Март 1194 г.
Когда Ричард медленно начинал осознавать окружающее, ресницы его дрогнули. Где бы он ни оказался, здесь холодно и темно. Окон нет, свет исходит от единственной маленькой масляной лампы. Голова гудит, во рту ощущается привкус крови. На миг король снова провалился в милосердное забытье, а потом вспомнил: это подземелье Лувра, парижской твердыни французского короля.
Он сопротивлялся, но безуспешно, противников было намного больше. Его свалили, заковали лодыжки и запястья в тяжелые кандалы, а цепи прикрепили к крюку в стене. Но даже тогда он продолжал сопротивляться, пока голова не ударилась о твердый бетонный пол. Когда схлынули воспоминания о той хаотичной отчаянной схватке, он попробовал сесть, но голова опять закружилась. Ричард с трудом попытался вдохнуть поглубже и его замутило от смрада. Одному Богу известно, сколько пленников здесь сгноили. В тесном пространстве воняло мочой, фекалиями, потом и страхом. Осознавая весь ужас этой новой реальности, он старался не впасть в панику, но стены словно смыкались над его головой.
И тогда он услышал скрежет ключа, поворачивающегося в замке. Темноту пронзил яркий огонь факела. Перед пленником, как некогда в Трифельсе, стоял насмехающийся епископ Бове. Только на этот раз нет надежды на избавление, на выкуп.
– Я хотел заверить, что Филипп не казнит тебя, Ричард. О, он думал об этом. Но я его убедил, что такой способ лучше. Случись у Филипа неудачный день, ему достаточно будет напомнить себе, что у тебя он куда хуже. – Епископ осклабился. – Кажется, ему понравилась эта идея. А я, всякий раз бывая в Париже, буду заходить к тебе узнавать, как дела.
Он сделал нарочитую паузу:
– Что, сказать нечего, Львиное Сердце? Ну тогда слушай, что скажу я. По пути сюда я думал обо всем, чего тебе отныне не испытать. Ты никогда больше не увидишь небо, не ощутишь на лице тепла солнца. Ты никогда больше не оседлаешь ни коня, ни женщину. Ты никогда не услышишь шума ветра или дождя, или музыку, которую ты так любишь. Не писать тебе больше песен, не участвовать в схватках. Твой голос – единственный, который ты услышишь. Пройдут годы, и все про тебя забудут, даже друзья. А когда наконец ты умрешь, ты сдохнешь без причастия и будешь вечно гореть в аду.
– Значит, там я встречусь с тобой, подлый сын грязной шлюхи!
Ричард рванулся, насколько позволила цепь, обзывая гостя изъеденной паразитами свиньей, ничтожным трусом, нечестивым предателем, жалким молокососом и вероломной гадюкой, впечатлив охранников этими звучными эпитетами. Но Бове лишь рассмеялся.
Указав на масляную лампу, он произнес:
– Заберем это с собой, ему она ни к чему. – Прелат помедлил в дверях, совсем как тогда в Трифельсе. – Мы будем кормить тебя так, чтобы только поддерживать жизнь. Полагаю, ты протянешь много лет – другим узникам это удается. Но, может, тебе повезет больше, Львиное Сердце, и ты сойдешь с ума здесь, в темноте.
Лишенный света, Ричард ослеп и остался совсем один в удушливом леденящем мраке. Задыхаясь от отчаяния, он кричал, но никто его не слышал, даже Бог. Его похоронили заживо. Он судорожно дергал цепь, пока изрезанные запястья не стали кровоточить. Тут чьи-то руки стиснули ему плечи, а чей-то голос с мольбой просил успокоиться.
Ричард рывком сел. Голова гудела, сердце бешено колотилось, он не мог понять, где находится. Опочивальня незнакомая, но все-таки это опочивальня. Обессилевший от облегчения, король откинулся на подушку. В дальнем углу кровати сжалась молодая женщина: ее глаза округлились, по щеке стекала кровь. Роберт, его новый оруженосец, застыл в паре футов от кровати, но Арн склонился над Ричардом, успокаивающе повторяя, что это был сон, просто плохой сон.
Теперь Ричард это понял. Но сон был так реален, что он еще ощущал тяжесть гремящих кандалов на запястьях, и казалось, даже вдыхает смрад ненавистного склепа. Король на мгновение прикрыл глаза и делал глубокие вдохи до тех пор, пока разум не сообщил телу, что оно в Ноттингемском замке, а не в парижской темнице. Когда он снова открыл глаза, Арн по-прежнему стоял рядом, на этот раз с кубком вина в руках. Ричард осушил его в несколько глотков, и Арн, не нуждаясь в подсказке, взял кувшин и снова наполнил кубок до краев. Их глаза встретились. Оба думали об одном – о ночах в Шпейере и Вормсе, когда мальчик просыпался с криком, боясь, что его запытают до смерти раскаленной докрасна кочергой.
Прогоняя кошмар Ричарда, Арн отдернул полог кровати. Теперь он закрыл его снова, но оставил щель, чтобы постель не окутывала темнота, поскольку во время собственной борьбы с ночными кошмарами всегда тянулся к свету. Он зевая удалился на другую сторону комнаты, к своему ложу, на ходу угостив тычком Роберта, все еще стоявшего с открытым ртом.
Ричард выпил еще вина, на этот раз медленнее, наблюдая за догорающими в очаге углями. Бросив взгляд на девушку, он спросил, указывая на царапину под глазом:
– Это я сделал?
Она кивнула.
– Ты метался как пойманный угорь, махнул рукой и задел меня своим кольцом.
Она снова скользнула ближе, показывая, что отстранилась не из-за страха, просто отступила за пределы досягаемости. Ричард предложил ей остаток вина, и девушка охотно и с видимым удовольствием выпила. Теперь он увидел, что щека у нее распухла, но это ее, похоже, не волновало. Король подумал, что, поскольку синяки – ее профессиональный риск, девица сочла не стоящими внимания те, что нанесены ненамеренно и, скорее всего, будут щедро возмещены.
Она потянулась, чтобы поставить чашу на камышовую подстилку у кровати, а потом, приподнявшись на локте, прощебетала:
– Должно быть, то был очень страшный сон, милорд. Мне такое никогда не снилось, по крайней мере, утром я ничего такого не помню. Но вот мой покойный супруг, помилуй его Господь, ужасно страдал от ночных кошмаров. Он частенько будил меня криком и метался как одержимый. Иногда он даже ходил во сне. С тобой так бывает, милорд?
