Я вышел на смену и отработал до одиннадцати ночи. Но в этот раз я не только работал, но и решал, что делать с этим хостелом и где ночевать?
Поначалу я в смиренном отчаянии говорил себе, что "придется", что "можно и потерпеть пару дней", что "люди же живут там как-то". Да опять же бегала мыслишка, что можно будет об этом написать, что это жжеённое место с прогоревшими людьми – прекрасная фактура. В памяти всплывала картина Маковского "Ночлежка".
Там изображена городская улица, на которую скопом вываливает народ из двухстворчатых дверей дома. Утро, лёгкий и нежный свет ложится поверх этих людей, их оборванного тряпья, заломанных шапок, поверх их рук с узловатыми пальцами и красными пятнами, ссадинами, трещинами.
Эту картину я видел в Севастопольском музее. Мы ходили туда вдвоём. Ещё вдвоём.
Это было лето и какие-то каникулы, у нас были бабки – немного, но этого было более чем достаточно для нас двоих и счастья. У нас были молодость, любовь и кайф.
Мы могли часами, порой даже сутками сидеть друг с другом и вовсе не разговаривать, испытывая при этом невыразимое чувство близости и тепла. Нам было в кайф всё, что угодно, главное, чтобы вдвоём.
Мы гуляли (О, сколько же мы тогда проводили времени в этих прогулках по городу, по его центральным улицам, по дворам с секретами, по набережным и пляжам – и всё это было таким наслаждением, какое не испытаю сейчас, даже если съём килограмм мдма!), мы забывали про сон, про еду, мы переставали злиться на других людей, когда были вместе, мы были счастливы.
Господи, как же я все это проебал?! Как же, отчего не хлебал взахлёб это счастье, эту полноту? Почему же был так уверен, что это продлится вечность? Что так и будем сидеть вместе, гулять вместе, беседовать без конца и спешки о всяком таком, чего и не придумаешь специально. Вдвоём.
Я был несчастен тем, что не делал, что должен. Меня томило, что не исполняю свою мечту, а просто живу по удовольствию, как самый обыкновенный мещанин. С тем лишь отличием, что у меня совсем нихуя не было, даже более-менее внятных способов заработка или их перспектив. Всё моё – была её любовь, она сама, принадлежащая мне, как квартира по наследству, как подаренная мне одной мимо проходящей девушкой конфета кит-кат, как великое прозрение и побуждение к жизни, другими словами, как дар.
Я снова отвлёкся, причём весьма сильно. Впрочем, это отнюдь не беда. Главное, чтобы шло ровно, чтобы были чувства помимо слов, чтобы речь была свободна и легка.
Я катался на велосипеде и таким образом работал, а в голове слушал разговор о том, где же мне сегодня ночевать.
Признав все же, что жить в таком заведении, даже одну ночь – это поистине слишком. Я ведь съехал от С., да и вообще вернулся в этот город, чтобы вспомнить радость жизни, кайфануть, чтобы забыть боль и обиду, а вовсе не для того, чтобы умножать заёбы житьём в клоповнике.
Но меня действительно мотало между двумя вариантами: позвонить С. и напроситься к нему обратно на несколько дней до зп или же пожить в этом хостеле. Первый вариант был, конечно, мне милее, но я при этом выставлял бы себя в очередной раз ссыкливой девочкой, что не следует своим же решениям. Второй вариант позволял "воспитать этическое в себе", как я сам для себя выразился. Позволял начать чувствовать себя мужчиной, который больше не нуждается в поддержке и сопливых хныканьях в плечо своей любимой. Этот вариант давал чувство собственного достоинства что-ли.
По итогу я все же выбрал вариант номер один. Я набрал С. и спросил, "можно ли?" По его словам и тону было понятно, что он этого совсем не хочет, ну вот ни чуточки не рад моему к нему возвращению. Но он все же позволил. Выставил ряд условий (убирать за собой, возвращать вещи на место, с которого их взял, не оставлять, в общем, следов), но все же позволил к себе заехать.
