Коадьютор* ордена иезуитов Джованни Паоло Кампани с тоской смотрел через слюдяное оконце на заснеженную январскую улицу Москвы. Зачем он только согласился примкнуть к миссии в Московию Антонио Поссевино*, который был секретарем генерального настоятеля Ордена Эбергарда Меркуриана?! В Италии скоро зацветут сады, а Москва лежит в сугробах, и мороз такой, что даже меха не спасают. У коадьютора с детства была стылая кровь, он мерз даже в теплые итальянские зимы, а в этой варварской стране настоящего жаркого лета ему еще не доводилось видеть.
Кампани вернулся к горячей муравленой печке и приник к ней всем телом, чтобы накопить внутри себя побольше тепла и снова сесть за письменный стол. Антонио Поссевино обещал вернуться в Москву не раньше, чем в середине февраля, и к этому времени коадьютор обязан предоставить ему свои записки, в которых должны быть изложены известные ему сведения о Московии, добываемые им самим и его агентами. Так потребовал генерал ордена иезуитов Клавдий Аквавива. Оставалось только подчиниться, – с генералом шутки плохи, хотя Паоло и не испытывал большой тяги к работе писца. Его главным коньком было действие – сложная интрига, проникновение в стан врага, удар кинжалом темной ночью или кубок отравленного вина, выпитый врагом церкви за пиршественным столом.
Повздыхав немного и поплакавшись самому себе на житейские обстоятельства, забросившие его столь далеко от родины, он налил в кубок подогретого вина и взялся за гусиное перо:
«Жителям этой страны под угрозой смерти нельзя покидать пределы Московии без разрешения великого князя, а пришельцы, если они проникли сюда без княжеского разрешения, оказываются как бы в вечном рабстве. Ни послам, ни купцам других народов, которые прибыли в Московию с его разрешения, не дозволяется свободный проезд по всей стране, и пока они находятся в Московии, они содержатся как бы под почетным арестом. Назначаются особые люди, которые следят за тем, что они делают и с кем разговаривают.
И я, и наши братья во Христе, схоластики Микель Морено и Стефан Дреноуцкий, не имеем возможности шага ступить из дома, даже чтобы напоить лошадь. Сами московиты приносят воду, сами приводят ремесленников, в услугах которых возникает надобность, сами ночью зажигают огонь в сосуде с водой и запирают на задвижки двери спален.
Вообще, это неприветливая страна, во многих местах она не имеет жителей и земля там не обработана. К тому же вокруг простираются огромные пустыни и леса, нетронутые временем, со вздымающимися ввысь деревьями. Для путешественников она особенно неприветлива. На таком огромном пространстве земель иногда нельзя найти ничего похожего на постоялый двор: где застала ночь, там и приходится ночевать, на голом, неподготовленном месте. У кого какая пища есть, тот, по-видимому, и возит ее с собой. Города встречаются редко, и жителей в них немного, построены они из дерева. Самый знаменитый из них Москва, или Московия, местопребывание царей; она дала имя всей стране и всему народу. От Рима находится приблизительно на расстоянии в тысячу лье*.
Большая часть страны занята болотами, много рек пересекают ее, поэтому она более доступна для проезда зимой, чем летом, так как зимой вода скована морозами и по ней можно проехать даже в повозке. Хотя на реках по большей части и сделаны деревянные мосты (которые обычно сооружаются по случаю приезда послов), однако сработаны они из грубого неотесанного материала и на них часто ломаются повозки, а путешественников это невероятно утомляет и обессиливает. Из всех рек самая большая и знаменитая – Волга, как они сами ее называют, а некоторые считают, что древние ее называли Ра. Она пересекает всю Московию многочисленными изгибами, течет на восток через татарские царства (Казанское и Астраханское) и 72 устьями впадает в Каспийское море. По этой реке из Персии привозят одежду, затканную золотом и серебром, и дорогие ткани, которые любят московиты.
Земля тут плодородна, изобилует скотом, хлебом, медом. В большом почете у них соболиные меха, которые из отдаленных областей Московии вывозятся за огромную цену к нам для отделки одежды знатных людей. Винограда они не сажают, а вино встречается редко и привозится из-за границы. Пьют они пиво, приготовленное из размоченных зерен, и мед (это смесь меда и воды), а из них затем приготовляют водку, или горилку (aquam ardentem), как они ее называют, нагревают на огне и, по своему обыкновению, пьют всегда на пирах, чтобы уничтожить вздутие живота, которое вызывает местная пища и напитки. Пьянство среди простого народа карается самым суровым образом, законом запрещено продавать водку публично в харчевнях, что некоторым образом могло бы распространить пьянство.
