Список пришел по почте через две недели после исчезновения Слоан.
Меня в тот момент не было дома: я снова отправилась к подруге в тщетной надежде ее найти. Я вела машину, крепко сжимая руль. Плеер был выключен, и по дороге я решила, что, если Слоан там, мне не нужны будут никакие объяснения. Она не обязана будет мне говорить, почему вдруг перестала отвечать на мои телефонные звонки, сообщения, электронные письма и вообще почему и куда она исчезла вместе с родителями и семейной машиной. Знаю, смешно было так думать – я будто торговалась с каким-то космическим разумом, который мог бы мне гарантировать выполнение моих условий, – но я все равно продолжала этот внутренний монолог по мере того, как приближалась к Рэндольф-фармс-авеню. В тот момент я могла бы обещать кому угодно что угодно, если бы только это могло вернуть Слоан. Потому что, если Слоан вернется, жизнь опять обретет смысл.
Не будет преувеличением сказать, что последние две недели были худшими в моей жизни. Едва закончились первые выходные после конца учебного года, как родители увезли меня из города, невзирая на мои протесты. Когда я наконец вернулась в Стэнвич – после сплошной череды магазинов антиквариата и художественных галерей, – то немедленно позвонила подруге, держа в руке ключи от машины и собираясь сразу же отправиться к ней, где бы она ни находилась, дома или в городе. Но Слоан не ответила на звонок. Не взяла она трубку и через час, и еще позже вечером, и перед сном.
На следующий день я поехала к ней – но обнаружила только, что машины ее родителей нет во дворе, а окна в доме закрыты. Она не отвечала на мои СМС и по-прежнему не брала трубку. Вместо этого сразу включался автоответчик – но тогда я еще не начала волноваться. Иногда Слоан забывала зарядить телефон, и он отключался, а она и не знала, к тому же подруга вечно не помнила, куда засунула зарядное устройство. А ее родители – Милли и Андерсон – имели обыкновение не сообщать ей заранее о своих планах. Они могли просто внезапно увезти ее куда-нибудь вроде Палм-Бич или Нантакета, а значит, Слоан вернется через пару дней загорелая, с каким-нибудь сувенирчиком для меня и с кучей интересных историй. Я была уверена, что и в этот раз получится именно так.
Но через три дня полного молчания с ее стороны я все же заволновалась. Через пять дней – запаниковала. Невозможно было просто так сидеть дома, все время глядя на телефон в ожидании звонка, и я начала бездумно кататься по городу, по всем нашим с ней любимым местам, постоянно представляя, что сейчас ее встречу, надеясь до последнего момента, пока не становилось ясно, что ее там нет. Она не валялась на солнышке, растянувшись на столе для пикников в городском саду, не шарила по вешалкам на распродаже в секонд-хенде «Дважды в сказке» и не ела свою любимую пиццу с ананасами в «Капитан-Пицце». Она просто исчезла.
Я совершенно не представляла, что делать. Мы виделись почти каждый день, а если нет – перебрасывались сообщениями или созванивались, часами болтая о всякой всячине. Мы писали обо всем, что приходит в голову. Я: «Мне кажется, в новой юбке я похожа на монахиню. Обещай мне сказать, если это так!» Она: «А ты заметила, что Лох-Несское чудовище что-то давно не показывалось людям?» За два года нашей ближайшей дружбы не осталось почти ни одной мысли, ни одной идеи, которой я не поделилась бы с ней, и теперешнее ее молчание казалось мне оглушительным. Оставалось только продолжать ей писать в надежде, что рано или поздно она ответит. То и дело я тянулась к телефону, чтобы набрать Слоан и пожаловаться, как волнуюсь из-за того, что она не отвечает на мои звонки.
Я задержала дыхание, выруливая на дорожку, ведущую к ее дому: детская магия, я так делала в младших классах перед тем, как открыть коробку с подарком на день рождения в надежде, что там окажется самый желанный сюрприз.
