Считалось, что мать Илларионова умерла во время родов в больнице, которая называлась тогда Первой Краснознаменной и располагалась в Сокольниках. Илларионов, впрочем, в этом сомневался. Он долго ждал случая проверить и наконец, став полковником и начальником отдела, проверил больничный мартиролог в год своего рождения. Это было удивительно, но в тот год в Первой Краснознаменной больнице от родов вообще не скончалась ни одна женщина.
Илларионов не знал, кто его мать.
Илларионову-младшему было трудно представить себе Илларионова-старшего в кругу семьи – любящим мужем и отцом. Сколько Илларионов-младший себя помнил, отец всегда был один, всегда на работе. Илларионов-старший был генералом госбезопасности, хотя форму надевал исключительно по большим советским праздникам и когда отправлялся в Кремль на особые приемы и закрытые церемонии награждения отличившихся героев невидимого фронта. Он был равнодушен к наградам. Единожды убрав их в свой домашний сейф, никогда больше не доставал. Только раз, помнится, пряча в прохладную сейфовую глубину очередную коробочку с орденом, задумчиво произнес: «Странно, почему именно на Арбате – бывшей правительственной трассе?» – «Что на Арбате?» – не понял Илларионов-младший. «Ничего, – ответил отец, но, подумав, добавил: – Точно такие же ордена спекулянты будут продавать на Арбате за американские доллары». – «Когда?» – уточнил Илларионов-младший. Шел тысяча девятьсот шестьдесят третий год, и то, что говорил отец, казалось несусветной чушью. Но Илларионов-младший знал, что так будет. Отец никогда не ошибался.
Сейчас ему было трудно восстановить в памяти, когда именно он понял, что его отец – особенный человек, сильно, если не сказать разительно, отличающийся от остальных людей. Вероятно, в отрочестве, потому что в детстве Илларионов-младший не думал об этом. Он как бы изначально знал: они с отцом живут в мире вместе с остальными людьми, но и отдельно от людей, иногда заходя на ту сторону мира, куда остальным людям вход строжайшим образом заказан.
Отец, естественно, не имел возможности вести домашнее хозяйство. Этим занимались приходящие домработницы. На Лубянке в отделе кадров был специальный сектор, занимающийся наймом домработниц в семьи ответственных сотрудников, имеющих отношение к государственным тайнам. По малости лет Илларионов-младший не придавал этому значения, но, повзрослев, обратил внимание: все домработницы были сплошь – и не таясь! – верующими, все поддерживали в их доме какую-то совершенно невозможную чистоту, все были суровы и неулыбчивы, с некоей залегшей меж складок лба мыслью (или предчувствием), которую им никак не удавалось (или нельзя было) внятно сформулировать.
Более других преуспела в выражении тайной мысли (или предчувствия) Пелагея, пришедшая к ним, кажется, в шестьдесят первом году. Она немедленно – с мылом! – хотя не было в этом нужды, чисто было в комнатах – вымыла немаленькую их квартиру, после чего повесила в комнате командира октябрятской звездочки Илларионова-младшего прокопченную икону довольно-таки редкого сюжета. На иконе был изображен запускающий в озеро с лодки невод Иисус Христос. Илларионов-младший обратил внимание, что у лодки был парус, но не было весел.
И до Пелагеи у них была суровая домработница. Илларионов-младший частенько ловил на себе ее не то чтобы неласковый, но какой-то скорбно-изучающий (как у запускающего невод безвесельного Иисуса) взгляд. Прежняя домработница, встретив его в школьном вестибюле после уроков, вела домой кружным путем – мимо церкви. Она обязательно крестилась на открытую дверь, а когда дверь была закрыта – на облупившиеся, когда-то золотые купола с крестами.
Пелагея тоже, помнится, повела Илларионова-младшего кружным путем. У церкви вдруг стиснула его руку своими отвердевшими от работы, как клещи, пальцами: «Пойдем со мной в храм!» У Илларионова-младшего не было ни малейшего желания идти с ней в храм, но темные (как краски на прокопченной иконе) глаза Пелагеи горели такой победительной волей, что он подчинился. А когда, отстояв конец службы, они пришли домой, Пелагея положила ему на стол толстую черную книгу – Библию. «Лучше вот это читай, чем… – кивнула на бестселлер той поры, зачитанный до дыр детектив под названием «Тарантул». – Хотя, – опять с каким-то скорбным сомнением смерила она взглядом Илларионова-младшего, – у тебя будет время изучить Библию».