– Напомни мне, как твое имя?
Она улыбнулась, на щеках появились две глубокие ямочки. Девушка назвалась Евой – имя, часто встречающееся среди женщин, зарабатывающих на жизнь торговлей собственным телом.
– Хватит болтать, Ева, – сказал Ричард и, перекатившись, оказался на ней.
Она послушно обняла его за шею. Ее тело готово было принять его. Ева умела доставить мужчине удовольствие, и, как выяснилось, по части зова плоти король ничем не отличается от прочих мужчин.
Испытав желанное облегчение, Ричард какое-то время совсем ни о чем не думал. Его подружка почти сразу погрузилась в сон, но королю не спалось, вопреки испытываемой после кошмара усталости. В конце концов, он поднялся с постели. Подойдя к окну, Ричард распахнул ставни и поглядел на небо, где еще сияли звезды. До рассвета осталось не меньше часа. Король поморщился, зная, что день будет долгий – начало большого совета, – потом стал доставать одежду из сундука. Роберт все еще спал, негромко посапывая, но Арн вскоре проснулся: похоже, каким-то шестым чувством он угадывал, когда в нем нуждаются. Сквайр настоял на том, чтобы помочь Ричарду облачиться, а потом поспешно оделся сам.
Ричард отыскал в другом сундуке маленькую шкатулку, положил несколько монет в кожаный кошель и, бросив его Арну, сказал:
– Отдай ей это, приятель, когда проснется, а потом проследи, чтобы она благополучно вернулась в город.
Арн сунул кошель за пояс.
– Будет сделано, милорд. – Взгляд скользнул к девушке на кровати, и он со вздохом добавил: – Очень хорошенькая.
Ричард вскинул бровь:
– Хочешь ее?
Он повернулся к шкатулке, чтобы добавить еще монет.
Юноша стал поспешно отнекиваться.
– Почему нет? – Ричард глянул через плечо, удивленный отказом. – Полагаю, она предпочтет принять на своем ложе вежливого парнишку вроде тебя, чем иных мужчин.
Арн продолжал трясти головой, и Ричард с любопытством присмотрелся к юнцу, вспомнив слова Моргана, что мальчик младше, чем кажется на первый взгляд.
– Тебе сколько лет, парень? Шестнадцать?
– Исполнится в следующий Михайлов день, сир.
Арн залился краской, когда Ричард спросил, был ли он уже с женщиной, но с гордостью ответил, что да. Когда рыцари короля отправились в немецкий бордель, отпраздновать его предстоящее освобождение, Гийен проявил братскую заботу и помогАрну подобрать подходящую для первого опыта девушку. Парень больше не страдал от застенчивости, которая удержала его от потери девственности в публичном доме в Рагузе, но идея разделить женщину с королем показалась ему кощунственной. Понимая, что если он признается в этом Ричарду, тот станет над ним смеяться, Арн сказал:
– А можно спросить, сир?
Он помедлил, боясь, что проявил непростительную самонадеянность, но когда Ричард поторопил его, взял себя в руки и на одном дыхании выпалил:
– Ты можешь взять любую из женщин, монсеньор. Так почему ты предпочитаешь платить?
К огромному облегчению Арна, Ричарда вопрос позабавил.
Махнув рукой в сторону спящей в кровати девушки, король с улыбкой сказал:
– Я не собирался за ней ухаживать, Арн, просто хотел переспать.
Облокотившись на край стола, он решил поделиться с парнишкой семейной историей, поскольку после встречи девять месяцев назад в Шпейере между ними установились странные доверительные отношения: то была связь, порожденная пыткой, которую перенес Арн ради короля, и усилившаяся после кошмара о французском застенке и страдающей плоти.
– Когда нам с братьями исполнялось лет по тринадцать-четырнадцать, отец говорил, что теперь мы станем «думать членами», и с каждым проводил откровенный разговор. «Если вы засеваете поле, то придется и урожай собирать», – говорил он, намекая, что мы должны заботиться обо всех детях, которых породим. Он сказал, что не станет винить нас за то, что мы «вспахали и засеяли девчонку», но нам следует держаться подальше от девственниц и чужих жен. «Если у вас зуд, пусть шлюха там почешет», – говорил он. Сам отец не всегда следовал своей же заповеди, но кто без греха? И тем не менее, это хороший совет, который я, в конце концов, передам своим сыновьям, а сейчас передаю тебе, Арн.
– Я буду помнить об этом, сир, – заверил Арн так торжественно, что направляющийся к двери Ричард не удержался от смеха. Арн до сих пор не мог поверить, что посмел спрашивать короля о его шлюхах, но этот вопрос действительно ставил его в тупик. Он был рад, что решился, ведь настроение у короля, похоже, изрядно улучшилось, и Арн надеялся, что ужасный сон не омрачит грядущий день.
Но едва выйдя на лестничную площадку, Ричард остановился, и все следы веселья исчезли с его лица. Этот кошмар был ему хорошо знаком, но не снился с тех пор, как он покинул Германию, и король не ждал его возврата после своего освобождения. Почему этот сон преследует его даже сейчас, тем более после триумфального захвата Ноттингемского замка? Это казалось ему бессмысленным. Ричарда не смущало, что Арн знает про эти сны. Парень все понимает. Но государь не хотел, чтобы остальные видели его таким уязвимым.
Роберт провел с ним всего несколько дней. Гамелен настаивал, что племяннику не помешает второй оруженосец, и Ричард уважил дядю. Но позже, перед началом совета, он отвел Гамелена в сторону и объявил, что больше не нуждается в услугах этого мальчика. И с этих пор, если Ричард чувствовал «зуд, который требовалось почесать», он не оставлял у себя женщину на всю ночь.
