Кожа. Стихотворения 2000—2017 годов - читать онлайн

Ты проснулся беременным – значит прыщи все исчезли:

Это просом весна рассыпается по полу. В пол-

Шестого почувствуешь, как пошевелится (сын ли?

Дочь?), обнимет тебя изнутри. Ты положишь на стол

Две сухие ладошки, обнимешь потерянный воздух,

Ощущая иглу, что тебя разгибает насквозь.

Ты проснулся беременным. Все остальное – неврозы.

И ты слышишь, как их (там, в тебе) оплавляется ось.

– 1 —

Снега манна, первая в эти сорок,

нота ми – из посуды, упавшей в небо,

лужа ужалит воздух одной из веревок

водяных или он разобьет свое отраженье. Нелепо

не любить свою речь, но так приключилось и

я дорогу забыл, как черновик. Забыл,

– 2 —

но не город меня напугал – река

кряхтела под птичьей шубой: ах, ты – тля,

на твоем серебристом лобке – рука

замерзала до вылета из рукавов воробья

(опускаясь все глубже, в предел прирученной цели,

я не заметил, что камни свое отпели)

– 3 —

На колоде дубовой – пробковая голова

разлетелась в четыре от головной боли,

отпуская на волю мысли. Сталь не права,

но дышится легче, а на просвете – прозрачные сколы

мраморной вены и два слепых хиппаря

ищут под стать свою поводыря.

– 4 —

Хор калек не родит солиста, и я

думаю: это ветер соврал погоду

Питера для Урала. Хромой занял себя гладкописанием, а

я огляделся, сплюнул бумагу и дал ходу

до пустыни, в которой любая страна

отсуствует. Свобода – это, когда тебя посылают на —

– 5 —

ты идешь, куда хочешь. Напролом,

подобно снегу, хуярящему на зрачок,

в декабре, чье начало обратилось концом

слова, и просит милостыню торчок,

чтоб гранита иней позолотил бочок

его. Бабочка умерла, задев сачок,

– 6 —

но в желтом доме ее оплачет дурак —

переводной, как пули в обойме. Дрянь

заливает дрянь мне в глотку. Шлак

складывает беззвучия в полый мрак.

Оглянувшись наружу, мы видим дно,

потому и держим закрытым окно

– 7 —

до поры, когда порченая весна

хлестанет из поры, которой женщина дышит,

когда речь – для пропавшего в зренье – тесна.

Вещь – тем меньше, чем ближе

к нервам. Рвется все, что имеет плоть:

жизнь, стихи и обугленный рот.

– 8 —

Будем стоять на своей черной дыре,

выпившей море и отхаркнувшей назад

кровавые воды. Висельник и Назорей —

едины по матери и по отцу. Взгляд

бога похож на слепоту, так как

путы его определяют страх

– 9 —

перед детьми. А сегодня – опять судьба,

троллейбус и несчастливый билет.

Мы – по части прощенья – большие доки, да

никто не хочет прощенья. Уг (р/л) истый мент

достает из кармана часы – ему

ехать в полном вагоне, но – как всегда – одному.

– 10 —

Одиночество – это ключ от Египта. Я

не умел говорить, но бог прошел стороной:

то ли читать не умел, то ли увидел меня,

и порешил, и соткал деревянный покой

мне. До фени, что он бормотал —

я спал

– 11 —

у расколотой камнем речи и на печи,

тырил коврижки неба и калачи

земные. Воронка ширилась и звенели ключи,

плавилось время, которым летели грачи

в лишенное оси облако, сиречь – провал.

Я спросил: где Египет? – бог молчал.

(2002)

Спросят: какое число? – отвечай: много.

Умея только до двух – все, что выше,

называю несуразно. Два века гудела погода,

чтобы сойти на блеф или что-то тише.

Мы искали смысл, чтоб потерять. Свистеть

нас учили раки и книги. Из мертвых женщин

ближе всех – та, что вдалеке. Просей

нас сквозь время свое и соски огрубеют. Меньше

руки бога – только жирный его трахарь Цезарь.

Наши дети забудут нас, поиграв в могилы.

Ни хирург, ни ветврач не спасут. Только чахлый писарь

сосчитает нас перед тем, как покинуть. «Милый,

разучись дышать…» – слышу я,

подчиняя звезду отливу.

(2002)

В этом меде нет пчел,

только дети и тени детей,

и дождя вертикальная нить.

И короткая память камней

разминает ладонью твоей

мокрый мякиш чужой немоты:

то приходишься братом песку,

то сестрою своей темноты.

(2002)

Шел дождь. Росла трава.

Мы пили эту воду,

мир поделив на два:

на афоризм и оду.

Остаток – пустоте

мы сбрасывали в баки.

Они гремели так,

что лаяли собаки.

С той стороны листа

глядит на нас бумага,

как мы с ее лица

пьем воду, точно брагу

Любой из нас убит,

но мы не умираем,

лакаем белый стыд,

и губ не обжигаем…

(2002)

Закончил ветер выть, как только свечерело,

а инвалид-сверчок чуть позже замолчал,

ты задала вопрос, точней – его пропела,

да я не отвечал.

О чем мне говорить, что лето нецензурно,

что нас имеет вновь любимая страна,

что ива у реки прозрачна, как мензурка,

а речка – холодна?

Что не умею жить без сурдоперевода,

что не умел любить и получил за то,

что из меня теперь течет моя свобода,

которая – ничто?

Что ты идешь гуляешь с чистопородным шпицем,

что весело свистишь, сзывая кобелей,

что в сумочке твоей двойная доза в шприце?

Давай ее скорей…

(2002)

Соль разъедает и камень, и воздух – лишь речь

Имеет прочнее валентность – твой Харитон

Успеет обресть полураспад – пока мы течь-

Перетекать устанем сквозь шели свои в свободу.

Кода времени – это пустой человек,

С помощью междометий обратившийся в воду.

Не торопись, мой птенчик, на этот вокзал:

Поезда плетут лишь одно направленье на Север, и скоро очень

Прялка выткет железную нить из аватар,

Которые падают в землю замедленным снегом,

И прежде чем изливаться из крынки – ты оглянись:

Что будешь ты – после, там, за своим пределом.

