Белый свет лился сквозь щелистые ставни в духоту, вытесняя мрак – единственную иллюзию прохлады. Ночью, лежа с открытыми глазами, мальчик еще мог представить себе воздух, подменить его отсутствие присутствием темноты. Днем же, взвешенный посреди комнаты кипящим светом и жарой, медленно поднося чужие, тяжелые руки к влажному лицу, он даже забывал дышать. В эти последние дни лета, умирающего в сетях тягучего горячего безветрия, он совсем перестал спускаться вниз. Родственники, собиравшиеся утром в столовой, походили на больных. Их лица осунулись и побледнели, плечи ссутулились. Вяло, превозмогая усталость после тяжелого полусна на мокрых, свалявшихся простынях, позвякивали они ложечками о стенки чайных стаканов. В эти дни мальчик заметил, как пожелтели вокруг него вещи. Беленые стены, страница раскрытого учебника латыни, стенки стеклянного графина, откуда испарялась желтая вода, его собственное лицо в глубоком зеркале старого трюмо.
В эти дни он начал делать желтого дракона.
Ему понадобилась вся его вера, чтобы сделать из тонких лучинок подобие распятия, все знание прекрасного мертвого языка, чтобы вычертить на вощеной бумаге хищный, лаконичный изгиб зубчатых крыльев, вся его нежность, чтобы выстроить и огладить тугую горбатую грудь своей химеры.
В это утро, праздничное утро, когда ожидался приезд епископа из метрополии, желтый дракон был готов. Мальчик открыл окно в распаленное безветрие. Дракон не шевельнулся. Слепой, он уставился острой злой мордой в молочное сияние крыш, в серое плавкое марево, дрожащее на горизонте в конце улицы. На соборной звоннице ударили в колокола. Дракон содрогнулся. Далеко, на площади, остановилось шествие со статуей Девы Марии, подаренной городскому храму молодым епископом, начинавшим свою блестящую карьеру в этой глухой провинции. Колокола тяжело ворочали бронзовыми языками, перекатывая на толстых рокочущих боках масляные блики солнца. Дракон качнул крыльями. Внизу кто-то с шумом отодвинул стул и пошел за мальчиком наверх. Дракон улетел.
К мальчику заглянули и, увидев, что он спит, снова прикрыли дверь.
На площади колыхалось и пело разноцветное шествие. В темном храме низко стлалось желтое марево сотен свечей, вздыхающих в лад хору маленьких певчих, одетых в белое и тщательно причесанных матерями. Из врат торжественной вереницей выходили служки, становясь вдоль красной ковровой дорожки. Женщины, туго повязанные воскресными шалями, пробирались вперед, чтобы взглянуть на епископа, стоявшего на верхней ступени соборной лестницы, такого прекрасного, такого молодого, словно голубь, парящего над толпой. А с другого конца площади, вровень с ним, над головами оглушительно кричащих прихожан плыла Она, в звездном атласном покрывале, с восковым девичьим лицом, слегка отекшим от жары, глядя прозрачными светлыми глазами прямо на солнце. Хор смолк. Пламя свечей дрогнуло, вытянулось и застыло. Епископ шагнул Ей навстречу. Покачнулся, прикрыл глаза рукой. Вновь посмотрел на Нее, потом еще выше. Из-под сияющей ризы вверх по его шее и лицу поползла темная желтизна. Он упал, словно подтаявшая сахарная фигурка.
Толпа вскрикнула, волной накатилась на ступени храма. Толпу накрыла зубастая желтая тень. Над городом реял гигантский Желтый Дракон. Его крылья заслонили солнце, бросив мертвенный отсвет на завороженно воздетые лица прихожан.
Орган смолк. Дева Мария угрожающе качнулась и исчезла в толпе. Благовест утих. В горячем, плотном, лишенном ветра воздухе, словно в масле, расплавились и растворились все звуки. Дракон качнулся, чуть спустился. Тихо-тихо, но так, что услышали все, кто-то сказал: «Желтая Чума».
Какая тишина, какой покой стояли в тот долгий день! Белым полотном затянули все окна и двери. Наслышанные с детства о Желтой Чуме, горожане легли в постели, положив ладони на открытые глаза. Спали и не спали, и видели сны о том, как в желтых цветущих полях под горячим бледным небом желтоволосые девушки разжигали костры, один за другим, среди звона ос и кузнечиков, среди густого ядовитого запаха цветущих трав… Все, как встарь, все, как было когда-то, все, как будет всегда…
А уже к вечеру подул восточный ветер с далекого моря, первый ветер, преодолевший за последние недели выжженные равнины. Дракон лег на крыло, медленно описал круг над площадью, проплыл над храмом, над ратушей, над пустыми улицами, над мертвым городом. Повернул на запад, где садилось крохотное злое солнце, качнул клювом и исчез в сиянии иссохших соляных озер.
На площади лежали люди, словно сморенные жарой, прилегли они отдохнуть с открытыми глазами. Тысячи Желтых Драконов плыли над пустыми площадями их зрачков, и ветер не мог их согнать. В своих домах, в своих постелях лежали люди, и Желтые Драконы задевали острыми крыльями ладони, опущенные на открытые глаза. На верхней ступени храма лежал молодой епископ из метрополии, и в черных безднах его глаз плыл громадный, расширенный от боли Желтый Дракон. И лишь глаза Девы Марии остались чисты и прозрачны. В них было небо, только небо.
Мальчик очнулся от обморока в сумерках. Он не шевелился, никого не звал. То, что появилось рядом с ним, то, что принесло ему возможность дышать, пусть редко, пусть неглубоко, было так легко вспугнуть. В распахнутое окно тихонько струился холодный, солоноватый свежий ветер. В сумерках на подоконнике что-то изредка шевелилось. Мальчик сел на постели, затем встал на дрогнувшие, едва удержавшие его ноги, медленно, с остановками подошел к окну и обнял за хрустнувшую шею желтого дракона, за которым было небо, только небо.