Пища у них скудна, проста в приготовлении и постоянно одна и та же. Поэтому их пиры не знают тонких изысканных разнообразных блюд, не дающих насыщения. У московитов крепкие желудки, они любят грубую пищу и поэтому едят полусырое мясо. В особенном почете у них за столом лук и капуста. Хлеб они обычно приготовляют из двух сортов пшеницы и он удивительной белизны. Общественных мельниц у них нет; жители, как городские, так и сельские мелют зерно дома и дома приготовляют хлеб. Его пекут в тех же печах, которыми обогревают помещение.
Дома деревянные, но даже богатые палаты не отличаются изяществом отделки. Голые стены черны от дыма и сажи: ведь у московитов и литовцев печи, в отличие от наших, не имеют труб, через которые огонь и дым безопасно удаляются через крышу; у них он выходит через раскрытые окна и двери. Поэтому, когда затапливают печь, в помещении набирается столько дыма (а они топят сырыми или влажными дровами), что там никаким образом невозможно находиться. В их обиходе совсем нет ни врачей, ни аптекарей. Один только великий князь имеет при себе двух врачей, одного – итальянца, другого – голландца.
О себе московиты имеют самое высокое мнение, остальные же народы, по их мнению, достойны презрения. Они считают, что их страна и образ жизни самые счастливые из всех. Эту свою спесь они выражают в том, что носят богатую одежду, сверкающую золотом и серебром, и меняют ее часто по нескольку раз в день, чтобы показать из тщеславия свое богатство.
По отношению к своему государю угождение и почтение удивительны. Создается впечатление, что некоторые его мнения считаются чуть ли не божественными: они убеждают себя, что он все знает, все может, все в его власти. У них часто употребляется выражение: «Бог и великий государь все ведают». Когда желают кому-нибудь добра или что-нибудь настойчиво доказывают, говорят так: «Да будет счастлив наш великий государь!» Когда же при них хвалят обычаи и нравы какой-нибудь другой страны или показывают что-нибудь новое, они говорят: «Великий государь все это ведает и имеет гораздо больше этого».
Ради своего царя они не отказываются ни от какой опасности и по его приказу быстро отправляются туда, откуда, они знают, никогда уже более не вернутся. Они заявляют, что все является собственностью их государя, своим домашним имуществом и детьми они владеют по милости великого князя. Те же, кого здесь называют князьями, находятся в совершенном рабстве; большое число их царь содержит как при себе, так и в войске. И только для того, чтобы исполнить волю государя, они обычно выполняют самые незначительные поручения.
Верность и покорность этого народа делают более понятной жестокость их царей, которые вдруг приказывают убивать самых знатных людей и самого почтенного возраста или наказывать их палками, как рабов. Простершись на земле, они не поднимаются до тех пор, пока наблюдающее лицо не положит конец наказанию. Они настолько привязаны к князю, что не испытывают к нему никакой неприязни и не бранят за глаза; напротив, когда представляется случай, прославляют милосердие князя, пространно хваля его.
Столь большого влияния на народ государи добиваются более всего показным благочестием. Нынешний правитель Московии, Иоанн Васильевич, говорят, еще ночью поднимается, чтобы идти к заутрене, ежедневно бывает на дневном и вечернем богослужениях.
Говорят, что когда его спросили об этом, он ответил: «Разве мы беспорочнее Давида? Почему же нам не вставать по ночам к заутрене для покаяния перед Господом, не орошать слезами наше ложе, не смешивать хлеб с пеплом, питье со слезами?» Кроме того, ежедневно он кормит около 200 бедняков, которым каждое утро дает по деньге (это четверть динария), а к вечеру дает по два ковша пива. Все это настолько застилает глаза народу, что он либо совсем не видит пороков своих правителей, либо прощает их и истолковывает в лучшую сторону.
За женщинами у них самый строгий надзор. Знатным замужним женщинам очень редко, восемь или десять раз в году, в самые большие праздники, разрешается ходить в церковь; в эти дни к ним присоединяются и девицы, в остальное время на народе они не показываются.
