Случилось это в далекие, канувшие в забвенье времена, когда народ почитал владыку Небес, великого бога Тенгри3. «О Жараткан4! – с трепетом шептали люди, протягивая в горячей мольбе руки кверху, – Услышь глас детей своих! Да будут благословенны духи предков наших, да будет благословенна Земля, твердыня наша! Да будет благословенен священный Огонь все очищающий! Благословенно Небо, Тенгри, создатель наш! Мы будем следовать Твоему велению, дай нам сил и мудрости соблюдать закон Твой и хранить его всем сердцем! Тенгри – меч, научающий руки наши битве и щит, ограждающий от беззакония. Преклони Небеса Твои и сойди к нам, блесни молнией и рассей огненными стрелами врагов наших, несущих погибель. Счастлив народ, у которого есть Твой закон. Счастлив народ, у которого Небо есть Бог!»5
И Тенгри слышал их. В дар детям своим он поднес огромные пространства на земле, где были и моря, и реки, и озера, и горы, и степи, и пустыни, и леса. Даровал им бессчетные табуны коней, стада верблюдов и отары овец. Но главным его даром были свобода воли и честь, в согласии с которыми каждый отмерял свою жизнь на земле.
Правил народом, сверяя с Небом каждый свой шаг, великий Бумын каган6, избранник Творца и судьбы. Он был воинственным, грозным, мудрым и дальновидным правителем многочисленного людского племени, и народ глубоко почитал его.
Но мир, по замыслу Творца, был создан многоликим и противоречивым. В нем было место и живительному свету солнца, и непроглядному мраку ночи, и добру, и злу, которые порой было трудно отличить друг от друга. Все знали, что у бога Неба Тенгри был своевольный и грозный младший брат Эрлик7, страж мрачных врат Преисподней, владыка Подземного мира. Много веков он безраздельно властвовал в обители вечного покоя. Тесно было ему в своих владениях, в чем он не мог признаться даже самому себе. Давно уже ему стали немилы сумрак и холод, царившие в Подземном мире, которым он правил суровой и твердой рукой. В тайных мечтах ему грезился мир живых людей, где сияло ослепительное солнце, где ковром стелилась зеленая трава, а ветер гнал по голубому небу белоснежные облака. Где сверкали укрытые снегом вершины гор, где водная гладь морей и океанов то покрывалась кроткой рябью вереницей набегавших друг на друга волн, то бушевала, вздымая неукротимые валы воды к самым звездам. Где расстилалась безбрежная степь, не имевшая ни начала, ни конца, где, излучая жар, пылали пески необъятных пустынь, где небо разрывали огненные молнии и лились благодатные дожди, где колыхались высокие травы зеленых лугов и несли свои прозрачные воды, прорезая поверхность земли, русла могучих рек. Срединный мир8 был прекрасен, и Эрлик давно уже бросал на него свой грезящий взор. Но не по нутру ему были свобода, и жизнь, полная людских страстей, которые, по его мнению, так неосмотрительно даровал живым его старший брат. Любовь, счастье, радость – все эти чувства были чужды тому миру, которым он правил. Единственным его желанием было установить на освещаемой солнечным светом земле покой и безмолвие. В этом мире ни одна травинка, ни один кустик не шелохнулся бы без его ведома, по небу не проплыло бы ни одно облако, если на то не было бы его воли, капля дождя или крупинка снега должны были пасть на землю лишь по его желанию. О, это мог быть лучший из миров, какой себе только можно представить, все чудеса и все богатства которого принадлежали бы только ему, владыке не только Подземного, но и всего этого огромного мира, который в душе своей он называл Вселенной. Владыка Вселенной! Как же прекрасно звучат эти слова! Но было одно «но», являвшееся главной преградой его мечтам. Люди. Их повседневный быт, их «муравьиное копошение», их радостный и беспечный смех вызывал в нем ощущение безудержной тревоги и обременительное чувство их неуместности. Но старшему брату своему, владыке Неба Великому Тенгри открыто перечить он не смел. Поэтому, чтобы омрачить людям существование, Эрлик послал на землю своего верного слугу – надменного и жестокого трехглавого дракона Айдахара9. Змей был стар и немощен, однако, в этом был особый умысел Эрлика. Айдахар должен был творить на земле зло под его неотступным приглядом, но так, чтобы, однажды ощутив свою мощь, он не посмел восстать против самого Эрлика. А для поддержания его быстро тающих сил Эрлик дал в подмогу дракону четырех кровных сестёр, четырех опытных и опасных своими гнусными деяниями колдуний.
Самой старшей была ведьма по имени Жалмауыз кемпир10, очень древняя, хитрая и нелюдимая старуха. Жила она в глуши, среди забытых богом и людьми болот в ветхой землянке, скрытой в густых зарослях камыша. В кругу своих столь же злобных, как и сама сестер она слыла самой мудрой. Широкие ноздри ее хищного, крючковатого носа распластались над огромной пастью, растянувшейся от уха до уха. Над самой переносицей неистово сверкал единственный глаз старухи, над которым нависала длинная, пересекающая широкий и низкий лоб вдоль, лохматая, седая бровь. Когда она пристальным и осторожным взглядом окидывала округу, зрачок ее, словно капля ртути, не находя себе места, буквально пускался в пляс. Ряды некогда крепких и острых, а теперь стертых почти до основания передних зубов перемежались двумя парами выступавших наружу желтых, изъеденных временем длинных клыков, которые растянув губы, складывали их в хищный оскал. Время согнуло ей спину, соорудив на ней большой, уродливый горб. Поверх бурого латаного платья она носила вышитый когда-то гладью, ветхий плюшевый жилет. На голову был надет серый кимешек11, а поверх него был намотан цвета жухлой травы высокий шылауыш12, что позволяло ей легко затеряться в степных тогаях и среди зарослей тростника. Дряхлая злодейка была намного старше самого Айдахара. Сколько веков прожила на этом свете, она и сама уже давно позабыла. Единственное, что помнила Жалмауыз, там, где раскинулись обширные низины Великой степи когда-то плескалось бурное море, а воды в руслах могучих рек текли совсем в другую сторону. И еще она помнила, что на месте такыров13, сверкавших на солнце в летний зной, когда-то высились дремучие, непроходимые леса.
