Как будто две части гигантского «паука»: круглая «голова» и конусообразное «туловище», из которого торчат «усы». Крепкий брюнет в чёрных джинсах и замызганных кроссовках взваливает «голову» на плечи и, согнувшись в три погибели, направляется к двери. Рабочий в сером комбинезоне придерживает дверь. Но довольно быстро становится понятно, что «голова» в дверь не пролезет, а уж «туловище» – тем более. Брюнет негромко матерится и ставит «голову» на мокрую плитку, которой выложено крыльцо.
– Эта створка открывается? – спрашивает рабочий.
– Открывается, куда она денется! – кряхтит брюнет.
Он подходит к двери и пытается открыть защёлку вверху, затем внизу. Верхняя поддаётся, нижняя – ни в какую.
– Поднажми! – командует брюнет, – Сейчас вместе наляжем на неё. Тут защёлка немного барахлит.
Они наваливаются на дверь, и та в конце концов сдаётся. Створка со всей дури ударяется об стену, и стекло разбивается, усыпая мелкими осколками крыльцо, ступени и чёрные джинсы брюнета. Он снова негромко матерится и замечает капли крови на мокрой плитке.
– Саш, у тебя тут чё случилось?
На крыльце появляется Таня. Первое, что она видит, – кровавая полоса на Сашкиной шее.
– Чё случилось? Под артобстрел попали! Грёбаная ракета!
– Какая ракета? Пойдём скорее в туалет!
Вокруг раздаётся хохот. Только сейчас Таня замечает, что собралась целая толпа зевак – от первоклашек до самых старших.
– Сашка поранился! – шепчет кто-то.
Недолго думая, она хватает брюнета за руку и тащит его, словно провинившегося двоечника, мимо раздевалки, мимо стендов с расписанием уроков, мимо столовой, из которой доносится запах чего-то печёного, через огромную рекреацию, под ошарашенные взгляды мелюзги и попадающихся навстречу учителей. В белоснежном учительском туалете Таня открывает кран и командует:
– Голову под воду!
Сашка покорно кладёт голову в раковину, словно на плаху, и тут же вскрикивает.
– А ещё холоднее можно?
– Можно!
Таня тянется к крану, но Сашка останавливает её руку:
– Ты мне всю куртку залила и все штаны. Я как обоссанный теперь.
– Лучше обоссанный, чем обезглавленный!
– Да брось ты! Это ж царапина…
– Пойдём в медкабинет за пластырем!
И они ковыляют на второй этаж: Таня – с красными холодными руками и взъерошенными волосами, Сашка – в мокрых штанах и с кровоточащей шеей.
– Как вы умудрились дверь разбить?
– Я же говорю, ракету внести пытались.
– Нам тут только ракет не хватало!
– Ну или не ракета… как его… «Восток-1». На котором Гагарин летал.
Точно! В той самой рекреации около учительского туалета уже расчистили место для очередной выставки, посвящённой Дню космонавтики. Фрау Жанна распорядилась сделать инсталляции и «что-нибудь интерактивное». Ядром экспозиции должен стать макет корабля «Восток-1». И прямо перед ним огромный портрет Гагарина, выложенный из пазла.
Вспотевший, промокший, с забинтованной шеей, Сашка потом всё-таки втаскивает гигантского космического «паука» и при помощи рабочих в серых комбинезонах устанавливает посреди холла. На полу разворачивается рулон с надписью «Первый полёт». Тёмно-синие буквы, нарисованные Игорем Владимировичем. Он ещё говорил, что здесь больше всего подходят рериховские цвета. Так что буквы немного отливают фиолетовым. Но это далеко не вся выставка: должны быть ещё копия гагаринского скафандра, столики, на которых любой желающий на время сможет склеить модель ракеты-носителя «Восток» (приз – сама же модель), тантамареска в виде фигуры космонавта, а на стену повесят белый ватман, на котором будут показывать фильм про первый полёт человека в космос. Фрау Жанна денег не пожалела.
– А за стекло с меня точно сдерёт, гнида!
Сашка затягивает развязавшийся шнурок на кроссовке и вынимает пачку сигарет. Таня, бросившая курить много лет назад, чувствует, что не отказалась бы вспомнить юность и затянуться, но всё же пересиливает себя.
– А домой ты не собираешься?
– Домой нет. У меня тут ещё дела, в районе.
– А я думала, правильнее говорить «на районе».
Сашка усмехается. Невысокий, но широкоплечий и щетинистый, он напоминает переросшего ученика, вечного второгодника, который неотделим от школы – неважно, в каком статусе: неисправимого двоечника или «менеджера по хозяйственной части».
– «На районе» – это в Хельсинки. У нас, ингерманландцев, только «в районе», – подмигивает он.
Они выходят из школы едва ли не последними. Сегодня наконец-то первый тёплый день, и зима, кажется, отступает стремительно, словно весна прорвала фронт прямо по центру. Снега, нападавшего за последние две недели, почти нет. Рыжие фонари глядят в темнеющее вечернее небо.
