Дорога была пустая, пыльная, нагонявшая тоску. Сколько горя она повидала, сколько трагедий личных, семейных, помимо общей страшной трагедии всего народа. Узкий проселок, тянувшийся между полями, всего несколько дней назад служил дорогой к спасению. Жители прифронтовой полосы бежали от войны, бросая дома, нажитое имущество. С собой брали только самое необходимое, кто-то пытался вывести домашнюю скотину. И вот тут их накрыли «мессеры»! Было понятно, что вражеские самолеты с ненавистными крестами на крыльях выскочили вон оттуда, из-за леса, и пошли поливать из пулеметов беззащитных людей. Они шли на бреющем полете над дорогой и расстреливали всех, кто попадался им на пути. И люди, бросая свой скарб, хватая детей, бросились в поле. Я даже представил, как это было, ведь видеть такое приходилось, и не раз. Море людей разливалось по полю, а самолеты делали заход за заходом, гоняясь за мелкими группами людей, за повозками, телегами. Они сыпали малокалиберные бомбы, перепахивая ухоженную возделанную землю полей с человеческой плотью, кровью.
Сейчас тел на поле и на дороге не было. Только чернела земля в местах разрывов. Наверное, всех похоронили где-то рядом в братской могиле. А вот разбросанные вещи, колеса тележек, трупы животных еще лежали, вспухая на солнце.
– Вот, Максим, еще одна мерзкая сторона войны, – сказал мне Сосновский, ведя наш открытый газик, – мерзкая сторона нацизма. Они воюют не с армией, их цель – не столько победить армию, сколько уничтожить страну, народ!
– Ничего, они за все ответят, – убежденно ответил я, чувствуя, как скулы сводит от ненависти. – Кроме законов морали, человечности, есть еще законы физики. Любое действие порождает противодействие. Только у нас тут будут свои законы. Наше противодействие будет таким сильным, что сметет эту нечисть с нашей земли. За все, Миша, за все им придется ответить. А пока давай побережем нервы и не будем поддаваться эмоциям. Мы с тобой чекисты, и наша голова должна быть холодной, а сердце горячим.
– Холодная, холодная, Максим, – заверил Сосновский и кивнул в сторону столбов. – Смотри, раньше провода висели, а теперь еще и столбы повалены, в нижней части расщеплены. Я еще тогда подумал, что это диверсия, кто-то связь нарушает.
– Ну-ка, останови, – приказал я и выпрыгнул из машины на обочину.
Сосновский догнал меня, и мы присели у первого же поваленного столба. Точно, следы копоти, в щепки разбитый обрубок столба. Знакомая работа. Небольшой заряд взрывчатки – и столб срывает, расщепляет основание, и он падает, обрывая провода или повисая на них. Если таким образом повалить три столба, то не составит труда порвать и провода связи, смотать большой кусок и увезти с собой, чтобы ремонтная бригада не восстановила поврежденный участок. Тут никаких сил не хватит, чтобы восстанавливать связь на таких участках. Работали диверсанты, нет никаких сомнений. И Михаил со мной согласился. Он даже присел на корточки и понюхал древесину.
– Сегодня взрывали. Запах взрывчатки еще не выветрился.
Да, запах был. Я это тоже чувствовал. За эти несколько дней я пришел к твердому убеждению, что для борьбы с вражескими диверсионными отрядами сил особых отделов не хватит. Для контрразведывательных мероприятий хватит, а вот противостоять, да тем более таким массовым заброскам диверсионных групп в тылы фронта нужна другая система. Что-то вроде частей по охране тылов фронта. Надо будет обязательно поделиться этой мыслью с Платовым, а еще лучше с Берией. И тут я понял, что наша машина, оставленная на краю дороги, стала объектом внимания каких-то людей. Около нашего газика остановился грузовик с бойцами в кузове. Обернувшись на звук мотора, я присмотрелся и сразу по зеленым фуражкам понял, что это пограничники. В кузове их было человек пятнадцать, а из кабины вышел офицер.
– Будем надеяться, что это наши, – сказал я Сосновскому, с трудом удержавшись, чтобы не передвинуть кобуру с пистолетом ближе под правую руку и не расстегнуть ее.
