Улыбающиеся мешки смерти
Линч работает над декорациями к фильму «Бабушка» в своем доме в Филадельфии, 1968. Фотограф: Пегги Риви.
Пегги Риви и Линч у дома родителей Риви в Филадельфии, 1968. Фотограф: Бернард В. Ленц.
В 1960-х Филадельфия была нищим городом. Царивший в послевоенные годы дефицит жилья вкупе с наплывом афроамериканцев породил волну массовых отъездов белых, и с 50-х по 80-е население города резко сократилось. Расовый вопрос всегда стоял остро, и в 1960-х мусульмане-афроамериканцы, афроамериканские националисты и военное подразделение Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения со штаб-квартирой в Филадельфии значительно укрепили движение афроамериканского населения и усилили расовые трения. Временами враждебность между хиппи и студентами-активистами, полицейскими, наркоторговцами и членами афроамериканских и католических сообществ достигала точки кипения и выплескивалась на улицы.
Первая волна выступлений за гражданские права для расовых меньшинств прошла по Филадельфии меньше чем за полтора года до того, как туда приехал Линч, и оставила после себя 225 поврежденных или уничтоженных магазинов, некоторые из которых так никогда больше и не открылись. Людные когда-то торговые проспекты превратились в пустые коридоры с расколоченными витринами и разбитыми окнами. Процветающая наркоторговля вносила свой вклад в творившиеся в городе бесчинства, и вся эта разруха и бедность подрывали дух жителей.
Опасный и грязный город поразил воображение Линча. «Филадельфия была пугающим местом, – рассказал Фиск. – И она открыла Дэвиду мир, полный идей для творчества».
Пенсильванская академия изящных искусств располагалась в самом центре, словно свободная от военных действий зона. «Город наводнили конфликты и паранойя, и школа была мирным оазисом», – вспоминал одноклассник Линча Брюс Сэмюэльсон[17]. Академия, старейшая школа искусств страны, занимала изысканное здание викторианской эпохи и во время приезда Линча считалась очень консервативной, но именно в такой стартовой площадке он и нуждался.
«Дэвид стал жить со мной в маленькой комнатке, которую я снимал, – рассказал Фиск. – Он приехал в ноябре 1965 года, и мы прожили так до января, пока не начались его занятия».
«В комнате было две кушетки, на которых мы спали, и везде валялись мертвые растения – Дэвиду они нравятся. В первый день нового года мы сняли дом за сорок пять долларов в месяц через дорогу от морга, в жутком индустриальном районе Филадельфии. К нам боялись приходить в гости, а Дэвид, когда выходил из дома, брал с собой палку с забитыми в нее гвоздями на случай, если кто-то нападет. Однажды его остановил полицейский и, увидев эту палку, сказал: “Правильно, держи ее при себе”. Мы работали ночи напролет и спали днем, практически никак не контактируя с преподавателями. Все, чем мы занимались, это рисование».
Линч и Фиск не утруждали себя слишком частым посещением занятий, но быстро влились в компанию студентов-единомышленников. «Дэвид и Джек оказались энергичным дуэтом и стали частью нашей группы, – вспоминал художник Эо Омвейк. – Мы были экспериментаторами, в нашей компании состояло около дюжины человек. Это был круг близких людей, где все поддерживали друг друга и вели богемный образ жизни»[18].
В круг входила художница Вирджиния Мейтленд, которая вспоминала Линча как «старомодного, аккуратного парня, который пил много кофе и курил сигареты. Он был эксцентричен в своей прямоте. Обычно он появлялся в компании Джека, высокого, как Авраам Линкольн, и похожего на хиппи, а также пса Джека Файва. Интересная пара»[19].
«Дэвид всегда носил хаки с ботинками-оксфордами и толстыми носками, – рассказал однокашник Джеймс Гарвард. – Мы стали друзьями как только познакомились, потому что мне нравился энтузиазм, с которым он работал: если Дэвид брался за то, что ему нравится, он полностью в это погружался. В Филадельфии тогда было тяжело, и мы перебивались как могли. Мы не совершали ночных вылазок, потому что это было попросту опасно, но сходили с ума по-своему, и Дэвид был таким же. Мы собирались у меня послушать Битлз, и он стучал по пятифунтовой банке чипсов, как будто это барабан. Он прямо-таки бил по ней»[20].
Сэмюэльсон вспоминал, как его поразил «джентльменский тон Линча и то, что он носил галстук – в те времена никто не носил галстуков, кроме преподавателей. Помню, как отошел на шаг после нашего знакомства и понял, что что-то не так. Я обернулся, посмотрел на него, и до меня дошло, что на нем два галстука. Он не пытался привлечь чье-либо внимание, просто был собой».
За пять месяцев до приезда Линча в академию поступила Пегги Ленц Риви. Она была дочерью успешного юриста, пошла в академию сразу после школы и на момент знакомства с Линчем жила в общежитии. «Он буквально сразу же привлек мое внимание, – вспоминала она. – Я увидела, как он сидел в столовой, и подумала: “Какой красивый”. Он выглядел растерянным, и на многих его рубашках были дыры, но он был таким милым и ранимым. Это типаж большеглазых ангелоподобных мальчиков, о которых девушки любят заботиться».
Риви и Линч на момент знакомства состояли в отношениях и несколько месяцев оставались просто друзьями. «Мы обедали вместе, и нам очень нравилось беседовать, но сначала он показался мне немного скучным: ему не было интересно то, что я любила с детства и с чем ассоциировала жизнь художника. Я думала, что художники не бывают популярны в школе, но передо мной стоял этот парень из школьного братства, и рассказывал удивительные истории о неизвестном мне мире. Поездки с классом на лыжах, охота на кроликов в пустыне Бойсе, ранчо его дедушки – так далеко от меня и так необычно! В культурном плане мы были выходцами из двух разных миров. У меня была крутая запись григорианских песнопений, которую я ему поставила, и это привело его в ужас. “Пег! Поверить не могу, что тебе нравится такое! Это же так депрессивно!” На самом деле, когда мы узнали друг друга получше, оказалось, что Дэвид сам был в депрессии».
Омвейк подтвердил: «Когда Дэвид жил рядом с моргом, я думал, что он проходит через депрессию – он мог спать по восемнадцать часов в день. Однажды я был у них в гостях, и мы с Джеком как раз разговаривали, когда он проснулся. Он вышел, выпил четыре или пять банок колы, немного поговорил и вернулся в постель. Он очень много спал в тот период».
Во время бодрствования Линч, должно быть, был чрезвычайно продуктивным, поскольку учился он прекрасно. Спустя пять месяцев он удостоился почетного места в студенческом конкурсе за свою скульптуру в смешанной технике. При помощи катящегося сквозь рычаги и переключатели шара запускалась цепная реакция, в результате которой зажигалась лампочка и взрывалась петарда. «Академия была одной из немногих оставшихся школ искусств, делавших упор на классическое образование, но Дэвид не слишком усердствовал с заданиями первого курса, например, с рисованием натюрмортов, – рассказала Вирджиния Мейтленд. – Он очень быстро добрался до занятий продвинутого уровня. Они проходили в просторных студиях, и туда попали лишь пятеро или шестеро из нас. Я помню, что как меня мотивировали работы Дэвида».