Слова кончаются. Дальше – по видимому – темнота.

Над ЧТЗ – ангелы и прочая чертовщина.

И ты выходишь из меня первой из ста:

Дыханьем, когда «-40» – сигаретным дымом.

Моя соленая речь растворит тебя наверняка —

Во все стороны от Камчатки и притворится Крымом.

(2003)

Ловля звезд – пустое занятье, но ты

занималась всегда этим лучше, чем я,

и после свиданий с тобой я слышал, как роют фундамент кроты

и скоро здесь вырастет Колизей, а потом – скользя

по поросшему редкой травой побережью – волны забудут про нас.

И это правильно – поскольку это – о нас.

Как только закончился бог – мы пошли в театр,

смотрели на линии между надбровных дуг

сцены и старались не хмуриться. И повторяя соцарт —

соприкасались рыбьей кожей разводные мосты. Из подруг,

с которыми я спал в те стрёмные времена —

только ты вплавила влажный штрих-код в мои пелена.

Крошки с наших столов давно обрели свой гранит —

только крепость их – десять последних лет – гранит мой зрачок,

и мы прошли, как земную жизнь, холодный Аид,

в том смысле, что я в свой карман положил от него клочок.

И если кто-то случайно спросит тебя —

не отвечай ни о чем – как и я.

(2003)

По петле перепелки в кустах —

не узнаёшь пути…

и пока ты у смерти своей —

в её жизнеродной горсти

пишешь этот забытый

другими людьми язык,

что – по корню рождений своих —

почти всегда нервный тик:

размягчаясь, летишь

из себя-психопата к себе-

об-реченному и бубучишь,

как будто дитя в дите,

и рисуешь V-ию,

то, и дело – сбиваясь на Ё,

наслаждаясь тем,

как некто в тебя плюёт.

Притворись же скрипом дверей,

пепельницей или приляг на пол —

нас сметет однорукий дворник в ладонь

и вложит в дубовый стол:

в траектории мертвых ангелов —

я всегда слышал мат,

и ловил их перья,

и смотрел из себя назад.

Посмотри же, как твой слепой

ангел тьмою в тебя течет,

и яблоко из крошек словесных

во льду печет,

уподобив тебя – своим

сомненьем – кроту,

потому что речь – это способ

обрести наконец немоту.

(2003)

«О» открывает рот и заслоняет ночь

я на детей смотрю, как на Восток и Запад,

к тому же это – сын, тем паче это – дочь,

а более всего – почти овечий запах.

Почувствуй эту желчь, где сын похож на мать,

где дочка дочерна дыханьем воздух стерла,

где маленький отец ночами, словно тать,

свой голос воровал из собственного горла.

Папашки вялый вдох, который – как вода.

И дети – как птенцы, и комнаты – как гнезда,

и более всего, конечно, немота

и рано всё менять, поскольку очень поздно.

И как мне рассказать про гелий водород,

про мать своих детей (чуть не сказал потомков)

про то, как бродит сын уже четвертый год,

и как топочет дочь среди моих обломков.

Они по миру прут, как радостная смерть,

как радостная смерть отца и материнства.

А я гляжу на них и продолжаю петь,

хотя давно готов икать и материться.

Пересечем же Стикс или худой Миасс

промежду арматур, известки, пятен меди,

покуда желтый дождь, который кровь заменит,

впадает кое-как, но непременно – в нас.

(2003)

Прожив без меня две жизни – ты научилась ждать

пока тебя память сотрет до рифмы и, вымолвив – жаль,

Хронос посмотрит вслед и увидит в себе: как ты

примеряешь к морщине своей промежуток моей пустоты.

Только тогда ты отпустишь меня навсегда – и я,

как свободу свою, твои обрету края.

(2003)

Почти как по ладони сбегают (только мимо)

холодные пароли и мимо – голоса…

и, кажется, что тень сползет неотвратимо

в окоченевший свет, трамваи, небеса,

стучащиеся в почву. Теперь – что невозможно:

читать себя по крови… и выпадет роса,

и пятистопным ямбом стучится в пуле Пушкин —

и пьет почти как ангел нас пес через глаза.

(2003)

Кроме того, что случилось – рыба летит

Тает. И, распадаясь на стороны света от севера к югу

Тайна творит того, кто ее запретит

После разломит как хлеб и вложит иголкою в руку.

Кроме того, что случилось – из прежних обид

Вспомнишь одну, из которой ты прежним был свит.

Кроме полета звезды – рассыпается речь

Так как песок не удержит себя, не уронит —

Тайна выходит из снега в одну их прорех,

То есть в тебя из костлявых снегов переходит.

Только посмотришь в пророка и видишь глаза

Соленую улицу, почерк собачий и влажный вокзал.

Кроме того, что бывает, самое страшное – речь —

Чувствуешь воздух потертый как влажные джинсы

Тайна входит в себя, чтобы не видеть тебя,

То есть твое отраженье. В бесцветной ресницы

Движенье по воздуху видишь, как Пушкин идет во дворах,

Или как шапка бездымно горит на ворах.

(2004)

Боль. Базар. Три бакса в Вавилоне.

Я стою, как тени, в темном склоне —

на горе, которая летает.

Это дерево глаголит, а не тает.

Видит теплый бог с горы пирамидальной —

то ли с этой, то ли с самой дальней —

говорит за нас и за другого

пепел. Хаммурапи. Полвторого.

Я стою в нетронутом Свердловске —

очень длинный, вмятый в отголоски.

Пролетела мокрый век ворона.

Я стою на жидком перекрестке.

Если это правда, то простите

эту белоглазую ворону.

Боги направляются по склону,

чтобы Ё-бург выпал Babylon-У.

(2004)

Что повыше, что пониже —

все равно мы спим в Париже,

все равно – в руках винтовка,

бормотуха и веревка

и скудеющее слово.

Ссученное кумом тело,

нарисуй на небе нолик,

посмотри, что улетело.

Что пониже, что повыше —

все равно промажешь в чресла,

все равно заснем в Париже,

умирая слишком честно.

Если закипает слева —

значит сплюнул неудачно.

Полкопейки сбросишь в небо —

начинай период брачный.

