Красивая дочь лекаря произвела на юного Вандердеккена сильное впечатление. Новое чувство присоединилось к тем, что волновали душу Филиппа. Придя домой, он кинулся на постель, с которой утром его поднял Путс. Прелестный образ девушки еще некоторое время носился в воображении молодого человека, но скоро был изгнан мыслью о том, что в соседней комнате лежит мертвая мать, а тайна отца, Виллема Вандердеккена, до сих пор заперта внизу в гостиной.
Погребение назначили на завтрашнее утро, и Филипп, который после знакомства с прекрасной дочерью безобразного доктора несколько охладел к страшной тайне покойной матери, решил до похорон не отпирать таинственную комнату. На этом он заснул и, измученный душевно и физически, проспал до утра, когда священник разбудил его: печальная церемония уже началась. Через час все закончилось, провожавшие тело на кладбище разошлись по домам, а Филипп, вернувшись в опустелое жилище, запер дверь на тяжелый засов и почувствовал облегчение от того, что теперь он один и никто ему не помешает.
Войдя в комнату, где еще час тому назад лежало тело матери, Филипп снял со стены шкафчик и возобновил прерванную накануне работу. Вскоре он отделил заднюю стенку и нашел потайной ящичек. Выдвинув его, Филипп обнаружил, как и предполагал, большой ключ с легким налетом ржавчины, а под ним – сложенную вчетверо выцветшую от времени бумажку с текстом, написанным рукой Катрины Вандердеккен.
«Прошло две ночи, с тех пор как ужасный случай внизу вынудил меня запереть гостиную, и до сих пор мне кажется, будто голову мою от потрясения разрывает на части. Если я при жизни не успею или не захочу никому признаться в том, что произошло, все равно этот ключ понадобится: когда я умру, комнату откроют, а иначе дверь выломают. Выбежав оттуда, я бросилась наверх и до утра сидела подле своего сына. Утром я набралась смелости, сошла вниз и заперла гостиную, а ключ принесла в свою спальню. Пусть та злополучная комната стоит запертой, пока не пробьет мой час. Никакие лишения или нужда не заставят меня изменить свое решение, хотя в железном ларце в буфете подальше от окна довольно денег, чтобы мы с сыном жили безбедно. Мне не надо их – пусть они достанутся моему ребенку. Я не знаю еще, буду ли рассказывать сыну про этот кошмар, сейчас я склоняюсь к мысли, что лучше не посвящать Филиппа в эту тайну и не объяснять причины, заставившие меня поступить именно так, а не иначе. Ключи от шкафа, буфета и железного ларца – на столе или в моей рабочей корзинке. На столе же осталось письмо, но, может, я куда-нибудь переложила его от волнения и страха. Оно запечатано. Пусть никто не вскрывает его кроме моего сына. И ты, мальчик мой, не распечатывай письмо, если я так и не сообщу тебе тайну, – это ради твоего же блага, поверь мне! Лучше отдай его достопочтенному патеру, так как на письме лежит проклятие. Сыночек мой дорогой, прежде чем сорвать печать с письма, тысячу раз подумай – может, тебе лучше никак не соприкасаться с этой роковой историей, а материально ты вполне обеспечен.
– «…никак не соприкасаться с этой роковой историей…», – задумчиво повторил Филипп, не отрывая взгляда от записки. – Но, матушка, я обязан с ней соприкоснуться и узнать все. Прости меня, дорогая, если я вопреки твоему желанию не обдумал все тысячу раз – это означало бы даром потерять время, раз уж я бесповоротно вознамерился узнать тайну.