Линч уже был технически подкован, когда прибыл в академию, но у него еще не было творческого голоса, которым наполнены его зрелые работы, и в первые годы он пробовал себя в самых разных стилях. Есть детализированные графитовые портреты, тонко проработанные и сюрреалистичные – человек с окровавленным носом, еще один, которого рвет, еще один с проломленным черепом; фигуры, которые Линч называл «механическими женщинами», сочетание человеческой анатомии и частей машины; есть и нежные, сексуальные рисунки, навеянные работами немецкого художника Ханса Беллмера. Все они выполнены очень искусно, но обостренной чувствительности Линча еще не отражают. Позже, в 1967 году, он написал «Невесту», портрет почти два на два метра, изображающий призрачную фигуру в свадебном платье. «Он с головой нырял во тьму и таившийся в ней страх, – сказала Пегги Риви об этой картине, которую она считает настоящим прорывом и местонахождение которой неизвестно. – Она была красиво написана: белая шнуровка платья девушки ниспадает на темный пол, и она тянет тонкую, как у скелета, руку под свое платье, чтобы сделать самой себе аборт. Плод только подразумевается, и крови совсем нет… лишь едва заметно. Великолепная была картина».
Линч и Фиск жили через дорогу от морга до апреля 1968 года, а затем переехали в дом 2429 по Аспен-стрит в ирландском католическом квартале. Они поселились в трехэтажном таунхаусе, который называли «Отец, Сын и Святой Дух». Фиск жил на втором этаже, Линч – на третьем, а на первом были гостиная и кухня. Риви жила в апартаментах рядом с соседней автобусной остановкой. К тому времени она и Линч уже встречались. «У него был пунктик: он называл это “дружба с сексом”, но я была одержима», – вспоминала Риви. Она стала постоянной гостьей на Аспен-стрит и в конце концов переехала туда. Спустя несколько месяцев Фиск перебрался в лофт по соседству с ближайшей автомобильной мастерской.
«Дэвид и Джек были очаровательны – ты не мог не смеяться вместе с этими двоими, – рассказала Риви. – Когда мы возвращались с занятий, Дэвид обычно ехал рядом со мной на велосипеде, и однажды он нашел на тротуаре раненую птицу. Она его очень заинтересовала, и он взял ее домой, а после того как она умерла, полночи ее варил, чтобы плоть отделилась от костей и он мог сделать что-то со скелетом. У Дэвида и Джека был черный кот по имени Зеро. За утренним кофе мы услышали, как Зеро в соседней комнате хрустит птичьими косточками. Джек чуть со смеха не умер».
«Обедать Дэвид любил в небольшой кофейне при аптеке на Вишневой улице, и все там знали нас по именам, – продолжила Риви. – Дэвид поддразнивал официанток и очень тепло относился к Полу, пожилому джентльмену за кассой. У Пола были седые волосы, он носил очки и галстук и разговаривал с Дэвидом о своем телевизоре. Он рассказывал, как ездил его покупать и какой же замечательный ему достался, и в конце неизменно с торжественной важностью подытоживал: “И, Дэвид… Я рад приятной встрече”. Дэвид до сих пор вспоминает Пола и его “приятную встречу”».
Ключевое событие в творчестве Дэвида Линча произошло в начале 1967 года. Он работал над картиной, изображавшей стоявшую в листве фигуру, которая была выполнена в темных оттенках зеленого. Вдруг он ощутил то, что впоследствии описывал как «дуновение ветерка», и уловил мерцание движения в картине. Словно чудесный подарок, идея движущихся картин полностью заняла его разум. Он обсуждал совместную киноработу с Брюсом Сэмюэльсоном, который создавал грубые, сочные изображения человеческого тела, но в итоге они отбросили эту идею. Линч собирался исследовать новое направление. Он взял напрокат камеру в магазине «Фоторама» в центре Филадельфии, и снял «Шестеро заболевают» – анимацию длиной в минуту, которая повторяется шесть раз и проецируется на специальный экран-скульптуру размером три на метр восемьдесят. Картину сняли с бюджетом в двести долларов в пустом номере отеля, принадлежавшего академии. В ней дублируются три детализированных лица, вылепленных из гипса, а также лица из стеклопластика: Линч воссоздал лицо Фиска дважды, а Фиск – один раз лицо Линча. Линч одновременно экспериментировал с двумя материалами, и Риви сказала: «Дэвид никогда раньше не использовал полиэстеровую смолу до “Шестеро заболевают”, и первая партия, что он замешал, загорелась».
Тела всех шестерых фигур анимированы минималистично и централизуются в распухших красных шарах, представляющих собой желудки. Анимированные желудки заполняются разноцветной жидкостью, которая поднимается до лиц, а потом разливается потеками белой краски, стекающими по сиреневому фону. На протяжении всего фильма звучит сирена, на экране вспыхивает слово «Заболевать», а фигуры взмахивают руками в страдании. Фильм получил Памятный приз имени доктора Уильяма Биддля Кадваладера, который Линч разделил с художником Ноэлем Махаффи. Его однокурсник Бартон Вассерман был так впечатлен, что предложил вместе сделать похожую инсталляцию для его дома. «Дэвид рисовал меня ярко-красной акриловой краской, которая полыхала, как ад, и украсил свое творение насадкой для душа, – вспоминала Риви коллаборацию с Вассерманом. – Посреди ночи ему срочно понадобились насадка для душа и шланг, и он вышел на аллею, а вернулся уже с ними! И такое с Дэвидом происходило часто». Съемки фильма длиной в две минуты и двадцать пять секунд заняли у Линча два месяца, но когда он отправил его на обработку, то обнаружил, что камера, на которую он снимал, была испорчена, и на пленке осталось лишь размытое пятно. «Он опустил лицо в ладони и плакал две минуты, – рассказала Риви. – Затем сказал: “К черту” и отправил камеру в ремонт. Он очень дисциплинированный». Проект не состоялся, но Вассерман позволил Линчу оставить себе остаток бюджета, который он выбил.
В августе 1967 года Риви узнала, что беременна, и, когда наступила осень, Линч ушел из академии. В письме администрации академии он объяснил: «Я не вернусь осенью, но буду заходить иногда за колой. С деньгами туго, а мой врач говорит, что у меня аллергия на краску. У меня в кишечнике язвы и острицы. У меня нет сил продолжать обучение в Пенсильванской академии изящных искусств. С любовью, Дэвид. P.S.: Вместо этого я всерьез займусь кино»[21].
В конце года Риви тоже покинула академию. «Дэвид сказал: “Давай поженимся, Пег. Мы ведь и так собирались. Давай просто поженимся”, – вспоминала Риви. – Я понятия не имела, как рассказать родителям, что я беременна, но мы это сделали, и нам помогло то, что они обожали Дэвида».
«Мы поженились 7 января 1968 года в церкви моих родителей, в ней как раз появился новый прекрасный священник, – продолжила она. – Он был на нашей стороне: ребята, вы нашли свою любовь, фантастика. Я была на шестом месяце и надела длинное белое платье. У нас была официальная церемония, которая позабавила и меня, и Дэвида. Мои родители позвали своих друзей, и им было неловко, и я переживала по этому поводу, но мы просто через это прошли. После церемонии мы отправились домой к родителям на закуски и шампанское. Собрались все наши друзья-художники, и шампанское лилось рекой. Вечеринка была сумасшедшая. Мы не поехали в свадебное путешествие, но для нас был забронирован номер на одну ночь в отеле Chestnut Hill, который сейчас красивый, а тогда был полной помойкой. Мы остановились в ужасной комнатке, но были счастливы и отлично провели время».