Что по пояс, что по горло —

что вода и что чернила —

пишет лезвие худое

там, где осень нас пролила.

Что пониже, что повыше —

бродит Блок по блядской кучке

и встречает незнакомку,

чтобы буем долго мучить

свое крохотное эго,

рассыпаясь на двенадцать

разъяренных, оголтелых

иисусов Лиепаи.

Мы умрем по пояс в Сене

чтобы к слову прилизаться —

то ли в шаге от свободы,

то ли чтобы не признаться.

Что повыше, что пониже —

все равно – поближе к богу,

все равно – к Парижу ближе,

и виском прижавшись к сроку.

Рифма тычет и бубучит —

человек по пояс в сене.

Это мы для общей бучи

засыпаем в твердой Сене.

(2004)

Левая половинка птицы, сойдя с ума,

устремляется в свое отражение – если это

правое не спасет ее, то она

будет пить аминазин – под крылом – прощеное лето.

Так пилот, не прошедший трехлетний курс,

забывает то, что его никогда не вспом-

нит: прежде всего, это, наверное, пульс

воды, встречающейся со светом в крылатой каменолом-

не. Дикая синица разрывается, не догнав пейзажа,

тает тело в пропотевшем от вида водки шприце,

набело зачеркивающем то, что было

в пшеничной заварке и сажа

это все, за что записанное слово могло поручиться.

Раскрывается тело и отпускает дно

от себя, и звенит, ударяясь о хрупкого бога,

правое разбивается – и одно

левое продолжается – как дорога.

(2004)

Детей нет дома – значит можно спать,

дыханьем в Ятью воздух расписать

аляповато выть не страхом – с перепою

Не перепеть себя и из запою

Выходим с боем, с ротою бутылок,

Под звон тарелок, ложек или дырок,

Оставленных случайными людьми,

Которых ты какой-то срок кормил.

Какой-то срок. Но больше нет нам сроку.

От слова тоже никакого проку.

И спит березка в сторону огня —

чужие люди – им нести меня.

(2004)

Драгомощенко все-таки сука. В таком-то году

мы стоим на камнях у бестолкового моря —

протекут октябри, как девочка в климаксе, в аквапорту

пьет портвейн человека, пока человек пьет от горя.

Эта корь и краснуха – такие писульки-жестянки.

Несловесная дурь подстригает веки деревьям.

Режем речь на морфий и ханку. На полустанке

теплой водкой мужик чистит несуетно перья.

Драгомощенко все-таки сука. Поскольку не помню

я ни слова окраинной речи его – ни хрена

не приходит на ум – и птенчик что-то чиркает —

он наверно подобно мне бессловесно сходит с ума.

Дым не то что летит, а скорее спускается в воздух —

выпрямляя хорду насекомому богу мальков —

и придурок не слышит – потому что не слышит – поступь:

только шорох спиральный свернувшихся в голос сверчков.

Драгомощенко все-таки сука – вся зона болтает

прочитаешь – матрешки из кисы и прочих пойдут.

Так семью настрогать не слабо – подгорают

в нашей лагерной хате – наш Е-бург, Челяба, Иркутск.

Это время психует на нас, молодых отморозков —

и Лолита лабает на Гумберте – типа Набоков —

отдает петухами письмо подворотни. Морозом

пробирает речь, когда говоришь свое плохо.

Драгомощенко все-таки сука. С какого Урала

ты решил что тебя поддержу я. Такая подстава

словарю и не снилась – давай почитаем по кругу

не бутылку – подругу и этого, как его, суку.

Этот снег вертикален – потому что я параллелен

этой жирной земле, на которой поэзия пепел

оставляет заместо следов – замеси ее тесто

пустотою ладони – хотя эта рифма нечЕстна.

Драгомощенко все-таки сука. Ты далее (по парадигме)

сочиняешь меня – и ау получается длинным.

Эхо встрянет в строку, и тема сливается в сигме,

взятой пьяницей для красоты – так и пишутся гимны

там, где эта дрянная страна в людей и любовниц их тает —

мы с тобою, подруга, как ты понимешь – в ходу:

Драгомощенко все таки сука – строка мне вослед отбивает

в непонятно каком – но точно четвертом году.

(2004)

Январь. Снег, тающий изустно —

посмотришь влево или вправо —

уйди, бес – здесь в теплушке, грустно —

метла, словесная подстава.

И держит нас в себе отрава,

и голос, вытянутый в эхо

рубца – и тот, который справа,

когда мы слева.

Подчеркнут снегом подоконник —

и ты под ним стоишь курсивом,

когда трещит под словом тело

или душа невыносима.

(2004)

Такой, блин, Мандельштам, родные дуры,

дрянные пули, тараканьи виски,

коньяк межбочковой и дойчен-курвы,

крапленая квартира и ириски.

Такая неистория, такая,

ты не поймешь ни черточки, ни брови —

не отрицай меня, когда у края

меня никто, и ты, не остановит.

Такой сегодня снег, твоя-моя кривая,

татарский мальчик, россказни Казани,

касательная речи или лая,

и балалайки с домрой на казане.

Такая встреча без купюр и смысла,

как дождь без кожи и царапин с дрожью —

чирикнет облако, когда вода провисла,

и Мандельштам летит по бездорожью.

(2004)

Вот, и аукнулось то, что неписано было —

иероглифы и погремушки устроят пургу на столе —

зазвенела тень, в Dos погружаясь, по бабски провыла

и присела со смертью, растить мое слово, в золе.

Ни фига же себе – такая феня-морока

перекликать гальку с песком и Оленьку с Зиной —

ничего о пороке, ничего, кроме порока —

переводим отсюда порох на пряники с глиной.

Повезло-развезло, что аукать свое бездорожье,

двуязычье срамное родных ЧилябИнских козлов,

что покрыться гусиным пером и дырной рогожей,

только сколько бы не был с з/к

– все равно говоришь про любовь

Вот, и жизнь не прошла, потому что неписано было —

проскользил по стекляшке споловиненный гвоздик нержавый,

вот, и жизнь погружает нас в Doс, тот который навила —

я стою без любви, у стены, у великой державы

(2004)

В моем бездарном камланье потомка мордвы и манси

отыщется много разных, забытых с рожденья вещей.

