирался двинуться под Верней, как только удастся примириться с Джоном, и в день своего отъезда порадовался прибытию Меркадье, этого пользующегося дурной славой капитана наемников. С гордостью носящий зловещий шрам, прорезавший неровную тропинку от скулы к подбородку и приподнявший в ухмылке уголок рта, обладатель глаз голодного ястреба, взгляд которого выдерживали немногие, этот хладнокровный сын юга заслужил такую репутацию в мясорубках на поле бое, что она соперничала с некоторыми легендами о короле, которому он служил. Ричарда печальная известность Меркадье не волновала, для него были важны его непререкаемая преданность и полное бесстрашие. Поэтому он встретил командира рутье настолько тепло, что это встревожило клириков, по мнению которых все наемники были безбожниками, а сам Меркадье являлся отродьем сатаны.
Ричард давал указания рыцарям, которым предстояло сопровождать Анну в Руан, Алиенору в Фонтевро, а Джоанну в Пуатье, когда обратил внимание на загадочный обмен репликами между Андре и Меркадье.
– Он с тобой? – спросил у наемника Андре.
Заметив недоуменный взгляд Ричарда, его кузен хитро улыбнулся:
– У нас для тебя сюрприз, сир. Ждет во дворе.
Оглядевшись, Ричард понял, что все вокруг посвящены в тайну Андре и Меркадье, даже его сын Филипп улыбался. Первой мыслью короля было, что с Меркадье приехал граф Лестер, но тот вряд ли стал бы прятаться снаружи. Раздосадованный тем, что Андре отказывается открыть секрет, Ричард попрощался с женщинами и поспешил прочь из большого зала, посмотреть, что затеял кузен на этот раз.
Государь остановился в дверях настолько резко, что идущие следом врезались в него. Ричард не услышал их смущенных извинений, потому что все его внимание было приковано к буланому жеребцу, которого держался светящийся от радости молодой конюх. Приняв от юноши поводья, Ричард потрепал рукой бледно-золотистую холку и рассмеялся, когда в ладонь ткнулся теплый нос.
– Помнишь меня, да? – произнес он и вскочил в седло.
Андре рассказывал что-то про транспорт для перевозки лошадей, выброшенный на берег в Сицилии, а потом добравшийся-таки до Марселя, но Ричард не слушал. Он ощущал рвущуюся наружу энергию кипрского боевого коня, его готовность мчаться вперед, вспомнил свист ветра в ушах и сарацин.
– Теперь ты будешь гоняться за французами, Фовель, – пообещал он жеребцу.
Повинуясь команде, Фовель рванулся, как выпущенный из арбалета болт, и вихрем пересек двор. Вокруг рассмеялись, захлопали и поспешили к своим лошадям, поскольку Ричард и Фовель уже вот-вот грозили скрыться из виду.
Из Лизье Ричард поскакал в Тюбеф, находящийся всего в двенадцати милях от осажденного Вернея. Там он встретил рыцаря из гарнизона, которому удалось проскользнуть под покровом темноты в поисках подмоги, поскольку французские мангонели неумолимо разрушали укрепления замка. Ричард немедленно выслал отряд рыцарей, пехотинцев и арбалетчиков для усиления гарнизона, затем отрядил еще одно подразделение, чтобы перерезать пути снабжения Филиппа. Ричард благодарил Бога, что близится час расплаты с французским королем, но когда тридцатого мая он прибыл под Верней с основной частью армии, то обнаружил, что Филипп отступил, и осада снята. Государь пообещал щедро вознаградить гарнизон, хотя отступление врага подпортило ему триумф.
Захваченные в плен французы рассказывали несвязную и запутанную историю, заявив, что их король внезапно два дня назад уехал из лагеря, оставив отряд продолжать осаду замка. Но отъезд Филиппа деморализовал оставшихся, и они разбежались, едва заслышав о подходе Ричарда. Позже английский король узнал, что Филипп ускакал в ярости, узнав про судьбу Эвре. В стремлении выказать столь внезапно пробудившуюся преданность, Джон вернулся в Эвре и легко туда проник, поскольку новость о его переходе на другую сторону еще не разлетелась. Принц с легкостью завладел городом, обезглавил большую часть гарнизона, а остальных заточил в подземелья замка. Разъяренный предательством бывшего союзника, Филипп помчался к Эвре, намереваясь заставить Джона заплатить за предательство, уничтожившее все шансы французов взять Верней. Филипп отбил Эвре, но обнаружил, что Джон уже ушел, и поскольку изменник оказался вне досягаемости, выместил зло на городе и его жителях, позволив своим воинам насиловать и грабить, не щадя даже церквей. Поговаривали, что король лично поджег аббатство святого Таурина.
То был уже не первый случай, когда нрав Филиппа прорывался наружу: после разочаровавшей его встречи с Генрихом он срубил Вяз Мира, а после того, как граф Лестерский перехитрил его при Руане, приказал разломать свои же осадные орудия. Но даже французских хронистов потрясли обугленные руины Эвре, и как только распространились слухи о его участи, население Нормандии и городов к югу от нее ощутили страх. Войны всегда жестоки, а невинные и беззащитные страдают чаще остальных. Эта война, однако, обещала стать еще более кровавой, чем обычно, потому что ненависть между французским и английским королями пылала сильнее, чем пожары, истребившие большую часть Эвре.