Средства, оставшиеся после работы с Вассерманом, и финансовую помощь отца Линч вложил в свой следующий фильм «Алфавит». В четырехминутной короткометражке снялась Риви. «Алфавит» был вдохновлен историей Пегги о ее племяннице, которая так волновалась, что повторяла алфавит во сне. На первых кадрах Риви в белой ночной рубашке лежит на белых простынях в темноте, затем идут анимационные вставки. Смена изображений сопровождается совершенно новым саундтреком. Вначале детские голоса повторяют «Эй-Би-Си», а затем перетекают в мужской баритон (голос принадлежит другу Линча Роберту Чадвику), громогласно поющий бессмысленную песню, после звучат голоса плачущего ребенка и воркующей над ним матери, а в конце Риви зачитывает алфавит. Сам Линч назвал фильм «кошмаром о страхе перед учебой». Он завораживает и вызывает ощущение тревоги. В конце женщину тошнит кровью, пока она корчится на постели. «Впервые “Алфавит” вышел на настоящий экран в месте под названием “Бэнд Бокс”, – вспоминала Риви. – Фильм начался, но звука не было». Линч встал и закричал: «Остановите фильм!», затем понесся к проектору, Риви – за ним. Ее родители тоже пришли на показ, и Линч вспоминал тот вечер не иначе как «кошмар».
«Работа Дэвида была центром наших жизней, и раз он снял один фильм, все говорило о том, что он снимет и второй, – сказала Риви. – Я не сомневалась, что он любил меня, но он говорил, что работа – это главное, и она на первом месте. Просто так было. Я чувствовала себя вовлеченной в то, что он делал, – наши представления об эстетике полностью совпадали. Помню, я смотрела, как он работает, и это потрясало меня. Я говорила: “Боже! Ты гений!” Я часто это повторяла, потому что так и есть. Он делал то, что казалось свежим и правильным».
В 1967 году Риви начала работать в книжном магазине при Художественном музее Филадельфии и продолжала до самых родов. Дженнифер Чемберс Линч появилась на свет 7 апреля 1968 года. Риви вспоминала: «Дэвид души не чаял в Джен, но с трудом переносил ее плач по ночам. С этим смириться он не мог. Сон был важен для Дэвида, и будить его было совсем не весело – у него были проблемы с желудком, которые особенно сильно давали о себе знать по утрам. Но Джен была чудесным спокойным ребенком, и долгое время занимала центральное место в моей жизни – мы трое все делали вместе и были идеальной семьей».
Когда Риви и Линч поженились, отец Риви подарил им две тысячи долларов, а родители Линча добавили еще, и молодожены смогли купить собственный дом. «Он был на Поплар-стрит, 2416, на углу Поплар и Рингголд, – рассказала Риви. – Наша кровать стояла вплотную к выступающим окнам в спальне, которые выходили на украинскую католическую церковь и множество деревьев. Дом открыл много возможностей, но идеальным не был. Мы сняли линолеум, но так и не закончили шлифовку деревянных полов, и в некоторых местах пол был пробит – если пролить что-то на кухне, оно немедленно впитывалось. Мать Дэвида навещала нас как раз перед переездом в Калифорнию. Она сказала: “Пегги, ты будешь скучать по этому полу”. Санни обладала восхитительным, очень сдержанным чувством юмора. Как-то она посмотрела на меня и сказала: “Пегги, мы годами за тебя волнуемся. Жена Дэвида…“ Она могла быть смешной, и у Дона тоже было отличное чувство юмора. Мне всегда было весело с родителями Дэвида».
Риви нравилось быть женой Линча. Однако она не могла не замечать насилие, столь распространенное в Филадельфии. Она выросла здесь и, по ее ощущениям, обстановка в других северо-восточных городах 60-х ничем не отличалась от этой, но все-таки она сказала: «Мне просто не нравилось, когда за окном в кого-то стреляли. Но каждый день я выходила с коляской и шла через весь город за пленкой или чем-нибудь еще, и совсем не боялась. Хотя было жутковато.
Однажды ночью, когда Дэвида не было дома, я увидела лицо в окне второго этажа, а сразу после того, как Дэвид вернулся, услышала, как кто-то спрыгнул вниз. На следующий день Дэвид одолжил у друга ружье, и мы всю ночь сидели на нашем синем бархатном диване, к которому Дэвид до сих пор испытывает крайне теплые чувства, и он сжимал это ружье в руках. В другой раз мы были уже в кровати, когда услышали, как кто-то пытается выбить нашу дверь – и выбивает. Под кроватью хранился церемониальный меч, подарок моего отца. Дэвид наспех натянул семейные трусы задом наперед, вытащил этот меч, выбежал на лестницу и заорал: “Пошли вон отсюда!” Район, конечно, был веселый, и в этом доме еще много чего случалось».
Когда родилась дочь, у Линча не было работы. Он и не искал ее, пока Роджер Лапелль и Кристин Макгиннис, выпускники академии, уважавшие творчество Линча, не предложили ему изготовлять формы для оттисков в магазинчике, где они делали популярную серию гравюр. Мать Макгиннис Дороти тоже работала там, и Лапелль вспоминал: «Каждый день мы обедали вместе, и единственным предметом наших разговоров было искусство»[22].
Лучшие свои картины Линч написал в последние два года в Филадельфии. Его очень вдохновила выставка работ Фрэнсиса Бэкона, которая проходила с ноября по декабрь 1968 года в галерее Мальборо-Герсон в Нью-Йорке. Он был не одинок в своем восхищении. Мейтленд рассказывала: «Почти все мы тогда находились под влиянием Бэкона, и я видела, как Бэкон повлиял на Дэвида в те годы». Это влияние, вне всякого сомнения, присутствует в его картинах того периода, но оно пропущено через призму восприятия самого Линча.
Как и у Бэкона, большинство ранних картин Линча представляют собой портреты из простых вертикальных и горизонтальных линий, превращающих холст в авансцену, на которой происходят занятные вещи. На картинах Линча – это сами фигуры. Ужасающие создания, которые будто бы вылезли из глинистой почвы, слепленные из человеческих конечностей, животных форм и органических проростков – один вид не отличить от другого; они представляют всех живых существ как часть единого энергетического поля. Обитающие в изолированной темной среде, эти существа часто перемещаются по сумрачной местности, где царит опасность. «Летящая птица с окурками» (1968) изображает фигуру, парящую в черном небе, с чем-то вроде детеныша, который свисает с ее живота на паре нитей. «Задний двор» (1968–1970) изображает орла на человеческих ногах. Создание показано идущим в профиль. Из его круглой спины растут стебли, а из ее основания – холм, напоминающий грудь.
Эти картины Линч создал в поздних 60-х, и, хотя в его доме на бесконечном повторе играл последний альбом Битлз, глубокие воды контркультуры интересовали его мало. «Дэвид никогда не принимал наркотики – ему они были не нужны, – вспоминала Риви. – Как-то раз один друг дал нам немного гашиша и сказал, что мы должны его покурить, а затем заняться сексом. Мы не знали, что делать, и скурили весь, после чего нас накрыло, мы сидели на синем бархатном диване и едва доползли наверх. Алкоголь тоже не играл особой роли в нашей жизни. Мой отец делал, как он его называл, “Фирменный коктейль Линча” из водки и горького лимона, который очень нравился Дэвиду, но это был его предел».
«Я никогда не видела Дэвида пьяным, кроме как на моей свадьбе, где все напились до упада, – рассказала Мейтленд. – Позже я вспоминала, как моя мама рассказывала: “Твой друг Дэвид скакал на моем милом желтом диване!” Возможно, это был единственный раз, когда Дэвид напился».