Так не начнется январь. В полуподземном приходе

стою, как слог осознавший, что он от зачатья ничей:

в этой густой полумгле – расщелин крысиные морды

нам отворяют воздух, чтобы учились дышать —

руки его слепы, вежды черны или стерты,

и забываешь, пробив скорлупу, как твою звали мать.

Но этот тихий ангел епископальных психушек

нас не найдет во тьме – и только наполнит ее:

попробуем сосчитать, сколько под кожей кукушек,

сколько прощеных женщин в нашей лимфе плывет.

И прогибаясь в хорде, станешь причиной дрожи,

скользящей по постной иглы бронзовым позвонкам:

услышим ли этот крик разорванной небом кожи?

узнаем ли спуск под воды по дверным косякам?

Только не говори, не открывай глагола,

не отверзай пространство или зыбкое время,

чтобы хватило на зобку неутоленного плача,

чтобы нас укрывала, прощаясь с бесстыдством, темень.

Так и прядаю нити из незамерзших топей

Скрипа и торфа – эта телега всегда – на дюйм от тебя – пуста.

Выучим мертвый язык, чтоб говорить вместо мертвых

И узревать, как вскипают от холода наши уста.

И не оспорь меня как фруктовую жертву:

смотри, как в тебя втекает с порезанных пальцев нить

соков уже не моих и не твоих – то есть младенцев третьих.

Стикс покидает тело, чтоб тело не осквернить.

В осколке моей темноты ищет ладошка буквы,

потраченные в сокасанье воздуха и языка —

пусть тебя не встревожит запах горячей клюквы,

в которую бабочкой смотрит из лимба слепой косарь.

(2004)

Недосчитанный город – с этой секунды уже только град

пролетающий – ангелу, падшему в топи – отверстое горло.

Начинается чтение тел, оставляющих души —

это то, что движение пальцев твоих в мое воскресение втерло.

Это дата моя и чужая растянута в средневековье

от костров к телескопу, с троеперстья к скудеющей сводне.

От такой ли родни ты укрыться хотел в нелюдимой пустыне?

Или так роженица взлетает из рук к распаленной любовником сходне?

Если ты понимаешь, что я говорю – значит, даты не помнишь:

не родишься ангелом – значит, китайцем семьсотым

это тонкая дрожь пробегает сквозные надбровные вены, как обжиг.

Надвигается тьма из рассвета птенцом желторотым.

Там приколоты к твердой воде тату из морфия и героина.

Не оспоришь себя, если ставишь на зарытые в торфе тропы:

это только размазана между пальцев и свита в безвременье глина,

это колет водица соленым колодцам полые стопы.

Поднимаешь глаза, чтоб увидеть нас в зрачке бога, как снег,

по тоннелям бредущий его неуклюжей походки —

это полая радость из зарукавных холодных огрех,

это свет от вечери, продетой сквозь сходку нити с иголкой.

Отвердевшая прядь безруких божков из до-верья,

где кидает нас маятник стремных времен в лабиринт пустоцвета,

открываешь ли двери в себя или только преддверье —

но всегда, просыпаясь, вдыхаешь осколок от света.

(2004)

Смертно жизнь посмотрит в тело,

Излетая вертикально:

Непрописанный на белом —

Проживает на вокзальном —

Али в воздухе, али в горном —

Небом тонком – коридоре

Стерты сроками предлоги —

Героин горит на воре.

Ни фига себе разлука! —

Вот те дата, фот те фатер-

Land – сгрызут ее, как булку —

Только тело выйдет матом.

Смертно жизнь залита в гвозди —

Это в смысле неотвратно

Вдох заходит к связкам в гости,

Чтобы истекать обратно.

Ненарочно, как расплата,

приподнимет вера корку —

мы приходим вверх из ада,

чтобы вниз построить горку.

Иглы-четки, блин-поэты

Расползаются под снегом.

Был Поплавский, да весь вышел

Поплавком над грязным смехом.

Ничего себе молчанье

И для голоса обертка,

И Каренина-блядь-Аня…

Нянька-мамка, где же водка?

Выпьем все. Из колыбели

Всяко дело выйдет в матку,

И гондоны тьму посеют,

Чтобы тройкой мчаться в Сатку.

(2005)

Жалуется на холод Овидий и иже с ним и —

Зрение здесь ни о чем не подскажет, а молвишь и дату вынешь

В эту Румынию, то есть потерянное колено Иерихона.

Смотришь в упор и распустилась вена.

И не родится дочка приплюснутого Мордехая —

Вскоре завоют суки и приближенье стаи будет растянуто в рельсы —

Скорбные, как колеса. Сверстанным в память лицам

Не сможешь задать вопроса.

И никого не жаль. И нет ни Афин, ни Греций

Как речевой оборот встретившись с Телемахом в Одессе

Овидий жалуется на холод – который живет в его Лизе и рвется последний слог

К придуманной им отчизне.

(2005)

Выбывая из пая причудливых метаморфоз —

Что, Овидий, все спишь на карпатских небесных краях? —

На ладонях – все слово, которое вынести нес,

На чернилах же – ночь, что свои надкусила края:

Если спать – то и видеть продавленный телом мороз,

Чтоб впечатать Гомера в заносчивый ритм снигиря.

И – пройдя половину иль треть мне приложенных лет —

Неприлежно зубрить эту азбуку мертвых племен —

Опускаться не ниже, а выше – туда, где надломленный свет —

Вьет гнездовье себе – из пристрельных на имя – времен,

Выбирая небритой щекой пошрамнее кастет

Или нашему сраму, Овидий, подобный урон.

Что, Овидий, все спишь – не свои – отпуская – слога

Под водою небесной? Как рыба – глотаешь словарь?

Опускается ночь ниже нас – не по мере туга —

Как дорогу сдержав – на плечо приспускается тварь

И связует – раскольные днем от людей – берега,

И в охоту смотреть, уподобившись камню – как встарь

Ты смотрел. Вот, и я – отбываю в страну – без вещей —

С Энеидой в подмышке, с ненужным другим языком —

С папиросой в зубах – состоя из просторных щелей —

Сокращая пути – как в лавины обрушенный ком.