Приложившись губами к подписи матери, сын неторопливо сложил записку, сунул в карман и, взяв ключ, пошел вниз. Было около полудня, солнце ярко светило, небо голубело, и все в природе улыбалось. Филиппу стало жутковато, и сердце его дрогнуло, когда, с некоторым усилием повернув ключ в замке, он толкнул дверь и отворил ее. Он не сразу ступил в комнату, а задержался на пороге: ему мнилось, что он вторгается в приют какого-то бестелесного духа, который вот-вот предстанет перед ним. Обождав минутку, юноша взял себя в руки, отогнал тревожные мысли, перешагнул через порог и оглядел помещение. Кругом царил полумрак – через щели плотно закрытых ставен пробивались два-три солнечных лучика, в первый момент показавшиеся Филиппу мистическим сиянием. Не отвлекаясь на нелепые фантазии, молодой человек начал рассматривать предметы, для чего принес из кухни свечу. Стояла полная тишина. Стол, на котором, как писала мать, вроде бы, лежало письмо, располагался за дверью, и в первый момент Филипп его не заметил. Юноша прошел через всю комнату к окну, чтобы раскрыть ставни, но когда вспомнил рассказ матери о том, что в роковую ночь они распахнулись и потом закрылись сверхъестественным образом, его руки задрожали. Он все-таки открыл ставни, и целое море света хлынуло в комнату и на мгновение ослепило юношу. Этот ворвавшийся веселый дневной свет смутил Филиппа даже больше, чем прежний полумрак. Со свечой в руке молодой человек вышел в кухню, сел, опустив голову на руки, и некоторое время посидел в глубокой задумчивости, прежде чем собрался с духом снова пойти в гостиную. На этот раз он чувствовал себя уверенно и принялся разглядывать обстановку.
Одно окно. Против входной двери камин. По обе его стороны два буфета из темного дуба. Пол чистый, хотя пауки протянули по нему во всех направлениях свои тенета. С середины потолка спускался зеркальный шар – обычное в то время украшение гостиных; его окутала густая сеть паутины, и он напоминал громадный кокон. Над камином – две-три картины в рамах со стеклами, затянутыми сплошным слоем пыли, сквозь который не удавалось различить изображения. На камине – живописный образ Пресвятой Девы Марии в небольшом серебряном киоте, потемневшем и потускневшем настолько, что стал походить на темную бронзу или чугун. По обе стороны киота – индийские фигурки и вазочки. Что скрывалось за стеклянными дверцами буфетов, Филипп не понял из-за толстого слоя пыли: похоже, там размещалось столовое серебро, которое еще не совсем почернело и слегка поблескивало. На стене против окна – тоже картины в рамах с запыленными стеклами и две птичьи клетки. Филипп приблизился к ним и заглянул: бедные пленницы давно закончили свое существование, на дне клеток лежали маленькие кучки светло-желтых перышек, по которым можно было безошибочно сказать, что питомиц, когда-то живших здесь, привезли с Канарских островов. Филипп продолжил осмотр комнаты, оттягивая тот момент, когда он собирался приступить к поискам того, что интересовало его всего более, чего он опасался и вместе с тем очень хотел найти.
Стулья и кресла вдоль стен. На одном из них что-то из белья. Филипп взял в руки и убедился: это его детская рубашечка, когда он был ребенком. У стены против камина – стол, кушетка, рабочая корзинка матери и, вероятно, роковое письмо. Когда Филипп посмотрел за дверь, где был стол, пульс у юноши сильно забился, но он усилием овладел собой. На этой же стене за дверью висело разное оружие, на кушетке рядом со столом, очевидно, и сидела мать в тот вечер, когда отец – или призрак отца – посетил ее. Рабочая корзинка со всеми принадлежностями рукоделия стояла на столе, там, где мать ее и бросила, в страхе убежав из комнаты. Ключи, о которых она упоминала, лежали тут же, но, сколько ни смотрел Филипп, письма он нигде не видел: ни на столе, ни на кушетке, ни на полу. Он приподнял рабочую корзинку, желая убедиться, не попало ли письмо под нее, – нет. Он выложил на стол содержимое корзинки – письма среди него не оказалось. Затем он приподнял и перевернул все подушки на кушетке, но и здесь никаких признаков письма не обнаружилось. У Филиппа как будто камень с души свалился. «Я так и знал! Все это была игра больного воображения, – подумал он. – Матушка, видно, уснула, и ей приснилась ужасная история. Не могло такое произойти. Без сомнения, сон оказался слишком ярким, живым, напоминал страшную действительность и отчасти повлиял на мозг моей впечатлительной матушки – этим все и объясняется. Да-да, мое предположение верно. Бедная матушка! Как много ты выстрадала из-за этого сна, но теперь ты удостоилась награды на Небе и обрела наконец желанный покой».