При поддержке Бушнелла Килера Линч подал заявку на грант в 7500 долларов от Американского института киноискусства в Лос-Анджелесе и приложил фильм «Алфавит» вместе с новым сценарием. Он получил 5000 долларов на создание «Бабушки», истории одинокого мальчика, которого жестокие родители регулярно наказывают за то, что он мочится в постель. Фильм представляет собой тридцатичетырехминутную хронику того, как попытка мальчика посадить и вырастить любящую бабушку увенчалась успехом. Роль бабушки в фильме сыграла коллега Линча Дороти Макгиннис. Ричард Уайт, паренек, живший по соседству с Линчем, сыграл мальчика. Роберт Чадвик и Вирджиния Мейтленд – родителей.
Линч и Риви переделали третий этаж своего дома в сцену с декорациями, и Риви вспоминала, как пыталась «понять, как покрасить комнату в черный цвет и при этом сохранить ее форму; в конце концов мы разметили мелом те места, где сходились стены и потолок». Создание сцены подразумевало снос нескольких стен. «Вот это был беспорядок, – рассказала она. – Я потратила уйму времени, наполняя пластиковые пакеты гипсом и вынося на улицу, чтобы их забрали. Большие пакеты получались слишком тяжелыми, поэтому мы использовали маленькие с завязками, похожими на кроличьи уши. Однажды мы выглянули в окно, когда приехали мусорщики, и Дэвид покатился со смеху, потому что пакетов было столько, будто улицу заполонили кролики».
Мейтленд рассказала, что сняться в «Бабушке» ей предложила Риви. «Пегги сказала: “Хочешь поучаствовать? Он заплатит тебе три сотни долларов”. Я очень хорошо помню, как была в их доме. Дэвид заставил нас обмотать лица резинками, чтобы мы выглядели странно, и обильно накрасил белым. Есть сцена, где я и Боб в земле, закопанные по шею, и ему нужно было место, где можно было копать глубокие ямы, так что эту сцену мы сняли в доме родителей Эо Омвейка в Чаддс Форд, в Пенсильвании. Дэвид копал ямы, мы в них забрались, затем он забросал нас землей, и, мне показалось, мы как-то слишком много времени провели в таком виде. Но что делает Дэвида великим, так это то, что он невероятный режиссер, и был им уже тогда. Он мог заставить тебя делать что угодно, причем самым любезным образом».
Ключевой элемент «Бабушки» встал на свое место, когда Линч познакомился с Аланом Сплетом, звуковым гением-фрилансером. «Дэвид и Ал, работающие вместе, – это очень круто, они действительно подошли друг другу, – рассказала Риви. – Ал был эксцентричным славным парнем, работал раньше бухгалтером в “Schmidt’s Brewery” и по-настоящему талантливо работал со звуком. У него была рыжая борода, рыжие волосы и глубокие глаза Винсента ван Гога, а еще он был тощим, как спичка, и слепым, как крот, отчего не мог водить, и ему всюду приходилось ходить пешком. Одевался он неважно: всегда носил дешевые рубашки с коротким рукавом. А еще он был чудесным виолончелистом. Когда он жил с нами в Лос-Анджелесе, бывало, что мы приходили домой, а он слушал классический концерт на проигрывателе и дирижировал».
Линч решил, что существующие библиотеки звуковых эффектов не подходят «Бабушке», и вместе со Сплетом они создали эффекты и записали необычный саундтрек, который стал важнейшей составляющей фильма. «Бабушка» была почти закончена к 1969 году. Директор Американского института киноискусства Тони Веллани приехал из Вашингтона в Филадельфию на показ; ему так понравилось, что он обещал проследить, чтобы Линча пригласили ассистентом в Центр продвинутого изучения кино Американского института киноискусства на первый семестр осени 1970 года. «Помню, у Дэвида была брошюра института, и он мог подолгу ее разглядывать», – вспоминала Риви.
Веллани сдержал слово, и в письме родителям от 20 ноября 1969 года Линч написал: «Мы чувствуем, что произошло чудо. Вероятно, следующий месяц я проведу, привыкая к мысли, что я счастливчик, а после Рождества мы с Пегги будем, как говорят в трейдинге, “подниматься”». Филадельфия творила свою странную магию и столкнула Линча с тем, с чем он прежде не имел никаких дел. Случайное насилие, расовые предрассудки, странное поведение, которое часто идет рука об руку с лишениями, – он видел все это на улицах города, и это изменило его представление о мире. Хаос Филадельфии, был прямой противоположностью изобилию и оптимизму мира, в котором он вырос, и стык двух этих миров стал одной из постоянных тем его творчества.
Почва для агонии и экстаза фильма «Голова-ластик» была подготовлена, и Линч отправился в Лос-Анджелес, где нашел условия, в которых картина могла пустить корни и расцвести. «Мы продали дом за восемь тысяч долларов, когда уезжали, – рассказала Риви. – Мы собирались вместе и говорили о том доме и о нашем синем диване, который купили в “Гудвилле” – Дэвид очень любит разговаривать о том, что мы там покупали. Он говорил: “Тот диван стоил двадцать долларов!” По какой-то причине Джек оказался в тюрьме за день до нашего отъезда из Филадельфии и не мог помочь нам с переездом. Дэвид до сих пор сокрушается: “Черт возьми! Надо было брать тот диван с собой!”»
Риви и Линч в кафе по соседству с Академией изобразительных искусств Пенсильвании в Филадельфии, 1967.
Линч и его шафер, Джек Фиск, на вечеринке 1968 года по случаю свадьбы Линча и Риви; прием проходил в доме родителей Риви. Фотограф: Пегги Риви.
Я ничего не знал о политике и вообще об обстановке в Филадельфии, пока не приехал туда. Не то чтобы мне было все равно, я просто не знал, поскольку не интересовался политикой. Кажется, я даже не ходил на выборы тогда. Итак, меня приняли в академию, я сел в автобус и поехал. Я очутился в этой школе исключительно по воле судьбы. Мы с Джеком не ходили на занятия – единственной причиной, по которой мы вообще появлялись в академии, был поиск единомышленников, и мы их нашли и вдохновляли друг друга. Все студенты, с которыми я общался, были серьезными художниками и воистину замечательной компанией. А в Бостоне компания была плохая. Они просто не были серьезными.
Мои родители поддерживали меня все то время, что я провел в школе. Мой дорогой отец никогда от меня не отрекался, но все же есть доля правды в том, что говорили Пегги и Эо Омвейк, – я немного впал в депрессию по приезду в Филадельфию. Это была не совсем депрессия, скорее меланхолия, и она никоим образом не была связана с городом. Я будто потерялся. Я все еще не нашел свой путь и, вероятно, это меня тревожило.
Я приехал туда в конце 1965 года и остался жить с Джеком в его комнатушке. Когда я приехал, у Джека был щенок по кличке Файв, и повсюду на полу лежали газеты, потому что его приучали к лотку. Заходя в комнату, ты первым делом слышал шуршание газет. Файв был отличным псом, и он жил у Джека много лет. По соседству с нами располагался ресторанчик «Famous Diner», которым управляли Пит и Ма. Пит был здоровяком, а Ма – пышной дамой со странными желтыми волосами. Она была похожа на портреты с упаковок муки – знаете, такие официантки в голубых передниках. «Famous Diner» представлял собой маленькую забегаловку, там были длинный прилавок и кабинки вдоль стены, и это выглядело фантастически. По утрам в 5:30 сюда доставляли пончики из желе.