Питалась ведьма только человечиной и на охоту выходила лишь с наступлением темноты. Старуха была не только ненасытна, но и необычайно разборчива в еде. Потому-то люди и прозвали ее Жалмауыз кемпир. Она, конечно, предпочитала юную плоть, которая прямо-таки встряхивала ее дряхлеющее тело, заставляя стылую и вязкую кровь быстрее бежать по обветшалым, видавшим виды жилам, пробуждая в них подобие прежнего пламени, смутное воспоминание о котором все еще хранила ее никудышная, покрытая густым туманом забвения память. Ради этого временного, ненадежного прилива сил она готова была насколько ей позволяли силы охотиться на молодых людей, однако, если случалось напасть на след, поедала и стариков. Словом, тающие день ото дня силы не позволяли ей быть столь же требовательной к пище, как прежде, поэтому ей приходилось глотать всех, кто попадался в руки. Неразлучным и преданным спутником ведьмы в ночной охоте был болотный злобный дух Обыр14. Он ходил за ней, словно тень и служил подручным во всех темных делах. Это был кривоногий, нескладный, тощий и лохматый маленький упырь, слывший истинным дикарем. Ходил он медленно и неуклюже, расставив свои костлявые руки, с трудом таская на худом тулове, свисающее мешком тугое брюхо. Его вечно высунутый наружу длинный, бугристый, пугающе синий язык выступал меж острых редких зубов, расположенных на воспаленных красных деснах. Сквозь заплывшие, раскосые глаза еле проглядывали жадные, бегающие туда-сюда в поисках добычи зрачки. Довольно трусливый, угодливый и суетливый Обыр был готов выполнить любое, самое дикое желание своей хозяйки, поэтому она предпочитала всегда держать его возле себя. По сравнению со старухой Обыр, можно сказать, был довольно молод, ибо прожил на этом свете всего каких-то несколько веков. Весь покрытый склизкой слизью упырь был совсем не брезглив и всегда доедал за ненасытной ведьмой скудные остатки ее пиршества. Когда он жадно догладывал кости жертвы, над ним роем витали мухи, от которых он то и дело отмахивался тощей рукой с длинными костлявыми пальцами и острыми, грязными когтями. Свой недоед он восполнял мертвечиной, к которой его влекло, в отличие от ведьмы. Частенько после совместной охоты он отставал от своей хозяйки и убегал к могильникам, чтобы вволю попировать наедине. Вот почему его брюхо всегда, или почти всегда было набито до отказа. Беспрестанно бегающие зрачки в глазных щелях то и дело обшаривали округу, замечая все что там происходит. Насытившись, он возвращался в землянку и на досуге нашептывал своей хозяйке последние новости, которые он умудрялся разглядеть или тайком подслушать, спрятавшись за какими-нибудь кочкой, пнем или забравшись в густые заросли степного кустарника. А когда после тяжелого дня старуха, зевая, ложилась спать, Обыр превращался в раскаленный ком и прыгал к ней в раскрытую пасть, пополняя тем стынущий день ото дня жар в ее теле, и тем хотя бы немного продлевая ей жизнь. Сидя там, в бездонном чреве, он старался донести ей все, что приметил за день. А когда одолевала усталость, тут же, лишенный сил, впадал в глубокий сон. И в ночной тиши можно было из пасти колдуньи слышать двойной надсадный и тяжелый храп.
Вторую сестру звали Мыстан15. Именно ей, еще не совсем старой, сильной, ловкой и хитрой ведьме, успевшей познать жизнь во всех ее проявлениях, поручил Эрлик готовить Айдахару напиток бессмертия. На берегу заболоченного степного озера в огромном казане с сорока ушками эта старуха каждую ночь варила зелье, замешанное на человеческой крови и костях, на степных травах, земном прахе, змеином яде и барсучьем жире, горном мумие и меде диких пчел, перьях мудрого ворона, на печени огненной лисы и слюне степной черепахи… Этот список можно было бы продолжать до бесконечности, однако, тайну приготовления зелья, способного встряхнуть и оживить самое дряхлое тело, говорят, старуха когда-то унесла с собой, когда пришел ее черед покинуть Срединный мир. Но не будем забегать вперед. Так вот, ежедневно ранним утром Мыстан подносила владыке змею свой взвар. Айдахар, жадно глотнув из чаши снадобье, вновь обретал былую мощь, на время позабыв о старости и одолевавших его хворях. Обновленная кровь с гулом бежала по его жилам и взгляд дракона вновь становился надменным и властным. Преисполнившись бодрящей силы, змей приносил людям немало зла. Он сжигал своим огненным дыханием их жилища, губил стада и табуны, доселе мирно пасшиеся на степных просторах. Многоголовый змей не щадил ни детей, ни женщин, ни стариков. Снова и снова он совершал набеги на аулы, забирал в плен пригодных к тяжелому труду крепких юношей и молодых мужчин. Охотно похищал самых юных и красивых девушек, превращая их в своих наложниц. В этом скверном деле старый нечестивец, как видно, знал толк. После каждого его набега лились слезы матерей и отцов по загубленным злодеем душам своих детей.
Вернувшись во дворец с очередной удачной охоты, змей, сверкая гладкой шкурой, устало и лениво дышал, возлежа на троне, обитом бархатом и парчой. Его длинный хвост скользил, утопая во множестве цветных шелковых подушек, кипой брошенных у подножия трона. В полусонном состоянии сквозь прозрачные чешуи неподвижных век он наблюдал за тем, как под звуки свирели его очередного искусного пленника, еле сдерживая свой страх, девушки с горячечным и густым румянцем на щеках кружили в изящном танце, с поклоном поднося ему всевозможные яства. Всех попавших в лапы дракона невольниц с первого дня правилам обхождения с хозяином обучали кормесы16, духи подземелий, верно и преданно служившие своему хозяину. Это были настоящие «кормесы», ибо по воле Эрлика они были невидимы никем, кроме самого Эрлика и, конечно же, Айдахара, к кому в услужение отправил он этих бесстрастных и безжалостных созданий, души некогда существовавших в Срединном мире подлых, злых людей, осмелившихся, противясь воле владыки Неба Великого Тенгри, совершать на земле скверные и низкие деяния, тем самым служа вечным и неистребимым силам зла. Сам Эрлик, во владения которого по законам Мироздания низвергались эти низменные души, бросал их в горнило вечного огня Преисподней, а затем на свою исполинскую наковальню, чтобы, окутав дымом и расплавив в огне, создать из них бесчисленную рать преданных ему и телом, и душой слуг, если черный клубящийся туман можно было назвать телом, а два горящих зловещим и тревожным огнем сквозь этот мрачный чад глАза считать отражением их внушающих ужас душ. После наковальни Эрлика они теряли последние остатки человеческих чувств, таких, как ярость, ревность, страх, смятение, гнев, тревога, сомнение, зависть, презрение, боль, усталость, не говоря уже о таких светлых чувствах, как доброта, любовь, прощение, сочувствие, укоры совести, нежность, привязанность, которые, пусть и в малой мере, но присущи были им при жизни в Срединном мире. По воле Эрлика им оставлено были лишь полное повиновение хозяину, скрепленное железной дисциплиной, невозмутимостью, равнодушием к боли, страданиям других, подозрительностью ко всему, настороженностью, готовностью исполнить любую прихоть Эрлика и отсутствием долгой памяти, ибо напрочь забыть сотворенное дотоле зло, было для них делом вполне обычным.
Пленницы с ужасом слушали наставляющие их на правильное поведение пугающе протяжные и гулкие голоса своих невидимых учителей, понимая, что от усвоения этих уроков зависела их дальнейшая судьба. С содроганием они ощущали холодное и всегда неожиданное прикосновение кормесов, бесстрастно направлявших их движения и жесты в правильное русло. В присутствии Айдахара девушки не должны были произносить ни слова, двигаться плавно и неторопливо, ибо любое резкое движение могло у змея, страдавшего бесчисленными хворями, вызвать неистовую ярость, которая для них могла иметь плачевный конец. В иные дни, когда дряхлое тело дракона одолевали запущенные недуги, он начинал лютовать и безумствовать. Исторгая из всех трех пастей огонь, порой сжигал всех, кто оказывался рядом с ним, а иногда, не сумев совладать с напавшим на него мучительным жором, даже поедал некоторых своих невольниц. Никто не мог понять причину его внезапного гнева: то ли ему не угодили или надоели наложницы, то ли настолько досадили старость и немощь, что никого видеть было невмоготу.