Летоисчисление московиты ведут от самого Сотворения мира. Нынешний год, от Рождества Христова 1582-й, они считают 7091-м от Сотворения мира. Начало года у них 1 сентября. Этот день они отмечают всеобщим весельем и всяческими развлечениями. На площади воздвигается помост, на который поднимаются митрополит и великий князь и возвещают оттуда об окончании года. Митрополит, по обычаю, святит воду, и этой водой кропит князя и стоящий вокруг народ, осеняя крестом как самого князя, так и его сыновей, молится об их долгой и счастливой жизни, а народ в это время громко кричит: «Великому государю нашему и детям его многая лета!» При этом все радостно поздравляют друг друга, желая каждому долгой жизни.
К латинской церкви московиты относятся с гораздо большей неприязнью, чем к греческой. Среди них не услышишь поношения Бога или святых, однако слова «латинская вера» у них самое сильное проклятие для врагов. Вероятно, это и многое другое московиты вначале получили от греков, а затем пренебрежение и невежество в церковных делах, как это бывает, принесли еще больше ошибок.
В Московии нет ни одной гимназии, в которой юношество обучалось бы свободным наукам, также нет и ученых богословов, которые просвещали бы народ проповедями. У московитов чрезвычайно ученым считается тот, кто знает славянские буквы. Молитву Господню знают очень немногие, а Символ веры, десять заповедей и песнь Богородице знают чрезвычайно редко. Между тем понятие о христианской религии каждый получает только дома, где с младенчества впитывает его с молоком матери. Новый и Старый Завет почитают с самым религиозным чувством до такой степени, что не позволяют себе коснуться его, не осенив себя перед этим крестом. Они ошибочно считают, что было четыре Вселенских собора, по числу Евангелий.
У них есть много греческих и латинских сочинений отцов церкви в переводе на русский язык: сочинения Папы Григория, причисленного к святым, Василия, Хризостома, Дамаскина и других. Среди чудотворцев они больше всего чтут Николая Мирликийского, икона которого в городе Можайске, говорят, совершила множество чудес. Кроме тех чудотворцев, которых почитает латинская церковь, московиты имеют мучеников, епископов и монахов всякого возраста, которые, как они хвастаются, вознеслись на небеса; тела же их в неприкосновенности оберегаются с величайшим благоговением.
Святых они почитают тех же, что и мы, ежегодными праздниками, но в другие дни. В мае месяце два дня поминают умерших, этот праздник называется «поминание душ». На могилах зажигают множество свечей и факелов, затем священник с ладаном и молитвой обходит могилы и разбрасывает кутью (которую готовят из меда, пшеничной муки и воды); часть ее отведывает священник и остальные присутствующие. Родственники умерших на могилы кладут хлеб и различные кушанья, половину которых берет себе священник, а остальную часть раздают слугам и беднякам. Более состоятельные для бедняков и, конечно, для священников устраивают пир.
В праздничные дни московиты не освобождаются от занятий и телесного труда, они считают, что в эти дни запрещается не труд, а греховные поступки. По крайней мере, по их словам, почитание праздничных дней пошло от иностранных обычаев и восходит к иудеям, а их обряды у них запрещены. Прекращение работы подобает богатым и духовным лицам; бедные же, так как они живут одним днем, не могут прекратить работу. Таким образом, всегда, будь это день Пасхи или Рождества, они трудятся. Исключение составляет только день Благовещения, который они очень чтут и считают священным.
Уважение к иконам у них чрезвычайно велико; им они жертвуют из чувства благочестия или по обету золотые монеты, кресты, свечи и другие небольшие дары. Но особое уважение воздается кресту Господа нашего Христа. Куда ни посмотришь, везде – на перекрестках дорог, над дверями и крышами храмов – видны многочисленные его изображения. Увидев их издали, они, склонив голову, крестятся (так принято у московитов; колен же в таких случаях они не преклоняют), если же оказываются поблизости от него, из почтения сходят с коней. И более всего характеризует благочестие народа то, что, начиная всякое дело, они осеняют себя крестом.
Обычая обмениваться поцелуями у них вообще нет. Лики святых они пишут с исключительной скромностью и строгостью, гнушаясь тех икон, которые лишены славянской надписи, и тех, на которых есть непристойное изображение обнаженных частей тела. А ведь это может служить известным упреком нашим живописцам, которые, чтобы показать свое искусство, на картинах до предела обнажают грудь, ноги и прочие части тела, и скорее пишут легкомысленные, чем святые картины.
По всей Московии насчитывается огромное количество монастырей, так что в двух городах – Москве и Новгороде, можно насчитать 144 монашеские общины. Одну из них, расположенную на берегу Днепра, мы посетили.
