Как ни силен духом был Филипп Вандердеккен, его словно громом поразило, когда он увидел, что душа его матери отлетела в лучший мир. Долгое время он сидел подле ее постели, не сводя глаз с усопшей, причем мысли его тревожно блуждали, не задерживаясь ни на чем конкретном. Мало-помалу он пришел в себя, встал, оправил подушки и закрыл глаза покойнице. Руки его сами собой молитвенно сложились, и горячие слезы покатились по его смуглым щекам. Запечатлев долгий прощальный поцелуй на бледном челе мертвой матери, он медленно задернул полог вокруг постели и скорбно произнес:
– Бедная матушка, наконец-то ты обрела покой, которого столько лет не знала твоя душа. Но сыну своему ты оставила горькое наследство!
Филипп вспомнил все только что пережитое, и страшное признание матери ожило в его воображении и вызвало сумятицу в его голове. Обхватив ее руками, он постарался привести мысли в порядок, чтобы разобраться в них и решить, что делать дальше. Он не мог позволить себе долго предаваться горю: мать его отошла от всех земных забот и волнений, а отец? Что с ним? Филипп понятия не имел, где он. Внезапно в мозгу юноши пронеслись слова матери: «Осталась только одна надежда»… Так значит, надежда есть? Мать сказала, что отец положил на стол письмо. Где оно? Может, так и лежит, где его положили? Вероятно, у матушки не хватило смелости прочесть его. В этом письме заключалась надежда, и оно пролежало невскрытым более семнадцати лет.
Филипп решил осмотреть роковую комнату и узнать все. Но идти туда сейчас или дождаться рассвета? Да и где ключ от двери? Взгляд его случайно остановился на маленьком навесном шкафчике, который мать никогда не отпирала при сыне, – наверное, именно там спрятан ключ. Недолго думая, юноша взял свечу и подошел к шкафчику. Удивительно: он не заперт! Дверки распахнулись, и Филипп стал выдвигать один ящичек за другим, но ключа нигде не было, все ящички до одного оказались пустыми. У юноши мелькнула догадка, что в шкафчике предусмотрены потайные ящички, и Филипп долго и внимательно искал их, но тщетно. Наконец он вынул все ящички и разложил их на полу, а шкафчик снял со стены и потряс его. Послышался шум, указывавший на то, что в одном углу шкафчика находится потайная ниша. Филипп пришел к выводу, что ключ именно там, и попытался его достать – бесполезно. Уже почти рассвело, а Филипп все еще бился над своей неблагодарной задачей. Вконец измучившись, он решил взломать заднюю стенку шкафчика, спустился вниз в кухню и вернулся оттуда с небольшим ножом и молотком. Опустившись на колени, он принялся за дело, как вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.
Филипп вздрогнул: он до того погрузился в свою работу и свои мысли, что не услышал у себя за спиной приближавшихся шагов. Подняв голову, он увидел перед собой патера Сейсена, священника местного прихода, смотревшего на него строго и неодобрительно. Сейсену сообщили о тяжелом состоянии вдовы Вандердеккен, и добрый патер поднялся с рассветом, чтобы поспешить к болящей и принести ей утешение.
– Ай, сын мой, – проговорил он, – и ты не боишься тревожить покой своей матери? Неужели ты хочешь все расхитить в доме, прежде чем твоя мать упокоится в могиле?
– Нет, святой отец, – ответил Филипп, – я не боюсь потревожить ее покой: она уснула сном праведников. Расхищать в доме мне нечего. Я ищу не золото и не другие богатства, хотя если бы они имелись, то теперь принадлежали бы мне. Я ищу давно спрятанный в этом шкафчике ключ, но не могу добраться до него, потому и пытаюсь взломать стенку.
– Твоя мать скончалась? Умерла без утешения, которое принесла бы ей наша святая церковь? Почему же ты не позвал меня?
– Потому что матушка скончалась внезапно у меня на руках часа два назад. Я очень сожалею, что вас не было подле нее в ту минуту.