– Хватит! Хватит! Довольно! – со стоном раздраженно махал он лапами. И тотчас же к подножию трона с гулким свистом прилетал целый рой зловещих и услужливых кормесов. Трепещущих от страха наложниц они, тут же объяв косматым туманом, заглушив их крики и стоны монотонным и протяжным гулом, вихрем уносили прочь в подземелья дворца. В наступившей тишине ослабший и уязвимый дракон наедине то вздыхал, то ярился, кляня свои недомогания. Его гладкая чешуя покрывалась вздутиями и рытвинами, из темно-бурого превращаясь в нечто блекло-серое, напоминающее шкуру мертвенно-бледной нежити. К рассвету, смирившись со своей немощью, змей с тяжелым храпом впадал в тревожный сон. В эти часы полного изнурения и упадка сил никто кроме старой ворожеи Мыстан не должен был видеть его, ибо держать в страхе Срединный мир было его главной задачей, и ни одна живая душа не должна была усомниться в его мощи и всесилии. Разве что старуха Жалмауыз могла иной раз заглянуть к нему, ибо бесценный опыт, обретенный ею за множество веков, имел для Айдахара важное значение, и советы этой видавшей виды ведьмы не раз помогали змею избежать некоторых ошибок, которые могли стать для него роковыми. Потому он проявлял к дряхлой колдунье особое снисхождение. Дожидаясь бодрящей смеси, которую по обыкновению утром должна была принести ему Мыстан, злодей дряхлел час от часу. Ему, вынужденному подчиняться воле Эрлика, оставалось только втайне радоваться тому, что он по сей день был жив.
Мыстан утром, в условленное время подходила к пугающему мраком и безмолвием жилищу Айдахара и, не дожидаясь приглашения, заходила в покои владыки. Каждый раз, замерев от страха, она стояла перед входом во дворец, похожим на разинутую пасть дикого и злобного существа. Частые ряды острых каменных зубьев со скрипом погружались в недра гигантской челюсти, впуская ее внутрь. Стоило колдунье переступить ужасающий рубеж и войти, как этот безжалостный частокол, щелкнув, вновь выдвигался и вставал на место, давая понять, что любого, кто посмеет явиться сюда без спросу, ждет неминуемый конец.
Мыстан медленно ступала по массивным каменным ступеням, со всей осторожностью держа перед собой обеими руками медную чашу, до краев наполненную приготовленным ею зельем. Она слышала, как гулко отдавался каждый ее шаг под этими мрачными сводами и, всеми силами пытаясь заглушить накатывающий страх, робко входила в покои хозяина. Обессилевший змей ждал ее с нетерпением, распростершись на своем огромном ложе.
– А ты, старуха, молодец! – истратив весь прежний жар, шептал он дрожащими губами, одновременно испуская из трех пастей хилые клубы дыма. Боясь пролить хоть каплю драгоценного зелья, старуха низко кланялась и протягивала ему чашу.
В один из дней к сестрам явился Конаяк17, приплясывая на месте и выводя немыслимые загогулины своими длинными, похожими на сыромятные ремни ногами. Согнув и без того гибкую спину и подобострастно улыбаясь, заговорил:
– Вы слышали новость? Барсай, сын бека18 Тюргеша женился и родил мальчонку. Там целый курултай19 из провидцев и аксакалов собрался, чтобы благословить новорожденного. Это было в ту самую ночь, если вы помните, когда грохотал гром, сверкали молнии и был оглушительный ливень. Говорят, в этом их мудрецы узрели большое пророчество…
Конаяк прервал рассказ, увидев в глазах ведьм тревожное ожидание, отчего еще больше испугавшись, затараторил:
– Кроме того, говорят, что это самое дитя крепко сжимало кулаки. А когда повитуха раскрыла ему ладони, оказалось, что в них было по горсти густой крови20. А это, по их людскому поверью знак свыше, от самого Тенгри, что малой родился под его благословением и вырастет батыром, посланцем мира, защитником своей земли и всякое такое.
– Только этого нам не хватало, – буркнула Мыстан, помешивая варево в казане, – а может быть, дружок, ты все это выдумал от безделья?
– Могу Эрликом поклясться, что все это правда! Ребенка Арланом21 назвали. Вчера на краю болот Обыр шепнул мне по секрету новость. Он сам в ужасе от этого. Спрашивал: как нам быть? Я тоже хочу спросить: что будем теперь делать?
– Постой, постой… Что за бред ты несешь? – уткнулась в него вмиг ставшими неподвижными и выпуклыми, как у совы глазами Мыстан, до которой только теперь стал доходить истинный смысл сказанного, – Так недолго и беду накликать. А, может, это пары моего зелья ударили в твою пустую голову?
– Да как вы не понимаете? – взвыл Конаяк, переставляя свои длинные, сухие ноги с места на место, – Нам смерть грозит из этой колыбели! Клянусь Эрликом, не вру!
– Да-а! Как случилось, что мы упустили эту новость? – задумчиво спросила нежным, как журчание родника голосом самая младшая ведьма Жезтырнак22, поправляя густые и рыжие локоны тонкими, изящными пальцами, которые заканчивались длинными и острыми, словно лезвия клинков медными когтями.
Конаяк испуганно переводил взгляд своих круглых, вытаращенных, в красных прожилках глаз с одной ведьмы на другую, затем, облизнувшись, добавил:
– Мать новорожденного мальца зовут Кунекей23. Я слышал, что сама богиня Умай24 поднесла ей чашу парного молока, на дне которой плавал чистый и невинный кут25. А что, если этот будущий батыр добудет волшебный меч?
От услышанного все три сестры пришли в ужас.
– Волдырь тебе на язык! – испуганно махнула рукой в его сторону Мыстан.
– Ишь ты… Говоришь, кровь была зажата в ладошках этого мальчишки? Да-а… Нехороший для нас знак. Он же нам все житье-бытье разрушит. Это дите надо бы со свету сжить, – прокашлявшись, просипела средняя сестра Албасты26.
– Не так-то просто сделать это, – уныло произнес Конаяк, скукожившись от отчаяния. – Обыр сказал, что нам ребенка никак не достать. Рядом с его колыбелью лежат лук и стрелы27 – дар богини Умай… Знаете, для чего? Чтобы охранять жизнь этого юнца, вот. Сильнейший оберег. Да к тому же, Обыр говорит, что сама богиня денно и нощно находится рядом с ребенком, кружит возле колыбели, ласкает и поет ему свои странные песенки.
Мыстан сунула в кипящий казан вилы, чтобы еще раз помешать варево, да так и застыла на месте. Вдруг, словно очнувшись, почти выдохнула шепотом:
– Мы, к сожалению, бессильны перед волей богов… Неужели этот мальчуган уничтожит нас, превратит в могильный прах? – затем невольно вздрогнув от своих же слов, добавила, – Но ведь должен быть какой-то выход?.. Должен быть…
Вынув из котла вилы, старуха быстренько прикрыла его огромной деревянной крышкой и заявила сестрам:
– Пошли. Надо срочно донести новость до Жалмауыз. Как ни верти, только ей может быть известен способ избавления от этого кошмара. Спросим ее, как нам избежать такой напасти.