Мы шли к машине и оба думали, как потом выяснилось, что это вряд ли диверсанты, переодетые в нашу форму. Не стали бы они так действовать и разъезжать так свободно. Да, немцы переодеваются в форму красноармейцев, но для того, чтобы беспрепятственно проскочить какой-то район, чтобы не вызвать подозрения среди других армейских машин. Да и неинтересны мы с Михаилом были бы для диверсантов. Что такого особенного в двух майорах? Если бы мы везли какие-то важные документы, то не стали бы останавливаться и нюхать взорванные столбы.
– Отдельный пограничный полк НКВД, – козырнув, представился офицер, – капитан Мороз. Прошу вас предъявить документы. Прошу подчиниться, потому что мы имеем особый приказ в рамках борьбы с фашистскими диверсантами в нашем тылу.
– Все правильно, товарищ капитан, – кивнул я, доставая из нагрудного кармана удостоверение личности. – Я бы скорее возмутился и написал бы рапорт, если бы вы проехали мимо и не обратили на нас внимания. Мы не так давно видели оборванные провода связи, а здесь вот еще и подорванные столбы. Это работа диверсантов.
– Так точно, товарищ майор, – возвращая мне документы, согласился пограничник. – Несколько групп из нашего полка ведут розыск, но пока безрезультатно. Они очень хорошо маскируются, это опытные диверсанты.
– И что? Вообще никаких ни сведений, ни показаний очевидцев? – спросил Сосновский. – Тут и перемещения подразделений, и беженцы. Милиция, я так понимаю, в прифронтовой полосе все еще выполняет свои обязанности.
– Сведения есть. Отрывочные, – угрюмо ответил капитан. – Их видели, но, к сожалению, не в лицо, а издалека. Одеты в нашу красноармейскую форму. В одном случае они свалили столб и порвали провода, зацепив его полуторкой. А в другом – взрывали столбы небольшими зарядами. И уехали потом на мотоциклах. Номера или какие-то особые приметы транспорта нам получить от свидетелей тоже не удалось.
– Думаете, что это одна и та же группа? – спросил я капитана, доставая планшет с картой. – Покажите, где еще уничтожалась связь.
– Вот здесь, севернее города, вдоль вот этой дороги, – стал показывать пограничник, сдвинув фуражку на затылок. – Мы сейчас здесь, на этой дороге с вами, так что вот вам еще два участка. И все в полосе примерно пятидесяти километров по фронту. Да, скорее всего, это одна и та же группа. Считаю, что она многочисленная: не два диверсанта. Я думаю, что их человек десять или двадцать. Передвигаются в одном направлении и действуют двумя-тремя группами, взрывая и уничтожая. Потом меняют направление и уходят из этого района, а мы их там ищем. Потом все повторяется в другой точке, и они снова исчезают.
– Милиция, местная администрация населенных пунктов оповещены? Комендатуры?
– Конечно. Все, кто имеет какую-то власть в тыловых районах, все оповещены.
– Слушайте, капитан, – я задумался, глядя на карту. Мне не давала покоя река, делавшая в этой местности поворот. – Вы видите эти три моста на реке? Вы их видели?
– Вот этого у Сосновки уже нет. Неделю назад переполненный грузовик снес его. Старый, не рассчитали вес. Рухнул. Этот, ниже по течению, и мостом-то назвать нельзя, пешеходный он. Телегу, и ту не выдержит. А этот, третий, на каменных опорах и в основании швеллер. Его перед войной, говорят, строили. Между прочим, категории «бт», с нагрузкой до тридцати пяти тонн.
– Значит, в этой местности – это единственный мост на рокадном направлении, который в состоянии выдержать вес танков? И даже Т-34, – я посмотрел в глаза капитану. – Слушайте, Мороз, я бы на вашем месте доложил об этом командованию. Чтобы взяли под особый контроль мост. Обстановка меняется ежечасно. И если немцы предпримут удар на этом направлении, то наши не смогут подтянуть резервы с левого берега, если мост взорвать.
– Пожалуй, – кивнул капитан. – Не наше это дело, но я постараюсь убедить кое-кого. Заодно проскочу, посмотрю, какая там охрана.