Если спросится: кто? – отвечай – по наитью – ничей —

До конца – до избытка изнанки – извергнутым ртом.

Что, Овидий, не рано ли видим нам – в сумраке – лес

Из – скороченых в тени – людей или призраков их? —

Если спрошено – значит отвечено – значит отвес

Отклонился на сторону речи – как птичий чирик —

Значит, зрит из бумаги – на нас поделенный порез —

Как ни странно – в разрыве своем – съединивший двоих.

Нас с тобою, Овидий, пристрочит к реке назывной мошкара —

Это дальняя Припять – за длинным туманом приходит сюда.

Что не спится, скорее, причина – нежели ноль. До утра —

Говорит себя «нет» – за личиною скрывшей нас «да» —

И себя о (т) пускает из неба, как смер (ч/ш) и гора —

Или ода звучит – как собой, захлебнувшись, вода.

То не утро зарится на твой занавешенный дом —

То плутоново царство – к речей виноватым соскам —

То все девять кругов притекают во фразы гуртом,

Как вина расстоянья – отчего то подвластного нам.

А щенячий восторг все летит из бумажных сторон —

Обжигая обратную ересь остывшим губам.

Что, Овидий, похлебка густа?.. – в смысле: изгнана речь —

Вместе с нашей одеждой, что свалена мертво в углу,

Отбывая оттуда, откуда бы надо истечь —

По-младенчески – с утренней жаждой – в отцово «агу» —

Переправить нельзя – от того, и приходится лечь

В свой – насмешливый – полуязык, из которого спешно реку.

(2006)

половина света половина тьмы

чёрная водица – не удержишь Ы

буковка по букве – словом к следу я

падает на небо голая вода

никакой не брат мне – в половину сын

раскоряб в колене – вечный твой акын

я стою в серёдке – будто H2O

остаётся света вполовину О

(2007)

на заветное ау

как печаль и покаянье

на приют прибудет света

или воздуха на камень

что прибавишь тем и встанешь

и укус пересечешь

видишь скажешь и растаешь

как оплавленное слово

и условленная ложь

(2007)

Не с тьмою говоришь, а с этим за стеной —

Как рыбным позвонком, дощатою спиной.

Как урка назывной своей прекрасной речью —

Не тьмой, а говоришь, как будто изувечен.

Прости меня, страна, и будешь ты простима —

На тьму и пустоту – словарно нелюбима —

По черным поездам, с начинкою молочной,

Туда, где свет и снег. Ну и т. д. короче.

(2007)

Вот так, по фобии твоей, начинается звук —

Как будто бы дождь обрёл кости и ими стучится

Вот так – в эти стены твоей темноты – расступаются вдруг,

И только лишь страх твоим страхам не может присниться.

А я не страшусь – ужасаюсь, теряючи речь —

Горючую тьму – языка поносимую спичку —

И так же, как ты темноты твоей в стуке боюсь,

В кармане свернув немоту, как от смерти отмычку.

(2007)

сплошная вода языка

и сплотилась война языком

я верно сказал

а тебе говорю не о том

прочитан язык

на котором не я говорил

осветит вода не Итаку —

Плотинку которую речью топил

она догорела исеть дотекла до страны

где слово и слово в лицо не узнали войны

где ходят как люди то Векшин а то Гумилев

а соль протекает среди обожженных столбов

фонарных а я не узнал

и иду по мосту

и краешек этой войны

не держу а несу

(2007)

даже ты не поймешь как тобою смотрел в воздух он

разбирал на запчасти и примерял к себе землю

он помешивал левой ладонью то дым то тепло

то подмигивал то решетом рассеивал семьи

они шли от канвы от канавы сквозь север на юг

как цыгане таджики славяне иные холопы

занебесных империй откуда приближен тук-стук

он просеивал их через пальцы и снег словно ветер

даже ты не поймёшь из голландии вялой своей

как разобрано было всё горе и горы и печи

онемелый стоял этот бог и смотрел

как внизу жили дети что его отрешили от речи

(2007)

вот и ещё один еврей на сером асфальте плакал сегодня говорил отдайте

отдайте магнум отдайте узи и эквалайзер

я отдал бы

вот и ещё один местный урка доставал финак говорил куртку

отдай отдай верни мою молодость и первую ходку мне говорил стыдно

я бы отдал да тоже стыдно

а ещё приходила бывшая ощупывала своё тело как лишнее

щебетала отдай моё тело помаду тени шампунь пиздёночку

всё что мог вернуть – вернул ребёночком

приходил к себе говорил отдай не придумал что

но просил полай – подавал себе язык еврея урку бывшую

вот и плачу подаю щебечу всё что лишнее

(2007)

– мне надо знать кто со мной – говорил вийон

он ходил по пятам за мной – параноик и вор

выходил во двор говорил за червей падал в мразь

– надо знать где небо чтобы туда упасть

– надо знать что за мной – говорил по ночам франсуа

где вийон крепко спал потому что сходил с ума

– никого не простить если этим червём не прощён —

говорил над вийоном тот что был не вийон

– переводчик с тобою скоро сойдёт сюда

говорил перевозчик в жизнь и туда-сюда

он ходил за вийоном, который ходил с франсуа

повторял себе – не сойди с ума не сходи с ума

– надо знать не знать

кто за мной

кто со мной

за плечом

франсуа вийон —

дольше неба

в котором он

(2007)

рукою тронула не той

которой длинной

жить приучилась в смерть – постой

у шконки глинной

свинцова жизнь но жестяной

шажок в автобус

верняк негордый шестерной

смотри увозит

смотри выносят говорят

о чьей-то светлой

а за окном – два фонаря

под глазом третьей

на четверть выбитый сквозной

по праву зуба

и голубь с телом говоря

ждёт лесоруба

(2008)

привкус чего-то актуального наверное литературы

снобизма (идитынах) крики панаехали тут всякие дуры

всякие всякие

целую тебя за ушком

в избушке между кладбищем и небом целую то кладбищем то небом

то есениным то женщиной сороколетней

летней

трогаю мну обдираюсь ботвою до крови

типа дайте мне грантса дайте водочки и любови

слова нет – остаётся твоё тело

тёплое и страшное

за окном светает от неактуального снега

(2008)