Две младшие сестры, Албасты и Жезтырнак, вскочив с места, быстрым шагом двинулись вслед за ней. Перескакивая с кочки на кочку, они дошли до самых глухих болотистых мест, где среди высоких зарослей тростника спряталась покосившаяся землянка старухи Жалмауыз. В ответ на стук дверь им открыл Обыр. Увидев всех трех ведьм кряду, он испуганно отскочил в сторону и мгновенно втянул в себя сизый язык. Старая Жалмауыз лежала на своей продавленной лежанке и непрерывно скребла длиннющими когтями неопрятную голову с редкими седыми прядями. Увидев сестер, охая и вздыхая села и уставилась на них своим единственным глазом:
– Что это с вами? Вижу, не забыли дорогу к моему пристанищу… Случилось чего?
– Случилось, – ответила запыхавшимся голосом Мыстан и выложила ей все, что узнала от Конаяка.
Новость старейшую колдунью вспугнула не на шутку.
– Вот и случилась, знать, беда! – просипела она все еще хриплым со сна голосом. Зловещим огнем загорелся ее единственный глаз. Пытаясь подавить накативший страх, старуха невольно впилась когтями в голову, сдирая до крови кожу вместе с волосами и яростно заскрежетала клыками. Забыв о своих хворях, вскочила с лежанки и почувствовала, как пронизывающая сырость земляного пола острыми иглами впилась в ее босые старческие ступни. Одна ее нога была обычной старушечьей жилистой и мозолистой конечностью, другая, лишенная плоти берцовая кость завершалась внушительной птичьей лапой. Три темных и длинных острых когтя, расположенные в ряд и устремленные вперед, и четвертый, обращенный назад, вонзились в землю, удерживая старуху в равновесии, пока, спасаясь от холода, она держала вторую ногу на весу и искала глазами свои кожаные калоши, выстеленные изнутри толстым слоем войлока. Вдев в них ноги, Жалмауыз вплотную подошла к Обыру, нагнулась и, заглянув в его выпученные от страха глаза, изо всех сил рявкнула:
– А ты, прохиндей и всезнайка, скажи-ка мне, куда смотрел, а? Земля полнится тревожными слухами, но я о том ничего и не ведаю. От таких вот глупых увальней, как ты, никакого толку. Ей-богу, за всем, что творится вокруг, я должна следить сама, – а затем, схватив Обыра за его тонкую шею, взвыла, – всего, всего лишу, бездельник! Заставлю кровь твою литься рекой! Мигом задушу, пустобрех!
Побледневший Обыр вжался в стену, прикрывшись от брызжущей слюнями разъярившейся карги тощей рукой. Затем, от ужаса втянув вислый язык, зажмурился и с визгом стал просить прощения:
– Госпожа… госпожа, клянусь Эрликом… вчера… вчера только об этом сказала мне Уббе28, что ходит какая-то смутная молва. Хотел прежде удостовериться, проверить, так это или нет, и уже потом донести вам, как на самом деле все обстоит, – затем обмяк от пережитого ужаса и, опустив глаза, задыхаясь от сжатой пятерни ведьмы, прохрипел, – прошу вас, поверьте, ведь я сам в этом со… со… сомневался…
Услышав имя Уббе, старуха тут же ослабила хватку и Обыр, потерявший всякую способность соображать, мешком повалился на земляной пол. «Эта молчунья ничего просто так говорить не станет», – подумала ведьма и вспомнила хитрую Уббе, живущую на дне озер и рек, ее зловредные повадки и проделки. Она была мрачным духом тихих водоемов с прозрачным, как вода телом и длинными белесыми с сизоватым отливом волосами, сливающимися с волнами. Прячась в затонах, в воронках омутов или в тихом ручейке, она зорко следила за округой и всегда знала, о чем говорит. Обычно Уббе, булькая, кружила в воде и под тихий плеск волн заманивала на дно прохожих путников. Сметливая бесовка, всплыв на поверхность, любого могла назвать точно по имени, и было очень непросто миновать смертельных объятий этой студнеобразной мегеры. Бывало, посмотрит прямо в лицо путнику своими водянисто-голубыми, блуждающими глазами, из которых, журча, вечно сочится слеза, и зовет его ласковым голосом. Услышав свое имя, человек невольно идет навстречу неминуемой гибели. А Уббе схватит студеной пятерней бедолагу, опутает с ног до головы цепкими космами, затащит в воду и съест его себе в удовольствие, мигом обглодав до самых костей. Затем начинает икать от сытости, а все съеденное ею постепенно становится столь же прозрачным, как и она сама. Поэтому, пока не переварит свою жертву, она прячется в каком-нибудь укромном месте, зарывшись на дне в ил или в песок. И только когда струящееся тело вновь станет просвечивать насквозь, выплывает на поверхность воды. Если заглянуть в места ее обитания, то на дне столько костей лежит, что и не сосчитать. Надо сказать, еще об одной особенности Уббе. Поедая добычу, она не только выпивала ее кровь до последней капли, но и становилась обладательницей всех мыслей своей жертвы, и только после этого ощущала сытость и полное удовлетворение. Вот и на этот раз в ее сети попался прохожий, посетивший праздник по случаю рождения младенца в семье бека Тюргеша. Уббе всей своей едва различимой глазом кожей ощутила радость этого человека. Умяв его, водяная нечисть узнала о том, какой бедой грозит им рождение вещего ребенка. Лежа на берегу в тревожных раздумьях, она увидела Обыра, бегущего куда-то по своим делам. Обычно нелюдимая и молчаливая Уббе на этот раз не сумела совладать со страхом и, окликнув, схватила его изгибистой пястью и ну давай трясти. От неожиданности Обыр даже опешил. Никогда прежде эта угрюмая дикарка не только не обращалась к нему вот так, но даже не замечала его, а тут на тебе. Взглянув в ее водянистые, обманчиво снулые глаза, упырь увидел в их глубине страх, отчего и ему стало не по себе. Притянув Обыра к себе, Уббе прожурчала ему на ухо новость о младенце и о том, чем это грозит им всем. Затем с плеском слилась обратно в реку и скрылась на самом дне под огромной, узловатой корягой. Долго еще стоял Обыр на берегу, надеясь, что Уббе всплывет и поведает ему еще какие-нибудь подробности дела. Однако смурная отшельница более в нем не нуждалась, поэтому, удобно устроившись на дне, продолжила обдумывать свою горестную думу.
Перепуганный Обыр решил хозяйку зря не тревожить, пока сам не удостоверится во всем. «Быть может все не столь и ужасно. Как-нибудь, да утрясем», – утешал он себя, пробегая по болотным кочкам, как вдруг навстречу из зарослей камыша, вихляя и дрыгая конечностями, выскочил Конаяк. Взволнованный Обыр тут же пробормотал ему новость, которая порядком встревожила и Конаяка. Болтливый хват и проныра Конаяк, конечно же, молчать об услышанном не стал. Тут же, развернувшись, решил наведаться к Мыстан. На деле он искал повод тайком вдохнуть пары ее зелья, кипящего в казане с сорока ушками, чтобы набраться сил, которых в последнее время заметно поубавилось.
– Вот кто виновник и балабол! – почти криком взвыл Обыр, вспомнив про Конаяка и попеременно наводя взгляд на разозлившихся ведьм. – Это он разносит слухи, толком в них не разобравшись!