К храму ведут ступени, в помещении при входе располагаются кухни и трапезная, тесно заставленная низкими столами, за которые садятся только с одной стороны. К обширному двору примыкают многочисленные кельи, находящиеся друг от друга на определенном расстоянии, впрочем, закопченные и грязные. В них нет ни кровати, ни стола, ни стульев, только лишь скамья, прикрепленная к стене печи, ею они пользуются и как столом, и как кроватью.
В этих общинах большое количество монахов, в одном 100, в другом 200, в третьем 300. Говорят, в Троицком монастыре, в 20 лье* от Москвы, живут 350 монахов. Однако все они настолько погружены в дремучее невежество, что даже не знают, какого устава придерживаются. На вопрос, что они произносят во время молитвы, они ответили: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Эту молитву они произносят определенное число раз, перебирая четки, сделанные на манер нашего розария.
Что касается материального образа жизни, то он не отличается от образа жизни наших монахов. Одежда у них темного цвета, пища – самая скудная, состоит из соли, хлеба и рыбы, которую они сами и ловят. Равным образом им предписано и безбрачие. Многие из монахов, по обычаю, часто отправляются к соседним народам, чтобы проповедовать им Евангелие.
Храмы строятся в форме креста, как бы с двумя крыльями, выдающимися с обеих сторон, что мы наблюдаем в древних храмах. Их обычно называют «ковчегами». В середине храма стена отделяет духовенство от публики. Передняя часть этой стены имеет две двери; из них та, что называется «царской», открывается только во время богослужения, когда выносят хлеб, приготовленный для освящения. В алтарь не разрешается входить никому, кроме духовных лиц. Там, вдали от мирских взглядов, совершается святое таинство. Все пространство между дверями покрыто иконами с изображением святых.
В храмах нет ни кафедр, ни органа. Однако у них есть мальчики, обученные пению, которые мелодичными голосами поют во время богослужения. Духовные лица все время стоят и, чередуясь друг с другом, читают молитвы. Входя в храм, московиты колен не преклоняют, но опускают голову и плечи и часто крестятся. Святую воду хранят только в храме, однако дают ее как испытанное средство больным для питья…»
Над головой раздался подозрительный шорох, коадьютор вздрогнул, перо предательски вильнуло, и на бумаге образовалась большая клякса. Раздосадованный иезуит поднял голову и увидел, что сквозь едва заметную щель в потолке сыплется древесная труха. Там находился хорошо замаскированный люк, через который забирались на чердак.
Назначение этого люка поначалу было непонятно Кампани. Пока его не просветил на сей счет молодой слуга-новиций. Он оказался ловким и шустрым, как белка, и сумел раскрыть тайну прежнего хозяина дома, в котором поселили посольство Антония Поссевино. Оказалось, что на чердаке есть еще один люк. Он вел в деревянный колодец, по которому можно было спуститься в подземный ход. Длиною ход был около четверти лье и выводил к обрыву на берегу реки в малолюдном месте.
Осторожно порасспросив дьяка, который присматривал за посольством, коадьютор узнал, что прежде в этом доме жил царский лекарь Элизиус Бомелиус, или, как его назвал московит, Елисейка Бомель. Лекаря считали колдуном и отравителем. В 1579 году великий князь за его тяжкие преступления и прегрешения велел поджарить Бомелиуса на вертеле «аки свинью», как выразился дьяк. При этом он дробно хихикал и его жиденькая бороденка тряслась, будто была приклеена и ее дергали за веревочку.
Тайный ход оказался весьма кстати. Вскоре его начали использовать самые доверенные агенты Паоло Кампании, которые приходили к нему с отчетом. Похоже, и сейчас наверху кто-то был. Но иезуит не спешил реагировать на шум. Он ждал сигнала. И только когда наверху раздался условный стук, коадьютор нажал на малозаметный рычажок в углу комнаты, закрытый сундуком, люк отворился, и оттуда ловко спрыгнул на пол тайный агент иезуитов, крохотный мужичок, смахивающий на ребенка. Однако его лицо, совсем не похожее на ангельский детский лик, было физиономией похотливого карликового сатира, погрязшего во всех мыслимых и немыслимых пороках.
– Монсеньер… – Карла почтительно припал к руке Кампани.
– Брат, – снисходительно поправил его коадьютор и благословил.
Он никак не мог понять: карлик в общении с ним продолжает играть роль шута или говорит вполне серьезно? Карла был родом из Богемии, его кликали Арманка. Коадьютор очень дорожил Арманкой, потому что тот вхож в царские палаты и благодаря своим физическим данным мог незаметно проникнуть куда угодно. И потом, даже если его поймают, то какой спрос с шута-дурака?
