– Человека, к которому вы идете, там уже нет.
Женщина испуганно отшатнулась. В эти августовские дни, в Гранаде тридцать шестого года, она боялась всего. И потом, прохожего она не знала. Доверять нельзя никому, а то донесут, ведь сейчас расстреливают и служанок. Она прикрыла концом черной шали корзинку с передачей. Немного лепешек, табак, курительная бумага…
– Его там уже нет, – повторил незнакомый сеньор.
– Так, может, его в тюрьму перевели? – набравшись духу, прошептала она.
Мужчина резко развернулся и скрылся за углом. Женщина робко огляделась по сторонам. Вроде никто их не подслушивал. Рядом терлась только ее тень, темно-синяя, полуденная, совсем короткая.
«Я все-таки пойду туда, в управление. Хотя и вчера ходила, и позавчера, а он так ничего и не поел, да и как можно есть, если рядом стоят эти… С винтовками наперевес! Омлет ему испекла, так они весь разломали, смотрели, нет ли чего внутри. Дышать боюсь. Последние времена пришли!»
– Его здесь больше нет.
– Сеньор, – она подняла испуганные глаза, – сеньор, я женщина простая и никого в Гранаде не знаю. Вы мне поможете? Ведь он был тут. Вот – я принесла ему передачу. Его матушка велела.
– Да нет его тут, – повторил утомленный полуденной жарой жандарм, охранявший вход в управление. Он крутил папироску и с интересом посматривал на корзинку с продуктами, которую женщина продолжала прикрывать шалью. – Не веришь, что ли? Так зайди, сама взгляни.
– Я… – окончательно растерялась она, – я…
Тот сплюнул на песок и отворил дверь. Уже через несколько минут женщина вышла из здания управления гражданского губернатора. Жандарм удовлетворенно кивнул, снова увидев ее.
– Чего, убедилась? – он заговорил фамильярно, как старый знакомый. – Нету его. А что это у тебя в корзинке?
– Пустяки, – чуть не плача, ответила она. – Лепешки и немного табаку…
– Табаку? – оживился мужчина. – А ну, отсыпь!
Она торопливо протянула ему горсть душистого табака, такого, как любил Федерико. «Чтоб он тебе впрок не пошел, собака! Куда ж вы его дели, скоты?! Нету! А что я сеньоре скажу?!»
– И больше сюда не ходи, – добродушно продолжал жандарм, скручивая папироску. Облизал кончики бумаги, заклеил, закурил. Прикрыл глаза. – Хорош. Не ходи, говорю. Уж кто сюда попал… Лорка, говоришь? Федерико Гарсиа?
– Д-да…
– Ну, так я тебе скажу что-то, тетка, – он снова сплюнул, попал на собственную тень, тут же суеверно растер плевок подошвой сапога и мелко перекрестился. – А ты ступай себе домой и помалкивай. В Фуэнте-Гранде он.
– Это… где?
– Чего уж тут… Нигде.
Служанка побежала прочь и даже не смела оглядываться. Ей чудилось, что за ней гонится отряд жандармерии. Заплакала она только дома.
«“А если меня убьют, вы очень будете плакать?” Так вот он все и спрашивал, будто чуял!» Она обнимала крышку рояля, за которым они с Федерико вместе прятались во время бомбежек. «Да неужто… Неужто! Хоть бы узнать, где могилка-то…»
Она узнала об этом в 1966 году, когда ей было уже восемьдесят лет, но так и не собралась туда сходить. Страх тех далеких дней был так силен, что старуха побоялась даже переступить порог. Ей рассказали, что там растут две оливы, сосны и что рядом с сеньором Федерико похоронено еще три человека. Школьный учитель и два бандерильеро. Она молилась за них всех, слабо шевеля пересохшими, сморщенными губами, но видела одного Федерико – его смуглое, нежное лицо, ясные громадные глаза, глаза раненой лани, не человека. Его улыбку – то робкую, то задорную. «Вот он умер, а я все еще жива. Почему, зачем? Чего господь еще от меня хочет? Еще одной молитвы? Еще одного дня? А кому он нужен? Что я такого могу сделать? А Федерико убили. И никто не заступился! Прости меня, Господи, но я ропщу! Взял бы ты тогда меня вместо него! Ну вот, видишь, не ропщу больше, молюсь, видишь, молюсь… Что же мне еще делать!» Истертые четки замирали в пальцах, скрюченных ревматизмом, голова склонялась на впалую грудь. Старушка дремала.
…– Бедро! Бык ударил его рогом в бедро! Артерия задета!
Вокруг раненого тореро Игнасьо Санчеса Мехиаса толпилась взбудораженная свита. Все суетились, и никто ничего не мог толком сделать. Этот день 11 августа 1934 года был жарким, по смуглым лицам струился пот, а на песок, раскаленный полуденным солнцем, зловещим ручейком змеилась кровь. На трибунах слышались крики. Публику уже с трудом удавалось сдерживать, на арену пытались прорваться впавшие в истерику фанаты. Ранен народный любимец, гордость Андалузии, звезда корриды!
– Хлороформ!
– Стойте, ваты… Бинты…
– Он… Он… Умер…
И все, окружавшие нарядное, как жертва для заклания, тело тореро, расступились, словно давая смерти пройти к нему, по ее законному праву. Тот уже не дышал, и только когда на колокольне ближайшей церкви зазвонили к вечерне, слегка вздрогнул, будто услышал звон. Но то была смертная судорога.
– Это хорошая смерть, – почтительно произнес кто-то. – Господь призвал его к себе.