крохотное небо назывные буквы

подсадила мама кума на копейку

посчитаешь – сдохнешь от любви и муки

но читают в хате по солдату швейку

но читают в хате кружевные окна

умирая нежно от красивых сук

хавает ребёнок у родного голубя

из трёхпалых резаных/

тёмно синих рук

(2008)

она зашла не в магазин

она зашла в субботу

и оказалось нет дрезин

чтоб завести работу

она бы гладила её

как бы ребёнка свет

или котиха свой живот

не успевает спеть

она гуляла по земле

по почве во дворе

а снизу поднимался свет

и плакая в ответ

она зашла не в магазин

(здесь: левый поворот

ей скоро: сорок и один

а после новый год)

(2008)

над головами в чад трамвай влетел разбился

на стаю медленных ворон

разворотился

на стаю медленных ворон на горловое

молчание на дирижабль

над головою

свистит молчание свистит заветной уркой

над головами в чад трамвай на полудурка

всегда дурак

найдёт игру цветные тряпки

на перестрелку есть всегда свои

посадки

над головами Чад трамвай и дым до пепла

и я стою – не навсегда

светло и слепо

(2008)

как «-20» эта водка плывет во мне из яблонь лодка

мороз мороз пустой кыштым

[плывет за ангелом один]

плывет как «-20» только их наблюдаешь ты со спин

идут обнявшись через круги

[остынь остынь]

через седьмые руки речи сидит кыштым у русской печи

еврей евреем среди льдин

[немой с немым]

поговори со мной я смертный за это дан двойной язык

чтоб ангел говорил до смерти

[как смерть иным]

как в «-20» дети зеки смотри живут

с кыштымским ангелом до смерти

[и там и тут]

и дым к земле ластится как бы почти щенок

и ангел у детей и смертных

[лежит у ног]

(2008)

переходи меня как мост – сегодня перешел октябрь

за половину дат своих я спрашивал а он молчал

переходи пере-хоть-что умывши руки до костей

денщик проснулся ну и что он слышит хруст

пустых гостей

переходил переводил с французского доязыка

двоих солдат чем рассмешил он встал пока в

округ ходил – он впал в густые облака

он впал в сосновую постель в погибель

тварей и друзей

его везли издалека и гроб в харбин от колчака

парил начав лишь говорить

в пустынной волостной дороге

и на байкальском переходе

он вымыл ноги

начал пить.

(2008)

я понял я не помню я

у поезда есть берега

вожатый поезду сюртук

связал – урюк

диагонален только свет

мы параллельны света нет

сплошная дочь прерывист сын

я не один

как снег здесь пропадает дым

которому сказала сгинь

старуха [выход у метро]

и хорошо

мне холодно и восемь смен

маячат впереди – совсем

своё двоим не пережить

глаза зашить

и шастать по слепой войне

со всеми в мире – наравне

вагонная инака речь

совсем без плеч

(2008)

пишешь что пишется типа ну ладно

завтра яичница сёдня сегодня

как сарацин как седзин

навсегда ты

но не молчишь

по значенью не поздно

это не поздно вот падает ветер

падает вечер москва и отчизна

русский башкир самурай

едет поезд

едет безмолвно

в поиске сына

в этой стране неподъемной ну ладно

сегодня беременность завтра по новой

ты с ножевою

словесною раной

встанешь в главе

прицепного улова

в белых столбах зачумевшего снега

с блядской эротикой добрый

поручик выведет нас

на семнадцатом поле

выпустит голубя барыня

сучек

крошки клевать у последних прохожих

с дантова круга до дантова мира

едет башкир самурай

будто русский

едет отчизною

в поиске сына

едет молчанием едет с едою

едет с елдою по дырам затёртой

с ним гомофоб и таджик и пророки

крошки клюют

алигьеревской

новой

а за окном закопченным сосновым

сын как щенок перекрестит всех лапой

едешь в семнадцатом

птичьем помёте

сын подвывает

– куда ты куда

ты

как немоты коченеющей остов

сотня сторон и башкир виноватый

видит как поле на выстрел

выводят

белые ангелы

или палаты

пишет по ветру едет за сыном

и стрекозиная речь самурая

(сын подвывает там через поле)

краем своим всю себя

удаляет

(2008)

тот еще питер пожалуй москва

хоть б садовая дом номер два

два обалдуя бредут через лес

это арбат он стоит без чудес

скоро умрут эти голубя два

белому снегу не пережва

ать говори говори два шара

может прибьется к тебе мошкара

чувствует нас электрический ток

раз есть здесь выток то значит исток

тоже там есть понимаешь меня

это не Питер сплошная Москва

ходишь и ходишь всё тащишь Кыштым

и за тобою молочный как дым

этот идёт как густой идиот

снег перевёрстанный наоборот

тут есть москва остальное кыштым

и б садовая плача по ним

я прохожу и на той стороне

крыльями машут

наверное мне

голубь и голубь во рту

снег горит

тот ещё питер меня

перейти

(2008)

сползают с нижнего в кыштым

Собака Пар Тесак И Блярва

четверка их – по стенке скрип

кыштым кыштым

Чего нам надо?

чего нам надо надо что?

я говорю – собак и блярва

отходят в сторону на стук

и воздуха наждак

НА НАДО

идём мы станцией Потьмы

по эти обе стороны

четверка их и прочих тьма

темна у света

Сторона

(2008)

вот гончая страна

полай и отойди

господь не впереди

и шконки на запасе

а взгляд как у воров

стоверстых перейди

но с воем погоди

он здесь опасен

вот гончая страна

нессученый поэт

читается как хлеб

в глухом владивостоке

и пашут эти финки

воронеж и вийон

осоловей земля

всегдастопервой стройки

приветствуй мя земля

которой я живу

которой я умру

и досыта наемся

отеческих гробов

и костяных корней

родного языка с которого

не деться

(2008)

пойми никто не виноват

ни в том ни в этом отвечай

из пустоты как урожай

всё отражается в вине

пойми закроются глаза

а ты внутри на глубине

всё против почему

ты

за?