Но на дорожке было пусто, окна по-прежнему закрыты. Я все равно подъехала, припарковалась и заглушила мотор. Откинулась на сиденье, борясь с противным комком в горле. Куда еще поехать, где ее икать? Слоан не могла просто так исчезнуть. Не могла уехать, ничего мне не сказав.
Но тогда где же она?
Готовая вот-вот расплакаться, я вышла из машины и побрела к дому, освещенному рассветным солнцем. Сам факт, что так рано утром дом совершенно пуст, был лучшим ответом на мои сомнения и надежды – я отлично знала, что Милли и Андерсон никогда не встают раньше десяти. Понимая, что в этом нет никакого смысла, я все же поднялась по широким каменным ступенькам, покрытым яркой летней листвой. Слой листьев был таким плотным, что мне приходилось разгребать их ногами – еще одно неопровержимое свидетельство, что здесь уже давно никого нет. Я все равно подошла к двери с бронзовым дверным молоточком в виде львиной головы и постучала, всматриваясь сквозь дверное стекло в тщетной надежде, что сейчас послышатся быстрые шаги Слоан по коридору, а потом она распахнет дверь и крепко меня обнимет, треща без умолку… Но внутри было тихо, и все, что я могла рассмотреть сквозь стекло, была табличка о мемориальном статусе дома, «входящего в число архитектурных памятников Стэнвича».
Подождав на всякий случай еще пару минут, я развернулась и села на верхнюю ступеньку, изо всех сил борясь с желанием упасть лицом в опавшие листья и зарыдать. Какая-то частичка меня все еще надеялась, что это окажется очень реалистичным кошмаром и я вот-вот проснусь, а Слоан будет на месте – ее голос зазвенит в телефонной трубке, как оно и должно быть, и она расскажет мне, какие у нас планы на сегодня.
Дом Слоан стоял в так называемом пригороде – когда дома становятся все больше и стоят друг от друга все дальше, а придомовые участки – все шире. Она жила от меня в десяти милях, которые я легко преодолевала в качестве пробежки, если была на пике спортивной формы. Но, несмотря на небольшое расстояние, не было районов более различных, чем наши с ней. Здесь редко проезжала случайная машина, и тишина усугубляла мое чувство полного одиночества, страх, что никто никогда не вернется назад. Я наклонилась вперед, и волосы полностью закрыли мое лицо. Раз в округе никого нет, я могу быть тут сколько захочу, и никто меня не прогонит. Хоть весь день тут просижу. Потому что я и правда не знала, что еще мне теперь делать.
Послышался звук подъезжающего автомобиля, и я резко выпрямилась, отбросив волосы назад, – от неожиданно появившейся надежды у меня заныло в груди. Но машина, которая медленно катилась по дорожке, была вовсе не слегка побитой БМВ Андерсона. Это был желтый пикап с кузовом, нагруженным газонокосилками и прочими инструментами. Он припарковался у лестницы, и я прочитала надпись на его боку – «Ландшафтный дизайн, Стэнвич. Сады, лужайки, изгороди и прочие садовые работы!». Слоан всегда любила прикольные названия фирм или слоганы. Она говорила, что ее привлекают не столько сами каламбуры, сколько мысль о том, как хозяева фирм их придумывают. Я тут же взяла на заметку рассказать ей о «садовых работах» – и сразу осознала, насколько это бесполезно.
Из грузовичка выскочили трое парней и начали выгружать инструменты из кузова, а я все сидела на ступеньках как приклеенная, наблюдая за ними. На вид они были постарше меня, наверное, уже учились в колледже. Я понимала, что их приезд – это возможность что-то узнать, но для этого понадобилось бы вступить в разговор. Я застенчива с самого рождения, хотя последние два года у меня была совсем другая жизнь. Находиться рядом со Слоан – значит постоянно чувствовать себя уверенно и безопасно. Она всегда была готова подхватить нить разговора, если я терялась, а не терялась я только потому, что знала: она со мной и немедленно перехватит инициативу, стоит мне смутиться. И даже когда я была одна, общение с людьми давалось мне проще, потому что я знала, что любую неудачу смогу превратить в смешную историю, над которой мы обе после похихикаем. Но сейчас ее рядом не было, и я остро чувствовала, насколько беспомощна и несамостоятельна.