Она, как обычно, приготовила ужин, оделась в прихожей, велела Илларионову-младшему закрыть за ней дверь. Он закрыл, но почему-то не пошел к себе, а замер у двери, услышав шаги поднимающегося по лестнице отца. Но вот шаги смолкли.
– Все служишь, сердешный? – раздался насмешливый и почему-то сильно помолодевший голос Пелагеи.
Илларионова-младшего удивило, что она, домработница, обращается к отцу, генералу, на «ты».
– Куда ж я денусь? – насмешливо, в тон ей ответил отец.
– Слышала я, – донеслось сквозь дверь до Илларионова-младшего, – велел ты повязать болезных в Сибири.
– Для их же блага, – сказал отец, – они ведь не столько про глухонемого Предтечу благовестили, сколько про денежную реформу. В Енисейске народ годовой запас соли да муки размел. С утра очереди в магазины занимают.
– Был, значит, глухонемой Предтеча? – спросила Пелагея.
– Я не уследил, – помолчав, ответил отец. – Мимо меня не должен был прискочить. Считай, не было. Но даже если был, что с того? Глухонемой, он же своим молчанием сразу на два фронта благовестит, поди догадайся, кого ждать – Христа или Антихриста?
– Я с мальчишечкой твоим сегодня в церковь ходила, – вдруг призналась Пелагея.
– Вот как? – Известие, похоже, оставило отца совершенно равнодушным.
– Хороший такой мальчишечка, – продолжила Пелагея. – Но не по нашему департаменту. Хотя тебя, генерал, переживет.
– Знаю. Но я вернусь, подскажу ему.
У Илларионова-младшего за дверью аж сердце зашлось от несправедливости. Не по нашему департаменту! Как она смеет? И отец не возражает, не спорит с мерзкой бабой! На глаза навернулись слезы.
– Я одного не пойму, – раздумчиво продолжила между тем Пелагея, – отчего ты не скомандуешь своим орлам, чтобы выкрали в Америке те книжечки. А если красть грех, так хоть бы посмотрели одним глазком, там же все написано. Узнал бы имя, глядишь, и мальчишечку бы своего сберег.
– Нет в той церкви книжечки, Пелагея, – ответил отец. – Проверяли. Уже взята в недоступное место. Там ведь люди тоже не спят. Имя узнаем в девяносто восьмом. Вы узнаете. Меня тогда не будет.
– Не хочешь, стало быть, при нем жить? – спросила Пелагея.
– Не хочу, – ответил отец.
– И мир не хочешь спасти? – вздохнула она.
– А зачем? – спросил отец.
Илларионов-младший едва успел отскочить от двери, убежать к себе, когда отец вставил ключ в замок. Илларионов-младший упал на диван, схватил «Тарантула», но книга вдруг показалась неинтересной. Отец, впрочем, даже не заглянул в его комнату.
За ужином Илларионов-младший не выдержал.
– Я закрывал за ней дверь и услышал, – сказал он. – Я не подслушивал.
– Я знаю, – спокойно ответил отец, – тебя очень обидели слова: «Не по нашему департаменту». Напрасно. Не по нашему департаменту – это значит маленький. Не подрос еще.
– Ты давно знаешь эту Пелагею?
– Как тебе сказать, – задумался отец. – Я работаю в организации, которая занимается вопросами безопасности государства. Это довольно странная и сложная работа. Я вынужден общаться с самыми разными людьми. Да, мне приходилось раньше встречаться с Пелагеей.
– Откуда ты знаешь про денежную реформу?
– Ну, – засмеялся отец, – я много чего знаю. Никому не говори про реформу. Все останется как было, просто десять рублей превратятся в рубль, сто – в десять, ну и так далее.
– А глухонемой Предтеча – это кто? – спросил, успокаиваясь, Илларионов-младший. – И почему ты не доживешь до тысяча девятьсот девяносто восьмого года?
Тогда-то отец и рассказал ему, что иной раз по долгу службы ему приходится заниматься такими вещами, как проверка всевозможных диких слухов, поимка не вполне нормальных людей, вбивших себе в голову черт знает что. Так, скажем, в Сибири какие-то то ли цыгане, то ли курды возвестили о пришествии глухонемого Предтечи, будто бы отказывающегося (в силу своей глухонемоты) объявить, чей он Предтеча – Христа или Антихриста?