Квартира Джека была крошечной, и нам было нужно переехать, так что мы нашли местечко на углу Тринадцатой и Вуд. Мы переехали в канун Нового года, и я помню переезд, как будто он был вчера. Было около часа ночи. Мы катили тележку из супермаркета. На нее мы положили матрас Джека, а сверху – все его вещи, у меня же была всего одна сумка, и вот мы толкали эту тележку по улице. Когда мы проходили мимо какой-то счастливой пары, возможно, подвыпившей, они сказали: «Вы переезжаете в канун Нового года? Вам нужно сколько-нибудь денег?», на что я крикнул: «Нет, мы богаты!» Не знаю, почему я это сказал, но я правда чувствовал себя богатым.
Наше жилье походило на склад с туалетом и раковиной. Душа и горячей воды не было, но Джек грел воду с помощью кофемашины из нержавейки. В нашем распоряжении был весь первый этаж, моя студия была на втором, рядом с Ричардом Чилдерсом, который снимал комнату там же. Моя спальня была на чердаке. Окно в нее выдуло ветром, и вместо него приклеили кусок фанеры. Вместо туалета у меня был кухонный горшок, который я опорожнял на заднем дворе. Стены спальни были все в трещинах, поэтому я зашел в телефонную будку и нарвал желтых страниц из справочника – но я хотел не желтые страницы, а белые. Я замешал белой краски и обклеил все стены белыми страницами, получилось очень красиво. В комнате стоял электрический обогреватель. Как-то утром Джеймс Гарвард зашел разбудить меня и подвезти на учебу, и оказалось, что фанера отвалилась, а на пол намело горку свежего снега. Моя подушка почти загорелась, потому что я ставил обогреватель очень близко к кровати, так что не исключено, что это спасло мне жизнь.
Джеймс был парнем что надо. Он был старше меня, замечательным художником и очень много работал. Знаете слово «художественный»? Идеально его описывает. Все, к чему он прикасался, приобретало фантастический художественный отпечаток, и Джеймс весьма и весьма преуспевал. Однажды мы вшестером или всемером отправились в Нью-Йорк, потому что Джеймс принимал участие в одном крупном шоу в центре. К концу открытия мы изрядно напились, и нам надо было возвращаться. Не помню, был ли за рулем я, кажется, да. Был час или два ночи, и на всем пути нам встречались лишь зеленые светофоры. Невероятно.
Вирджиния Мейтленд стала серьезной художницей, но я помню ее как любительницу вечеринок. Однажды на улице она увидела молодого человека, который свистел, подражая птичьим голосам. Она привела его домой, и он продолжил пародировать птиц у нее в гостиной. Ей так это понравилось, что она решила его оставить. Тем парнем был Боб Чадвик. Боб работал на заводе, и начальник очень его любил – Боб никогда не ошибался. Он работал в цехе, где стоял десятиметровый станок с десятью тысячами различных механизмов для нанесения сложной резьбы, и Боб единственный мог управиться с этой махиной. Он просто интуитивно знал, как надо делать. Он не был художником в прямом смысле слова, но он был им, когда работал с механизмами.
Район у нас был странный. Мы жили рядом с Pop’s Diner, которым управляли Поп и его сын Энди, и как раз там я встретил парня, работавшего в морге. Он сказал: «Если захотите заглянуть, просто дайте мне знать и позвоните в колокольчик в полночь». В одну из ночей я пошел к нему и позвонил. Он открыл дверь, и я увидел нечто вроде небольшого вестибюля. Там был автомат с сигаретами, автомат со сладостями, старая плитка на полу, небольшая стойка ресепшен, диван и коридор, который вел к двери позади. Парень открыл ее и сказал: «Проходите и чувствуйте себя как дома». За дверью я оказался в полном одиночестве. Там было несколько комнат с разным содержимым, и я направился в холодную. Температура была низкой, поскольку нужно было сохранять тела, сложенные на полках по типу ярусной кровати. Все они прошли через несчастный случай или насилие, на всех были увечья и порезы – не царапины, но открытые раны. Я провел там немало времени, размышляя о каждом из них и о том, что они могли пережить. Мне не было тревожно, только интересно. Была комната с частями тел взрослых и младенцев, но ничего такого, что бы меня напугало. Однажды по пути в Белую Башню на ланч я увидел в морге улыбающиеся мешки смерти. Если пройти вниз по аллее, можно было увидеть, как открывается задняя дверь морга, а на колышках висят пластиковые мешки для тел. Их вымывали, вода стекала вниз, в результате середина проседала и превращала мешок в подобие большой улыбки. Улыбающиеся мешки смерти.
Должно быть, за то время я изменился и испортился. Джуди Вестерман училась тогда в Пенсильванском университете, и я думал, что она состоит в сестринском сообществе. Однажды мы с Джеком должны были отвезти туда несколько картин. Я подумал, здорово, увижу Джуди. Мы приехали, передали картины, и я пошел в ее общежитие. Там было так чисто, а я учился в школе искусств и выглядел полным голодранцем. Все девочки странно на меня косились. Джуди сказали, что я пришел, и, наверное, я ее смутил. Я думал, ей сказали: «Что это там за оборванец?», но она спустилась, и мы очень славно побеседовали. Она привыкла ко мне такому, но они нет. То был последний раз, когда мы виделись.
Однажды мы устроили шумную вечеринку на углу Тринадцатой и Вуд. Там было несколько сотен людей, и кто-то подошел ко мне и сказал: «Дэвид, у такого-то есть оружие. Надо его отобрать и спрятать». Тот парень рассердился на кого-то, так что мы взяли его пушку и спрятали в туалете – в доме родителей всегда было огнестрельное оружие, так что никаких неудобств при обращении с ним не испытываю. На вечеринке было полным-полно студентов, не только художниками, и еще была девушка, которая казалась простоватой, но при этом невероятно сексуальной. Прекрасное сочетание. Вероятно, дело было зимой, потому что все куртки были сложены у меня на чердаке, и когда кто-то уходил, я шел наверх и приносил куртку ее владельцу. В очередной раз я зашел в комнату, и на моей постели рядом с норковой шубкой лежала та девушка со спущенными штанами – очевидно, кто-то уже воспользовался ее состоянием. Она была пьяна в стельку, и я помог ей встать и одел ее. Вот что творилось на той вечеринке.
Людей была тьма, и в итоге явились копы и сказали: «Поступила жалоба, все расходятся по домам». Большинство гостей ушли, но человек пятнадцать осталось. Кто-то тихо играл на акустической гитаре, правда, очень тихо, но копы вернулись: «Мы думали, что сказали вам всем расходиться». И тогда та девушка, Оливия, подошла к одному из копов, показала средний палец и спросила: «А не пойти ли вам ко всем чертям?» Вот так нас всех – меня, Джека, Оливию, остальных ребят – забрали в участок. В ходе выяснения обстоятельств полиция узнала, что мы с Джеком проживали в том доме, так что нас арестовали как владельцев площади, нарушающих порядок, и посадили в тюрьму. Оливия не смогла придержать язык и отправилась в женскую тюрьму. Джека и меня бросили в камеру. В нашей уже сидел трансвестит по имени Куки, а в камере чуть дальше – еще один, и они переговаривались всю ночь. Там был убийца, занявший койку, и еще минимум шесть. Наутро мы предстали перед судом, но благодаря студентам-художникам нас выпустили под залог.