Недавно карлу крестили по православному обряду. На это ему пришлось получать соизволение коадьютора – «немчин» Арманка был не только тайным агентом ордена, но еще и индиферентом. Карла не знал, что во славу Иисуса иезуит может стать даже огнепоклонником или коллекционером черепов. Впрочем, противиться воле великого князя Арманка все равно не смог бы. Иначе ему, на потеху царю, грозила бы в лучшем случае схватка с медведем один на один – так называемое «медвежье поле», до которого Иоанн Васильевич был очень охоч; обычно таким образом он травил разных мелких злопыхателей. А в худшем – с карлы содрали бы с живого кожу и сварили в казане с маслом, чтобы потом бросить мясо страшным псам-людоедам.
Арманку выписали из-за границы, чтобы потешать молодую царицу Марию Нагую, но она оказалась робкого нрава и не очень охоча к разным увеселениям, за что царь не раз ее поколачивал. Тогда карлу определили в Потешную палату.
В присутствии царя и его приближенных в Потешной палате скоморохами и шутами производились разные «смехотворные хитрости». Они давали небольшие, сочиненные ими же, театральные пьесы и кукольные комедии, которые издавна были обычным народным увеселением в Москве. Комедианты ходили по улицам с подвижными театрами и представляли посредством кукол различные шутки. Для этого они закрывались кругом холстом, а над своими головами заставляли кукол выделывать разные фарсы.
В Потешной палате хранились потешная рухлядь, костюмы, музыкальные инструменты: гусли и оргáны. При палате находились трубники*, нагарники*, набатники*, домрачеи*, плясуны, лицедеи, акробаты, дрессировщики зверей, а также известные бахари*: Клим Орефин, Петр Сапогов и Богдан Путята. Кроме них к Потешной палате были приписаны царские шуты, гусельники и скрипачи. Необходимую принадлежность Потешной палаты составляли оргáны, клавесины и цимбалы, и при них находились игрецы Томила Михайлов Бесов, Мелентий Степанов и Андрей Андреев, скрипачи Богдашка Окатьев, Ивашка Иванов и Онашка. Скоморохов свозили в Москву из разных мест, прежде всего из Новгородской земли.
– Ты должен был прийти завтра, – сказал Кампани.
– Мне показалось, что мои сведения не терпят отлагательства… – ответил шут, скромно опуская глаза.
Никто, кроме коадьютора, не знал, что немчин Арманка – грамотный, образованный человек, который знал несколько языков, в том числе и латынь, что уже говорило о многом. Его происхождение являлось тайной за семью печатями, об этом карла не открывался даже на исповеди – отнекивался, мол, ничего не знаю, ничего не помню, но Паоло Кампани подозревал о его высоком дворянском происхождении, судя по тем знаниям, которые хранила уродливая голова шута.
Коадьютору были известны случаи, когда нобили* сплавляли своих детей-уродцев простолюдинам, чтобы не позорить родовое имя. Таким детям давали приличное образование, на их содержание выделялись деньги, а воспитатели уродца освобождались от всех налогов и повинностей.
– Брат, ты интригуешь меня… – Кампани почему-то заволновался. – Я слушаю.
Арманка передал ему содержания разговора царя с купцом Трифоном Коробейниковым почти слово в слово. Когда он закончил, коадьютор от огромного волнения вскочил и начал быстро ходить из угла в угол; так ему лучше думалось.
Копье! Уж не копье ли это святого Лонгина-сотника?! Если это так и если это копье попадет в руки русских варваров, то тогда мир погрузится в пучину хаоса. Нет, только не это! Копье должно принадлежать папскому престолу!
Коадьютор, всегда отличавшийся стремительностью в действиях и логичностью рассуждений, практически мгновенно разработал план и принял решение.
– Прихвати с собой бутылку вина и полезай наверх, – приказал он карле. – Это чтобы тебе не замерзнуть. Посиди там, пока я напишу письмо…
Он опасался, что в его комнату в любой момент может зайти непрошеный гость – кто-нибудь из дьяков. Или начальник стрельцов, охранявших посольство. И если московиты увидят карлу, то быть беде.
Кампани нашел нужный кусок пергамента (бумаге шифрованное письмо он опасался доверять), достал плотно закрытый каламарь*, наполненный особыми чернилами, и взялся за перо. Коадьютор решил написать послание архиепископу виленскому и краковскому Юрию Радзивиллу, професу ордена. Потомок древнего литовского рода отличался огромной приверженностью вере; он неистово преследовал иноверцев и сжигал антикатолические труды. Кроме того, Юрий Радзивилл, как и сам Кампани, был человеком действия.