В первый день большого совета государь снял с постов всех шерифов за исключением семерых, и выставил их должности на продажу. Люди, заплатившие за шерифство в начале правления Ричарда, когда король собирал деньги на крестовый поход, были, понятное дело, не рады необходимости снова их выкупать. Однако Ричард крайне нуждался в деньгах. Он с горечью думал, что оказался между Сциллой и Харибдой: необходимо было заплатить остаток выкупа, чтобы освободить заложников, и одновременно предстояло вести дорогостоящую кампанию против этого гнойного прыща на французском троне. Во время плена он был слишком озабочен желанием получить свободу, чтобы размышлять о невероятном финансовом бремени, наложенном на его домены. Теперь от одной только мысли о ста пятидесяти тысячах марок, угли досады, тлеющие на задворках сознания, получали свежую порцию топлива. Огонь этот горел ровно, но столь же неугасимо, как та греческая смесь. Ричард не понимал, как позволил Господь Генриху взять верх и даже вознаградить его за подлость Сицилией. Он знал, что добрый христианин не должен задавать подобных вопросов. Смертным положено смиряться. Божья воля свершилась. Ричард принимал ее, но понять отказывался.
Королевские апартаменты во внутреннем дворе пострадали от обстрела мангонелями, что заставило Ричарда разместиться на верхнем этаже донжона, но покои королевы остались нетронутыми, по завершению большого совета Ричард собрал у нее в гостиной неофициальный ближний совет, пригласив Губерта Вальтера, юстициаров Вильгельма Маршала и Уильяма Бривера, канцлера Лоншана, клерка Фулька, брата Жоффа, дядю Гамелена и кузена Андре.
Днем Алиенора замечала в сыне тончайшие признаки подавленности, и радовалась тому, насколько более расслабленным он выглядел теперь. По ее мнению, совет начался хорошо. Сидя на почетном месте в великолепном зале, построенном ее мужем, она наслаждалась привилегированным статусом королевы-матери. Ее никогда не приглашали на большие советы Генриха, но Ричард считал само собой разумеющимся, что мать будет участвовать, и если кто из мужчин и имел сомнения на этот счет, то тщательно скрывал это.
Наблюдая теперь, как сын рассказывает о своем вчерашнем посещении королевского Шервудского леса, Алиенора почувствовала знакомое сожаление. Если бы Гарри не цеплялся за каждую каплю власти, как нищий за последний медяк! Не то чтобы он пренебрегал ее мнением из-за того, что это мнение женщины. Не сыну императрицы Мод было смотреть на женщин исключительно как на безмозглых племенных кобыл. Нет, ее муж просто не способен был делиться властью, всегда стремился держать поводья в своих руках, даже если тем самым отчуждал жену и настраивал против себя сыновей.
Ричард говорил, что теперь понимает, почему этот замок числился у Генриха среди любимых.
– Отец с радостью охотился бы от рассвета до заката, а где же найдешь охоту лучше, чем в Шервудском лесу? Он кажется просто бесконечным, дубы там выше церковных шпилей. Но и для разбойников это идеальное пристанище. – Принимая кубок с вином, он взглянул на своего канцлера: – Что у нас назначено на завтра, Гийом?
– Теперь, когда мы разобрались с должностями шерифов, можем перейти к обвинениям против графа Джона и епископа Ковентрийского. – Лоншан старался скрыть удовлетворение, но безуспешно: опала Гуго де Нонана доставляла ему буйную радость. – Послезавтра мы обсудим новые налоги, и последний день оставлен для рассмотрения жалоб на архиепископа Йоркского, поступивших от его собственного кафедрального капитула.
Жофф помрачнел.
– Пустая трата времени, – яростно заявил он Ричарду. – Я в жизни не видел никого более лживого, чем эти лицемерные, коварные каноники. Они противостоят мне со дня рукоположения, и ты не поверишь, сколько всего я из-за них пережил!
– Нам придется выслушать их, Жофф, но у тебя будут все возможности ответить на обвинения, – заверил Ричард с большим терпением, чем обычно в общении со сводным братом. Жофф неохотно умолк и злобно уставился на Лоншана, будто подозревал, что это канцлер подстрекал недовольных монахов.
Алиенора откинулась в кресле, скрытно наблюдая за Жоффом из-под полуприкрытых век. Он вырос при дворе ее мужа, и она не возражала, так как считала, что мужчина должен нести ответственность за своих детей, в браке они рождены или нет. Но их отношения испортились, когда она с сыновьями выступила против Генриха. Жофф так и не простил за это никого из них. Ричард сдержал обещания, данные у смертного одра отца, и подтвердил назначение Жоффа архиепископом Йоркским, хотя все понимали, что темперамент его брата не годится для церковной карьеры, да и сам Жофф никогда не мечтал о священническом сане. Но мало кто ожидал, что в новом своем качестве Жофф натворит таких дел. Он ожесточенно враждовал с епископом Даремским, даже отлучал его от церкви. Он схлестнулся с Лоншаном и восстановил против себя Йоркский кафедральный капитул, попытавшись устроить избрание своего брата по матери деканом Йоркского собора. Он ужасал других прелатов, заставляя носить перед собой архиепископский крест в чужих епархиях, а потом оскорбил Губерта Вальтера, бросив вызов приоритету Кентербери над Йорком. Алиенора потеряла счет отлученным им от церкви, включая целый женский монастырь. Она знала, что Жофф в полной мере унаследовал анжуйский нрав, но никогда раньше он не вел себя столь безрассудно и воинственно, и королева могла лишь предположить, что архиепископ Йоркский очень несчастный человек.
Ричард рассказал матери, что кафедральный капитул Жоффа обвинял его во множестве грехов: симонии[5], вымогательстве, рукоприкладстве, пренебрежении пастырскими обязанностями. Похоже, Ричард относился к ним скептически и скорее склонялся поверить Жоффу, что не так уж часто случалось в их бурном прошлом. Но Алиенора знала, что сын доволен действиями брата при осаде Тикхилла. Кроме того, Жофф добросовестно пытался собрать деньги на выкуп, ему помешало лишь сопротивление монахов, в знак протеста даже прекративших богослужения в кафедральном соборе. Алиенора сомневалась, что перемирие между Ричардом и Жоффом продержится долго – оба обладали слишком сильной волей. Увидев, что Жофф смотрит на нее, королева незаметно опустила взгляд и подумала, как обидно, что Гарри так упорно стремился сделать из Жоффа то, чем тот не был, не мог и не хотел быть.