– Привет.
Я подскочила как ужаленная: один из парней обратился ко мне первый. Он стоял и смотрел прямо на меня, прикрыв глаза от солнца рукой, в то время как его товарищи выгружали газонокосилку.
– Ты тут живешь?
Парни опустили косилку на траву, и я вдруг узнала одного из них: он посещал английский в одной группе со мной в этом году. Отчего-то это меня еще больше смутило.
– Нет, – собственный голос показался мне чужим и странным, будто я давно не разговаривала.
И верно, за прошедшие две недели я едва ли десятком фраз обменялась со своими родителями и братишкой, а единственным моим собеседником была голосовая почта Слоан.
Я откашлялась и попробовала еще раз:
– Нет, не живу.
Парень удивленно поднял брови, и я поняла, что теперь мне надо объясниться. Иначе меня примут за нарушительницу, проникшую на чужую территорию, к тому же я мешаю им работать. Все трое уставились на меня, явно ожидая, что я уйду. Но если я так просто покину дом Слоан, оставив его троим чужакам в желтых форменных майках, то откуда же я узнаю, что происходит? Это будет означать, что я просто смирилась с ее исчезновением.
Парень, заговоривший со мной, скрестил руки на груди с выражением явного нетерпения, и уже невозможно было просто сидеть молча. Если бы Слоан была со мной, она бы их всех уже очаровала и сейчас упражнялась бы с какой-нибудь газонокосилкой, стараясь выписать ею свое имя на траве. Стоп, если бы Слоан была здесь, ничего этого не случилось бы. Я поднялась на ноги и с пылающими щеками спустилась по лестнице, едва не поскользнувшись на опавших листьях, но умудрилась не упасть и не опозориться окончательно. Кивнув парням, я подошла к своей машине.
Увидев, что я ухожу, они продолжили выгружать оборудование, обсуждая, кто какой работой сейчас займется. Я взялась за ручку дверцы, но не открыла ее. Неужели я просто так возьму и уеду? Даже не попробовав ничего узнать?
– Эй, – сказала я, но недостаточно громко – парни продолжали свой разговор, не обратив на меня внимания, двое спорили об удобрениях, а мой бывший одногруппник крутил в руках бейсболку. – Эй! – повторила я уже громче, так, что они наконец умолкли и повернулись ко мне.
У меня вспотели ладони, но нужно было продолжать, иначе я себя никогда потом не прощу.
– Я просто хотела… э-э-э… узнать. – Я перевела дыхание. – Тут живет моя подруга, я ее пыталась найти. Вы случайно не знаете…
Неожиданно я увидела себя со стороны: что может быть смешнее, чем девица, которая выясняет у газонокосильщиков, где может быть ее лучшая подруга?
– Я хотела сказать – это ведь они вас наняли, да? В смысле ее родители, Милли и Андерсон Уильямс?
Я изо всех сил цеплялась за эту гипотезу, которая хоть что-то объясняла. Если Уильямсы наняли ребят косить свои лужайки, значит, сами они уехали на каникулы, не желая, чтобы садовые работы их тревожили. Просто отправились в долгую поездку в какую-нибудь глушь, где нет мобильной связи и электронной почты. Вот и все.
Парни переглянулись – похоже, имена им ничего не говорили.
– Извини, – сказал тот, что с бейсболкой. – Нам просто сообщили адрес, мы не знаем имен заказчиков.
Я кивнула, чувствуя, как последняя надежда оставляет меня. На самом деле приезд косильщиков был дурным знаком, потому что я никогда не видела, чтобы Андерсон хоть как-то ухаживал за своим садом и лужайками, несмотря на постоянные требования Стэнвичского исторического общества нанять кого-нибудь и привести участок в порядок.