– Садись, прокачу!
Затягиваясь, Сашка нажимает на брелок, и машина отзывается кротким пиканьем и миганием.
– А ты в какую сторону? В мою разве?
– В твою в том числе. К Тамаре Петровне заеду.
– Поехали вместе!
– Поехали…
Они медленно пробираются по узкой дворовой дорожке, на которой в этот час яблоку упасть негде. Сашкин внедорожник здесь – почти как танк среди всяческой низкобрюхой мелочи. Остаётся только включить полный вперёд и пойти на таран. Они наконец выруливают со двора, и тут Таня вспоминает, что вчера железно пообещала испечь мужу шарлотку и даже купила для этого яблоки. Она выскакивает на светофоре, спрыгивая прямо в лужу, и от этого на миг ощущает себя школьницей, которая сильно задержалась после уроков и которой теперь совестно показаться дома.
Дома её не встречает никто, хотя она сразу понимает: Артур у себя. В его комнате – самой дальней от прихожей – тускло горит свет. Таня снимает пальто и впервые за несколько месяцев чувствует, что вспотела. Последнее время она мёрзла чуть ли не каждый день, и ей казалось, что холод всё нарастает и нарастает. Она сбрасывает промокшие туфли и босиком идёт к комнате Артура, но останавливается посередине коридора.
– Артур! – зовёт она не слишком громко и делает ещё пару шагов. – Эй, ты тут?
Она подходит вплотную к двери и стучит. В полной тишине стук получается громким, как барабанная дробь. Не дождавшись ответа, она толкает дверь. Так и есть: надев наушники, сын что-то наигрывает на синтезаторе, слышимое только ему одному. В такие моменты окружающего мира для него не существует. Таня останавливается в дверях и смотрит на эту совершенно немую для неё сцену. Артур играет что-то неподдающееся, упрямо запутывающее пальцы, сбивается и начинает снова, левой рукой берёт аккорд и, видимо, фальшивит, пробует другие ноты… Двух с половиной лет в музыкальной школе ему хватило для того, чтобы научиться подбирать основную мелодию и аккорды. Приковывать себя к роялю на всю жизнь он не захотел. Синтезатор для него – самое оно. Таня устало складывает руки на груди, как на уроке, когда, бывает, её ни в какую не хотят слушать. Артур поворачивается, снимает наушники и точно так же, как мать, складывает руки на груди.
– Как у тебя дела с алгеброй? – спрашивает она, ощупывая свои локти.
– Хочешь проверить у меня алгебру?
– Семён проверит. Хорош отвечать мне вопросом на вопрос!
Артур немного ёжится, давая этим понять, что Семён ему никакой не отец.
– С алгеброй мы плохо друг друга понимаем. Но я работаю над этим. Иди печь шарлотку…
Да, и ему она тоже обещала, им обоим обещала, и мужу, и сыну, хоть для мужа сын – не сын вовсе, а пасынок. Выдохнув, Таня срывается с места и медленно направляется на кухню, открывает кран, пускает тёплую воду, подставляет руки. Эту привычку она унаследовала от бабки: входя на кухню, Сусанна и стола не могла вытереть, не сполоснув рук. И этот рецепт шарлотки, кажется, тоже от Сусанны. Таня сыплет в миску муку, разбивает яйца, добавляет сахар и при этом видит себя со стороны – раньше лет на тридцать пять. Они на огромной прокуренной кухне их коммуналки около Литейного, перед глазами – ритмичные движения бабушкиной руки: ложка взбалтывает желток, перемешивает его с мукой и сахаром, и всё это превращается в светло-жёлтое сладкое тесто, которое так хочется попробовать до того, как оно окажется в духовке!
«Не толкай меня под руку! – ворчала Сусанна, – А то я сейчас уроню миску со стола и всё разобью!»
Кухня – дымная, грязная, пахнущая сырыми тряпками и гниющей картошкой. Под ногами – истёршийся линолеум: вытоптанные «дорожки» от двери к плите и от плиты к каждому столу, а их здесь четыре. Сусанна говорила, раньше их было целых шесть, а потом, когда жильцов стало меньше, на место двух столов поставили холодильники, и они урчали, словно трансформаторные будки. Под одним из них линолеум совсем вытерся, и из-под него торчал кусок плитки. Когда-то давным-давно, ещё в блокаду, рассказывала Сусанна, весь пол на кухне был покрыт этой плиткой, и зимой было очень холодно, поэтому после войны решили постелить линолеум.
Таня заканчивает с тестом и принимается за яблоки. Очищает их от кожуры и режет тонко-тонко, как всегда делала бабушка. Шарлотка – это, пожалуй, главное, чему она научилась у Сусанны. Запах яблочного пирога тянется из самого раннего детства, через ту огромную неуютную коммуналку, Хельсинки и Комендань. Как только Таня ставит тесто в духовку и зажигает газ, во входной двери поворачивается ключ. Муж точен по-военному: без четверти семь. Вот сейчас он снимет ботинки, повесит куртку, занесёт портфель в комнату и только потом подойдёт к жене. Запихивая миску в посудомойку, Таня слышит его неспешные, основательные шаги.