Совет начал обсуждать введение налога в размере двух шиллингов с каждых ста двадцати акров земли. Алиенора понимала, что это решение станет непопулярным, но не видела другого выхода освободить заложников. Вспомнив внуков, Отто и Вильгельма, она ощутила острую печаль, зная, как оба мальчика скучают по дому. Но теперь ей хотя бы не нужно беспокоиться, что Генрих пойдет на попятную и не отпустит их после уплаты остатка выкупа: пришли известия, что император наконец заключил мир с их отцом, Генрихом Львом.
Ричард только что сообщил, что собирается написать письмо английскому духовенству, поблагодарить всех церковников за усилия по его освобождению. Подавив зевок, король спросил, нужно ли обсудить что-то еще, заметив, что мало спал прошлой ночью. Андре ухмыльнулся – он видел, как Еву вели в спальню Ричарда, но остальные по примеру короля встали и пожелали ему спокойной ночи. Жофф и Губерт Вальтер обменялись взглядами, и последний неохотно сказал:
– Остался один вопрос, сир.
Ричард снова сел:
– Что такое, Губерт?
– Вчера, пока ты ездил в Шервудский лес, прелаты собрались на совет.
Лоншан застыл, оскорбленный и уязвленный тем, что даже после возвращения королевской благосклонности, другие епископы избегали его, словно прокаженного, и не пригласили его на собрание. Ричард ждал, но Губерт тянул с ответом, понимая, что новость радости не принесет.
– Они считают, монсеньор, что тебе хорошо было бы провести какую-нибудь церемонию по случаю возвращения в Англию.
Глаза Ричарда сузились. Прежде чем он успел ответить, вмешался Жофф, не понимавший, почему Губерт ходит вокруг да около.
– Речь о повторной коронации, – без обиняков заявил он. – О возобновлении авторитета монарха, способе… – он не договорил: его брат отодвинул свое кресло с такой силой, что оно перевернулось.
– Способе чего, Жофф? Очиститься от позора моего плена и оммажа, принесенного Генриху?
– Мы этого не сказали, сир, – поспешно вставил Губерт.
– Но подумали, – бушевал Ричард. – Иначе к чему заговаривать про эту церемонию, этот обряд очищения? Ну так передай им вот что, господин архиепископ. Скажи, что если на моей чести есть пятно, я намерен смыть его французской кровью! – С этими словами король развернулся, стремительно вышел за дверь и с таким грохотом захлопнул ее за собой, что все вздрогнули.
Повисло долгое молчание. Приближенным короля доводилось наблюдать вспышки анжуйского темперамента и раньше, но никто из них не ожидал, что это пламя опалит их самих. Лоншан свирепо воззрился на двух архиепископов:
– Отличная работа! Если бы вы удосужились позвать меня на ту встречу, я бы сразу сказал, как воспримет король эту вашу «хорошую идею».
– Это не моя идея, – резко ответил Губерт.
– Им казалось, королю понравится церемония. Он же всегда любил быть в центре внимания, – напомнил Жофф, яростно вспыхнув, когда Лоншан с неприкрытым презрением покачал головой. Но прежде чем прелат успел возразить, Алиенора поднялась с кресла.
– Милорд архиепископ, – ледяным тоном начала она, и все взгляды тут же обратились к королеве, явно разъяренной не меньше Ричарда. – Правду ли сказал мой сын? Люди считают, что в его оммаже Генриху есть что-то постыдное?
– Я – нет, мадам, – твердо ответил Губерт. Алиенора не сомневалась в его искренности, но он не ответил на ее вопрос, и королева повернулась к Жоффу, честному даже себе в ущерб.
Не подвел он и на этот раз.
– Да, кое-кто так считает, – подтвердил Жофф. – Не то чтобы они сомневаются в смелости короля – на такое способен только дурак. Но кое-кто думает, будто этот оммаж пятнает честь Англии, пусть даже и принесен не по доброй воле. Плен сам по себе несет некоторый оттенок позора, и только поэтому…
– Боже милостивый! – Алиенора пригвоздила его взглядом и отвернулась, не владея собой от злости. Как смеют они судить Ричарда за шаг, который он вынужден был сделать ради собственного спасения? Вероломные лицемеры! Ох уж эти мужчины и их безрассудные понятия о чести!
Андре тоже вскочил на ноги.
– Хотел бы я посмотреть, как кто-нибудь скажет это королю в лицо! – Он обвел палату вызывающим взглядом: – Кто из вас согласен с этими малодушными?
– Уверен, я выражу общее мнение, если скажу, что никто из нас так не думает, – ответил Уилл Маршал веско. – То, что королю пришлось принести оммаж, прискорбно, но винить его не в чем – у него не было выбора. В пленении я тоже не вижу ничего постыдного. – Он холодно взглянул на Жоффа. – Любой, кто говорит иначе, никогда не был узником.
Вспомнив, что Маршал был в плену у Лузиньянов, пока Алиенора не заплатила за него выкуп, Жофф пошел на попятную.
– Я не высказывал свое мнение, а лишь повторил, что говорят некоторые, – с жаром заявил он. – Однако я согласен с епископами и считаю, что королю следует устроить церемонию возложения короны или даже повторную коронацию. Этот эффектный способ поможет распрощаться с тем неприятным эпизодом и ознаменует новое начало.
Никто ему не ответил. Все молчали, так как Алиенора, Лоншан и Андре еще сердились, а остальные чувствовали себя неуютно, жалея, что попали под королевский гнев. Они не знали, следует ли им оставаться на месте и ждать, на случай если Ричард надумает вернуться.
Ричард ушел недалеко. Он остановился во внутреннем дворе, не обращая внимания на почтительные приветствия солдат и любопытные взгляды слуг. Холодный ночной воздух не остудил его гнева. Но король почти немедленно понял, что рассердился не на тех. Губерт такого не заслужил. Как и никто из присутствующих. Не стоило обвинять даже епископов и всех тех, кто считал, что он должен подвергнуться церемонии очищения. Если он сам ощущал стыд за содеянное, как можно винить других за такое же чувство? После нескольких мгновений мрачных раздумий государь неохотно развернулся и пошел обратно.
Когда Ричард вошел, присутствующие вскочили, и он знаком велел им снова сесть.
– Является ли предложение епископов «хорошей идеей» это вопрос спорный, но делать посланника ответственным за переданное им послание – идея явно не из лучших. Я допустил ошибку и сожалею об этом.