– Разве это преступление? – поинтересовался Илларионов-младший. – И почему он не может объяснить знаками?
– Не преступление, – согласился отец. – Он не может объяснить знаками, потому что в начале любого Божьего дела всегда слово.
– Неужели это… угрожает безопасности СССР? – изумился Илларионов-младший.
– Безопасность государства, – улыбнулся отец, – такая сложная и хрупкая штука, что приходится выяснять, что стоит за каждым подобным слухом. Безопасности государства, – добавил отец другим, скучным, утомленным голосом, – могут угрожать самые неожиданные вещи. У тебя будет время в этом убедиться.
– Значит, эта Пелагея… не сумасшедшая? – повеселел Илларионов-младший.
– Нет, но насчет Библии она права, – как-то странно закончил разговор отец.
Илларионов-младший успокоился, но слова: «Не по нашему департаменту» засели в памяти, как заноза. Он знал, что он не по такому, как большинство, департаменту. Но также знал, что Пелагея употребила обидевшие его слова, сравнивая его с отцом. Получалось, что Илларионов-младший, как дерьмо в проруби (откуда, кстати, оно там взялось? Трудно вообразить себе человека, рискнувшего в памяти и сознании сделать это дело именно над прорубью), болтался между двумя департаментами. В каком-то третьем департаменте. Это мучило и беспокоило Илларионова-младшего, потому что походило на правду.
Много позже он подумал, что Пелагея непостижимым (как, впрочем, и положено по их с отцом департаменту) образом угадала насчет Библии, но не совсем (как опять-таки в их департаменте заведено) угадала. Да, Илларионов превращал Библию в компьютерный гиперроман, но не сам канонический текст – этой рутиной занимались программисты, работающие по стандартным программам, а непроясненные, темные (параллельные) места, так сказать, коллективное бессознательное библейского авторского коллектива, библейский (добиблейский) background.
Он как раз тогда глухой и душной летней московской ночью в своей квартире на Сивцевом Вражке заканчивал кипящими чернилами статью для «New York Times», в которой, закрепляя свое ноу-хау на теорию гиперромана (гиперромановедение), доказывал, что гиперроман как жанр – универсален и бесконечен, как мысль Господа Бога (ГБ), потому что равно простирается как в прошлое, так и в настоящее и будущее. «Будущее в гиперромане, – раскрепощенно и не сильно заботясь (все равно будут переводить на английский) о стиле, писал в статье Илларионов, – беззаконно, а потому может быть чем угодно: хламидомонадой, пирамидоном, холодной игрой равнодушного ума, набором классических футурологических конструкций “Lego-go”; ядовитой россыпью парадоксальных построений из области чистого (и нечистого) разума, аналогом которых вполне можно считать звездное небо с его строжайшим порядком-хаосом, пребывающее, по мнению Иммануила Канта, вне таких понятий, как добро и зло. Прошлое в гиперромане – невыпитое археологическое, запаянное в утопленные амфоры вино, перец и пряности подсознания, блистательный пасьянс непрожитых (но живо воображаемых) жизней, которые, собственно, и составляют духовный внутренний мир любой поднявшейся над обыденностью личности».
По мысли Илларионова, Библия как гиперроман являлась всего лишь первым проросшим зерном на частично уже удобренном всечеловеческом компьютерном поле. Из зерна должно было сформироваться некое (почти как у Лысенко «ветвистая пшеница») совершенно новое растение, сочетающее в себе признаки огромного древа с корнями и кроной и – необъятного колосящегося поля. Сюда в общечеловеческий – то есть один-единственный для всех живущих на Земле людей – гиперроман должны были влиться все когда-либо – не важно, в прошлом, настоящем или будущем – сочиненные людьми тексты. Процесс впадения малых ручейков, ручьев, речушек, речек и рек в океан продолжался бы до тех пор, пока оставались на земле люди, желающие читать и сочинять тексты, и компьютерная сеть Интернет – альфа и омега, материализованное воплощение человеческой души со всеми ее достоинствами и недостатками.