Старик отдернул полог и взглянул на усопшую, окропил ее и постель святой водой и склонился над телом Катрины Вандердеккен с немой молитвой о ее душе. Через минуту он обернулся к Филиппу:
– Почему я застал тебя за такой работой? С какой целью ты стараешься достать ключ? Смерть матери должна бы всколыхнуть в тебе сыновние чувства, но я не вижу твоей скорби и не слышу молитв об упокоении ее души, – глаза твои сухи, а мысли заняты посторонним и суетным, хотя еще не остыло тело, в котором жила и томилась душа твоей матери. Подобное поведение не приличествует доброму сыну и христианину. Что за ключ ты ищешь?
– Патер, у меня нет времени для слез, скорби и жалоб, а дум у меня столько, что их отказывается вместить моя голова. Я нежно любил свою мать, вы это знаете.
– Я спрашиваю, какой ключ тебе так срочно понадобился?
– Ключ от комнаты, которая стояла запертой столько лет и которую я должен и хочу отпереть, даже если…
– Даже если… что?
– Ничего такого, я случайно обмолвился. Простите, святой отец, мне просто нужно осмотреть эту комнату.
– Я давно о ней слышал и знаю, что твоя мать никогда никому не объясняла, почему ваша гостиная все время заперта. Я сам не раз задавал ей этот вопрос, но она уходила от ответа. Мало того, однажды, когда я по долгу своего сана попробовал расспросить Катрину более настойчиво, то заметил, что разум ее мешается, она как будто теряет рассудок, поэтому я отказался от дальнейших попыток. Что-то тяготело над душой твоей бедной матери, но она даже на исповеди не пожелала сказать мне правду и тем самым снять невыносимое бремя с души. Перед смертью она открыла тебе свою тайну или так и унесла ее с собой в могилу?
– Она открыла ее мне, святой отец.
– Не чувствуешь ли ты потребности исповедаться, сын мой? Быть может, я оказал бы тебе помощь или дал совет…
– Я верю, что не праздное любопытство побуждает вас выведывать у меня эту тайну, я готов поделиться ею с вами и выслушать ваш совет. Дело, однако, в том, что в данную минуту я сам не во всем разобрался и ума не приложу, все ли обстояло так, как говорила моя бедная мать, или то лишь плод ее воспаленного воображения. Когда я удостоверюсь, что все услышанное мной от матери – правда, я исповедуюсь перед вами, хотя едва ли вас это порадует. Сейчас я не вправе ничего сообщать вам, я обязан докопаться до истины, и первый шаг к тому – войти в эту ненавистную комнату и убедиться во всем.
– Тебе не страшно, сын мой?
– Нет, святой отец, на мне лежит долг, который нужно исполнить. Умоляю вас, не допытывайтесь у меня ни о чем. Честное слово, я, как и покойная мать, чувствую, что всякие расспросы пошатнут мой рассудок.
– Нет, Филипп, что ты, я не настаиваю! Придет время, и если я тебе понадоблюсь, то ты обратишься ко мне, а теперь прощай. Но прошу тебя все-таки, сын мой, приостанови свою неподобающую моменту работу: я сейчас пришлю сюда женщин – готовить к погребению покойницу, душу которой призвал Господь.
Патер взглянул на Филиппа и понял, что мысли юноши витают где-то далеко. Взгляд его, лишенный всякого выражения, бесцельно блуждал по сторонам, а лицо выражало странное недоумение, и священник, озабоченно покачав головой, покинул дом. «Он прав, – подумал Филипп, оставшись один, – не надо спешить с этим делом. – Взяв шкафчик, юноша повесил его на прежнее место. – Часом раньше или часом позже – какая разница? Лучше прилягу и отдохну, голова у меня свинцовая».
Филипп прошел в смежную комнату, кинулся на постель и тотчас же заснул тем крепким тяжелым сном, каким обычно засыпают за несколько часов до казни приговоренные к смерти преступники. Пока он спал, пришли соседки и приготовили все, что требовалось для похорон вдовы Вандердеккен. Они не тревожили Филиппа, чтобы он подольше не возвращался к своему горю. В числе других после полудня явился мингер Путс, который уже знал о смерти своей пациентки и, имея час свободного времени, решил зайти к Вандердеккенам в расчете на то, что это принесет ему лишний гильдер вознаграждения. Он поднялся в комнату, где лежала покойница, постоял там, а оттуда заглянул в спальню Филиппа и потряс его за плечо, чтобы разбудить. Проснувшись, Филипп сел на постели и увидел перед собой доктора.