Все стали твердить, что в его вспышке гнева нет ничего страшного, она вполне объяснима, но Ричард не слушал эти предсказуемые заверения и не внимал им. Усевшись на свое место, он переводил взгляд с одного лица на другое, пока не остановился наконец на Губерте Вальтере.
– Если ты чувствуешь, что это заслуживает обсуждения, я хочу тебя выслушать. Но с самого начала заявляю, что я не желаю повторной коронации.
– Я полностью согласен с тобой, монсеньор. Я не вижу нужды во второй коронации, как и большая часть епископов. Они говорили о чем-то меньшем, возможно, о церемонии возложения короны. В прежние времена короли совершали ее несколько раз в году, но твой отец покончил с этой традицией, поскольку ему не нравилась эта суета. Так что это вовсе не новшество, просто возрождение древнего обычая, способ отпраздновать твое возвращение в свое королевство и к своим подданным.
– Язык у тебя так хорошо подвешен, что способен слизать мед с колючек, – невесело усмехнулся Ричард, цитируя услышанную от Моргана валлийскую поговорку. – Ты подсластил питье так, что почти заглушил вкус ядовитого болиголова. Почти.
Хотя королю этого совсем не хотелось, но, возможно, после того как в большом зале в Майнце он опустился перед Генрихом на колено, это был его долг.
– Ну, а что остальные? – спросил Львиное Сердце. – Вы все согласны, что это необходимо?
Алиенора просто сказала, что такое решение принимать нужно только ему. От Андре и Лоншана Ричард услышал решительное «нет!». Но остальные не решались говорить прямо.
– Народу понравится такая церемония, монсеньор, – промолвил наконец Уилл Маршал.
Ему эхом стали вторить Жофф, Гамелен, Фульк и Уильям Бривер, а когда Губерт предложил оказать честь королю Шотландии, пригласив его принять участие в церемонии, Ричард понял, что его обошли с фланга.
– Я об этом подумаю, – ответил он, хотя, как и все остальные, понимал, что это не задержка ответа, а признание поражения.
Вскоре после этого встреча закончилась. Ричард с Андре вместе пересекали внутренний двор, оба молчали, пока не дошли до главной башни. Андре редко обращался к Ричарду по имени, называя его «монсеньор» на людях, или «кузен» с глазу на глаз.
– Ричард, за проведенное в Германии время ты не совершил ничего постыдного, твоя честь не запятнана.
Лицо его более молодого родича оставалось бесстрастным, скрывая мысли. Но Андре заставил его улыбнуться, добавив с усмешкой:
– Однако, должен признать, мне по вкусу твоя идея искупаться во французской крови.
Джону и его союзнику епископу Ковентрийскому было приказано явиться в течение сорока дней, чтобы ответить на обвинения в захвате замков, опустошении земель в Англии и Нормандии, и заключении союза с французским королем, в нарушение клятвы верности, которую он принес Ричарду. Джона объявили лишенным права на престолонаследие и на английские владения. Также объявили, что Ричард отпразднует Пасху с королем шотландцев, Вильгельмом Львом, а в последующее воскресенье в Винчестере проведет официальную церемонию возложения короны.
– Значит, у меня совсем нет права голоса?
Беренгария положению Анны сочувствовала, но все-таки этот вопрос ее удивлял – в шестнадцать лет девушке уже пора понимать, что замуж приходится выходить за кого прикажут. Сочувствовала киприотке и Джоанна, да и мятежная струнка в характере девушки была ей куда понятней, чем Беренгарии. Поэтому, вместо того чтобы упрекать девушку, она еще раз терпеливо объясняла, что этот брак – одно из условий соглашения, заключенного в Вормсе – часть цены, которую Ричарду пришлось заплатить за свою свободу.
Она изо всех сил старалась примирить Анну с судьбой – напоминала, что герцог Австрийский приходится ей родичем, что он проявляет искреннюю заботу о ее благополучии, и повторяла все благоприятные слова о сыне Леопольда, какие могла почерпнуть от Моргана, Ричарда и писем Алиеноры. Однако Анна отказывалась их воспринять, и королевы в конце концов удалились, дав ей единственное, что могли предложить – время и уединение.
Вернувшись в зал, Джоанна не застала там Мариам, а когда спросила у Беатрисы, пожилая дама с лукавой улыбкой ответила, что Мариам с Морганом снова отправились знакомиться с Пуатье. Все знали, что на деле это означало посещение одного из постоялых дворов в городе. Джоанна рассмеялась, но Беренгарию это не так забавляло – совсем недавно у нее состоялся тревожащий разговор о Мариам и Моргане с Гийомом Темпье, епископом Пуатусским. За полгода, проведенные в Пуатье, для Беренгарии стала большим утешением дружба с Гийомом, которого глубоко уважали за выдающееся благочестие и прямоту. В своей решимости бороться как с мирскими грехами, так и с церковными злоупотреблениями, прелат временами казался ей просто святым. Поэтому, когда он отвел Беренгарию в сторону и заговорил о своем беспокойстве о душе леди Мариам, она к этому отнеслась серьезно.
– Джоанна, Мариам не говорила тебе, что епископ предостерегал ее касательно отношений с Морганом?
Джоанна покачала головой. Она надеялась, что епископ не станет просить ее вмешиваться, поскольку испытывала неподдельное уважение к прелату и распознала в нем хорошего человека. Но она не считала грехи Мариам столь тяжкими, чтобы спасение ее души оказалось под угрозой. В конце концов Мариам вдова, и у нее нет родственников-мужчин, перед которыми требовалось отвечать. Кроме того, они с Морганом старались соблюдать осмотрительность. И не их вина, что даже конюхам и поварятам известно, что они любовники.
– Я думаю, – продолжила Беренгария, – тебе следует спросить у нее, почему они с Морганом не поженятся. Ведь ясно, что они без ума друг от друга, а пребывать в освященном браке куда предпочтительней, чем предаваться блуду.
– Я тоже хотела бы видеть их женатыми, Беренгария. Но все не так просто, как кажется. Морган – рыцарь, а не лорд со своим поместьем. Когда-нибудь он унаследует часть владений отца. Скорее всего, Ранульф завещает свои валлийские земли старшему сыну, а Моргану отдаст английские маноры, поскольку валлийцы, в отличие от англичан, не оставляют все первенцу. Но этого придется ждать годы, а до тех пор Морган не в состоянии содержать жену. Как ты думаешь, почему многие рыцари так никогда и не женятся?