Пограничники уехали на запад, а мы с Сосновским стали рассматривать карту. Послезавтра утром встреча с перебежчиком. И надо разузнать, какова обстановка. Михаил постучал пальцем по карте, где на берегу реки топографическими значками были обозначены строения, и под ними надпись «сан. Рассвет». И неподалеку «клх. Октябрь, центр. ус.».
– Давай сюда свернем, – предложил Сосновский. – Санаторий был, похоже, областного значения. Для передовиков производства. И в центральной усадьбе могли разместить какой-нибудь штаб. И там обязательно есть начальство.
– Думаешь, что нам удастся уговорить командование провести войсковую операцию и районе старой мельницы? – усмехнулся я.
Вообще-то такая мысль у меня была у самого. Вопрос по степени важности вполне позволял такое решение применить, но вот мы-то с ребятами не имели полномочий раскрывать свои карты и рассекречивать операцию. Попытаться связаться с Платовым? Попросить его повлиять на ситуацию? Здравый смысл подсказывал, что если бы Платов мог повлиять таким образом, он бы это сделал. А раз он послал сюда нашу группу, значит, рассчитывает, что мы справимся, что это решение наиболее практичное.
Мы свернули налево на перекрестке, где чудом сохранился покосившийся, пробитый осколками указатель на санаторий. Дорога до войны тут была, наверное, хорошая. Мягкий песчаный грунт делал езду исключительно приятной, с легкими плавными поворотами между соснами. Но сейчас грунтовую дорогу разбили гусеницами танков, несколько воронок и объездов превратили этот путь в сущее мучение.
– Сдается мне, что это госпиталь, – вдруг сказал Сосновский.
Я тоже думал, что в санатории может располагаться госпиталь. Немного порадовало, что мы с Михаилом думаем и анализируем одинаково. Госпиталь, рядом вполне возможен штаб. Там можно о многом узнать, о положении на этом участке фронта и хорошенько подготовиться к встрече с перебежчиком.
– Фронт подходит, – сказал я Сосновскому, удерживаясь за приборную панель рукой на особенно больших кочках. – Госпиталь, скорее всего, эвакуировали, и мы с тобой просто время теряем.
– Кто знает, кто знает, – философски заметил Михаил. – Только я начинаю привыкать, что везет нам крайне редко. Чаще приходится получать желаемое, потопав ножками, поползав на пузе и постреляв от души. Так ведь недолго и женщинам перестать нравиться.
Чертыхнувшись, Сосновский резко крутанул руль вправо, заезжая правым колесом на траву. Навстречу, отчаянно скрипя расшатанными кузовами, проехали две полуторки, груженные выше бортов матрацами и байковыми одеялами. Сверху на матрацах в каждой машине лежали красноармейцы среднего возраста, в расстегнутых гимнастерках и без ремней. Значит, госпиталь был, но сейчас эвакуируется или уже эвакуировался. А это вывозят остатки имущества. Сосновский нахмурился и прибавил газу.
Машина въехала в ворота, точнее, через место, где они недавно были. Видимо, сюда попала бомба, и один кирпичный столб снесло до основания, а от второго остались торчавшие из земли осколки почерневшего от копоти кирпича. «Как гнилые зубы», – подумалось мне. Когда мы въехали во двор, то стало видно, что санаторию досталось с начала войны. Сгорел полностью деревянный флигель. И дальнее крыло горело, но его удалось, судя по всему, вовремя потушить и спасти целый корпус.
Во дворе грузились машины. В автобус садились легкораненые с забинтованными конечностями. Им помогали санитарки в пропыленных халатах. Кроме нескольких полуторок здесь стояла и черная эмка, у ограды – четыре мотоцикла с колясками. Несколько бойцов топтались возле машин. «Странно, – подумал я тогда, – почему бы им не помочь, если стоят без дела». Но потом я понял, что происходит. Оказывается, возле эмки женщина в белом халате бинтовала плечо какому-то командиру. Ну понятно, внутри уже условий нет, приходится так, по-походному.
– Посмотри, – Сосновский кивнул в сторону странного человека в мятых пыльных штанах, ботинках без шнурков и концертном пиджаке или даже смокинге, надетом поверх грязной синей майки. Правда, концертный пиджак был рваным и грязным. А человек был занят тем, что сушил рваные байковые одеяла и стирал грязные, прожженные.