– Мингер Вандердеккен, – заговорил отвратительный маленький лекарь, – все произошло, как я заранее знал. Она умерла. Не забудьте, что с вас причитается еще один гильдер, и вы обещали непременно уплатить мне за все. Общая сумма вместе с препаратами составляет три с половиной гильдера при условии, что вы вернете мне склянку из-под лекарства.
Филипп, в первую минуту не вполне сознававший, что происходит, наконец стряхнул с себя остатки сна, и перед ним предстала горестная явь.
– Вы получите три с половиной гильдера и вашу склянку, господин Путс. – Юноша встал с кровати. – Не беспокойтесь.
– Да-да, я знаю, что вы уплатите мне, если будете в состоянии. Но, видите ли, мингер Филипп, это может случиться нескоро – неизвестно, когда вам удастся продать домик. Вдруг вы не сразу найдете на него покупателя? Я тоже не желаю слишком давить на людей, когда у них нет денег, поэтому предлагаю вам разумный выход из положения. На шее у вашей покойной матушки я заметил одну вещицу, которая, впрочем, не имеет никакой ценности, решительно никакой, но я католик и чту святыни. Желая вам помочь в вашей затруднительной ситуации, я готов взять эту вещицу, и мы с вами будем квиты. Я сочту, что вы уплатили мне сполна, и дело с концом.
Филипп слушал внимательно и понял, на что намекает старый негодяй: на ларчик с частицей Животворящего Креста, которой поклялся Виллем Вандердеккен, давая свой губительный обет. Никакие кучи золота не заставили бы Филиппа расстаться с семейной реликвией.
– Уходите! – резко произнес он. – Убирайтесь сейчас же! А деньги свои вы получите.
Но мингер Путс отлично знал, что миниатюрный квадратный ларчик, в котором хранилась святыня, был из чистого золота и стоил в десять раз больше того, что ему задолжал Филипп. Кроме того, Путс догадывался, что и сама реликвия стоит немало, – в те времена подобные святыни ценились очень высоко. Одним словом, алчный лекарь сообразил, что, продав ларчик с его содержимым, выручит за него весьма приличную сумму. Прельстившись дорогой вещицей, Путс снял ее с шеи покойницы в тот момент, когда оставался один возле ее тела, и спрятал реликвию у себя на груди.
– Мои условия выгодные, – продолжал он уговаривать Филиппа, – и вам лучше бы согласиться на них. Какая вам польза от этой вещи? Вы же выбросите ее, как ненужный хлам!
– Я сказал вам, что нет! – крикнул Филипп, выходя из себя.
– В таком случае дайте мне эту вещицу под залог, пока не уплатите долг, мингер Вандердеккен! Это справедливо. Вы же понимаете, что я не хочу терять своего. Как только вы принесете мне три с половиной гильдера и склянку из-под лекарства, я возвращу вам вашу безделушку.
На этот раз негодование Филиппа выплеснулось через край: он схватил мингера Путса за шиворот и вышвырнул за дверь.
– Вон! – закричал он. – Чтоб духу здесь не было! Иначе…
Юноша не успел конкретизировать свою угрозу, потому что старикашка буквально кубарем скатился с лестницы, выскочил из двери и засеменил по мостику. В какой-то момент Путс пожалел, что стащил ларчик, но его поспешное бегство помешало ему вернуть Филиппу реликвию, а теперь было уже поздно. Вымогательство Путса навело Филиппа на мысль о шкатулочке, и он зашел в комнату, где лежала мать, чтобы снять с нее реликвию и взять ее себе. Он отдернул полог и протянул руку к шее покойницы, где на черной ленте всегда висела миниатюрная золотая шкатулочка, но та внезапно исчезла вместе с лентой. «Украли! – подумал юноша. – Но кто? Соседки никогда не осмелились бы на такое святотатство, никогда! Все ясно: это дело рук старого мерзавца Путса. Я не оставлю у него нашу святыню, я отниму ее у него, даже если он ее проглотил. Разорву вора на части – и достану то, что он похитил».