«Ясновельможный милостивый пан, ваше высокопреосвященство!..», – начал выводить коадьютор крупным разборчивым почерком; архиепископ, которому еще не исполнилось и тридцати лет, был слаб глазами и терпеть не мог неряшливости в письмах и людей, которые не дружили с каллиграфией. Конечно же, на пергаменте строилась рядами латынь, но человеку, несведущему в шифре, послание коадьютора показалось бы абракадаброй.
Кампани трудился над письмом битый час. Карла, несмотря на доброе вино, изрядно продрог (коадьютор даже слышал, как он стучит зубами), когда иезуит милостиво приказал ему вернуться в комнату, что шут и поспешил сделать. Он сразу же прилепился к печке и стоял с ней в обнимку, постанывая от удовольствия, несколько минут. Кампани не торопил его; уж ему-то хорошо известно такое состояние.
Наконец Арманка согрелся и подошел к столу, за которым сидел коадьютор. Паоло Кампани достал из шкатулки два мешочка (один, поменьше, с золотом; другой, побольше, с серебром) и сказал, передавая их агенту:
– Золото тебе. Достоин, заслужил…
Снисходительно подождав, пока в порыве благодарности осчастливленный столь большой суммой денег Арманка облобызает ему руку, коадьютор продолжил:
– А письмо и серебро снесешь нашему человеку из московитов, ты знаешь его. Скажешь, чтобы он не медлил – дело срочное. Если ему не удастся перейти границу с купеческим обозом, пусть идет тайными тропами. Когда я получу доказательства, что письмо попало в руки того, кому предназначено, то дам вдвое больше. Адресат ему известен.
Самолюбивого карлу немного покоробило, что коадьютор не назвал получателя письма, но он благоразумно промолчал. Пообтершись при дворе русского царя, он хорошо усвоил поговорку: «Большие знания – большие горести». И все ценные сведения держал, что называется, под спудом, не высказывая на людях ни малейшего интереса к государственным делам.
Запечатанный личным перстнем-печатью коадьютора пергамент свернули в тонкий рулончик и запихнули в рыбий пузырь, чтобы предохранить от влаги. Попрощавшись с Кампани, шут вылез на чердак, затем спустился в подземелье и спустя час уже находился на Торге в Китай-городе.
В Китай-городе насчитывалось свыше полусотни торговых рядов, называвшихся по предметам торговли: рыбный, ветошный, золотой, иконный, свечной, восковой, шапочный, кафтанный, медовый, ореховый и другие. Но карла держал курс на так называемый «вшивый» ряд, где торговали подержанным платьем, загрязненным до крайней степени.
Торговля в рядах напоминала характерный облик шумного и суетливого восточного базара. Покупатели шли по узким проходам сплошной толпой. Приказчики, стоявшие у дверей лавок, истошными голосами зазывали покупателей, расхваливая товар. Робких провинциалов и нерешительных людей они буквально силой затаскивали в лавку и вынуждали что-нибудь купить – как правило, никуда негодный товар. Однако с шутом такой номер у них не проходил. Благодаря своему малому росту и необычайной юркости Арманка напоминал вьюна. Он так ловко и быстро пронизывал толпу, что люди не успевали его заметить. Будь карла вором, он пользовался бы большим уважением среди товарищей по ремеслу.
Нужно сказать, что коадьютор иногда использовал Арманку в этом качестве. Но шут воровал лишь письма великого князя, которые Кампани копировал, а потом карла возвращал их на место. Чаще всего он проделывал такие штуки с царскими гонцами, которые весьма охочи до дармового угощения. У Арманки всегда была наготове бутылка доброго фряжского вина, а как можно отказать царскому шуту? Да и зачем… Пока гонец наслаждался тонким вкусом крепкого заморского вина, карла успевал обстряпать дело.
«Вшивый» ряд не отличался обилием покупателей. Здесь в основном толпились старьевщики самого низкого пошиба. Это был крикливый и драчливый народ. Вот и сейчас в снегу возились двое; они тузили друг дружку, не жалея ни кулаков, ни бранных слов. Остальные, собравшись в круг, подзадоривали драчунов криками и скабрезными шутками.
Брезгливо поморщившись, Арманка обошел зевак и наконец увидел того, кто ему нужен. Старьевщика звали Ванька Грязь. Он был рыжий, невысок ростом, коренаст и кривоног. Его измазанное сажей лицо было унылым и печальным. Наверное, по случаю святого праздника Ванька Грязь принарядился – напялил на свою круглую башку облезлый лисий треух и накинул на плечи относительно чистую, но рваную шубейку. Сквозь дыры проглядывала полотняная рубаха, которая некогда была белой.