– Товарищ, – я подошел к мужчине, и тот поднял на меня глаза. Усталые, большие и сосредоточенные. Небритое широкое лицо, чуть оттопыренные уши и светлые вьющиеся волосы. Наверное, если эти волосы промыть и концертный пиджак подлатать, то вид у него был бы вполне артистичный, эстрадный.
– Да? Что? – Мужчина поднялся, стряхивая воду и мыльную пену с рук. – Не подумайте, мне начальник госпиталя разрешил эти одеяла забрать. Они непригодны для раненых, они их списали!
– Да перестаньте вы, – я улыбнулся и похлопал мужчину по плечу. – Я ничего не имел в виду. Просто хотел спросить, где найти начальника госпиталя…
Мы с Сосновским поспешно поднялись на второй этаж административного корпуса. Идя по коридорам, видели только следы разрухи и поспешной эвакуации. Невольно вспомнилась поговорка, что один переезд – это как два пожара. Сломанная мебель, разбитая посуда. У дальнего окна в палате, двери которой были сейчас широко распахнуты, сиротливо ютился большой цветок или маленькое дерево в кадке.
Когда мы попытались останавливать пробегавших людей и спрашивать про начальника госпиталя, то от нас только отмахивались и говорили, что никого нет, все уехали. Судя по напряженным озабоченным лицам, здесь оставались только вольнонаемные работники госпиталя, которые не уехали вместе с медицинским учреждением. И не уедут. Они остаются здесь. Хозяйственники грузят оставшееся имущество, и все. Что будет дальше, никто не знает.
Сосновский указал на поднимавшуюся по лестнице женщину с медицинским чемоданчиком в руке. Кажется, это она перевязывала командира возле автомашины. Светлый локон выбился из-под марлевой косынки, пышные красивые волосы под марлей, тонкие черты лица делали ее похожей на артистку. Почему я так подумал? Наверное, вспомнил образ того странного нелепого человека во дворе, находившегося возле емкости с водой.
– Простите, – я догнал женщину, – вы из персонала госпиталя? Есть здесь телефон?
Мне показалось, что женщина испугалась. Это трудно объяснить, это просто чувствуется сразу. Может, по тому, как сжимаются губы, как расширяются зрачки, как меняется дыхание у человека, когда он испуган, но не подает вида. Я поспешно достал из нагрудного кармана удостоверение личности и протянул врачу.
– Майор Шелестов, – представился я дополнительно. – Мы из Москвы, из центрального аппарата НКВД. И здесь по очень важному и срочному делу.
– Ну на этих вы не похожи, – как-то странно ответила женщина, возвращая мне удостоверение. – Тоже странные. А связь пропала совсем недавно. Телефон не работает.
– Недавно? – Сосновский обошел меня и встал перед женщиной, заглядывая ей в глаза. – Как недавно?
– Да вот как эти приехали на машине и на мотоциклах, я решила позвонить потом своему начальству, а оказывается, связи нет.
– Слушайте, вы два раза уже произнесли слово «эти», да еще в сочетании со словом «странные». О чем вы? Что произошло?
Я сразу же вспомнил эмку, четыре мотоцикла и полуторку во дворе госпиталя. И, конечно же, странного человека с порванными одеялами.
– Я работаю в военном госпитале. Это часть армии, а я лейтенант медицинской службы.
– Рассказывайте, рассказывайте, – попросил Сосновский, сделавшийся очень обаятельным, но врач была в таком состоянии, что внимания на чары Михаила не обратила. Она нервно крутила в руках марлевую повязку. И покусывала губы, явно собираясь с мыслями.
– Я не об этом музыканте, Алексее, или кто он там. Дирижер, может быть. Я имела в виду тех военных, которые привезли перевязывать своего лейтенанта. У него свежее касательное пулевое ранение. Ему бы швы наложить, а у нас вся хирургия уже уехала. Только перевязочные материалы и кое-что из инъекций осталось. Странные они какие-то были. Я потом решилась, когда они уехали, позвонить в совхоз «Октябрь». Тут недалеко, и там какой-то штаб стоит. Но связи так и не было. И нет до сих пор.
– Давайте-ка подробнее, – я взял женщину за локоть и отвел к окну. Теперь и мне те военные казались странными, хотя я пока не мог объяснить, чем они мне не понравились.