– Такого со мной еще не бывало, – сипя от волнения, сказала Жалмауыз. Чего я только не видела на этом свете, а тут вот вам, пожалуйста… Видимо, за дело взялись сами боги, а значит с младенцем нам не совладать. Надо будет рассказать дракону. Пусть он решает, как быть. – Затем, взглянув на Мыстан, добавила:
– Свари-ка побольше своего зелья. Сама снесу змею-владыке. Глядишь, и подскажет, что делать.
От радости, что завтра не ей придется идти в логово змея, Мыстан облегченно вздохнула. Проснувшись спозаранку, добавила в огромный кипящий казан костей, горсть каких-то сушеных трав, заячью лапку, целый ворох птичьих перьев, щепоть земли, змеиную кожу, которую, видно, ее обладательница только недавно сбросила под деревом в тогае29, где ее Мыстан и подобрала. Варево вспучилось и забурлило с новой силой, испуская клубы мутного пара. Затем, она встала на специальную подставку, поднялась на цыпочки и произвела ворожбу, отчего зелье вначале покраснело, затем, клокоча и пенясь, выкинуло вверх окутанные туманом капли и, оседая, превратилось в бурую тягучую массу на самом дне казана. Довольная Мыстан нагнулась и макнула в казан черпак и наскребла полную чашу драгоценного зелья, затем лизнув по краешку, молча подала ее Жалмауыз. Та, опираясь дрожащей рукой на палку, взяла чашу другой и, боясь пролить клокочущую вязкую жидкость, медленным шагом, переваливаясь с боку на бок, направилась к логову змея. Всю дорогу она тщательно обдумывала предстоящий разговор, тая в мерклом взоре тревогу.
Войдя в покои дракона, она, как могла склонилась перед владыкой, пытаясь пониже пригнуть свою и без того горбатую спину. Поминая ее почтенный возраст, Айдахар встал и, пошатываясь, сам пошел навстречу. Лицо ведьмы, искаженное старческими хворями, говорило о том, что жизнь в ней еле теплится. Тряслись и голова, и руки, в которых трость ходила ходуном. Не менее изможденный змей, глядя на жалкую, согбенную ведьму, с усмешкой на всех трех устах заговорил.
– Ну, здравствуй, старуха! – окинув ее мрачным взглядом, сказала средняя голова.
– Как поживаешь? Давно мы с тобой не виделись, – осклабившись и сверкая покрасневшими от утомления глазами, вынырнула откуда-то сбоку из-под бугристых колец туловища правая голова змея. – От тебя ни вести, ни слуха. Не тяжело одной в глуши? – прошипела, вздыхая и почесывая шею, левая. – Здравствуй, мой повелитель, – просипела старуха, – мне бы свой остаток дней коротать подальше от всех и не знать никаких тревог. Но что поделаешь, если так устроен этот свет. Слышал ли ты, владыка, что земля полнится зловещим слухом о том, что грозит нам бедой новорожденный младенец. Будь он проклят, этот род человечий! Он всем нашим горестям виной. Никак не дадут дожить в покое. Вот, пришла с тобой поговорить, как нам теперь справиться с этой напастью, – затем, приблизившись, шепнула ему на ухо, – должно быть, сам знаешь, как и ты, мы все желаем мести. Нет другого выхода, придется сообща решать вопрос…
– Знаю, знаю… Ничего хорошего это дело нам не сулит. Слушай, старая, а ведь ты намного старше всех нас и твой мудрый взор должен видеть дальше и больше. Так что нас ждет: победа или крах? Ну, давай, я жду ответа! – устрашающий хор голосов змея прогремел, отражаясь эхом от высоких каменных стен дворца, – затем, обессилевший от внезапной вспышки гнева Айдахар устало прикрыл глаза и уже, тяжко вздыхая, тихим голосом средняя голова заметила, – Ты ведь сюда не просто так пришла? Говори!
– О мой владыка! – зашелестела Жалмауыз. – Дело-то непростое. Позволь объяснить. Ты видишь, с каким трудом я таскаю свои кости. Подумай сам, найдутся ли у дряхлой силы, чтобы погубить этого ребенка? Давно уже я прокляла старость. Мне ведь намного ближе к могиле, чем тебе. Не скрою, пожила я всласть, все видела, все перепробовала. Но такой пугающей угрозы мне знать не доводилось. Наш главный враг – человек! Поэтому на борьбу с ним мы должны употребить все наши силы…
Змей бросил на ведьму недовольный взгляд и выхватил из ее рук чашу с бурлящим зельем. Залив поочередно взвар во все три глотки, он тут же ощутил прилив животворных сил. По жилам побежал пожар, изгоняя многочисленные хвори из его вконец обессилевшего тела. Еще мгновение назад мутные, измученные недомоганием глаза сверкнули лютым гневом. Рытвины и бугры на теле медленно таяли, превращаясь в гладкую и блестящую чешую. Змей вскочил и, ввергнув старую колдунью в смертный страх, взмахнул перепончатыми крыльями и взлетел под самые своды дворца, изрыгая из всех трех пастей бурные языки пламени. Затем, угомонившись, плавно опустился на свой трон, рассыпая вокруг себя целые снопы искр. Так затухала в нем ярость. Чуть не сожженная огнем, боясь даже вздохнуть или пошевелиться, ведьма лежала перед ним, распластавшись ниц.
Отдышавшись и пронзая старуху воспаленным взглядом, змей прошипел:
– Даю тебе срок до завтра. Обдумаешь свое окончательное решение и принесешь мне двойное по силе зелье! Поняла?!
Глядя на шесть глаз, горящих зловещим огнем, старуха в ужасе попятилась назад. Ползком добралась до дверей и, вывалившись из покоев змея, с несвойственной ее годам прытью вскочила на ноги. Зажав клюку под мышкой, понеслась к тем самым кошмарным вратам. Каменная пасть по обыкновению распахнулась, зубья с щелчком исчезли в ее недрах. Ведьма довольно резво выскочила из змеиного логова, но калоша с ее птичьей лапы соскользнула, и старуха было потянулась за ней, но тотчас же одернула руку, так как в этот миг с клацаньем сомкнулись каменные ряды.
Пытаясь совладать с охватившей ее дрожью, смахнула с мохнатой брови капли обильно стекавшего пота, оперлась на клюку и, шаркая поочередно уцелевшей калошей и птичьими когтями, поковыляла прочь.
***
А в ауле бека Тюргеша в этот день кипели котлы на очагах. Готовилось угощение для многочисленных гостей, прибывающих, чтобы отпраздновать вместе с ним рождение его внука Арлана. Для них в степи было разбито девяносто белоснежных юрт. Дастарханы ломились от яств, акыны30 наперебой складывали песни во славу новорожденного, которому провидцы предвещали великое будущее. Всадники на быстроногих скакунах готовились к предстоящим скачкам.