А ведь у него были долгожданные драгоценные выходные! Он работал перед ними две недели сплошняком из-за отпуска одного из сотрудников, он ещё за неделю до них начал грезить досугом и тем, как оторвётся на выхах. В планах были и бары, и шлюхи, и шоппинг, и прогулки по поздне-осеннему Питеру. А тут я со своими клопами.
Я все продолжал кататься на лясе и думал о решении, которое изменил.
А может зря я это? Ведь согласись, гадко будет теперь у С. мне ночевать. Ведь и он уже начал на меня посматривать, как на неприятное домашнее насекомое – не выведешь его, но и не расслабиться по соседству.
Да и мне самому тошно уже было от себя. Я начал замечать за собой чуть ли не подлизывающие интонации, когда по вечерам болтали с С. после работ о всяком. Я видел, как мысль о том, что всё-таки должен съехать, и действительность того, что никуда не съезжаю, проявляли на мне какое-то разлагающее воздействие.
Не катастрофично, конечно. Мы не говорим сейчас о содомии или предательстве доверившихся. Но голос начинал подрагивать порой какими-то блеющими, жалобными звуками, будто просящими о милости и снисхождении.
Мне это было не по нраву. Я часа два терзался между двумя вариантами ночлега. Хотелось мне того, что попроще да без клопов, а разум мой настаивал в необходимости собственного воспитания, в пользе трудностей для закалки воли, для укрепления собственного духа и, в конце концов, в терапии разбитого сердца этими средствами.
Разум мой полагал, что сумею наконец отвлечься, забыть, не вспоминать каждый день о той, которой больше не "свой".
По прошествии этих нескольких часов раздумий я внезапно придумал иной, третий путь, при котором и овцы целы, и волки сыты, так сказать.
Я решил снять койку в другом хостеле. Только чтобы на этот раз не в клоповнике, чтобы люди там были посветлее, чтобы администратором сидела не сальная бабища, а желательно симпатичная девушка с блестящими глазами и желанием понравится в них.
Я полистал ещё раз хостелы в яндекс картах, почитал отзывы, посмотрел фоточки и выбрал один на Малой Посадской. Там вроде как всё было вообще шоколад, даже цена дешевле, чем в том клоповнике – 300р за ночь и без минимального лимита дней.
Отработав наконец эту свою тревожную смену, я отправился на Малую Посадскую, предварительно позвонив и поинтересовавшись наличием свободных коек и верностью цены, указанной в яндекс картах.
Все было тип-топ – и по деньгам, и по номерам.
Я приехал в хостел, и на ресепе меня встретила уже не бабище, но все же какая-то измученная и озлобленная женщина. Я не сразу заметил, но когда она встала со своего рабочего места, чтобы показать по моей просьбе комнату, я увидел у неё горб. Это была натуральная горбунья, будто с мешочком картошки за спиной под одеждой!
У неё были кривоватые движения, качающаяся походка, недоверчивое выражение на лице.
В этом хостеле я и переночевал. До трёх ночи я лежал на своей койке в комнате, заполненной спящими мужчинами, и смотрел аниме. Я лишь дважды отвлёкся от этого занятия, чтобы выйти покурить, а так – старался изо всех сил не видеть окружающего, не осознавать мерзость ситуации, в которой оказался.
Ещё я старался не заходить на её страницу вк и не думать о ней подобно: "Она предала меня, втоптала в грязь мою мечту!" или "Она грязная мразь, шалава и пиздаболка!" или "Я убью её за всю эту свою боль, это не должно сойти ей с рук, я убью её и её петушка нового, и себя заодно!".
Не думать об этом не получалось.
Ночью я почувствовал клопов. Снова. Они тут были, хоть их количество и дурные манеры были не такими невыносимыми, как в предыдущем клоповнике. В общем, нормально. Жить можно, если понимать под жизнью только работу, просмотры аниме и сон.