– Одеты они по-разному. Слишком по-разному, понимаете? Одни в истрепанном, выгоревшем обмундировании, которое все виды повидало. На некоторых даже кровь, а у одного я видела на гимнастерке след от… ножа или штыка. Но он не был ранен. А другие одеты в новенькую форму, даже необмятую, неотглаженную, чистенькую. И без подворотничков. А воротники не успели испачкаться от грязной потной шеи. И сапоги были как только со склада у этих, кто новенький. На щиколотках необмятые кирзовые сапоги.
– Новобранцы? – подсказал Сосновский.
– Мужики, лет по сорок или по пятьдесят некоторым. Здоровенные, мордатые, матерые какие-то. И смотрели недобро.
Врач пожала плечами и опустила голову. «Вот это наблюдательность, – мысленно восхитился я. – Никто бы внимания не обратил, а она на такие мелочи обратила внимание и связала все воедино. С одной стороны, новенькая форма, неношеные сапоги – в этом ничего удивительного. Сосновский правильно предположил, что это были молодые солдаты, только что призванные на службу. Но с ними те, кто в истрепанном, пробитом обмундировании. Они могли быть сами по себе – и их вид тоже можно оправдать. Сгорела гимнастерка, и ты надел то, что подвернулось под руку. Не в майке же воевать, не в нательной рубахе. Но все вместе наводило на сомнения. И уж нам с Сосновским не надо объяснять, кем были эти люди». Потребовав, чтобы женщина немедленно сообщила о подозрительных людях в советской форме первому попавшемуся командиру или милиционеру, мы с Сосновским выбежали на улицу.
Увы, с того момента, когда неизвестные уехали с госпитального двора, прошло уже несколько минут. Гадай не гадай, а все равно не сообразишь, в какую сторону они поехали. Со двора дорога одна, а вот дальше поворачивай на все четыре стороны. Спросить бы у этого странного типа, что сушит рваные одеяла, да ему-то откуда знать. Но этот странный человек сам подбежал ко мне, когда мы с Сосновским вышли на улицу и направились к своей машине.
– Товарищ майор, я прошу вас! – заговорил он торопливо и как-то слишком уж театрально стискивая руки перед собой.
– Что вы хотите? – спросил я, уже понимая, что откажу в просьбе. Не до него. Да, противное такое слово и состояние противное, когда ты отказываешь в просьбах людям, которых должен защищать, ради которых ты служишь, воюешь, ежедневно рискуешь жизнью.
– Возьмите меня с собой! – начал умолять мужчина. – Меня никто с собой не берет, никто не хочет помочь мне, и все отмахиваются, как от назойливой мухи.
– Вон военные были на машинах. Почему вы к ним не обратились? – нахмурился я, злясь на самого себя. – У них и место было, и до расположения своей части могли бы вас довезти. Только вам надо на железную дорогу, на вокзал. В эшелон, в любой поезд, и уезжать отсюда. Скоро здесь будут фашисты!
– Да поймите же, что со мной величайшие ценности, достояние человечества, мировой культуры! – выпалил мужчина. – А эти военные, про которых вы мне говорите, они посмеялись и дали мне пинка под зад. Причем не фигурально. Вот и все! А вы все-таки майор, и товарищ ваш майор. Вы люди с образованием, я так думаю! Ваш долг – спасти достояние культуры.
– Что спасти? – Сосновский подошел к нам и снисходительно посмотрел на мужчину. – Какое достояние? О чем речь?
– Скрипки, – убитым голосом еле слышно ответил мужчина и опустил голову. – Мне нужна охрана.
– Скрипки? – не поверил я своим ушам. – Вы с ума сошли! Какие скрипки? Вы что, оркестр вывозите? Тут целые города сдаем, жизнями платим за то, чтобы эвакуировать что-то ценное и важное, что может сохранить промышленность, противостоять врагу, а вы скрипки спасаете! Тоже мне, ценность нашли, требующую охраны!
– Да вы же просто не понимаете! – с жаром бросился объяснять мужчина, и его глаза, только что полные мольбы, вдруг разгорелись таким огнем страсти, что я даже опешил. – Этим скрипкам нет цены. Это история, понимаете, это работа старых мастеров. Они – достояние народа. Это скрипки работы известного русского мастера по изготовлению струнных музыкальных инструментов Ивана Андреевича Батова, это начало прошлого века. Им же больше ста лет. Вы знаете, кто такой Батов? Не знаете? Его называли «русским Страдивари»!