Только после смерти отца, определив прошлое как вечно живой background, как равнозначную с будущим (для души, не для ума) составную (neverending) часть гиперромана (жизни), Илларионов-младший понял, что имела в виду чистоплотная с горящими глазами домработница Пелагея, характеризуя его как личность не по тому департаменту. Его buckground был «вещью в себе», то есть касался одного лишь Илларионова-младшего и исполняемой им (порученной ему) работы. Грубо говоря, реальность стопроцентно давлела над Илларионовым-младшим. Он (как девяносто девять и девять десятых процентов людей) являлся рабом реальности, так сказать, подреальным человеком. Тогда как background отца, вернее, случайные его отблески, уловленные Илларионовым-младшим, имел едва ли не большие основания считаться реальностью, нежели сама реальность. Это была реальность в некоем другом, многомерном, исчислении. В лучшие годы отец ощущал себя в ней настолько свободно и уверенно, что не знал имени-отчества действующего Генерального секретаря ЦК КПСС, порядкового номера последнего партийного съезда, понятия не имел, какая на дворе пятилетка.
Отец был надреальным человеком.
Потом, конечно, все изменилось.
Илларионов-младший вспомнил, как году, кажется, в шестьдесят шестом отец взял его с собой на новоселье к сотруднице своего отдела. Та получила квартиру в крупноблочном доме в Зюзино. Сейчас это место (Севастопольский проспект) считалось в Москве почти что центром.
Илларионов-младший уже бывал в подобных блочных домах – с объединенными санузлами и крохотными кухнями – у одноклассников, отец же, похоже, попал в такой дом впервые. Сотрудница – у нее слегка косили глаза, и, несмотря на очевидную молодость, среди черных как смоль волос имелась пружинная седая, как будто серебряная прядь – накрывала на стол. Гости, подчиненные отца, курили на балконе.
Отец медленно, как если бы находился в музее, где на стенах висели полотна живописцев, обошел квартиру, рассматривая голые, оклеенные обоями стены, иногда зачем-то прикладывая к ним ухо.
– Полагаю, что с началом массового строительства подобных домов человечество вступило в новый этап своего развития. Не самый удачный, скажем так, этап, как вы думаете, Изольда Ивановна? – поймал взглядом расставляющую на столе запотевшие бутылки, саму запотевшую, так что бедной приходилось поддувать под серебристую пружинную прядь, хозяйку.
Илларионов-младший находился в славном подростковом возрасте. Он, конечно, размышлял о женщинах, но в основном в чисто теоретическом плане. А тут у него аж дух захватило – до того была эта Изольда Ивановна хороша. Даже не столько хороша, сколько влекуща. Илларионов-младший вдруг понял, что готов ради Изольды Ивановны на все. Был готов украсть ключи от отцовского домашнего сейфа, отдать их Изольде Ивановне, когда она тайком придет, а потом… Странные какие-то (только что ведь он ни о чем подобном не думал) пронеслись в голове мыслишки. И еще Илларионов-младший понял, что чем недостойнее поступок попросит его совершить эта милая Изольда Ивановна, тем с большей отвагой и изобретательностью он его совершит, тем желаннее и милее она потом ему будет.
– Вам видней, товарищ генерал, – как горящей нефтью, мазнула косящими черными глазами по лицу Илларионова-младшего убегающая на кухню Изольда Ивановна.
– Я уйду на пенсию, – продолжил отец, дождавшись возвращения хозяйки из кухни уже с салфетками, – а вы еще помучаетесь с проникающими излучениями, поработаете с людьми, которых будут сводить с ума разные посторонние звуки и якобы насланные соседями болезни. Стены в нормальных домах должны быть толщиной в метр, не меньше, а, Изольда Ивановна? – прихватил ее изогнувшуюся над столом за талию. – Вам ли не знать про буллу номер четыреста шестьдесят семь папы Климента, определяющую толщину стены, гарантирующую от проникновения нечистой силы. Зачем вы согласились на эту квартиру? Подождали бы немного – получили бы в старом фонде.
– Старый дурак чуть было не разорил все тогдашние строительные тресты, – весело ответила Изольда Ивановна. – Намаялась я в коммуналке, товарищ генерал. Ну а что стеночки тонкие, так ведь… арматуры-то понапихали сколько, товарищ генерал, куда там с моими-то, пардон, габаритами… Да и кому нынче интересны людишки? Измельчал, отсырел, опошлился материал, товарищ генерал, ей-богу, не в коня корм, не по Сеньке шапка, не по кораблю плавание…
– Да, я знаю-знаю, – кивнул отец. – Смещение в нематериальное. Как только в землю закопали первый кабель, как только на стене появилась первая электрическая розетка…
– Забыли про автомобили и самолеты, товарищ генерал, – перебила Изольда Ивановна, – известно ли вам, сколько бесов может поместиться на острие иглы в карбюраторе?