Глядя на наряд старьевщика, шут ухмыльнулся и буркнул: «Хитрец…». Уж он-то знал, сколько денег перепадало Ваньке от щедрот коадьютора. На них можно не только приодеться, но и дом построить и начать торговать другим, более ценным товаром.
Однако Ванька Грязь играл свою роль давно и небезуспешно. Он действительно не любил мыться (за что и получил свое прозвище) в отличие от прочих московитов, которые не мыслили жизнь без бани. Ванька Грязь считал, что вода смывает с человека святость. Ему бы в отшельники податься, но такова уж особенность человеческой натуры, сотканной из противоречий: при всей своей богобоязненности Ванька Грязь носил на себе клеймо предательства, которое всегда считалось одним из самых больших грехов.
Его завербовал один торговавший с Москвой купец-литвин, имевший отношение к ордену иезуитов. Поняв, что Ванька за деньги и мать родную в землю живой зароет, купец начал давать ему серьезные поручения, от которых за версту тянуло гнилым духом шпионажа. Ванька Грязь был не дурак, он, конечно, понимал, чем занимается и как его занятие может закончиться. Но жажда наживы и дух авантюризма пересилили все здравые соображения.
Удивительно, но никто из его приятелей-старьевщиков не знал, что Ванька умеет перевоплощаться. Иногда (когда того требовало задание иезуитов) он переодевался в чистое, и тогда его нельзя было отличить от купца суконной сотни. Тем более что язык у Ваньки подвешен как нужно. Он мог заболтать кого угодно.
Проходя мимо Ванькиной лавочки, Арманка поймал его тусклый взгляд и приказал глазами: «Следуй за мной». Ванька Грязь торопливо собрал свое барахло в мешки, оставил под присмотром соседа-торговца и поспешил вслед за шутом. Вскоре они оказались на задворках Торга.
– Есть срочное дело, – коротко и строго сказал Арманка.
– О-о, нет… – простонал Ванька, хватаясь за голову. – Вчерась маненького того… голова гудит, как колокол. Пока не опохмелюсь, никаких разговоров, никаких дел. Пойдем, тут недалеко, знаю одно место… Дадут и выпить, и поесть.
Шут тяжело вздохнул и согласился. Он знал, что на похмелье Ванька – никакой. Все, что у него в одно ухо влетало – в другое вылетало. Иногда он не мог даже вспомнить, с кем разговаривал и о чем шел разговор. Но на любом подпитии и в любом состоянии после Ванька Грязь относительно своих тайных дел держал язык на замке. Арманка был уверен, что Ванька не расскажет ничего даже под пыткой, тем более что старьевщик был малочувствителен к боли.
Тайная корчма, куда Ванька Грязь привел Арманку, располагалась неподалеку от Колымажного двора среди узких безымянных улиц, заканчивавшихся тупиками, грязных кривоколенных переулков, задавленных, как висельники, удавками высоких заборов и плетней, и помоек, на которых из-за костей грызлись бездомные псы.
Шут, привыкший к чистоте и ухоженности царских палат, ругал себя на все заставки – как он мог поддаться на уговоры Ваньки! – и морщил нос, потому что миазмы от помоек совсем не похожи на запахи ароматических французских вод, которые ему привозили на заказ английские купцы.
В корчме царил полумрак, и Арманка немного успокоился; шут меньше всего хотел, чтобы кто-нибудь из знакомых узнал его и увидел, с кем он встречается. Но народу, собравшемуся в корчме, не было никакого дела до вновь прибывших, потому что подоспел обеденный час и все налегали на горячее хлёбово, чего не водилось в царевых кабаках.
В 1552 году по велению Иоанна Васильевича для его опричников построили первый «Царев кабак». Место избрали на Балчуге за Живым мостом. Водка (хлебное вино) в этом кабаке не продавалась, опричники пили в нем бесплатно. Хлебным вином в кабаке начали торговать за деньги только после уничтожения опричнины. Вскоре после этого царские кабаки начали появляться и в других городах России, а в Москве они вырастали, как грибы в дождливое лето – почти каждую неделю новый. Но купить в кабаке закуску или приносить еду с собой строго запрещалось. Водку продавали ведрами, ковшами, кружками и только в государевых кабаках.