Немного погодя Филипп достал из кармана записку, найденную вместе с ключом, и начал ее перечитывать: «…в железном ларце в буфете подальше от окна…» Так. Взяв со стола связку ключей, он пошел к буфету, подобрал нужный ключ, открыл деревянные дверцы, увидел железный ларец и отпер его другим ключом. Глазам юноши явилось настоящее богатство – до десяти тысяч гильдеров в маленьких желтеньких мешочках. «Матушка страдалица! – пожалел он. – Страшный сон довел тебя до нужды, почти до нищеты, когда в твоем распоряжении имелось целое состояние!» Филипп положил все желтые мешочки на место и запер ларец и буфет, взяв на свои неотложные нужды несколько золотых монет из одного полупустого мешочка. Его внимание привлекла верхняя часть буфета, которую он открыл опять же с помощью одного из ключей на связке: фарфор, серебряные сосуды, чаши и кубки – все высокой стоимости. Полюбовавшись посудой, юноша замкнул дверцы буфета и бросил ключи на стол.
Неожиданное богатство укрепило его в убеждении, что никакого рокового пришествия отца, равно как и проклятия, в сущности не было. Это успокоило Филиппа, настроение его улучшилось, и, опустившись на кушетку, он стал думать не о мистических явлениях, а о вполне земных радостях, а именно о прелестном видении в окне дома мингера Путса. Помимо его воли воображение рисовало ему чудесные воздушные замки и картины полнейшего блаженства. Так он просидел часа два, потом его мысли вернулись к бедной матери и ее тяжелой кончине.
– Милая добрая матушка! – вслух сказал он, приподнимаясь с кушетки. – Здесь ты сидела утомленная долгим бдением над моей постелькой, измученная тревогой за своего любимого супруга и моего ушедшего в море отца, которому в бурную ночь грозили тысячи опасностей. Воспаленное воображение вызывало в твоей душе нехорошие предчувствия, а страшный сон породил в твоем сознании картину кошмара. Без сомнения, я прав. Вот и вышивка твоя лежит на полу на том месте, где она выпала из твоих обессилевших во время сна рук, и, быть может, в эту минуту погибло счастье всей твоей жизни! Бедная моя! – Филипп смахнул слезу со щеки и нагнулся, чтобы поднять кусочек кисеи, по которой вышивала мать. – Как много ты вынесла! Боже правый! – Вдруг он прервал восклицание и отпрянул с кусочком ткани в руке. – Да вот оно это письмо! – едва договорил он, и его словно обожгло огнем.
На полу под лоскутком вышивки лежало то самое письмо капитана Вандердеккена. Если бы Филипп сразу нашел его на столе, как ожидал, то, вероятно, взял бы его в руки сравнительно спокойно. Но теперь, когда юноша успел убедить себя, что ничего подобного не было, что все это – плод болезненного воображения матери, что его ждет близкое благополучие, это оказалось для него страшным ударом. Молодой человек замер на месте не в силах прийти в себя от ужаса и недоумения. Все его воздушные замки рухнули, и по мере того, как он пытался стряхнуть с себя оцепенение, душа его наполнялась тяжелыми предчувствиями. Он быстро нагнулся, схватил письмо и выбежал из комнаты. «Я не могу, не смею читать его здесь! – пронеслось в голове. – Я ознакомлюсь с ним только под открытым небом перед ликом оскорбленного Божества». Взяв шляпу, Филипп выскочил из дому, запер дверь и зашагал по улице, сам не зная куда.