пойми никто не виноват

дрожит судья в тебе дрожит

немой и триста киловатт

земли с виной

в тебе

лежит

(2008)

ты пиздец хороший парень

так пиздец не остановка

что ласкаешь ты в кармане

неужели там винтовка

едет поезд едет поезд

три вагона едут рядом

удит пассажиров новость

неужели ты не рада

ты пиздец ты из парижа

видишь ангелов на теле

очень трудно не поверить

если хочется не верить

ты частушка я частушка

переходный типа возраст

едет поезд в нем винтовка

ты пиздец отнюдь не холост

снегом черным и кровавым

дуры дым вослед пускают

сквозь железные деревни

три вагона и не тают

мы деревня я деревня

мы пиздец хороший поезд

я на утро просыпаюсь

значит смерть как баба

полость

(2008)

без оболочки дочь Вийона

летает шариком над домом

и выше дочки только тать

идём искать

всё улетело улетело

осталось мокрое лишь тело

и выше кожи только тать

летим летать

без оболочки дочь Вийона

стоит в холодном незнакомом

без почвы тьме верстает мрак

и слову прах

под снегом под пургой под белым

вийон и дочка все без тела

и дети тычат пальцем в окна

там Бог в нас

идёт – но видят только дети

считалочка – ты будешь третьим…

а выше слова только тать

пора порхать

невинность опыты вийона

и дочка ходит незнакомым

ему путём и только снег

накроет всех

(2008)

горячая и мутная река

она течет как огнь издалека

издалека как бабочка летит

и машарыгин с небом говорит

он падает разводит руки-суки

от сук не деться – есть соснора только

насколько ты готов на сто настолько

что речь взбивает воздух брешут в гугле

что гул небесен – тили тили тесто

горячая и мутная невеста

летит от небеси за каплей капля

а машарыгин с небом говорит

как столп и дым почти почти стоит

издалека из пятен подзаборных

его восьмиугольный вертолёт

идет по небу говорит заводит

пустынна речь что нам его речёт

горячая и мутная река —

дай бог пройти его дурные руки

издалека он падает до дна

но рцы еси до аз до юз до твердой буки

насколько ты готов?

на сто на сто

(2008)

у лены объектив внутри вокруг её калитка

ходи и хлопай изнутри как урка и улитка

у лены праздник новый год подряд день двадцать пятый

выглядывают из меня то урки то солдаты

у них набитый камнем рот и ищут лену вроде

а я пойду служить на флот на сухопутнем флоте

похлопай дым мой по спине ты лена и марина

а у меня есть немота как долька апельсина

недетские пишу стихи у лены в объективе

а санников проговорил что есть всегда четыре

что есть четыре стороны у темноты есть света

калитка у меня внутри а лена не одета

у лены объектив и взгляд – он за меня в ответе

ходи и хлопай изнутри на том и этом свете

(2008)

муж говорит жене

хлеба и воды мне

днеси себя нести

в этой как мы длине

муж говорит жене

встань и иди за мной

так говорит и злак

так и плывёт ной

ноешь во все глаза

прячешь четыре руки

мне продолжать тобой оба мы старики

оба с красной строки

из деревянных глаз

только свинец на бровь

и древесина в паз

прячет четыре руки

муж который принёс

все деревянны его

младенцы что из волос

густо его растут

хлеба воды и тут

бог обрывает нас муж протянул глаз

влажной жене своей

днеси на небеси

выращено зерно

вздрогни или неси

муж говорит жене

жена говорит муж

дети растут сквозь них

из тёплых свинцовых луж

муж говорит снег

роды идут день

тридцать восьмой домой

с кузнечьих своих колен

бог перерывает нас

хлебом водой дерьмом

фонарь муж и жена

поровну всё равно

прячет в четыре руки

маленький муж жену

будет долго искать и не найти ему

(2008)

когда есть смерть есть я

за разговором (разговором измеришь ты)

по бету в храме стоит иосиф его прямы

пути и путы (снег начался) летит сквозь лоб

и бога косновенье ртутно

как оборот

по речи

хаббала зима и астана

и смотрит в тело не глазами его страна

когда есть смерть мы не забыты и слава бо

г остаётся как постскриптум

читает бо

и только речь нам не спаситель и демиург

когда есть смерть мы расстаёмся

уже без рук

когда есть смерть

ты произносишь (и несёшь)

tehom-хосек

и воды небо в водах носят

как стыд

на всех

(2008)

всё едино в предместьях у барина всё едино

плачет один о себе пропавшем другой на льдине

собирает хворост на солнечные часы

смотрит смотрит на церковь из темноты

церковь смотрит из темноты на андрея

он собирался шагнуть он почти поверил

сделал два шага по водам затем под ней

жабры задвигались тело стало быстрей

всё едино в предместьях новой гражданской

войны не бывает бывает зато что оплатим мы

свежий сырок «янтарь» и бутылку спирта

стерилизуем себя изнутри чтобы речи чисто

выходили из горлышка у своей темноты

всё едино в наречье у барина всё едино

никто не бывает первым тем бо последним

мир построен из единого или осиного клина

но кто запускает в нашем омуте бредень?

а водовоз над водою скрипит в повозке

и вынимает на свет от часов своих отголоски

то ли речей то ли ангелов всебухих

на минарет залетел и почти затих

всё едино съедобно в этих лесах единых

утикает речь или словарь разбился

что под водою сделаешь с этим дурным пророком

если ты говоришь значит я не слышу

я потерял все связи с твоим порогом

двое в предместьях льдины почти не дышат

(2008)

Нет замечательной реки

ГРОЗА ШУМИТ В ГЛЯДИ ГЛЯДИТ

А ГЛАДИТ ПРОТИВ ШЕРСТИ

ЕСТЬ У ТРАВЫ СВОЯ СУДЬБА

НО ВОТ ДОЕДЕНА ОНА

ТЕПЕРЬ – СТЕНА

нет незамеченной воды

снегов сегодня пруд пруди

и град падёт над головами

прелестен свет он между нами

сечёт то фишку то судьбу

и ни гу-гу

ХВАЛЁННЫЙ БРАТ ЗОВЁТ В СИБИРЬ

ГРОЗА В ГЛЯДИ СВОЁ ГЛЯДИТ

ПОГЛАДИШЬ ПРОТИВ ШЕРСТИ

И НЕБО ТЁМНОЕ КАК ШЕСТЬ

ТВОИХ ДЕТЕЙ БЕЖИТ НА ЖЕСТЬ

И ПОСТОРОННИМ СВЕТИТ

А КТО ТЕБЕ

ОТВЕТИТ?