Беренгария никогда об этом не думала. Иногда Ричард поддразнивал ее, говоря, что она почти так же отстранена от мира, как монахиня-цистерцианка. Она считала, что так и есть, поскольку вела привилегированную жизнь любимой дочери короля. И решила, что отыщет способ устроить брак Мариам и Моргана. Ричард славился своей щедростью, как и подобает великому королю. Неужто он откажется вознаградить Моргана за стойкость и преданность, если просьба поступит от нее?
Она уже собралась поведать о своем плане Джоанне, когда одна из женщин вскочила с восклицанием:
– Сэр Гийом!
Едва Гийом де Пре вступил в зал, женщины тут же толпой обступили своего любимца. Джоанна и Беренгария были ему вечно признательны – он пожертвовал своей свободой, спасая Ричарда от плена в Святой земле. Рыцарь передал им письма из Англии, и Беренгария забрала свои, чтобы прочесть в саду, а Джоанна удалилась с адресованными ей на оконное сиденье.
Когда, дочитав письма, Джоанна присоединилась к остальным, Гийом рассказывал завороженным фрейлинам и придворным рыцарям о церемонии возложения короны в соборе Винчестера. По его словам, стоило посмотреть, как король Шотландии и графы Суррейский и Честерский шествовали, неся три церемониальных государственных меча. Король выглядел величественно в горностаевой мантии и украшенной драгоценными камнями короне, которую архиепископ Кентерберийский водрузил на голову Ричарда перед его восшествием в церковь. В северном нефе храма выстроили специальный помост для королевы и ее дам, чтобы они могли без помех наблюдать за процессией. А потом в соборной трапезной состоялся роскошный пир с множеством перемен блюд, музыкантами, арфистами и жонглерами для развлечения гостей. Вино лилось фонтаном. А на улице собралась огромная толпа, надеясь хоть мельком увидеть своего государя, королеву-мать и высокородных гостей.
Ему внимали с восторгом, и даже Джоанна ощутила легкую зависть: так ей хотелось оказаться там, рядом с братом и матерью. Тут она заметила, что Беренгария вошла в зал и незаметно остановилась позади круга слушателей. Джоанна начала пробираться к ней, но тут появились возвратившиеся Морган и Мариам и радостно приветствовали Гийома – Морган сдружился с ним в Святой земле. К тому времени как Джоанне удалось высвободиться, невестка ушла.
Джоанне пришлось играть роль хозяйки, проследить, чтобы для Гийома подготовили еду, ванну и постель. Она ускользнула при первой возможности и поднялась по лестнице в опочивальню Беренгарии. Та уже отослала прислугу и, хотя отворила дверь, впуская Джоанну, но выглядела отстраненной, спряталась за щит своей испанской надменности, что было явным признаком расстройства. Джоанна решила, что прямая атака лучше всего, и прямо спросила, не встревожена ли Беренгария чем-то в письме Ричарда.
Невестка покачала головой в ответ, но Джоанна терпеливо ждала, и после напряженного молчания Беренгария тихо сказала:
– В письме Ричарда нет ничего тревожащего. Он, как всегда, идеально вежлив, спрашивает о моем здоровье и выражает надежду, что мне хорошо здесь, в Пуатье. Но не говорит ничего личного, ничего интимного, ничего такого, что муж сказал бы жене. Не упоминает даже о возложении короны, лишь рассказывает об осаде и о том, что он обратился к папе с прошением, чтобы святой отец воспользовался авторитетом церкви для возвращения выкупа и заложников.
– Это так похоже на Ричарда, – сказала Джоанна, стараясь казаться веселой. – У него, как у большинства мужчин, дорогая, во всем теле не найдется ни единой романтической косточки. Двенадцать лет брака с Вильгельмом научили меня, что изменить мужчину практически невозможно. К счастью, Господь наделил женщин терпением Иова, дав нам возможность мириться с их… – она смолкла, увидев, что печальные карие глаза Беренгарии полны слез.
– Джоанна, чем я провинилась перед ним?
– Ничем! Почему ты так спрашиваешь, Беренгария? Вспомни, когда мы расставались в Акре, он сказал, что раз Филиппу потребовалось четыре месяца, чтобы добраться домой из Святой земли, то будь он проклят, если не управится за три, и обещал, что вернется вовремя и отпразднует с тобой Рождество. Разве так говорил бы мужчина, недовольный тобой?
– Нет… но мужчина, которого я оставила в Акре, не похож на того, кто писал эти письма. В Святой земле он тратил много усилий, чтобы я была всегда рядом с ним, перевез нас из дворца в Акре в лагерь армии в Яффе, взял нас с собой в Латрун. А теперь… теперь ему, кажется, безразлично, воссоединимся ли мы когда-нибудь.
– Беренгария, это определенно не так!
Испанка не обратила внимания на протест Джоанны.
– Я слушала рассказ Гийома о возложении короны в Винчестере и думала лишь о том, что мне тоже следовало там присутствовать. Я должна была находиться в том северном нефе рядом с его матерью, а не оставаться в сотнях миль от супруга и выслушивать этот рассказ из вторых уст.
– У него не было времени послать за тобой, дорогая. Все произошло очень быстро, всего через пару недель после взятия Ноттингемского замка.
– Если бы я ждала Ричарда в Лондоне, Джоанна, времени хватило бы. Или если бы сопровождала супруга в Ноттингем, как его мать. – Беренгария невесело улыбнулась, видя, как Джоанна расстроена, и понимая, что золовка снова старалась ее защитить. – Епископ Гийом рассказал мне о письме от епископа Лондонского, где тот уверяет, что королева Алиенора присутствовала при осаде.
Джоанна не знала, что и сказать. Поведение брата было ей понятно не больше, чем его жене, но она была уверена, что чем скорее супруги воссоединятся, тем лучше. Потом она улыбнулась, потому что в голову ей пришла идея.
– Мать пишет, что они собираются отплыть из Портсмута, а значит, высадятся в Барфлере. Мы можем встретиться с ними там, Беренгария!
– Нет.
– Почему нет? – удивилась Джоанна.