Двое парней тем временем ушли за дом, а мой бывший одногруппник помедлил, обернувшись ко мне.
– Ты вроде подруга Слоан Уильямс, да?
– Да, – немедленно отозвалась я.
Именно по этому признаку меня узнавали в школе, и я совершенно не возражала – наоборот, такое определение делало меня счастливой. Может, этот парень что-нибудь знает, слышал от кого-нибудь.
– Собственно, Слоан я как раз и ищу. Это ее дом, вот я и…
Парень кивнул, словно извиняясь, и пожал плечами.
– Жалко, что я ничего не знаю. Надеюсь, ты ее скоро отыщешь.
Он не спросил моего имени, а я и не стремилась его назвать. С чего бы вдруг?
– Спасибо, – выдавила я, но слишком поздно, он уже ушел следом за товарищами.
Еще раз оглянувшись на дом, который теперь казался совсем чужим, я поняла, что тут больше нечего делать.
Домой я поехала не сразу – сперва заглянула в «Стэнвич кофе» в надежде увидеть там в уголке за столиком девушку с пышными волосами, собранными в пучок, скрепленный карандашом… девушку с английским романом в руках – из тех, где вместо кавычек-елочек ставят кавычки-лапки. Но Слоан там не было. Отправляясь обратно к машине, я думала, что будь она в городе, то сразу позвонила бы мне. Ее нет уже две недели – значит, что-то случилось.
Как ни странно, эта мысль помогла мне воспрянуть духом. Когда я уезжала утром, для родителей это выглядело так, будто я отправлялась встречаться с подругой. Если бы они спросили, какие у меня планы, я бы ответила что-нибудь туманное насчет поиска работы на лето. Но теперь пришло время рассказать им, что я волнуюсь и хочу понять, что происходит. В конце концов, они могут что-то знать, хотя наши родители никогда особо не дружили. Впервые они встретились, когда Милли и Андерсон приехали забрать Слоан после ночевки у меня – на два часа позже ожидаемого. После того как они обменялись любезностями и мы со Слоан попрощались, отец воскликнул, закрыв за гостями дверь: «Ну прямо настоящая сцена из Джеймса Герни». Не знаю, что он хотел этим сказать, хотя, судя по его тону, это был не комплимент. Неважно, дружили наши родители или нет, – все равно мои могли что-то знать или придумать способ выяснить правду.
По мере приближения к дому я все больше проникалась этой мыслью. Мы жили неподалеку от одного из четырех деловых районов Стэнвича, в удобном квартале. Правда, через него проходил большой поток людей и автомобилей, направлявшихся к пляжу, который располагался в десяти минутах езды от нашего дома. Наш Стэнвич стоит на берегу пролива Лонг-Айленд, и хотя больших волн тут не бывает, все равно есть хороший песчаный пляж, красивые виды и прекрасные коттеджи на самом берегу.
Наш дом не из таких: он старый, построен в викторианском стиле, и родителям пришлось немало повозиться с его ремонтом за те шесть лет, что мы тут живем. Полы неровные, потолки низкие, весь цокольный этаж поделен на множество отдельных комнат – маленьких кабинетов. Но до того мы с родителями и с младшим братом ютились в крохотных квартирках, обычно располагавшихся на втором этаже над продуктовыми магазинами или азиатскими закусочными, так что, переехав в этот дом, мы едва поверили в свою удачу. Родителям было все равно, что он требовал ремонта, что он трехэтажный и потому зимой обогрев стоит очень дорого – а центральную систему кондиционирования во время его постройки еще не изобрели, так что летом в нем весьма жарко. Дом их просто очаровал.
Изначально он был фиолетового цвета, но с годами выцвел и сейчас стал, скорее, лавандовым. У него широкое крыльцо, на крыше площадка с перильцами, слишком много окон – куда больше необходимого – и маленькая боковая башня, в которой родители устроили свою студию.