земля похожа на шмеля

жужжит когда из лап огня

порвутся на нейтрино

Наташа и Ирина

нет замечательной реки

гроза то шепчет то урчит

и ты живёшь в свердловске

но снега нет пришёл кыштым

за ним озёрск или булдым

или соседский коля

С ПОРТВЕЙНОМ ОН ПРИШЁЛ ОДИН

СТАКАН ДОСТАЛ А ТАМ ЗА НИМ

СЛЕПОЙ ГОСПОДЬ ИДЁТ ОДИН

И САМ СЕБЯ НЕ ВИДИТ

НО КТО ЕГО ОБИДИТ?

земля похожа не жужжит

пока слепой на ней стоит

и слепоту корявит

но если он из топора меня

пристроил в тополя

то ульем я предстану

хвалённый брат иди в Сибирь

Соседский Коля там стоит

под лампочкой в руке

он держит по карманам стыд

и этот стыд огнём горит

и шмель не дерево простит

а мякоть семи сит

ТАК ЧТО ЖЕ ВСЁ УХОДИТ БРАТ

МЫ ПЕРЕХОДИМ БРОДОМ АД

СВОИХ ПРОЩЕНИЙ И ЩЕНКОВ

ГОСПОДЬ ГОТОВЫЙ НЕ ГОТОВ

И МЕСТА НЕ НАХОДИТ

А КОЛЯ В ПЕРЕХОДЕ

стоит веслом стоит крылом

каков еврей таков закон

нет замечательной реки

господь не пишет со строки

первоначальной не найти

и говорит как мёд

прости

там колю видел я господь

он вбитый в электроны гвоздь

в подземном из потоков

там коля он един портвейн

там коля пень и коля день

мы переходим нашу тень

и рядом этот коля

теперь не коля только рад

никто господь не виноват

пернатых камушков парад

жужжащих галечек и ос

которых коля не донёс

летят стеной

назад

И ЭТОТ МАЛЕНЬКИЙ ГОСПОДЬ

СВОЙ ПАЛЬЧИК ТЫЧЕТ В РОВНЫЙ РОТ

КАК ЭЛЕКТРИЧЕСТВО ОРЁТ

ГЛЯДИ ГЛЯДИТ

В ГЛАЗА

(2008)

пилили женщину пилили

на части две и три и три

пилы звенели после пили

в них наступившей тишине

глобальные как пионеры

недавно умершей страны

немедленно остервенели

пилы три шли и шли и шли

пилили женщину на время

пилили вдоль и поперёк

земля ломалась безраздельно

и плыл невидимый как ток

её необъяснимый голос

на части две и три и три

её ослепших пионера

шагали вдоль белым белы

(2008)

в далёком ехать ехать в близком

вагоне электрички до ростова

дожать балканскую дожить чужие спички

дожечь уже не видишь не готова

в далёком ехать и скрипеть навылет

пружинами мужчинами детьми

вагоны переполненные мною

взлетают в небо около семи

(2008)

не сойти с катушек не

обратиться к немоте

те и эти эти те

смотрят на себя во мне

эти эти эти те

он один лежит во тьме

улыбается теперь

вышел весь и запер дверь

улыбается из тьмы

это те а это мы

бормочи под нос земле

не сойти с катушек не

в снег летят

и смерть и дети

улыбаются в просвете

(2008)

в селе (так сказала корнева)

да в селе – корни ближе всякого текста

любого кадра.

ты глазеешь наверх чтобы в межгород пролезть

ты присутствуешь (будто бы) зритель

последнего гада

берега все восточны все водочны эти края

это будет не так по мостам и заградам

(спит зритель)

это будет вчера (что неточно) позавчера

зона спит (а за нею спокойный спит

вытрезвитель)

в том селе в том краю чьим присутствием смыты края

корни ближе всего и затянуты ниткою

неба

(натюрморт) недопита на треть третья рюмка кроя

речь из воздуха нёбо касается нового

неба

(2008)

ты жил в кыштыме жид кыштыма жив

ты лез на ветки но орал от боли

от всякой задыхающейся воли

ты жил в кыштыме между твёрдых жил

церквей которых здесь всегда четыре

и рек подземных от которых три

пруда стоят по ним ночами ходит

один один престранный человек

и если с ним идёшь то он заводит

в такие дебри где незрим нам лес

он каркает он говорит но внятен

отнюдь немногим поднимает воды

и небом едут некрылатые подводы

собака кропит всеянварский свет

а ты лежишь и смотришь из подводы

на этот проникающий нас снег

(2008)

пора заснуть пора брат на покой

пора на боковую за рукой

тянуться в сон

и доставать неспешно

то дерево с зарубкою то сон

страшнее ночи а глаза закрыты

и крутятся во сне не по орбите

а против даже этой часовой

пора пора глаза почти закрыты

неспешные

и кажется умыты

отскоблены слайд кадрами молвой

всей суточной

не то чтоб суетой

древесною и ручьевой тоской

а выглянешь за сон в часу четвёртом

и бог стоит над белою метлой

(2008)

слитно пишется рцы плотно речёт вода

кожа тебе горчит нет говоришь куда

в плотных слоях судьбы плавит себя Иов

переводи мосты на птичий из всех языков

переводи себя по тёплым мостам сюда

ласточкой пролетит мимо тебя плотва

минувшим тебя крылом талым к седьмому числу

что ж обратись в юдоль для рцы

в слог воды в звезду

(2008)

разговор со снегом и базар за нежность

по канве конвой из пернатых тепло-

кровных – центробежность

промелькнула пеплом

явную небрежность

ты успела первой

надорвать январский как снежок последыш

выдохнуть на память родных междометий

вытащила первой

этот свет на тельник

начиналось утро

словно понедельник

(2008)