Он плохо видел и был тугодумом, как все быки. Но все же его начинали утомлять темнота и теснота хлева, в котором его заперли. Шел уже шестой день, а его ни разу не выпустили на пастбище, а ведь он был смирным быком и пасся один, без пастуха. Там, на предгорном лугу, так хорошо! Трава высокая, сладкая, рядом ручей, пей, сколько хочешь, пока не занемеют губы… Что же он такого натворил, почему его заперли?
Бык неохотно жевал свежее сено и пытался размышлять. В голову ничего не приходило, кроме… Ну да, вот это и было не так, как всегда, так, может, в этом причина? Он кое-что видел. Бык поднял голову от кормушки и глубоко задумался. Ну да. Наверное, дело в этом. Это все Агдистис, их богиня. Она живет в горах, разъезжает на колеснице, запряженной львами и пантерами, и только иногда спускается на землю, чтобы встретиться со своим возлюбленным. А он земной человек и живет в их селении. Зовут его Аттис. На днях он женился на соседке, а когда богиня узнала, то приехала на своей упряжке в село и наслала на людей безумие. Все передрались, было много жертв. Потом никто не мог понять, что случилось. А Аттиса она убила. Отрезала ему кое-что, без чего не женятся, и он истек кровью.
Бык коротко всхрапнул. Ну, все так, и стоило наказать изменника. Но его-то за что запирать? Только за то, что они резвились на его предгорной лужайке? Всю траву перемяли… Потому что он все видел? Да он и не смотрел, ему было неинтересно и даже стыдно.
Открылась дверь, и бык зажмурился, ослепленный хлынувшим в хлев солнцем. Его ласково поманил человек в белом хитоне из крученого виссона. На голове у него красовалась тяжелая шапка, сплошь обшитая золотыми бляшками. Бык поморгал и с недоверием взглянул на него. Это был не хозяин, даже не сосед. Это был местный священник. Сперва бык не хотел за ним идти, но уж очень соскучился по свету, по траве и быстрой, ледяной воде горного ручья.
Не успел он выйти, как его схватили, опутали веревками, связали ноги. Он ревел, вырывался, уже сообразив, что готовится нечто подлое, ужасное, то, чего он не заслужил! А его уже тащили по пыльной площади к высокому глиняному постаменту. Десять молодых обнаженных мужчин взвалили его бьющееся тело на плечи и швырнули на постамент. Бык был так ошеломлен, что затих. Он увидел Агдистис. Она стояла на своей колеснице, а львы и пантеры лежали в рыжей пыли, лениво догладывая длинные кости, на которых еще оставалось немного мяса. Чьи кости?
Бык снова всхрапнул. Хотя по натуре он был смирным, но вид и запах крови выводили его из себя. На постамент поднялся священник. Он торжественно надел быку на шею венок, сплетенный из луговых трав. Бык окончательно растерялся. Он взглянул на Агдистис, ища ответа. Та смотрела в сторону.
На краю площадки он заметил круглую ямку. Бык стал думать, зачем она, и думал, пока не устал. Сперва вокруг него долго пели песни, затем священник с поклоном поднес Агдистис пустую чашу. Та равнодушно ее взяла и подошла к постаменту.
В этот день случилось уже столько всего необычного, что бык решил ни о чем не думать, все равно не сообразит, что к чему. Он кротко посмотрел на Агдистис, надеясь, что она-то, добрая вавилонская богиня плодородия, не причинит ему никакого зла.
Она и в самом деле ничего плохого ему не сделала. Просто стояла, выпрямившись во весь рост (а он у нее был немалый), закутанная в синие и золотые одежды, увешанная тяжелыми украшениями, умащенная благовониями. И держала чашу. А удар ножом в сонную артерию нанес ему священник, которого бык даже не успел заметить. Он всхрапнул, взметнулся, но веревки крепко натянули со всех сторон. Через минуту он утих. В подставленную чашу быстро бежала его кровь, горячая, почти черная. Священник наполнил чашу и поднес ее Агдистис, согнувшись чуть не до земли. Та взяла, пригубила и подала обратно. Вскочила на свою колесницу и через мгновение исчезла в облаке пыли.
Быка сняли с постамента и понесли жарить. Возбужденные жители селения переговаривались, обсуждая предстоящий пир.
– Хватит еще и на завтра. Давно мясца не ел! Если бы не эта свадебка…
– Тс-с! – перебивал сосед. – Не поминай! Аттиса видел? Агдистис ему все начисто отрезала!
– Говорят, теперь в этот день всегда будут так делать – быков убивать, – вмешался древний старик, который и есть-то мясо не смог бы из-за полного отсутствия зубов, но все же примешался к толпе. – Богиня повелела.
– Неужто?! – встревожился местный богач, владелец большого стада. – У кого же их будут брать?
– Не знаю, – старик хитро покосился на него. – А только говорят, убивать будут самых лучших.
Богач закатил черные выпуклые глаза и принялся делать молитвенные жесты. Он явно собирался призвать богов – Ану, Ананда и Этеменанки, но промолчал. Проглотил свое горе и свою скупость и молча пошел на пир. Хоть какая-то выгода, можно наесться до отвала, бык-то чужой.
– Самых лучших… – язвительно тянул ему на ухо старик, перебирая хромыми, отощавшими ногами в рваных сандалиях из плетеной кожи. – Только самых лучших будут убивать. Так она повелела. Всегда ведь убивают самых лучших. Иначе жертва богам неугодна.
Богач косился на него с ненавистью и мысленно прикидывал, большой ли урон понесет его стадо в будущем году и нельзя ли этого убытка избежать? Кормить быков похуже? Перегнать на другой склон горы и сказать всем, что стадо потерялось?
– Самых лучших, – хрипло повторял старик, облизывая губы в предвкушении трапезы. Мяса ему не доводилось есть уже давно. – В жертву приносят только самых лучших!