Мы прибыли в Филадельфию до хиппи, до свиней[23] и всех прочих, и копы не были настроены против нас, хотя выглядели мы странно. Но пока мы жили там, все изменилось из-за того, что происходило в стране. У Ричарда был грузовик, и как-то ночью мы с ним поехали в кино. По пути домой Ричард посмотрел в зеркало заднего вида и увидел за нами копа. Мы приближались к перекрестку, и Ричард остановился на желтый свет, что, полагаю, заставило копа думать, что мы занервничали. Загорается зеленый, мы пересекаем перекресток, и тут включаются огни и начинает выть сирена. «Съезжай!» – Ричард прижался к обочине рядом с высокой каменной стеной. Коп подошел к грузовику спереди, постоял в лучах фар, а затем положил руку на кобуру и приказал вылезать. Мы вылезли. «Руки на стену!» Он принялся обыскивать Ричарда, не меня, и я опустил руки, но мне их тут же немедленно вдавили обратно в стену. «Руки на стену!» Подоспел тюремный автомобиль с почти двадцатью копами, нас закрыли в нем. И мы поехали – в металлической клетке. Мы прислушивались к полицейскому радио и услышали, как голос оттуда описывал двух парней и во что они были одеты. Переглянулись и поняли, что полностью попадаем под их описание. Нас привезли в участок, и вышел старик с окровавленной повязкой на голове. Нас показали ему. Он посмотрел и сказал: «Нет, это не они», и нас отпустили. Знатно я тогда я понервничал.
Многие думают, что однажды я сказал, мол, мне нравятся очертания ночных садов, но я на самом деле не очень-то люблю сады, за редким исключением. Однажды я рисовал сад с электромоторами, которые качают нефть, и в этом вся суть – мне нравится взаимодействие природы и человека. Вот почему меня так привлекают старые фабрики. Механизмы и масло, машинное оборудование, огромные лязгающие котлы, переливающие расплавленный металл, огонь, уголь, трубы, текстуры и звуки – все это осталось в прошлом, сейчас все бесшумно и чисто. Исчезла целая разновидность жизни, именно та, которую я любил в Филадельфии. Мне нравились там и комнаты – из темного дерева, с определенными пропорциями, выкрашенные в определенный оттенок зеленого. Мертвенно-зеленый с легкой белизной. Такой цвет использовали в основном в бедных кварталах. Этот цвет старит.
Даже не помню, как ко мне пришла идея фильма «Шестеро заболевают» – я просто взялся за работу. Я поспрашивал и нашел место под названием Photorama, где были дешевые 16-миллиметровые камеры. Вышло немного низкопробно, но тем не менее я взял напрокат камеру «Bell and Howell» с тремя линзами – оказалось, что это хорошая маленькая камера. Я снимал фильм в старом отеле, принадлежавшем академии, его комнаты были пусты и заброшены, но в холлах остались свернутые восточные ковры, латунные лампы, красивые диваны и кресла. Я построил такую штуку с доской, похожей на холст, и закрепил ее на батарее, затем в другом конце комнаты установил камеру на шкафу, который нашел в коридоре и притащил в комнату. Я прибил его к полу, чтобы камера не двигалась.
Понятия не имею, почему я решил сделать скульптурный экран. Не думаю, что пластичный полимер загорелся, когда я его замешал, но он очень сильно нагрелся и задымился. Его надо было замешивать в бумажных контейнерах, и мне нравилось замешивать его горячим. Бумага становилась коричневой, обугливалась и нагревалась так сильно, что начинала трещать и из нее шел газ. Когда съемки закончились, я построил установку, которая позволяла проецировать фильм с потолка, и у меня была пленка с записью воя сирены на повторе, ее я ставил в качестве звукового сопровождения. Это была и картина и скульптура, и студенты разрешали мне выключать свет каждые пятнадцать минут или каждый час. Чертовски хорошо вышло.
Барт Вассерман был в прошлом студентом Академии, его родители погибли и оставили большое наследство. Когда он увидел «Шестеро заболевают», то сказал, что даст мне тысячу долларов за киноинсталляцию для его дома. Я потратил два месяца на фильм для Барта, но в итоге увидел на пленке лишь смазанное пятно. Все говорили, что я очень расстроился, когда фильм не получился. Наверное, так и было, но я почти сразу начал прорабатывать идеи для следующих кинокартин и анимации.
Я подумал, что это возможность, и что есть некая причина, по которой так случилось, и, может быть, Барт позволит мне сделать такой фильм. Я позвонил Барту, и тот сказал: «Дэвид, я буду безмерно рад, если ты этим займешься, только не забудь сделать копию для меня». Позже я встретил жену Барта в Бургундии – она переехала во Францию, – и она рассказала, что у Барта никогда в жизни не наблюдалось никаких альтруистических порывов, и я стал единственным исключением. То, что фильм не получился, открыло дверью в следующий фильм. Лучше и быть не могло. Я бы не получил грант от Американского института киноискусства, если бы не тот случай.
Фильм, который я снял на остатки денег Барта, «Алфавит», частично о школе и образовании, организация которого напоминает сущий ад. Когда я впервые задумался о создании фильма, то услышал ветерок и уловил движение. Звук ветра был так же важен, что и движущаяся картинка – моя идея подразумевала и звук и движение. Нужно было записать несколько звуков для «Алфавита», и я отправился в лабораторию «Calvin de Frenes» и взял напрокат магнитофон марки «Uher». Немецкий, очень хороший. Я записал кое-что, но потом понял, что он сломан, и звуки исказились – и мне так понравилось! Невероятно. Я вернул магнитофон и сказал, что он был сломан, так что с меня не взяли деньги и при этом я получил замечательную звуковую дорожку. Затем я посмотрел, что еще имелось у Боба из «Calvin de Frenes», и нашел микшер на четыре трека. Мы с Бобом тут же все свели. Сведение звука и получение результата были самой настоящей магией.
До того как я сошелся с Пегги, у меня были непродолжительные отношения, но потом я двигался дальше. Я недолго встречался с девушкой по имени Лоррейн – она была студенткой-художницей и жила с мамой в пригороде Филадельфии. Лоррейн походила на итальянку и была очень веселой. Мы приходили к ней домой, где втроем с ее мамой спускались в подвал, открывали холодильник и выбирали «телеужин», готовые полуфабрикаты, которые мама разогревала для нас. Просто кладешь в микроволновку и почти сразу получаешь целый ужин! И как же они были хороши! С Лоррейн и ее мамой было весело. Лоррейн в итоге вышла замуж за Дага Рэндалла, он фотографировал меня, когда снимали «Бабушку». Еще я недолго был с Марго, а потом с Шейлой. Мне очень нравилась Оливия, та, которую арестовали, но мы не встречались. Был такой фильм, назывался «Жюль и Джим», так вот я, Оливия и Джек напоминали его персонажей – мы всюду ходили вместе.
Пегги была первой, в кого я влюбился. Я любил Джуди Вестерман и Нэнси Бриггс, но они не имели ни малейшего представления о том, чем я занимался в студии, и им были предначертаны другие судьбы и другая жизнь. Пегги знала все и была моей самой преданной поклонницей. Я не умел печатать, и Пегги набирала мои сценарии, и она была такой невероятной, такой невероятной… Все началось с дружбы, когда мы просто сидели в магазинчике рядом с академией и говорили, и это было изумительно.
Однажды Пегги сказала, что беременна. Одно к одному, и мы поженились. Все, что я помню о нашей свадьбе, – Джек надел на нее рубашку как у водителя такси. Я любил Пегги, но не знаю, поженились бы мы или нет, если бы она не забеременела, ведь брак не вписывается в жизнь человека искусства. По мне и не скажешь, что я о таком думал, поскольку я был женат четыре раза. Так или иначе, через несколько месяцев родилась Дженнифер. В то время отцов не пускали в родильную палату, и когда я спросил, могу ли войти, на меня странно посмотрели. Акушер сказал: «Посмотрим, как вы справитесь», смыл с Пегги кровь, и я не упал в обморок, затем ее стошнило, и это тоже меня не испугало. После этого акушер сказал, что мне можно войти. Я продезинфицировал руки и вошел. Было хорошо. Я хотел увидеть это ради того, чтобы увидеть. Рождение ребенка не побудило меня остепениться и быть серьезнее. Это было… не как завести собаку, но как будто в доме появилась некая текстура иного вида. Малышам нужны определенные вещи, и некоторые из них я мог обеспечить. Мы слышали, что малыши любят смотреть на двигающиеся объекты, и я брал спичечный коробок, сгибал все спички в разные стороны, привязывал их к нитке и играл ими перед лицом Джен, крутил, как игрушку. Думаю, это повысило ее IQ, ведь Джен такая умница!