Филипп сбежал по лестнице, перемахнул через канаву и в одной сорочке, без камзола и шляпы, помчался что есть сил по направлению к жилищу доктора. Соседи, видя, как он несется мимо, словно ветер, качали головой. Мингер Путс преодолел полпути: он ушиб колено и не мог бежать быстрее. Предчувствуя, что́ произойдет, если совершенная им кража обнаружится, воришка время от времени оборачивался назад. К огромному ужасу, он увидел вдали Филиппа Вандердеккена и понял, что тот пустился в погоню. Испугавшись чуть не до потери сознания, старикашка не знал, что ему предпринять: «Остановиться и вернуть ларчик», – мелькнула у него мысль, но страх перед бешеным нравом молодого Вандердеккена заставил лекаря отказаться от этого намерения, и он решил удирать дальше, надеясь успеть достичь своего дома и запереться в нем.
Тоненькие ножки несли тщедушное тельце Путса так быстро, как только могли, и Филипп, убедившись, что похититель старается ускользнуть, заключил из этого, что не ошибся: реликвию украл старикашка, – поэтому прибавил скорость и стал нагонять трусливого эскулапа. Находясь в каких-нибудь ста шагах от своего дома, Путс услышал, что юноша мчится за ним по пятам. Обезумев от ужаса, воришка начал делать невероятные для своего роста прыжки, отчаяние удвоило его силы, но погоня все приближалась, и Путс даже затылком ощущал порывистое дыхание преследователя.
Не помня себя от страха, старик пронзительно вскрикнул, как заяц, схваченный гончими. Филипп был в нескольких шагах от него и вытянул руку, чтобы схватить злодея, но вдруг лекарь рухнул, как подкошенный, прямо под ноги молодому человеку. Юноша по инерции перепрыгнул через Путса, пробежал еще немного вперед, спотыкаясь и стараясь вернуть себе утраченное равновесие, но запнулся о камень, упал и покатился по земле, несколько раз перевернувшись. Это спасло маленького доктора: он успел вскочить и, прежде чем Филипп поднялся на ноги и догнал его, влетел в дом и запер дверь на тяжелые металлические засовы. Однако Филипп решил, не останавливаясь ни перед чем, вернуть себе фамильную святыню. В три прыжка очутившись у двери дома врача, юноша лихорадочно стал думать, как ворваться внутрь и расправиться с негодяем. Но поскольку жилище доктора стояло одиноко, тот принял все меры предосторожности против вторжения грабителей и налетчиков. Окна нижнего этажа были заперты железными ставнями и укреплены крепкими засовами, а окна верхнего этажа располагались чересчур высоко, чтобы до них добраться.
Здесь в виде отступления заметим, что, хотя мингер Путс пользовался известностью как искусный врач и имел обширную практику, соседи не любили его, считая человеком черствым, неприветливым, с каменным сердцем, и никто никогда не переступал порога его дома, впрочем, не имея к тому ни малейшего желания. Путс жил среди людей так же одиноко, как его дом, находившийся вдали от человеческого жилья за чертой города. Врача видели только у постелей больных и умирающих, и даже люди, пользовавшиеся его услугами, не знали, как он живет и какие у него в доме помещения. Первое время, когда он поселился в этой местности, на стук в его дверь отвечала дряхлая женщина, но не так давно ее схоронили, и с тех пор дверь приотворял посетителям сам мингер Путс, если был дома; при его отсутствии дверь так и оставалась запертой, сколько бы в нее ни колотили. На этом основании заключили, что старик живет совершенно один и по причине своей скаредности прислугу не нанимает. То же самое думал и Филипп и, едва он немного отдышался, сейчас же принялся измышлять средство, как добыть похищенное сокровище да к тому же отомстить старому негодяю.