– Восстание среды, Изольда Ивановна, – покачал головой отец, – направление, конечно, перспективное, но, боюсь, тупиковое.
– Пусть и среды, если души ватные, товарищ генерал! – Расхохоталась Изольда Ивановна. – Что прикажете делать, если души не восстают?
Тут раздался звонок в дверь, пришел последний гость, вернее, гостья с букетом белых гвоздик. Изольда Ивановна пригласила всех к столу. Отец и Илларионов-младший посидели совсем немного и уехали.
– Начальник не должен портить веселье подчиненным, – объяснил Илларионову-младшему в лифте отец.
Илларионов-младший напрочь забыл про новоселье косящей с серебряной пружинной прядью Изольды Ивановны.
Вспомнил в девяносто четвертом, когда получил допуск к документации по семизвездно (то есть на высшем международном уровне – так же как инопланетяне, кадмиевые женщины, гравитационное оружие, технология получения золота из морской воды) засекреченному феномену под кодовым названием «Восстание среды».
В середине семидесятых какой-то чудак (посвятивший жизнь изобретению вечного двигателя и попутному усовершенствованию всех прочих двигателей) в Буэнос-Айресе, убежденный, что электрический счетчик в его квартире считает киловатты неправильно, а потому занятый разработкой нового, обратил внимание на необъяснимые скачки напряжения в сети по всему дому. Это было тем более странно, что приборы работали исправно, однако же напряжение определенно куда-то уходило. Он применил свой прибор в других – в основном новой постройки – домах. Там имело место то же самое. Малый служил в отделе технического обеспечения аргентинской службы безопасности, а потому, усмотрев в происходящем происки агентов бразильской разведки, написал начальству рапорт, в котором назвал этих самых бразильских агентов «ворами энергии и врагами веры».
Информация пролежала несколько лет без движения, пока на нее случайно не наткнулся прикомандированный офицер ЦРУ. Он, вернее она, занимался (занималась) архивированием базы данных аргентинской контрразведки для компьютерных сетей нового поколения. Рапорт показался ей забавным, она использовала его как вводную для компьютерного аналитического моделирования. Думающий компьютер нового поколения затребовал всю мыслимую и немыслимую статистику по названным домам. Офицер ЦРУ уже паковала чемоданы, когда ей доставили резюме думающего компьютера: скачки напряжения впрямую зависели от количества в этих домах… новорожденных младенцев! То есть кем-то (или чем-то) создавалось неизвестное современной науке поле, определенным образом воздействующее на новорожденных младенцев. Все попытки исследовать природу неизвестного науке поля оказались безуспешными. Как и попытки обесточить помещения. Поле таинственным образом подпитывалось из воздуха. Таким образом, не оставалось ни малейших сомнений в том, что «восстание среды» являлось либо случайно зафиксированным фрагментом некой (из области генной инженерии) программы пришельцев по преобразованию «homo sapiens» как биологического вида, либо же вторжением неких сил из параллельных миров, где, как известно, действуют отличные от мира «homo sapiens» физические законы.
В школе знали, что Илларионов-младший – сын генерала госбезопасности, и посматривали на него косо. Илларионов-младший долго не мог добиться от отца конкретного ответа: в каком, собственно, подразделении этой службы (давний разговор про глухонемого Предтечу его не удовлетворил) тот работает, не связан ли он со столь презираемым нормальными людьми политическим сыском?
Отец обычно вместо ответа подолгу молчал. Это молчание не нравилось Илларионову-младшему, но и заставить отца говорить он, естественно, не мог.
Тогда он решил зайти с другого конца.
– Ты… хоть раз разговаривал с Берией? – однажды вечером, когда отец никуда не спешил и, сидя на диване, массировал колено (он страдал от отложения солей в левом колене), спросил Илларионов-младший.
– Много раз, – удивленно посмотрел на него отец. – Он же был моим начальником.
– Ты помнишь свой последний с ним разговор? – Илларионову-младшему была известна отцовская слабость к четко сформулированным вопросам и исчерпывающим (не по сути, а по форме) ответам.