В стороне от праздничного шума, на холме стояла белая юрта, крытая ярким узором. В ней находились юная Кунекѐй и ее маленький сын Арлан. Бесик31 из резного дерева, инкрустированный серебром и перламутром, был накрыт тонким полупрозрачным покрывалом с изящной шелковой вышивкой. Внутри люльки лежал маленький ребенок с не по годам смышленым взором и, агукая, слушал колыбельную, которую пела ему мать. Постепенно глаза малыша сомкнулись, и Кунекей неслышными шагами покинула юрту. В этот миг у изголовья бесика возникло теплое, струящееся свечение и мальчик, тотчас проснувшись, увидел богиню Умай с ласковой улыбкой на лице. Ее янтарные волосы обрамляла золотая трехрогая корона, а шелковистые, нежные руки вместе с широкими рукавами белоснежного платья напоминали лебединые крылья. В мягких пальцах она держала маленький лук из степной березы, на изгибах скрепленный дужками из рогов горного козла, с перевитой, туго натянутой тетивой из сухожилий бычка и маленький, но прочный кожаный колчан, тисненый затейливым орнаментом и полный столь же маленьких стрел с серебряными наконечниками и опереньем из пушинок, снятых с перьев горного орла. Она положила свой дар-оберег на сундук у изголовья колыбели и нагнулась над ребенком.
– Умай-апа32! – пролепетал младенческими губами несмышлёныш на неведомом языке.
– Здравствуй, малыш! – еще шире улыбнулась богиня. На ее голове трехрогая корона излучала какое-то неземное, зыбкое сияние. Внимая ее вышнему шепоту, мальчик замер с широко открытыми глазами.
– Вот что, малыш, я скажу тебе, – ласково шепнула склонившаяся над колыбелью богиня, – Нас сейчас никто не слышит, и даже если услышит, ничего не поймет, потому что мы говорим на языке, которым там, на небе дышит Всесущий Дух. Этот язык называется языком богов. Ты позабудешь его навсегда, когда вырастешь и заговоришь на языке людей. Из памяти сотрутся все слова, которые я скажу тебе, но их запомнит твоя душа. Именно она поведет тебя по правильной стезе. Тебе предстоит прожить большую жизнь, которая будет полна ратных подвигов. Когда стальные твои мышцы нальются молодой силой, движимый единственной целью – возвратить родной земле мир, ты одолеешь всех своих врагов и станешь непревзойденным героем, которым будет гордиться твой народ! Память человеческая ненадежна, поэтому твоя душа – сильная, смелая и добрая, будет тебя вести через все невзгоды и испытания к свободе и счастью…
Среди бескрайней степи раскинулся густой тогай33. В его дремучей глуши, где деревья и кусты тянут к небу свои кривые, словно паучья сеть ветви, на небольшой поляне, скрытой от посторонних глаз, притулилась неказистая глиняная лачуга. Перед ней, на массивной железной треноге кипит огромный казан с сорока ушками. На поверхности темного взвара вздуваются большие, цвета мутной крови пузыри, которые лопаясь, с громким бульканьем растворяются в странной жиже, уступая место новым пузырям, которым нет конца и края. Но, если бы кто имел храбрость заглянуть внутрь казана, с ужасом обнаружил бы на поверхности всплывающие лица людей, истерзанные невыносимой болью, чей-то закатившийся в предсмертной агонии лиловый глаз, то всплывающий, то опять тонущий в жиже, растопыренные, почти оголившиеся до кости пальцы рук, услышал бы душераздирающие вопли и стоны тех, чью кровь и жизненную силу смешивала Мыстан с земным прахом, высушенными степными травами, змеиным ядом, хвостом ящерицы, мышиным пометом, горным мумиём и еще со многими только одной ей известными средствами. Взяв в руки вилы с острыми зубьями, Мыстан взбалтывала варево, бубня в горячечном бреду заклинание:
Людская боль, в ней много силы,
В ней крови жертвенный окрас.
Пусть вас смешают мои вилы,
Таков властителя наказ.
Взвивайся ярче, ярче пламя,
Я зелье день и ночь варю.
Между кипящими костями
Кут34 затерявшийся ищу…
Недалече, елозя на пне тощим задом, сидела по пояс голая Албасты. Все шесть ее дряблых грудей свисали вниз, словно длинные плети, заканчивающиеся острыми, как лезвия кинжалов концами. Встретив на своем пути очередную жертву, а это были в основном молодые женщины, в чьем лоне зарождалась новая жизнь, Албасты принималась с воем кружиться в сумасшедшем вихре, кромсая ее своими отточенными хлыстами на мелкие куски. Главной целью этой злыдни, ее предназначением было не дать зародиться новой жизни, ибо человек был ее главным врагом, а ее неистовым желанием – извести людей, населявших Срединный мир.
– Ох! – сиплым и грубым голосом выдохнула Албасты, тщетно пытаясь затолкать торчащие концы седой с желтизной гривы под изрядно потрепанный и утерявший всякий цвет платок, которым волосы были прихвачены на макушке, – уж сколь веков прошло и сколь младенцев я погубила, но кут35 так и не смогла поймать. До самых облаков взмывала, да только дух этот проворней, чем пущенная стрела. Улетает туда, в Небо по своему предназначению. Ну никак в руки не дается. Да разве Творец небесный кому-то из нас позволит к нему даже прикоснуться? Уж поверь моему слову, сестрица, тебе его не поймать.
Албасты скривила свои блеклые, мясистые губы, потрогала кривым длинным ногтем пук волос, растущий на подбородке, и опять тяжело, гнусаво вздохнула. При этом ее большие хрящеватые и заостренные уши вылезли из-под платка, а внушительный кадык дернулся и хищные, плоские ноздри раздались, как капюшон кобры перед броском.
– Да знаю я, – обернувшись, поморщилась в ответ Мыстан, сверкнув длинными клыками, – если даже наш всемогущий Эрлик пытался этот самый кут изловить, так почему я должна, не веря, опустить руки? Вот, теперь приходится терпеть мучения и едва ли не впустую стряпать этот вар в котле. – Мыстан мечтательно закатила свои выпуклые, с красными прожилками, вечно бегающие туда-сюда злорадные глазки вверх и, почти всхлипнув, произнесла, – Эх, растворить бы в моей стряпне семя сокровенной жизни! И людей себе на радость извести на нет с лица земли. Тогда власть в Срединном мире полностью перешла бы в наши руки. Вот когда мы сумели бы познать сладость дивной победы!
Затем подскочила прямо к краю казана и, нагнувшись, заглянула внутрь. Ее лобастая голова на короткой шее тут же утонула в клубах мутного пара. Седые, лохматые пряди, выбивающиеся из-под платка, повисли над котлом, как пакля. С наслаждением вдохнув крючковатым носом смрадный запах исходящий от варева, она с трудом отошла от зелья. С глаз медленно сошла поволока и зрачки, словно две капли ртути, тут же забегали туда-сюда. Это означало, что старуху одолела неуемная тревога, отчего она принялась судорожно тереть друг об друга свои большие, костистые, унизанные сизыми толстыми венами пятерни. На запястьях загремели браслеты из маленьких мышиных и змеиных черепов, чьих-то стертых временем до сероватой желтизны загнутых клыков. Немного придя в себя, она запахнула пестрый, латаный халат, вынула из казана вилы и, старательно облизнув каждый из зубьев, сказала:
– А снадобье-то неплохое получилось. Поболее в нем, видно, сил-то будет. Только вот гложет меня сомнение… чего-то все ж не достает… а чего, не пойму никак…
– Я знаю, чего, – пробасила Албасты, – нужно младенческой плоти добавить, вот чего. Вроде как именно она могла бы придать зелью остроты.