– Я не стану бегать за ним. Когда Ричард пошлет за мной – я приеду. А до тех пор буду ждать здесь.
Джоанна очень старалась убедить Беренгарию поехать в Барфлер, но невестка оставалась непреклонной. Джоанна понимала, что большинство людей сочло бы Беренгарию идеальной женой – немногословной, преданной и почтительной. Только откуда было им знать, какой упрямой могла она быть. Или надменной. Джоанна решила попробовать позже, но если Беренгария твердо решит остаться в Пуатье, она поедет в Барфлер без нее. Ей нужно увидеться с матерью. Нужно увидеться с братом. И еще нужно выяснить, почему ему так безразлично воссоединение со своей молодой королевой.
Захватив Эвре, французский король передал его союзнику, и в этот дождливый вечер в начале мая Джон находился в замке. Торопливо шагая по узкой, утопающей в грязи улице, Дюран выругался, проклиная ветер, сорвавший с головы капюшон, потом выругался снова, когда дорогу преградил назойливый попрошайка. Не сразу ему удалось найти убогую маленькую таверну, спрятанную в переулке недалеко от реки. Коптящие светильники на стенах едва рассеивали царящий в зале мрак. Он помедлил в дверях, давая глазам привыкнуть, а потом разглядел за столом в темном углу человека, ожидающего его.
Дюран скользнул на скамью рядом с Джастином де Квинси, знаком велел служанке принести вина.
– Славную лачугу ты выбрал для нашей встречи, – сказал он. – Что, подходящего свинарника не нашлось?
– Я и присмотрел один, – сказал Джастин. – Хотел, чтобы ты чувствовал себя как дома.
Улыбки, которыми они обменялись, были прохладнее дождя над Эвре. Эти двое были очень разными – Джастин намного моложе, смуглый и крепкий, настороженный, а Дюрану перевалило за тридцать, держался он вальяжно, а светлой мастью напоминал викинга. С первой встречи они невзлюбили друг друга, но им часто приходилось работать вместе, потому как оба были людьми королевы, и что их объединяло, так это полная и безоговорочная преданность Алиеноре.
Сообщение Джастина было иносказательным и устным, поскольку передавать информацию в письменном виде было слишком рискованно.
– Каковы шансы вернуть в загон заблудшего барана? – спросил он, понизив голос сильнее обычного.
– Этот особенный баран бродит где ему вздумается. Но я постараюсь выследить его. А когда поймаю, куда его везти?
– На рынок в Лизье.
Дюран кивнул, потом оттолкнул скамью, поскольку услышал все, что хотел узнать. Попрощаться с Джастином он не удосужился, как и заплатить за выпитое. Джастин уронил на рассохшийся дощатый стол пару монет и одновременно смотрел, как его собеседник направляется к двери, растолкав при этом двух только что вошедших посетителей. Те начали было возмущаться, но, присмотревшись к Дюрану, решили отступиться. Джастин не удивился проявленной ими осторожности – однажды он слышал, что Дюрана охарактеризовали как «человека, рожденного пить на пару с дьяволом». Ручной волк Алиеноры привык к угрозам и дворцовым интригам, но де Квинси не мог отрицать ни его смелости, ни остроты ума. И то и другое необходимо, чтобы прожить так долго в двойной игре, ведь если Джон обнаружит, что его водили за нос, то, как подумалось Джастину, даже такому, как Дюран, останется только посочувствовать.
Перед тем как вернуться в замок, Дюран кое-что купил на рынке. Когда он вошел в большой зал, находившиеся там рыцари приветствовали его холодно: друзей среди них у него не было, да он их и не искал. Урсула не удостоила его даже небрежного кивка. Она играла со своей служанкой в шашки и не обратила на него никакого внимания, будто рыцарь был невидимкой. Мужчины, выказывавшие Дюрану подобное неуважение, сильно рисковали, но грубость знойной любовницы Джона его только забавляла, и он намеренно подразнил ее, остановившись полюбезничать с залившейся краской служанкой.
Как Дюран и ожидал, Джон был один в опочивальне. Сын королевы, человек любивший шумные компании, теперь проводил время в одиночестве и печали. Длилось это недели две – с тех пор как пришли вести про сдачу Ноттингемского замка Ричарду.
Джон устроился на кровати, держа на коленях открытую книгу. Он получил такое же блестящее образование, как и его братья, и, по всей видимости, находил в чтении истинное удовольствие.
– Кажется, я становлюсь глухим, Дюран, – с сарказмом промолвил принц, вставая. – Я не слышал, как ты стучал.
– К счастью, ты ценишь меня не за хорошие манеры, милорд. – Дюран подошел к столу, взял кувшин, который оруженосец Джона всегда держал наполненным, налил два кубка и выждал, чтобы Джон присоединился к нему.
Джон немного поартачился, но в конце концов скука привлекла его к столу – при всех своих изъянах, Дюран обычно бывал забавен.
– Полагаю, Дюран, у тебя была причина вламываться сюда?
– Я принес тебе это, милорд, – Дюран положил на стол мешочек и вытащил из него маленькие песочные часы.
– Это шутка? – холодно поинтересовался Джон. – Если так, мне она не кажется смешной.
– Это вполне понятно, ведь в твоем положении нет ничего смешного, милорд. Но мне показалось, тебе не помешает напомнить, что время, отпущенное на то, чтобы сделать выбор, на исходе.
Принц нахмурился. Обычно дерзость рыцаря ему нравилась – мало кому хватало мужества быть таким же откровенным, как Дюран, но иногда она раздражала.
– Выбор? – повторил Джон. – Сегодня все твои шутки попадают далеко от цели.
– Выбор у тебя есть, милорд. Ты можешь цепляться за союз с французским королем или попытаться заключить мир с братом.
– Это, по-твоему, и есть выбор? – с издевкой осведомился принц. – С равным успехом ты мог спросить, где я предпочел бы жить, в Содоме или в Гоморре.
– Может показаться странным, – процедил Дюран. – но как по мне, выбор прост. В Содоме ты будешь приспешником Филиппа, а может, и его прислужником. В Гоморре – наследником английского трона.
Джон грохнул своим кубком о стол:
– Я никому не прислужник!