Не могу сказать, что мне сделалось стыдно, да и не время было ломать голову и изучать такие нюансы истории. Кто такой Страдивари, я тогда не знал, и этот пламенный монолог мужчины на меня произвел впечатление разве что чисто психологическое, эмоциональное. И, поддавшись на миг этим впечатлениям, я невольно позволил увлечь себя к забору, где на лавке лежал старый фибровый чемодан без ручки.
– Смотрите, – мужчина открыл чемодан и с каким-то странным благоговением посмотрел на содержимое.
Это были скрипки. Удивительно, но, даже несмотря на то что мне не с чем было сравнить эти инструменты, я вдруг почувствовал, что от них незримо повеяло древностью. Пусть они были не древними, но для меня и столетие – это срок. То ли их несколько необычная форма корпуса, то ли цвет и вид лака, которым были покрыты инструменты, произвели на меня впечатление, но я почему-то поверил этому человеку. Может быть, даже потому, что вел он себя так, как и должен вести себя человек увлеченный, понимающий толк в старинных инструментах, настоящий талантливый музыкант.
– Кто вы такой? – глядя как завороженный на скрипки, спросил я мужчину.
– Пашкевич, – торопливо ответил он и полез в карман, извлекая из него книжечку удостоверения личности или пропуска. – Алексей Адамович Пашкевич. Я музыкант, скрипач. А эти инструменты из коллекции Минской областной филармонии. Эшелон попал под бомбежку, и я отстал. Я скрипки спасал от огня. Потом дождь пошел. Инструменты боятся перепада температуры, и я должен сделать для них многослойный чехол, для сохранения постоянной температуры и влажности. Вот и придумал со старыми одеялами. Шерсть, она дышит…
– Эх, Пашкевич, – подал голос Сосновский, стоявший за моей спиной. – Лучше бы ты детей спасал от фашистов!
– Дети хоть имеют ноги и могут убежать, – с болью в голосе заявил музыкант. – А скрипка? Она имеет только голос, она не может себя защитить, не может убежать. Эти инструменты тоже дети, дети своих мастеров, дети всего цивилизованного мира.
– Вот он – цивилизованный мир, – указал Сосновский рукой на запад, где слышна была непрекращающаяся канонада. – Он пришел к нам со всей мощью своей цивилизации и своим европейским гуманизмом. Теперь приходится спасать от западной «культуры» скрипки!
– Черт с вами, Пашкевич, – махнул я рукой, – берите ваши инструменты и бегом в машину. Отвезем вас по пути в штаб ближайшей воинской части, а там как начальство решит.
Музыкант поспешно схватил чемодан, несколько высохших одеял и забрался на заднее сиденье автомобиля, бережно поставив рядом с собой свое драгоценное имущество. Сосновский покачал головой, сел за руль, и мы выехали со двора госпиталя. До центральной усадьбы колхоза, если смотреть по карте, напрямик было не больше десяти километров, но проселками придется проехать километров двадцать или двадцать пять. Причем не по самой лучшей дороге. Мне хотелось расспросить Пашкевича о скрипках и мастере, создавшем их более сотни лет назад. Но ухабы и резкие повороты не располагали к беседам. Да и диверсантов стоило опасаться. Поэтому я держал автомат наготове и внимательно посматривал вперед и по сторонам.
Когда мы выскочили наконец из-за леса на отрытое пространство, то сразу оказались среди почерневших, сожженных полей. Кто-то выжег все посевы, видимо, чтобы они не достались врагу. Значит, кто-то не исключал, что сюда могут прийти фашисты, или решил перестраховаться на этот случай. Это безрадостное зрелище вызывало уныние. Но оно и заставляло сжимать кулаки, стискивать зубы от злости. А потом мы увидели дым, который стелился по земле. Недавно поселок обстреляли. Разрушенных домов было много, но все они были уничтожены несколько дней назад. А вот свежие воронки дымились на площади, на окраине, на опушке.
– Артиллерия накрыла, – прокомментировал Сосновский, аккуратно объезжая очередную воронку. – Кажется, штаб сворачивается!