Подойдя к дому, я заметила своего младшего брата – он неподвижно сидел на крыльце, что ему совсем не свойственно. Беккету десять лет, и он постоянно в движении: залезает на все, на что возможно залезть, изображая ниндзя или гоняя на велосипеде по всему кварталу – обычно со своей лучшей подругой Аннабель Монпелье. Два отчаянных гонщика, бич всех мамаш с колясками в радиусе пяти миль.
Я припарковалась и пошла к нему, раздумывая, а уж не пропустила ли я чего-нибудь важного за последние две недели, которые провела как во сне, встречаясь с родными лишь за ужином и ни на что не обращая внимания. Может, Беккет просто утомил родителей и они попросили оставить их в покое? Ну, это я скоро узнаю – все равно же собираюсь сейчас поговорить с ними о Слоан.
– Привет. Ты в порядке? – спросила я брата, поднимаясь к двери.
Он вскинул голову на мгновение – и опять уставился на носки своих кроссовок.
– Это случилось опять.
– Ты уверен? – я рывком распахнула дверь, надеясь, что Беккет ошибается: в конце концов, до сих пор он сталкивался с «этим» всего дважды. Может, он что-то неправильно понял.
Беккет прошел за мной через комнатку, которая изначально была одним из многих маленьких кабинетов, а при нас превратилась в кладовку, где хранилась зимняя одежда и обувь. Дальше коридор вел вглубь дома, там всегда царил полумрак.
– Мам! – позвала я, скрестив пальцы в кармане шортов и надеясь, что Беккет ошибается.
Но едва глаза привыкли к полумраку после солнечной улицы, я разглядела за открытой дверью кухни горы пакетов из гипермаркета в паре кварталов отсюда. На всех свободных поверхностях кухни громоздились продукты: пачки макарон быстрого приготовления, коробки с овсяными хлопьями, целые бастионы молочных пакетов, нечеловеческое количество сырных крекеров. Едва увидев этот склад, я с тоской осознала, что Беккет был прав. Родители действительно принялись сочинять новую пьесу.
– Я ж говорил, – со вздохом прокомментировал брат.
Мои родители – драматурги. В течение учебного года они работают в Стэнвич-колледже – местном университете, из-за чего мы, собственно, сюда и переехали. Мама преподает на театральном факультете драматургию, а папа – критический анализ на факультете английского. Работа их утомляет, особенно когда отец выступает в роли научного руководителя, а мама отвечает за какую-нибудь постановку, но когда учебный год заканчивается, они расслабляются и могут заняться собственными проектами. Наверное, они вытащили из закромов какой-нибудь набросок сценария, который отложили несколько лет назад, и собрались довести его до ума. Скорее всего, это значило, что на следующих трех месяцах можно поставить крест.
Обычно наши летние каникулы проходят по одному и тому же плану, настолько неизменному, что его можно расписать по календарю. В июне папа традиционно решает, что общество его дискриминирует и угнетает, что необходимость подчиняться законам социума ограничивает личную свободу, и провозглашает, что он мужчина. Это означает, что какое-то время вся семья будет питаться только тем, что он лично зажарит на гриле, – причем таким способом папа готовит все подряд, в том числе то, что для жарки не приспособлено, например, лазанью. А еще он начнет отращивать бороду, которая к середине июля придает ему вид дикого горца.
Примерно в это же время мама находит себе новое хобби, которое она называет «каналом для выхода творческой энергии». Был год, когда этим каналом оказалось вязание неизменно кривых шарфиков, которые требовалось с благодарностью носить; был год, когда в доме нельзя было пользоваться ни одним столом: все они были заняты огромными мамиными пазлами, так что есть папину жареную на гриле еду нам приходилось, держа тарелки на коленях. В прошлом году маме пришла идея заняться огородом, но единственное, что на нем уродилось, – это цукини, и их повадилась есть захожая косуля, которой мама объявила войну.
К концу августа у нас всех обычно начинается гастрит от пережаренной еды, а на папу начинают коситься, когда он приходит на почту или в магазин. Следующая стадия – папа сбривает бороду, мы снова готовим на плите, а мама бросает свое увлечение шарфиками, или пазлами, или цукини. Вот так странно проходят каникулы в нашем семействе – и я к этому привыкла.