Я всегда чувствовал, что работа для меня главное, но есть отцы, которые очень любят проводить время с детьми, ходят в школу по их делам и все такое. Таких в моем поколении не было. Мои родители никогда не ходили на наши бейсбольные матчи. Это было наше дело! Зачем им идти? Они должны работать и делать свои дела. А это наши. А теперь все родители приходят, болеют за своих детишек. Просто смешно.
Незадолго до рождения Джен Пегги сказала: «Тебе надо посмотреть на дом Филис и Клейтона. У них потрясающая обстановка». Я оседлал велосипед и отправился к паре наших знакомых художников, которые жили в огромном доме. У каждого из них был свой этаж для работы. Они показывали мне дом, а я говорил: «Вы, ребята, такие везучие – просто потрясающе». Филис сказала: «Дом по соседству продается». Я сходил посмотреть на него. Это был дом на углу, еще больший, чем у них. Рядом был знак с названием компании-риелтора. Я съездил в маленький офис «Osakow Realty», представился симпатичной полной леди, и она спросила: «Чем я могу вам помочь?», а я сказал: «Сколько стоит дом на Поплар-стрит, 2416?». «Давайте посмотрим, Дэвид», – ответила она. Она открыла книгу и сказала: «В доме двенадцать комнат, три этажа, два ряда окон с выступами, камины, земляной фундамент, масляный обогреватель, задний двор, дерево. Стоимость дома составляет три тысячи пятьсот долларов». Я сказал: «Я покупаю этот дом». И мы его купили. Он был как раз на границе между украинским и черным кварталами, вокруг царило насилие, но он как нельзя лучше подходил для съемок «Бабушки», и мне очень повезло его приобрести. Мы с Пегги очень любили тот дом. До нас здесь собирались коммунисты, и я нашел под линолеумом всевозможные коммунистические газеты. Пол был из мягкого дерева, и линолеум положили поверх газет. Он был очень старый, и я его срывал и выбрасывал. Как-то раз я работал и услышал звук, похожий на журчание множества ручьев. Я раздвинул шторы, выглянул и увидел десятки тысяч, которые маршем шли по улице, и это здорово меня напугало. То был день, когда убили Мартина Лютера Кинга.
В кино мы ходили нечасто. Иногда я ходил в «Band Box», где познакомился с новой волной французского артхауса и всяким таким, но я не ходил туда часто. Даже создавая фильм, я и на секунду не мог представить, что принадлежу тому миру. Ни за что! Мой друг Чарли Уильямс был поэтом, и, показав ему «Алфавит», я спросил: «Это авторское кино?» Он ответил: «Да, Дэвид». Я ничего не знал. Мне нравились «Бонни и Клайд», но шляпу-панаму Стэтсон я стал носить не поэтому. Я начал носить ее, потому что нашел ее в «Гудвилле». Когда снимаешь такую шляпу, то как бы сдавливаешь поля, и они расходятся. Стэтсоны, которые я покупал, были уже старыми, хватало одного движения, чтобы образовалась дырка. Есть множество фотографий, где я запечатлен в дырявых шляпах. У меня было две или три шляпы, и я их очень любил.
«Гудвилл» в Филадельфии был невероятный. Так, нужны рубашки? Пошел с Джирард-авеню на Броуд-стрит – и вот «Гудвилл», где их тысяча. Чистые. Поглаженные. Некоторые даже накрахмаленные! Совсем как новые! Я брал штуки три и нес на кассу: «Сколько стоит?» – «Тридцать центов». Мне нравились медицинские лампы, и в «Гудвилле» были такие, со множеством настроек. В нашей гостиной этих ламп было пятнадцать. Я оставил их в Филадельфии, потому что Джек должен был помочь мне упаковать вещи в грузовик, который я планировал перегнать в Лос-Анджелес. Но он работал в порностудии, ее раскрыли, и тот день, когда мы грузили вещи, Джек провел в тюрьме. Погрузкой занимались я, Пегги и мой брат, так что много хороших вещей пришлось оставить.
Когда я сошелся с Пегги, Джек переехал в место неподалеку от автомастерской по ремонту кузовов, владельцем которой был парень из Тринидада по имени Баркер. Все его очень любили. Он был невероятно гибким, мог присесть, а затем резко подпрыгнуть – он был идеально сложен для своей работы. Однажды он провел меня через ряды машин вглубь парковки к старому пыльному брезентовому покрывалу, под которым что-то было. Он откинул его и сказал: «Хочу, чтобы ты взял эту машину себе. Это “Фольксваген” 1966 года почти без пробега. Зад у него потрепанный и ремонту не подлежит, но я все исправлю, и ты сможешь забрать его за шестьсот долларов». Я ответил: «Баркер, это шикарно!» Он все починил, и авто стало как новенькое – даже пахло по-новому! Ездила машина очень плавно – настоящая машина мечты, в идеальном состоянии. Я ее очень любил. Когда я чистил зубы в ванной на втором этаже, то смотрел, как она, припаркованная, стоит на улице, и это было так красиво. Как-то утром чищу я зубы, выглядываю и думаю: «Ну и где я припарковался?» Ее не оказалось на месте. Это была моя первая машина, и ее угнали. Я купил вторую. В конце улицы, неподалеку от дома родителей Пегги, находился автосервис, и отец Пегги отвел меня туда и сказал хозяину: «Дэвиду нужна машина. Что из подержанного у вас есть?» Так я приобрел универсал «Форд Фалкон», и он тоже был машиной мечты. У него была трехскоростная коробка передач, обогреватель, радио и ничего больше, кроме зимней резины сзади, и он мог ездить куда угодно. Я едва ли не влюбился в эту машину.
Мне пришлось ждать номера для «Форда» по почте, так что я решил сделать временные. Это была веселая задумка. Я нарезал картон, толщина которого совпадала с толщиной номеров. Я вырезал его в точности по форме настоящих номеров, затем подошел к автомобилю, измерил высоту знаков, посмотрел цвета и при помощи люминесцентной краски сделал регистрационную наклейку. Проблема была лишь в том, что в номере того автомобиля были либо только буквы, либо только цифры, уже и не помню, а на моих – и то и другое, и позже я узнал, что буквы и цифры не должны быть одной высоты. И вот какой-то желторотый коп заметил, что мои номера ненастоящие, потому что все было одного размера, подумать только, какой герой. Копы стояли прямо у порога, и Пегги плакала – дело было серьезное! Они позже вернулись, чтобы попросить эти номера для полицейского музея. Чертовски красивая была работа! Вот так впервые музей приобрел мое детище.