Понятное дело, народу такое положение вещей не нравилось. Но челобитные царю с просьбой убрать кабаки и нежелание москвичей пить «государево вино» возымели прямо противоположное действие. Жителей города повязали круговой порукой; теперь, если кабак давал недостаточный доход, недоимки взыскивались не с кабацкого головы или целовальника, а с москвичей. Правеж (наказание за недоимки) был суровым – провинившихся ставили строем и били батогами по икрам в течение нескольких часов. Естественно, чарка хлебного вина, даже без привычной русским людям закуски, казалась меньшим злом, нежели батоги, поэтому москвичи повалили в кабак гурьбой.
И все же народ не смирился. Предприимчивые людишки стали заводить тайные корчмы, где имелась и добрая еда, и водка подешеле, чем в царских кабаках. Мало того, и выбор спиртного в корчме был более разнообразным.
Водка в корчме была разных сортов: обыкновенная водка носила название «простого вина», сорт лучше этого назывался «вином добрым», еще качественней – «вином боярским», наконец, высший сорт назывался «двойным вином»; он было чрезвычайно крепким. Кроме этих водок делалась водка сладкая, насыщенная патокой, – она предназначалась для женского пола. Хозяева настаивали водку на всевозможнейших пряностях и разных душистых травах: на корице, мяте, горчице, зверобое, с амброй, на селитре, с померанцевой и лимонной корками, с можжевельником и делали наливки на разных ягодах.
Но корчмы тоже были разными. Одни посещались людьми более состоятельными, ремесленниками и торговцами, а другие – разной рванью. В такую корчму и привел Ванька Грязь царского шута. Арманка даже подозревал, что сделал это хитрый прощелыга не без умысла – чтобы подразнить свое непосредственное «начальство» и немного сбить с шута спесь; с некоторых пор Ванька получал приказы только от немчина.
Арманка едва не задохнулся от вони, которая стояла в корчме. Запахи лука, чеснока, протухшего мяса, прокисших щей, человеческого пота, сивухи, ремней конской упряжи шибанули ему в ноздри, а затем и в голову почище самого крепкого хлебного вина. Поэтому, чтобы побыстрее привыкнуть к обстановке и продышаться, он заказал себе кружку сладкой водки и выпил ее, как пьют московиты, – одним духом, не отрываясь.
Что касается Ваньки, то для начала он попросил принести ему миску специального «похмельного» блюда – порезанную на небольшие тонкие ломтики жареную баранину, смешанную с мелко шинкованными солеными огурцами и красным перцем и приправленную смесью уксуса и огуречного рассола, которую он и выхлебал большой деревянной ложкой, прежде чем выпить «боярского» вина.
Насытившись и опорожнив вместительную чашу с вином, Ванька Грязь значительно повеселел, а в его немного раскосых черных глазах появился живой гибкий ум и задорный блеск. Перед Арманкой ему не нужно корчить из себя недалекого старьевщика, озабоченного лишь тем, как ему выжить.
– Фрязин Павел прислал? – спросил Ванька, ухмыляясь.
Шут оторопел – откуда?! Откуда этому нахальному московиту известно, что приказы идут от Паоло Кампани, или Павла Фрязина, как кликали коадьютора московиты?!
– Не заморачивайся, – предупредил вопрос, готовый сорваться с губ шута, старьевщик. – Мы, ить, тоже не пальцем деланы и щи не лаптем хлебаем. Я много чего знаю, такова у меня работа. Ладно, не делай зверскую рожу и не таращи на меня свои буркалы, говори о деле. Нам тут нельзя долго рассиживаться.
Арманка судорожно сглотнул и подумал: «Опасный тип… Много знает… это нехорошо. Нужно доложить коадьютору. Но он ведь все равно не откажется от услуг этого проходимца… Сдать бы Ваньку заплечных дел мастерам, чтобы поучили уму-разуму. Ан, нет, невозможно. Догадается, кто его сдал, и в отместку выложит палачам все как на духу. Бр-р!» Шут невольно вздрогнул. Арманке приходилось видеть, как пытают людей в подземельях Кремля, и ему совсем не хотелось очутиться там в качестве истязуемого.
– Вот деньги и письмо… – Шут незаметно передал Ваньке и то, и другое.
Старьевщик взвесил мешочек в руках, быстро распустил завязки, нащупал серебристый кругляшек, и его сердце запело – серебро! Много серебра! А когда Арманка объяснил ему суть задания и сколько он за это получит, Ванька Грязь мысленно поклялся, что за столь щедрую плату он пойдет хоть на край света, а если будет нужно, то спустится даже в ад.