Но когда родители принимаются за сочинительство, этой рутине приходит конец. На моей памяти это случалось всего пару раз. Когда мне было одиннадцать, они отправили меня в детский летний лагерь – это был ужасный опыт, зато он подарил родителям сюжет для новой пьесы. Второй раз это произошло, когда мне было тринадцать, а Беккету – шесть. Как-то ночью у них возникла новая идея, после чего они на весь остаток лета заперлись у себя в студии. Родители закупили еду впрок и раз в несколько дней появлялись проведать, живы ли еще мы с братом. Я знала, что они так поступают не со зла, что не специально нас игнорируют. Но рабочей командой драматургов папа с мамой были еще задолго до того, как завели детей, так что просто невольно возвращались к прежнему образу жизни, когда весь мир сосредоточивался вокруг нового сценария и ничто, кроме работы, не имело значения.
Но сейчас это было так не вовремя для меня! Именно теперь мне нужно было их внимание.
– Мам! – позвала я снова.
Мама выглянула из гостиной; я с тоской заметила, что она одета в спортивные штаны и футболку – ее домашний «писательский» костюм, а волосы затянула в пучок на затылке.
– Эмили? А где твой брат?
– Тут, – Беккет высунулся у меня из-за спины и помахал рукой.
– А, хорошо, – рассеянно сказала мама. – Мы как раз хотели вас позвать. Нужно устроить маленькое семейное собрание.
– Погоди, – перебила я ее, делая шаг вперед. – Мам, мне нужно поговорить с вами. Это насчет Слоан…
– Семейное собрание! – прогудел из кухни голос отца.
Голос у него гулкий, громкий – это одна из причин, почему ему постоянно ставят в расписание первые пары в восемь утра: он один из немногих преподавателей на английской кафедре, который не дает студентам спать на своих лекциях.
– Беккет! Эмили! А, вы уже здесь.
– Пап, – сказала я, переключаясь на него, – мне нужно с вами поговорить.
– И нам с вами, дети, – отозвалась мама. – Мы с папой тут ночью долго разговаривали и кое-что придумали, так что теперь – Скотт, что именно подало нам эту идею?
– Твоя лампа перегорела, – вспомнил отец. – Вот почему мы начали говорить об электричестве.
– Точно, – кивнула мама. – Именно так. Постепенно разговор перешел на Эдисона, на Теслу, а потом – на Эдисона и Теслу вместе, и в конце концов…
– Мы решили написать пьесу, – закончил отец, оглядываясь в сторону гостиной. Я заметила, что их ноутбуки уже стоят там, на столе, напротив друг друга. – Нужно поработать над парочкой идей. Может, ничего толком и не получится…
Я кивнула в полной уверенности, что все у них получится. Мои родители достаточно давно занимались драматургией, чтобы определить с самого начала, стоит ли идея месяца изоляции. Я отлично распознавала все признаки: если они так прибедняются с самого начала, значит, чувствуют, что проект многообещающий. И то, с каким восторгом они сейчас говорили о своей ненаписанной пьесе, ясно свидетельствовало, что идея носилась в воздухе уже несколько дней.
– Значит, так: нам придется немного поработать, – сказала мама, притом что под «немного» явно понималось все лето. – Мы купили кое-какие продукты, – она широким жестом указала на кухню, где уже начали подтаивать огромные пакеты замороженного горошка и полуфабрикаты для буррито. – И в ракушке лежат еще деньги на всякий случай.
Эта большая морская раковина в гостиной служила нам копилкой с того времени, как самая знаменитая пьеса моих родителей, «Большой Джус», была поставлена на Бродвее. Эта же раковина, помимо семейного сейфа, была еще и пресс-папье для стопки кулинарных брошюр.
– Беккет отправляется в летний лагерь, так что с ним все улажено… Аннабель тоже едет, – быстро прибавила мама, заметив, как насупился Беккет.