Одной ночью я вернулся из кино, поднялся на второй этаж и начал рассказывать эту историю Пегги, и тут ее глаза стали как блюдца, потому что она заметила кого-то за окном. Я спустился вниз, к телефону, и как раз в этот момент позвонила моя соседка Филис. Она тот еще персонаж, тут же начала болтать, пока я не перебил ее: «Филис, я должен повесить трубку и позвонить в полицию. Кто-то пытается вломиться». Пока я говорил с ней, я заметил взмах трубы, затем услышал звон разбитого стекла и понял, что кто-то пробрался и в подвал тоже – их было двое. Не помню, как мы на следующий день сидели на диване с ружьем, как рассказала Пегги, – не думаю, что у нас вообще оно было в том доме. Но да, подобное случалось. В другой раз я проснулся оттого, что лицо Пегги было в паре дюймов от моего. «Дэвид! В доме кто-то есть!». Я встал, натянул семейные трусы задом наперед, пошарил под кроватью и выхватил церемониальный меч, подарок отца Пегги, выбежал на лестницу и завопил: «Пошли вон отсюда!». Внизу стояли две чернокожие пары и смотрели на меня как на полного психа. Они забрались в дом, чтобы заняться сексом или устроить вечеринку, потому что думали, что он заброшен. Они сказали: «Ты здесь не живешь», а я в ответ: «Ну да, черт возьми, не живу!»
К тому времени, как родилась Джен, я ушел из института и написал то глупое письмо администрации. Потом нашел работу. Кристин Макгиннис и Роджер Лапелль были художниками, но, чтобы зарабатывать на жизнь, Кристин приходилось клепать эти гравюры, и она устроила свою мать Дороти по прозвищу Флэш заниматься печатью. Эта работа идеально мне подходила. Флэш и я работали бок о бок перед маленьким телевизором, а позади нас был пресс и несколько маленьких раковин. Сначала ты погружаешь дощечку в чернила, затем берешь один из использованных нейлоновых носков, которые приносит Роджер, сворачиваешь его особым образом, а затем возишь им по дощечке, сглаживая неровности. Ну а потом делаешь печать на действительно качественной бумаге. Когда я работал в той мастерской, Роджер говорил: «Дэвид, я буду платить тебе двадцать пять долларов за то, что ты будешь рисовать по выходным, а картины оставлять себе». После моего переезда в Лос-Анджелес он присылал мне бумагу и карандаши, чтобы я рисовал для него, и по-прежнему мне за это платил. Роджер был и остается другом художников.
Однажды в «Photorama» я нашел подержанную камеру Bolex в красивом кожаном чехле за четыреста пятьдесят долларов и очень захотел ее купить, но мне сказали: «Дэвид, камеру нельзя забронировать. Если кто-то придет и захочет ее забрать, то мы ее продадим». Я запаниковал, потому что не хотел, чтобы она досталась кому-то другому. В то время не мог просыпаться по утрам и вместе с Джеком и его подругой Венди принимал амфетамин, чтобы не спать всю ночь. Когда магазин открылся, я был там и получил свою камеру.
Под амфетамином я создавал потрясающие рисунки. В те дни девочки ходили к врачу за таблетками для похудения, и казалось, что их выдавали пригоршнями. Они возвращались от врача с пакетами таблеток! Я не был борцом с наркотиками. Просто в них не нуждался. Как-то раз мы с Джеком отправились на ферму к Тимоти Лири в Миллбруке, закинулись кислотой, да так там и остались. Но оказалось, что это был наркотический сон, который продлился пару дней. Мы не пошли на фестиваль в Вудстоке, но были в самом Вудстоке. Это было зимой, и мы отправились туда, потому что услышали об отшельнике, который там жил, и захотели на него взглянуть. Никто не мог его увидеть. Он построил что-то вроде насыпи из земли, камней и веток, и когда мы добрались до его места, она была покрыта снегом. Он жил здесь, и, думаю, у него были места, откуда он наблюдал за теми, кто к нему приходил, но самого его никто не видел. Мы тоже не видели, но ощутили его присутствие.
Не помню, откуда взялась идея для «Бабушки». В ней есть сцена, где Вирджиния Мейтленд и Боб Чадвик поднимаются из земли, и я не могу объяснить, почему мне захотелось, чтобы они это сделали, – просто так было нужно. Это не должно было выглядеть реалистично, но тем не менее такая сцена должна была быть, так что я выкопал эти ямы, а ребята в них забрались. В первых кадрах сцены видны листья и кусты, а затем внезапно появляются эти люди. Боб и Рыжик отлично справились. Их не полностью закопали в землю, но им пришлось повозиться, чтобы выбраться из листьев. Затем Ричард Уайт выбирался из своей ямы, и эти двое должны были начать на него лаять, это было снято в искаженном крупном плане. Я делал что-то вроде покадровой съемки, но сейчас даже не скажу, как. Оборудование видало виды, но мне оно подходило. Я всегда говорил, что умение снимать приходит интуитивно – ты представляешь, как это должно выглядеть, и вот уже знаешь, как и что делать. Пегги говорила, что когда я снимал, то все начинало идти по-моему, и это отчасти правда. Я находил все необходимое. Просто получал.
Когда настало время делать саундтрек для «Бабушки», я постучался в двери студии звукозаписи «Calvin de Frenes». Боб Коламн открыл мне и сказал: «Дэвид, у нас столько работы, что мне пришлось нанять ассистента, так что будешь работать с ним. Его зовут Алан Сплет». У меня сердце упало, и я пошел взглянуть на этого парня – ожидал увидеть кого-то бледного, тощего, как шпала, в старом блестящем черном костюме, но вышел Ал в очках с ужасно толстыми стеклами, улыбнулся и пожал мне руку, и я почувствовал, как затрещали кости в его ладони. Это Ал. Я сказал, что мне нужен набор звуковых эффектов, и он дал мне кое-что послушать и спросил: «Что-то такое?» Я сказал нет. Он поставил еще одну дорожку: «Может, это?» Я снова сказал нет. Так повторилось несколько раз, и в итоге он сказал: «Дэвид, я думаю, нам надо самим записать звук для тебя». Мы потратили на это шестьдесят три дня, по девять часов в день. Как бабушке свистнуть, да? В «Calvin de Frenes» оказалось не очень много оборудования, установки для реверберации не было, и Ал использовал трубку от кондиционера метров девять или десять в длину. Я свистел в один конец этой трубки, а у другого Ал поставил звукозаписывающий магнитофон. Из-за пустоты внутри трубки звук немного замедлялся, пока достигал другого конца. Затем Ал проигрывал запись в трубку и записывал снова, и вот так мы получали эффект в два раза более длинного эха. Мы проделывали это снова и снова, пока не добились желаемого результата. Мы сами создавали каждый звук, и я передать не могу, как это было весело. Затем я все свел на студии «Calvin de Frenes», и Боб Коламн очень серьезно сказал: «Дэвид, во-первых, ты не получишь свой фильм, пока не оплатишь счет. Во-вторых, если ставка будет почасовой, твой счет взлетит до небес. Если они будут считать по десять минут, то тебе очень повезло». Он поговорил со своими сотрудниками, и они считали ставку по десять минут.
Чтобы получить грант от Американского института киноискусства, необходимо было предоставить смету по бюджету фильма. Я написал, что картина будет стоить 7119 долларов, и в итоге она обошлась в 7200. Не знаю, как я это сделал, но сделал. Изначально грант составлял 5000 долларов, но мне требовалось еще 2200, чтобы забрать фильм со студии. Тони Веллани приехал из Вашингтона на поезде, я забрал его на станции, показал ему фильм. Он сказал лишь: «Деньги твои». Когда я вез его обратно на вокзал, он предложил мне отправиться в Центр продвинутого изучения кино в Лос-Анджелесе. Это было все равно что сказать: «Ты выиграл пятьсот триллионов долларов!» или еще лучше: «Ты будешь жить вечно!»