– Да, так и есть, – пропела нежнейшим голосом самая младшая из сестер Жезтырнак, – я слышала, что новорожденный детеныш хорош в таком деле. Взвар, разведенный его кровью, говорят, способен вызвать дрожь в жилах.
С пухлых, алых, изящно очерченных губ Жезтырнак не сходила вялая улыбка. Белоснежное шелковое платье струилось вдоль стройного девичьего тела. К ее ногам спадала рыжая, с красноватым отливом тяжелая коса. Нежными тонкими пальцами, которые, однако, заканчивались длинными и устрашающе острыми медными когтями, она, поправляя непослушные завитки, обрамлявшие ее юное лицо, пыталась вправить их в косу, но завитки снова распускались, и каждый раз ей приходилось вплетать их опять. Рукав скользнул вниз, оголяя гладкое и нежное девичье предплечье. Сверкнув медными когтями, она никак не могла унять дрожь своих точеных пальцев. Видно было, что ей невтерпеж впиться острыми клещами в плоть какой-нибудь жертвы. Юная ведьма была бы хороша собой, если бы не крючковатый медный нос, нависший над нежными, чувственными губами, да лишенные зрачков пустые, белесые глаза. Внезапно Жезтырнак с задумчиво-злым видом прислонившись спиной к землянке, сложила руки на груди и разразилась угрюмым, хриплым и басовитым смехом, хотя всего лишь мгновение назад казалась томной и сладкоголосой. Это было верным признаком того, что ее темная душа вновь наполнилась ненавистью к людям.
– Я понимаю, кого вы обе имеете в виду, – тяжело вздохнула Мыстан, – нам проще звезду с неба снять, чем достать этого младенца. Его оберегает сама Умай…
Тут же, упав на колени, прижала ладони к земле и, уткнувшись в нее носом, взмолилась владыке Подземного мира:
– Эрлик наш великий! Догони ускользнувшего, удержи убежавшего. Ты дух и владыка черных озер и девяти черных дорог. О, хан Эрлик, живущий в черном дворце, овеваемом подземными ветрами и омываемом водами кровавой реки, прими свое золотое решение! Владыка наш, кланяемся тебе! Только в твоих силах помочь нам справиться с этим младенцем. Поделись своей мудростью, просвети, укажи верный путь к спасению, пока этот малый не вырос и не погубил всех нас! Да распространятся твои имя и власть не только под землей, на земле и в воде, но и на небесах!
Долго еще, распластавшись на жухлой траве, лежала Мыстан, жарко шепча молитвы властителю тьмы, затем спохватилась и, с трудом встав на ноги, зыркнула туда-сюда злыми глазками:
– Куда пропал бездельник Конаяк? Никогда не дозовешься этого плута. Иной раз, как есть отшельник, будто сквозь землю провалится, а порой пристанет, как репей, что не спасешься от него.
В ответ, опираясь на посох, Жалмауыз приподнялась и прошелестела дребезжащим голосом:
– Нет его здесь, ушел по моему заданию… Давно я задумала одно дело. Ждала, ждала и вот, кажется, дождалась. Раз уж кут36 нам никак не поймать, мне самой, видать, придется изготовить особое зелье. А разговор о том отдельный. На подступах к глухим болотам есть очень топкое место, где с давних времен образовались, залегшие на большой глубине залежи черной хляби. За множество веков они поглотили и еще, пожалуй, поглотят немало человеческих душ. Вчера я велела Обыру взять в подмогу Конаяка и добыть мне этой самой хляби с самого дна. В ней-то смрадной вся нужная нам суть и уцелела. Особой силой обладает это черное, как сажа, месиво. Под ветром оно издает протяжный и сдавленный стон, а по поверхности прежде неподвижного болота бежит рябь. Хлябь эта не живой кут, конечно, однако и она способна сотворить чудо. Если добавить ее в зелье и выпить натощак, придаст владыке нашему столько сил, каких он давно не знавал. Много лет я хранила эту тайну. Будь он неладен, человек… – выдохнула из себя старая ведьма и, обхватив корявыми, дрожащими пальцами отполированный до блеска набалдашник своего посоха, замерла в кратковременном забытьи. Мыстан перестала ворошить вилами варево и тоже застыла на месте. Албасты озадаченно почесала лохматую голову. И только Жезтырнак стояла, все также прислонившись к стене землянки, и поправляла непослушные завитки. Сверкающие медным отливом на солнце выбившиеся волнистые пряди падали на лицо, обрамляя его непослушными рыжими кольцами, но острые, загнутые концы ее жутковатых когтей тут же цепляли и откидывали их назад, ловким движением заправляя обратно в тугую косу, ниспадающую ниже колен. В ожидании, когда старуха очнется и продолжит говорить, она не сводила со старшей сестры своих густо окаймленных длинными рыжими ресницами пустых, белесых, похожих на два огромных бельма глаз. Услышав шорох, Жалмауыз пришла в себя и тут же зашлась в кашле: кхе-кхе-кхе… Продираясь сквозь колючие ветки, из зарослей кустарников внезапно вынырнул долговязый, вертлявый Конаяк, вихляя тощим задом, выводя немыслимые кренделя ремнеобразными ногами и беспокойно всплескивая похожими на плети длинными руками. За ним следовал медлительный и снулый Обыр. Широко расставив причудливо искривленные в нескольких местах ноги, он шел осторожно и неторопливо, двумя сухими, как щепка руками крепко прижав к свисающему брюху покрытый склизкой тиной, здоровенный бурдюк с болотным месивом. Со дна кипящей в бурдюке глины раздавались чьи-то стоны, крики, жалостливые всхлипывания, бульканье, а порой жижа, вспенившись, начинала просто клокотать. Обыр шел, взволнованно бормоча себе что-то под нос, боясь расплескать содержимое бурдюка или же выпустить его случайно из рук. Осторожно подойдя к казану, поставил мешок бережно на землю, затем, робея перед ведьмами, вкрадчиво вздохнул и, по привычке хихикнув, втянул в себя свисавший шершавый язык:
– Раз десять нырял в трясину. Чуть не задохся, но достал-таки, – потом с подобострастной улыбкой взглянул на свою хозяйку и добавил, – может, положить малость паутины, чтобы зелье скорее вызревало?