Дверь была тяжелая, массивная, и взломать ее не представлялось никакой возможности. С минуту Филипп думал, гнев его постепенно остывал, и чем дальше, тем больше юный Вандердеккен приходил к выводу, что реликвию нужно вернуть, не прибегая к насилию и не предпринимая никаких враждебных действий. Поэтому он крикнул достаточно громко, чтобы его услышали:
– Мингер Путс, я знаю, вы там! Возвратите мне то, что взяли у меня, и я не причиню вам ни малейшего зла. Если же вы не отдадите добровольно, то пеняйте на себя. Предупреждаю, что не сойду с этого места, пока вы не поплатитесь жизнью за свой проступок.
Путс слышал каждое слово Филиппа, но жалкий старикашка успел оправиться от испуга и, чувствуя себя в безопасности за крепкими стенами и запорами, не хотел вернуть реликвию без борьбы. Вот почему доктор ничего не отвечал, рассчитывая на то, что пыл Вандердеккена поутихнет, и тогда путем переговоров, например уступкой Филиппу взамен святыни двух гильдеров долга, ему, Путсу, удастся сохранить у себя святыню, которую корыстолюбец надеялся выгодно продать.
Не получив ответа, молодой человек сначала перешел к довольно убедительным увещеваниям, далее – к крепким ругательствам, а затем – к действенным мерам. Неподалеку от дома Филипп заметил свал сухого валежника, а у стены дома – маленькую поленницу дров, припасенных, чтобы топить дом. Этими подручными средствами юноша решил воспользоваться для поджога дома, чтобы если и не вернуть семейную реликвию, то хотя бы дать полное удовлетворение своему чувству мести. Притащив несколько охапок валежника, он бросил их перед дверью, на них положил несколько поленьев и всяких щепок и стружек, что разыскал поблизости, – в итоге вся дверь до верха оказалась завалена. Затем он высек огонь с помощью трута и огнива, которые каждый голландец всегда носит при себе. Спустя несколько минут костер запылал. Дым столбами стал подниматься под крышу, а внизу свирепствовало пламя. Дверь загорелась, и пламя жадно лизало ее со всех сторон, а Филипп радовался успеху своей затеи.
– Эй ты, негодный святотатец, надругавшийся над покойницей, ограбивший мертвую, жалкий подлый вор, теперь ты испытаешь на себе мое отмщение! – закричал Филипп. – Если ты не выйдешь, то сгоришь в огне, а если попытаешься выбежать, я тебя убью. Слышишь, мерзавец?!
Не успел он выкрикнуть последние слова, как окно верхнего этажа, самое отдаленное от горевшей входной двери, распахнулось.
– Ага, решил уговаривать меня и просить пощады, но нет! Я тебя…
Последние слова замерли на устах юноши, пораженного тем, что он заметил в окне и принял за видение: вместо безобразного маленького старикашки он увидел юное существо, девушку лет шестнадцати-семнадцати ангельской красоты с выражением невозмутимого спокойствия и полного самообладания, несмотря на грозившую ей опасность. Ее длинные черные волосы обрамляли изящной формы головку, большие темные глаза светились мягким добрым выражением, высокий белый лоб, прекрасной формы подбородок с кокетливой ямочкой, яркие, красивого рисунка губы и точеный небольшой носик с тонкими ноздрями делали ее редкой красавицей, прелестнее которой трудно было вообразить. Среди окутавшего окно густого дыма и языков пламени, временами вздымавшихся до второго этажа, это прелестное умиротворенное создание напоминало святую мученицу на костре, изображенную живописцем на полотне.
– Что вам нужно, буйный неукротимый юноша? За что вы хотите погубить мирных обитателей этого дома? – спросила девушка сдержанным тоном.
Некоторое время Филипп смотрел на нее в замешательстве, затем вдруг понял, что в своем слепом ожесточении едва не уничтожил эту красоту, и, забыв обо всем кроме грозившей девушке опасности, принялся сбивать пламя и растаскивать сооруженный им костер, пока от него не осталось ни одного прутика. Горевшую дверь дома юноша тушил комьями сырой земли, и, пока он это делал, девушка безмолвно наблюдала за ним.
– Все! Опасность миновала! – воскликнул Филипп. – Да простит мне Бог, что я, сам того не ведая, покусился на столь драгоценную жизнь. Я хотел отомстить одному лишь мингеру Путсу!