– Здравия желаю!
– Привет…
Короткий поцелуй в шею. Семён всегда так целовал, покалывая усами. Почему все полковники так любят усы?
– Обещание исполняешь? Он слегка приобнимает за плечи и подходит к холодильнику.
Дверца открывается со скрипом. Семён уже месяц как обещал её смазать, но обещанного, как говорится, три года ждут. Таня сознаёт, как раздражает её этот звук, который она слышит уже не первый месяц в одно и то же время с точностью до минуты: без десяти семь.
– Я-то исполняю, а вот ты нет…
– Не понял… – Семён застывает, держа дверцу открытой.
Взгляд у него – прямой и обезоруживающий. Так, наверное, учат смотреть в глаза врагу. Рубашка цвета хаки, из кармана торчит телефон, ремень с поблёскивающей бляхой. Короткая стрижка «ёжиком». Тане всегда нравилась эта его брутальность, основательность. Настоящий полковник, дочь от первого брака…
– Холодильник-то кто обещал смазать вот уже который месяц? – Таня наклоняет голову, будто пытается вразумить нерадивого ученика, который снова забыл, какого числа началась Вторая мировая война.
– Виноват, – вздыхает Семён. – Сейчас исправим.
Он шагает куда-то в коридор, чем-то гремит в своём шкафу с инструментами, и вскоре Таня слышит, как открывается входная дверь.
– Эй, ты куда? – кричит она, высовываясь в коридор.
Семён на ходу застёгивает куртку:
– Масло закончилось. Сейчас доеду до магазина, куплю.
– Да сиди уже дома-то! Шарлотка почти готова!
– Буду через пятнадцать минут! – бросает Семён. – Честь имею!
Дверь захлопывается. Брутальность, граничащая с солдафонством. То, чего не было в самом начале их восьмилетнего брака, в последнее время вспыхивает всё чаще и чаще. Семён отпустил усы шесть лет назад, той весной, когда Таня совсем перестала смотреть телевизор. Кроме этих «полковничьих усов», в нём тогда мало что изменилось. В ту весну он часто пропадал на работе, задерживался допоздна и несколько раз ездил в командировки. Таня не спрашивала куда. Она знала: всё равно не скажет, потому что это военная тайна. Не спала несколько ночей подряд, ожидала известие о «грузе-200», но потом всё немного схлынуло, устаканилось. Иногда Таня думала о том, что с некоторых пор она, скорее всего, жена разведчика или агента спецслужб, но предпочитала не лезть не в своё дело, чтобы лишний раз не тревожить сон.
А, вот ещё… как раз тогда Семён стал носить с собой пистолет. Дома появился сейф, где, кроме пистолета, хранились обойма с патронами, какие-то документы… Таня ни разу туда не заглядывала – старалась не думать о том, что дома теперь есть оружие. Правда, пистолет всё же видела: чёрное дуло, поблёскивающее в большой Семёновой руке. «Военное время!» – вздыхал Семён. Таня представляла, что муж шутит, но он, кажется, был вполне серьёзен.
В то время он начал стремительнее седеть, несмотря на свои неполные сорок, но в остальном оставался всё тем же Семёном. Да, и как раз тогда его произвели в полковники и повысили жалованье. Той же осенью он подарил Тане шубу – тёмно-серую, цвета мокрого асфальта. «Норка и кролик, – улыбаясь во всё лицо, сказала продавщица. – Идеально подходит для нашего климата». Раньше у Тани никогда не было шубы, если не считать детскую, изъеденную молью и благополучно отправленную на помойку перед самым отъездом в Хельсинки. А в этой настоящей, взрослой, она шла по свежевыпавшему снегу мимо ярко-жёлтых витрин супермаркетов, мимо припорошенных машин, мимо подъездов с горящими огоньками домофонов, поднималась в лифте на свой поднебесный этаж, заходила домой и чувствовала, что счастлива.
Но два года назад всё началось опять. Даже нет, чуть раньше, наверное, два с половиной… Возвращая себя в прошлое, Таня пытается найти истоки своего отдаления от Семёна. Две срочные командировки подряд. На этот раз она знала: в Сирию. Снова начала включать телевизор, где показывали бои за Дейр-эз-Зор. Сложное название почему-то запомнилось почти сразу. Таня смотрела на экран и в ужасе пыталась увидеть Семёна – где-то там, среди руин, песков и изумрудной листвы, каким-то чудом уцелевшей на этом гигантском пепелище. Дошло до того, что она начала искать ролики на Youtube. Семён звонил – когда каждый день, когда через день. Говорил, что потерпеть осталось совсем чуть-чуть, что, когда он вернётся, ему обещали дать генерал-майора. И что приезжал сам верховный главнокомандующий и поздравлял с победой. Вернувшись, Семён повесил в комнате его фотографию, сделанную на военной базе Хмеймим: президент в профиль на фоне растопырившего крылья самолёта.