В коридоре этого хотела было довольно уютно. Там был диванчик рядом чайный столик, деревянные новые стулья, книжки разные на полках, а на стене висела карта мира с приколотыми иголочками в разных местах планеты – видимо, чьи-то путешествия.
На этом диване сидела девушка. Она что-то печатала на ноутбуке, бегло посматривая на меня, пока бродил туда-сюда. У неё было немного строгое лицо, но все же прекрасное. Тонкие, округлые черты на аккуратном лице, волосы собранные в низкий, свободный хвост с выбившейся на щёку прядью, живые глаза, таящие желание поделиться божественной сладостью жизни с тем, кого полюбит сердце.
Все это было в ней и даже больше, но по тому, как она бросала на меня взгляды, было понятно, что не стоит даже пытаться.
Да и не удивительно. Видок у меня, прямо скажем, никчемный, отталкивающий. Не брился я уже третью неделю, шмотки мои не были стираны уже вторую неделю, зубы нечищенны третий день, взгляд мой выражал отчаяние, печаль и слабость. В глазах не было ни капли игривости и радости жизни. Я перестал чувствовать её на вкус; она стала для меня диетической, безвкусной кашей на воде, что проталкивают тебе в пищевод через катетер, чтобы не помер от голода на виду и под ответственностью других людей.
Люди не любят покойников, потому что те щекочут их совесть и сомнения. Заставляют думать, что просто жить, как получится, – не достаточно. Что есть всё-таки такие вещи, как пустота на привычном месте сопротивления, беззубая и непрекращающая грызня совести за то, что не успел побыть рядом, за то, что не сделал больше совета или разовой помощи на отъебись, что закрылся от человека, когда он тянулся к тебе со своими бедами, горем и теплом присутствия.
Люди не любят самоубийц, утопленников, висельников, вырезавших вены, задохнувшихся газом, наглотавшихся таблетками, прыгнувших с большой высоты за то, что все они отрицают веру в возможность быть счастливыми. И это своё отрицание они подкрепляют дерзким поступком. Самовыпилиться – дело-то нерядовое! Людям такое не нравится, оно им не к чему. Наличие самоубийц портит аппетит и нарушает сон у тех, кто нашел ответы и живёт, будто по дерижерской палочке, слаженно, как по-написанному, музыкально и легко.
В общем, к девушке на диванчике я так и не подошёл.
О, как бы мне хотелось излечиться этим лекарством раненных душ и треснувших сердец! Забыть свою любовь, предательство и боль, замутив с новой телочкой. Но хуй там.
Мой интерес к каждой интересной к сожалению преходящ и не длится дольше недели. За такой срок я и коленей потрогать не успеваю! К тому же интерес противоположного пола ко мне был потерян вместе с курчавостью юности, большими карими глазами, чем-то греческим в плавном и ровном сходе носа от переносицы вниз, с радостью в голосе, с весельем и открытостью настежь.
Теперь морда моя расплылась, черты стали мясистее; нос с чем-то греческим уже давно поломан, и вбок торчит костяшка; глаза будто заплыли, сели глубже, их выражение стало тусклым и неживым; шевелюра заметно поредела, и теперь вместо курчавящихся на концах волос, обрамляющих лицо, как рамка подчеркивает портрет, теперь на моей голове плешивый треугольник из черной щетины.
Я сам себе противен! Не представляю, как такое можно любить. Слишком много страдальческого на ебале, слишком мало интереса и увлечения в глазах.
Я уснул где-то в три ночи и проснулся в половину одиннадцатого. В комнате к моему удивлению было довольно тихо, и свет ещё не включали. Я быстро оделся во все, что у меня было, умылся холодной водой (горячая не шла) и выскочил на улицу дальше катать свой велосипед.
Новый день – значит нужно снова его проводить, заполнять и проживать так, чтобы быстрее ушел, чтобы поменьше содержал тех горьких чувств, которых бегу.