– Но именно так тебя и будут называть при французском дворе, пусть и за глаза. Как только Ричард снова ступил на английскую землю, твоя ценность для Филиппа резко упала. Он по-прежнему будет величать тебя союзником и бросать иногда крохи со своего стола, вроде Эвре. Но ты не будешь равным ему, и лучше бы тебе подумать, что это означает. Ты не из тех, кому легко заискивать или прикусить язык, а Филипп потребует и того, и другого.
Дюран рисковал, высказываясь с такой прямотой. Но он был уверен, что не открыл Джону ничего нового – тот был кем угодно, но только не дураком. Его просто требовалось подтолкнуть в верном направлении и убедить, что это единственно возможный путь.
Джон подтвердил это, сказав с горечью:
– А Ричард, по-твоему, не заставит меня пресмыкаться и вилять хвостом?
«Заставит, если тебе повезет», – подумал Дюран, а вслух сказал:
– Полагаю, ты прав. Но немного унижений не такая уж высокая цена за корону, милорд. – Он склонился над столом, глядя Джону прямо в глаза. – Если и есть на свете человек, который не доживет до старости, то это твой брат. Чудо, что он до сих пор смог избежать смерти. Рано или поздно его удача иссякнет, и в этот момент ты должен быть рядом, чтобы этим воспользоваться.
Глаза Джона имели необычный ореховый цвет, но теперь, когда на них упал отсвет стоящей у его локтя свечи, они показались золотистыми.
– Боюсь, ты забыл маленькую испанскую женушку Ричарда. Что, если она родит ему сына?
Дюран пожал плечами.
– Есть такой риск, милорд. Но даже если родит, каковы шансы, что Ричард проживет достаточно долго, чтобы его сын вырос? Никто не захочет короля-ребенка, если есть взрослый мужчина.
– Дюран, ты предлагаешь мне поставить на кон все, полагаясь на то, что может случиться, а может, и нет.
– С каких это пор тебе разонравилось рисковать, милорд? Ты поставил на то, что Ричард не вернется, и проиграл. В новой игре шансы повыше.
Джон вглядывался в свой кубок с вином, будто искал там ответ.
– Что, если Ричард откажется простить меня? На его ноттингемском совете меня провозгласили предателем и изгоем.
Дюран улыбнулся про себя, уверенный, что загнал своего барана. Он позволил себе несколько мгновений наслаждаться триумфом, затем начал развивать успех, делая все возможное, чтобы развеять сомнения Джона. Делая то, чего хотела он него его королева.
Алиенора стояла на укреплениях высокого каменного донжона Порчестерского замка, не обращая внимания на колючий дождь и порывы ветра. Гавань Портсмута представала темно-серой поверхностью, испещренной белыми барашками волн; там где прибой обрушивался на берег, высоко в воздух взлетали хлопья пены. Ей уже не удавалось рассмотреть парус галеры своего сына. Глаза Алиеноры пристально вглядывались в горизонт, но видели лишь штормовые тучи и бушующее море.
– Мадам!
Обернувшись, Алиенора увидела спешащую к ней вдоль парапета графиню Омальскую. Встречный ветер раздувал плащ за спиной женщины. Король и его мать прибыли в Портсмут двадцать четвертого апреля, и вскоре к ним присоединилась Хавиза, желавшая сопровождать их в Нормандию. Алиенора была рада ее обществу, и королеву тронуло, что ее подруга решилась выйти на бастион, тогда как другие женщины жаловались, что от высоты их мутит. Видимо, Хавиза услышала, что судно Ричарда вышло в море в разгар бури.
– Это правда? – Хавиза запыхалась и старалась не смотреть вниз, на двор замка. – Король в самом деле вышел в море один?
Алиенора кивнула:
– С каждым днем он становился все более беспокойным, и сегодня окончательно потерял терпение. Этим утром он выдал Портсмуту первую его королевскую хартию, а вечером объявил, что больше не станет ждать. Как видишь, – она указала на гавань, заполненную сотней стоящих на якоре кораблей, – кормчие его флота отказывались выходить в плавание в такой шторм. Но Ричард не стал их слушать, и «Морской клинок» вышел в море сразу после того, как прозвонили час девятый.
Хавиза дрожала и куталась, как могла, в плащ. Она не могла представить, чтобы кто-то в здравом уме вышел в море в такую ужасную погоду, и была рада, что находится сейчас здесь, а не рядом с Ричардом, в темном бушующем море.
Алиеноре слишком хорошо было знакомо такое помешательство Ричарда – оно перешло ему по наследству от отца. Генрих нередко противопоставлял свою волю ярости природы, выходя в плавание в погоду куда хуже этого майского шквала. Когда они плыли в Англию на свою коронацию, Генрих решил бросить вызов свирепому ноябрьскому шторму, и спустя многие годы Алиеноре становилось плохо при одном лишь воспоминании о том душераздирающем переходе через Пролив. Еще она не забыла свои ярость и разочарование, когда муж повез ее в Англию в качестве пленницы, которая была неспособна возразить, когда он отказался пережидать яростный шторм, или помешать ему взять с собой девятилетнюю Джоанну и восьмилетнего Джона. Ричард хотя бы ушел в море один, а Генрих всегда требовал, чтобы с ним отправлялся весь флот, даже когда моряки умоляли его остаться в гавани. Алиенора не понимала этого прежде, не смогла понять и теперь. Окидывая взглядом испещренную волнами гавань Портсмута, она разрывалась между гневом, порожденным безрассудством сына, и страхом за его жизнь. Ну не для того же он сумел выбраться из плена, чтобы пойти ко дну из чистого упрямства? Но все, что ей оставалось, это молить Всемогущего спасти ее сына от последствий собственной глупости.
Галеру Ричарда так потрепало штормом, что ветер отнес ее обратно, и путникам пришлось укрыться в бухте острова Уайт. К большому разочарованию и некоторому смущению Ричарда, ветер и на следующий день оставался встречным, и у них не осталось иного выбора кроме как возвратиться в Портсмут. Там король столкнулся со стихией не менее опасной, чем непогода – со своей разъяренной матерью. Алиенора решительно потребовала, чтобы он не выходил больше в море, пока ветер не станет благоприятным, и Ричард нехотя согласился ждать. Поэтому только двенадцатого мая его флот оставил Портсмут за кормой, и в тот же день пристал к берегу в Барфлере. Ни Ричарду, ни Алиеноре не суждено было увидеть Англию снова.