– Черт, нам бы узнать, где их позиции и как продвинулись немцы, – я со злостью ударил себя кулаком по колену.
Если полк отходит, значит, и место встречи с перебежчиком может оказаться в зоне наступления фашистов. И это значит, что группа не выполнит приказ. Хорошо, если Буторин с Коганом встретились с немцем. А если и у них не получилось встретиться? Я указал Михаилу вправо, где возле высокого бревенчатого дома стояли несколько офицеров. Сосновский резко крутанул руль и, поднимая столбы пыли, понесся по улице к зданию. Офицеры сразу обернулись и стали смотреть на приближающуюся машину. Сосновский затормозил, и я выпрыгнул на дорогу и, расстегивая на ходу планшет с картой, поспешил к командирам.
– Кто здесь старший? – доставая удостоверение, спросил я и представился: – Майор Шелестов, Главное управление НКВД.
– Майор Кожевников, командир полка, – глядя на меня воспаленными глазами, ответил один из офицеров.
– Товарищ майор. – Я постарался быть убедительным. Не хотелось, чтобы меня обвинили в паникерстве. – У нас есть сведения, что немцы готовят диверсию на рокадном направлении. – Я расстелил на крыле полуторки свою карту и показал на ней на мост. – Они попытаются взорвать вот этот мост, а это значит, что наше командование не сможет вовремя перебросить на танкоопасное направление резервы. Мост категории, позволяющей проходить по нему нашей бронетехнике.
– Черт, у нас ни одного человека лишнего! – проворчал стоявший рядом плечистый офицер. – Штаб обстрелян, нужно срочно передислоцироваться, подразделения дерутся на пределе, удерживая позиции!
– Дайте нам хоть двадцать, хоть десяток бойцов! – попросил Сосновский. – Сообщите своему командованию о проблеме. Может, оно перебросит к мосту мобильный резерв.
– По нашим сведениям, немцы сейчас вот здесь, – показал на карте карандашом офицер. Командир полка представил его как начальника штаба майора Буранова. – Фланговый удар у них вполне может получиться, если они взорвут мост. И тогда через наши позиции они вырвутся на оперативный простор в тылы армии.
– А здесь они могут быть? – я указал на район старой водяной мельницы.
– К нам вчера приезжали два майора из НКВД. Это не ваши? – спросил Кожевников.
– Буторин и Коган?
– Точно! Ваши, значит?
– Наши. – Я заволновался, подозревая, что у майора есть сведения о ребятах, может быть, неприятные сведения. – Что с ними?
– Боевые офицеры, – усмехнулся начальник штаба. – Мы отбивали прорыв немецкой танковой группы, так ваши товарищи ушли вместе с батареей и взводом автоматчиков. И отличились: перебили немецкую разведгруппу и пригнали трофейный бронетранспортер. Уехали потом, не знаю куда. В вашем ведомстве свои законы, и нас в известность не ставят. А немцы здесь, где вы показали, могут оказаться в любой момент. Что мы можем сейчас? Отправить комендантскую роту к мосту, чтобы взяли его под охрану. Только сколько они продержатся, если к мосту выйдут немецкие танки?
– Мост должно охранять пехотное подразделение с пулеметом и противотанковыми средствами, – сообщил я. – По крайней мере, нам так сказали. Но что там на самом деле – мы не знаем. Если диверсанты в красноармейской форме вышли к мосту, то охраны может уже и не быть. И еще! Захватите с собой вот этого музыканта. Его фамилия Пашкевич, и при нем очень ценные исторические реликвии, которые необходимо спасти. Ему без вашей помощи отсюда не выбраться.
Но звуки боя доносились с нескольких сторон, и определить, откуда раздается канонада и ружейная стрельба, было сложно. Майор Кожевников махнул рукой, разрешая штабной колонне отправляться. Комендантская рота забиралась в кузов полуторки. Всего пятнадцать бойцов, вооруженных винтовками. Во главе их высокий молчаливый старший лейтенант. Сосновский завел мотор нашей машины, но я остановил его, положив руку на локоть друга.
– Подожди, Миша. Давай через мост! – предложил я. – Крюк небольшой, но там каждый человек на счету. Если мост еще не пострадал и под охраной, мы проскочим по правому берегу до мельницы, сэкономим часов пять.