– Кого это ты, болтун, вздумал учить? – бросила на него сверху вниз косой взгляд Жалмауыз и, сунув в бурдюк всю пятерню, принялась ворошить болотную жижу, с радостной дрожью в голосе приговаривая, – О, я прям чувствую, сколько здесь боли и мук людишек! Да, живительное должно получиться снадобье. – Затем, неодобрительно оглядев Обыра с ног до головы, добавила, обращаясь к Мыстан:
– Иногда и в его пустую голову забредают дельные мысли. Истину говорит. Добавь-ка побольше паутины…
Мыстан кивнула и сунула руку под беспорядочно свисавшие стебли сухой соломы, которыми была накрыта крыша землянки, вынула оттуда большой ком заранее заготовленной паутины и с размаху закинула его в кипящий казан. Чтобы еще как-то угодить, Обыр подскочил к казану и согнулся перед Мыстан в три погибели. Она взяла бурдюк и с кряхтением залезла на спину увальня. Осторожно подняла мешок повыше и, опрокинув содержимое в казан, тотчас спрыгнула на землю и отбежала в сторону. От страха Обыр вначале замер, прижавшись к земле, но, почувствовав, как сквозь тонкую рубаху его спину прожигают тяжелые, раскаленные капли зелья, взвизгнул от боли и спешно отполз на четвереньках подальше от кипящего месива, затем со стоном принялся тереть обожжённую спину. Что тут началось! Поверхность, вспучившись, исторгла из себя черное облако дыма, затем заклокотала, покрывшись густой серой пеной. Брызги стряпни разлетелись по кругу и все, кто находился возле казана, толкаясь и опережая друг друга, ринулись вслед за каплями, упавшими на жухлую траву, жадно слизывая их языком, и вдыхая смердящий пар зелья, придававшего им силы, как и их стареющему хозяину. Превозмогая невыносимую боль от ожогов, к ним присоединился и Обыр, подхватывая с земли длинным сизым языком успевшие остыть вязкие и черные, как смола, комки варева, так как им всем о зелье мечтать и не приходилось. Оставалось пробавляться лишь вот этими случайными каплями да зловонным чадом клубящегося отвара.
Ранним утром Мыстан опять налила полную чашу зелья, и Жалмауыз направилась с ним во дворец к Айдахару. Всю дорогу, опираясь на свой посох и совершая медленные, осторожные шаги, старуха обдумывала одну очень важную и довольно дерзкую мысль, которую приберегла напоследок. И вот, кажется, нужный день настал. Пришло время поделиться ею с владыкой. Мысль эта кидала старуху в нешуточную дрожь, однако, другого выхода просто не было.
Змей лежал, утопая в перинах, и ждал. Последние силы покидали его. По утерявшему былые блеск и гладкость чешуйчатому телу то и дело пробегали судороги, признак того, что действие вчерашнего зелья заканчивается. Собравшись с силами, он сделал глубокий выдох, но из всех трех пастей вылетели всего лишь жидкие струйки совсем светлого дыма.
– Да уж, – подумал змей, когда услышал шарканье ног и постукивание клюки по каменному полу. Вошла согнувшаяся под тяжестью своего горба Жалмауыз. В руке она держала чашу, наполненную бурлящим, почти черным, как добытая Обыром и Конаяком болотная хлябь, варевом.
– Совсем плохи мои дела, старуха, – просипел Айдахар, с трудом поднимая отяжелевшие веки, – изнемогаю от хворобы… Подай-ка мне сюда питье.
Старуха засеменила к нему, стараясь не пролить кипящее зелье. Змей принял чашу трясущимися лапами, тут же опрокинул содержимое в нутро и, обессилев, упал обратно на перины. Отдышавшись и немного придя в себя, сел и откинул длинный хвост в сторону. Посидел вот так, молча, неотрывно глядя на старуху, на ее уродливый горб, на голову и руки, что ходили ходуном. Затем вдруг весь вскинулся, в глазах появился какой-то лихорадочный блеск и тут же все три морды просияли от безудержной радости. Змей встряхнулся, затем, повернув головы в одну, в другую стороны, плеснул огнем и вскрикнул:
– Видишь, старая, как я крепчаю? Легко-то как стало дышать! Давно не ощущал такого прилива сил. Молодчина! Честь и хвала тебе! Толково сварила, почти так, как я велел.
Воспользовавшись тем, что владыка находится в добром расположении духа, старая ведьма решилась на трудный разговор:
– О мой всемогущий господин! – начала она, – опять я о своем, опять делюсь с тобой гнетущей тревогой. Ведь нам грозит верная гибель. Позволь напомнить о младенце, который быстро идет в рост. Сегодня решается вопрос – быть или не быть нам в Срединном мире.
– Чего тянешь? Ответь сама, – угрожающе ухмыльнулся змей, затем, чтобы уж совсем не напугать ведьму, добавил более миролюбивым тоном – думаешь я не изведен беспокойством? Себя ведь, старуха, не обманешь…
– Конечно, мой владыка, ты, как всегда прав. Себя мы не можем обмануть, – ведьма растерянно провела рукой по лицу, покрепче оперлась на клюку и, втянув в себя как можно больше воздуха, добавила, – эх, не стать бы мне погодя заикой, да только что теперь терять-то? Позволю все же себе дерзнуть… Признаюсь, даже мне согбенной страшно произнести эту шальную мысль… Не время тебе, мой повелитель, сидеть в башне. Беда грядет, не допусти! – прошипела старуха, хватаясь за дряблый подбородок.
– Что это ты, старая, имеешь в виду? – приподнявшись, настороженно глянул на нее змей, – Ну-ка, ну-ка, продолжай…
– Ты должен пойти туда, куда всем нам заказан путь. Мы, как один, сбиты с толку. Только ты сумеешь рискнуть сделать это – набравшись смелости, предстать пред очи… пред очи грозного Эрлика. Конечно, я не столь самонадеянна, хотя мои слова и звучат дико. Но все-таки я должна была тебе сказать, потому как больше некому это сделать. С такой бедой только он, властитель Преисподней сможет справиться и помочь нам погубить дитя. Потому сегодня я и приготовила это особое зелье, которое должно удвоить твои силы.
Произнеся это на одном дыхании, старуха вдруг вздрогнула и зажала свой шамкающий рот сморщенной ладонью:
– О всемогущий Эрлик, прости меня! Как смела я сказать это?.. – затем, посмотрев в налитые гневом три пары глаз Айдахара, робко прошептала, – Мой глупый язык отныне недостоин тебе что-либо советовать…
– Да, да, слишком смело бросаешь на ветер столь дерзкие слова! – прогремел голос Айдахара, отдаваясь эхом от высоких сводов дворца. Ведьма упала на колени и, коснувшись лбом земли, дребезжащим голосом пролепетала:
– Прости меня, господин! Ну никак не могла сдержаться. Только ты можешь спасти всех нас, – затем, осмелев, приподняла свою трясущуюся голову и взвыла от раздирающего ее изнутри страха, – Ну, давай, сожги меня своим дыханием! Лучше сгореть в огне, чем видеть, как ты выжидаешь непонятно чего! Эдак и себя, и всех нас погубишь. Знай, что мы попали в западню, из которой есть только один выход. И ты о нем теперь знаешь…
Унимая упадок духа, змей с угрюмым видом снова сел на трон. Правая и левая головы молчали и растерянно моргали глазами, а средняя, обратив взор куда-то вдаль, процедила сквозь зубы:
– Подумаю… И все же с бедой сам попробую справиться. Коль лихо так близко подступило, значит не время предаваться покою.
Ощущая в теле невиданную силу, Айдахар перепоясался чудовищных размеров железным ремнем с острыми шипами и, вновь ввергая старуху в ужас, плеснул вокруг себя огнем. Затем, не потрудившись сказать куда, поспешно вылетел в одно из расположенных высоко, под самыми сводами окон.
Его неудержимо несло туда, где шел всенародный той38 по поводу рождения избранного Небесами младенца. Айдахар понял, что времени у него почти не осталось. Надо было раздавить угрозу в самом зародыше. Подлетая к аулу бека Тюргеша, он увидел сверху целое ожерелье белых юрт в изумрудном обрамлении свежей весенней травы. Рядами на очагах кипели котлы, в огромных саба̀39