– А какой повод подал этот человек для столь ужасного мщения? – все так же спокойно поинтересовалась красавица.
– Какой повод? Придя в мой дом, Путс святотатственно обокрал мою усопшую мать, забрав с ее тела священную для нашей семьи реликвию.
– Ограбил покойницу?! Нет, такое немыслимо, это ошибка, молодой человек, или вы возводите на него напраслину.
– Клянусь прахом своей матери, что это правда. Эту драгоценную вещь я обязан любой ценой вернуть. Вы не знаете, как многое от этого зависит не только для меня, но и для других людей.
– Погодите, молодой человек, – проговорила девушка. – Я сейчас вернусь.
Филипп некоторое время ждал, не в силах побороть в себе удивление и восхищение: такая прекрасная девушка жила в доме старикашки Путса, и никто не догадывался об этом. Кто же она? Пока он строил предположения, серебристый голос очаровательной незнакомки, овладевшей его мыслями, окликнул его из окна: в руке у девушки была черная лента, а на ней висел золотой ларчик, из-за которого все и случилось.
– Вот ваша реликвия, сударь, – сказала девушка, – возьмите ее. Я очень сожалею, что мой отец совершил такой поступок; ваш гнев оправдан. Но я возвращаю вам святыню, – добавила она, роняя ларчик к ногам юноши. – Ступайте ради бога с миром.
– Ваш отец?! Этот человек ваш отец? – Филипп остолбенел, забыв даже поднять с земли ларчик. Девушка повернулась, чтобы отойти от окна, не удостоив юношу ответом, но он закричал ей: – Подождите, сударыня, всего одну минутку! Пожалуйста, простите меня за мое необузданное дикое поведение. Клянусь этой святыней, – он поднял шкатулочку с земли и держал ее перед собой, – если бы я знал, что в этом доме находится безвинное существо, я никогда не решился бы на безумный поступок. Как я благодарю Бога, что никакого несчастья от моей глупой горячности не произошло! Однако опасность пока не миновала, надо отпереть дверь и затушить порог, который все еще тлеет, ведь от него может загореться весь дом. Не бойтесь, сударыня, за вашего отца: причини он мне в сто раз больше зла, чем теперь, вы все равно спасли бы каждый его волос. А что я всегда держу свое слово, ваш отец знает, так позвольте же мне исправить тот вред, который я принес вашему дому, после чего я сразу уйду.
– Нет! Не верь ему! – закричал из глубины дома Путс.
– Ему можно верить, батюшка, – уверенно возразила молодая девушка. – Помощь этого юноши нам нужна. Я не смогу справиться с огнем, ты, пожилой человек, тем более. Отопри дверь и позволь ему обезопасить наш дом от пожара. – Обращаясь к Филиппу, она добавила: – Отец откроет вам дверь, а я сейчас спущусь и поблагодарю вас за услугу. Я вам верю, молодой человек, и полагаюсь на вас.
– Ни разу такого не случилось, чтобы я нарушил слово! – заверил Филипп. – Но пусть мингер Путс поторопится: пламя выбивается из-под двери!
Дрожащими руками лекарь отомкнул дверь и поспешно ретировался вверх по лестнице. Филипп оказался прав: ему пришлось несколько раз сбегать с ведром за водой, прежде чем огонь окончательно утих. За все время, пока он работал, ни отец, ни дочь не показывались. Завершив свое дело, юноша прикрыл дверь и взглянул на окно второго этажа. Из него тотчас же выглянула темноглазая красавица, и Филипп успокоил ее, что теперь все в полном порядке.
– Благодарю вас, молодой человек, – сказала она. – Несмотря на необдуманность и безрассудность вашего поведения вначале, впоследствии вы проявили себя как разумный и добрый юноша.
– Передайте вашему отцу, сударыня: я не имею против него ни злобы, ни вражды и через два дня зайду к нему и принесу то, что должен.
Окно захлопнулось, и Филипп, еще более возбужденный, чем раньше, но переполненный совсем иными чувствами, нежели те, с какими он явился к дому мингера Путса, направился к себе.