– Прекрасно помню, – ответил отец. – Мы встретились в парке «Сокольники» тридцатого мая одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Он был без очков и в свитере. Его очень трудно было узнать. Он приехал на метро.
– О чем вы говорили? – Илларионов-младший понял, что надо ковать железо, пока горячо.
– Я его предупредил, – отец задумчиво, поверх головы Илларионова-младшего, посмотрел на тяжелую, из красного дерева и горного хрусталя, люстру, – но он не стал слушать. Он думал, что сумеет переиграть судьбу. Зря он поверил своему предсказателю. До определенного порога человек контролирует себя во власти. Но когда речь заходит об абсолютной власти, ум и чувство самосохранения вырубаются, как при коротком замыкании. Тайна власти заключается в том, что власть никогда не достается тому, кто ее очень хочет. То есть хочет так, что окружающие люди видят, что он хочет, и, соответственно, просчитывают его поступки. Ему следовало остановиться, сохранить то, что было.
– А если бы Берия тебя послушал? – Илларионов-младший более не сомневался, что у его отца руки по локоть в крови.
– Был вариант немедленно уехать в Аргентину. Сначала уехать, а потом получить пост посла. И там пропасть во время восхождения на водопад. Он бы растворился в воздухе, как водяная пыль над водопадом.
– Но остался бы жив? – содрогнулся от отвращения Илларионов-младший.
– Вне всяких сомнений, – спокойно подтвердил отец, – поэтому он меня и не послушал. Я говорил с ним о сохранении жизни, когда ему грезилась власть над миром.
– Для чего ты хотел оставить его в живых? – в отчаянии спросил Илларионов-младший.
– Как тебе объяснить, – зачем-то погрозил люстре пальцем отец, – скажем так, для более естественного, плавного и где-то даже более справедливого и предсказуемого течения истории. Люди, которые пришли бы к власти, знали, что он жив, и были бы более осмотрительны в своих действиях и разоблачениях. Знающие люди, – внимательно посмотрел на Илларионова-младшего отец, – ценнее золота. Но, к сожалению, в мире всегда достаточно золота, чтобы не скупясь заплатить за их смерть. Я не занимаюсь политическим сыском. Хотя, если тебя интересует мое мнение, дозированный, умеренный политический сыск дисциплинирует общество и где-то даже понуждает его к гражданской добродетели. Впрочем, – опять посмотрел на люстру, как будто та не была вполне удовлетворена его ответом, – Россия еще поживет без политического и почти без уголовного сыска. Ты застанешь это время.
– Вообще без всякого сыска? – сладко замерло сердце у Илларионова-младшего.
– Не совсем, – усмехнулся отец, – разовьется такая странная его разновидность, как сыск банковский и экономический. Это будет очень жестокий и кровавый сыск.
– А… со Сталиным? – вдруг спросил Илларионов-младший, хотя собирался спросить отца о другом. Если он не занимается политическим сыском, значит, он ловит шпионов? – Ты разговаривал со Сталиным? Ты… его тоже предупреждал?
– Он получал достаточно полную информацию… по другим, скажем так, каналам, – ответил отец. – Я разговаривал со Сталиным. И я не ловлю шпионов, сын. Этим занимаются другие люди.
– Если верно то, что ты говорил о тайне власти, – возмутился очевидному противоречию Илларионов-младший, – получается, что Сталин не стремился к власти?
– Я читал текст речи, с которой он собирался обратиться к народу третьего марта одна тысяча пятьдесят третьего года. – Отец опустился в кресло напротив шкафа, внутри которого жили своей жизнью фарфоровые статуэтки. – Сталин объявлял о своем уходе со всех постов, созыве внеочередного съезда партии, роспуске Политбюро, радикальных переменах в правительстве. Не думаю, что он не стремился к власти, – продолжил массировать левое колено отец. Обычно он разговаривал с Илларионовым-младшим коротко и только по делу. Но когда занимался своим коленом, то был готов говорить на любые темы. Отцу, как некогда Юлию Цезарю, делать только лишь одно дело (массировать колено) представлялось недостойным. – Он, видишь ли, стремился к несколько иной власти. Власть над людьми была для него только ступенькой. Под конец жизни эта ступенька его уже не устраивала. Так что моя теория о тайне власти верна.