– А как же поход? – спросил он.
– Мы обязательно сходим в поход, – пообещал папа и, заметив мой тревожный взгляд, пояснил: – Только мы с Беккетом. Только мужчины семейства Хьюз на дикой природе.
– А как же… – Беккет подозрительно глянул в сторону кухни.
– Но поход будет не раньше июля. Думаю, пьеса у нас много времени не займет.
– А что насчет тебя, Эм? – спросила мама, невольно отходя к двери гостиной, как если бы там стоял мощный магнит. – Какие у тебя планы на лето?
Я прикусила губу. Сколько планов на лето у нас было вместе со Слоан! Мы заранее заказали билеты на концерт; подруга рассказывала, что распланировала для нас маршрут какого-то загадочного «пицца-тура»; я предвкушала, что за лето мы обойдем все кафешки Стэнвича в поисках лучших в городе капкейков… У Слоан был план подыскать нам обеим «бойфрендов на лето» – правда, как именно она это собиралась делать, Слоан не рассказала. Мы наметили выходные, в которые собирались поездить по блошиным рынкам – Слоан обожала такие места и нашла их множество в округе. Я отметила в календаре все вечера, которые мы могли бы посвятить походам в открытый кинотеатр на двойные сеансы. Слоан решила познакомиться с кем-нибудь, у кого дома есть бассейн, и непременно этим летом побить меня в мини-гольфе (как ни странно, мне эта игра давалась легче, а моя подруга всегда впадала в особый соревновательный раж, если подразумевались призы в виде мягких игрушек). Я хотела научиться танцу зомби из клипа «Триллер», а она – танцу из последнего клипа Ландон Мур, тому самому, который вызвал столько протестов от групп возмущенных родителей.
Разумеется, мы обе собирались найти подработку на лето. Причем не особенно тяжелую. Такую, на которую можно ходить вместе, – например, прошлым летом мы подрабатывали официантками в «Стэнвичском загородном клубе», причем Слоан получала больше чаевых, чем кто-либо другой, а я приобрела репутацию самой ловкой разливальщицы кетчупа по бутылочкам. А еще были дни, на которые мы нарочно не строили специальных планов, собираясь просто валяться на пляже или гулять по городу без особой цели, попивая холодную колу. Со Слоан любое занятие превращалось в веселое приключение, достаточно было одного ее присутствия.
Сглотнув комок в горле, я вспомнила обо всех этих ожиданиях – такое долгожданное лето исчезало на глазах. Будь здесь Слоан, сам факт, что мои родители заняты и им совершенно не до меня и не до того, во сколько я прихожу домой, только способствовал бы лучшему лету в жизни. Я так ясно его представляла – лето мечты, лето свободы – и теперь этот мираж таял с каждой секундой.
– Эмили! – повторила мама, и я подняла на нее глаза.
Физически она находилась здесь, в одной комнате со мной, но я знала, что душой мои родители сейчас далеко – целиком мыслями в своей пьесе. Какое-то мгновение я колебалась, не рассказать ли им про Слоан, не попросить ли помочь разузнать, что происходит. Но я отлично понимала, что они скажут «да, конечно» – и немедленно забудут обо мне ради Теслы и Эдисона.
– Пока… еще планирую, – ответила я наконец.
– Звучит отлично, – кивнул папа.
Мама заулыбалась, как будто получила от меня самый желанный ответ, притом что я не сказала вообще ничего конкретного. Но ясно было, что они просто хотят закрыть этот вопрос, решить для себя, что с детьми все в порядке, – и можно отдаться работе. Оба они стремились поскорее попасть в гостиную, где тихо светились экраны ноутбуков, притягивая их к себе. Я вздохнула и направилась на кухню – убрать замороженную еду в холодильник, пока она не испортилась.
– Ах, да, Эм, – вспомнила мама уже в дверях гостиной. Отец уже сидел за компьютером и хрустел суставами пальцев. – Тебе письмо пришло.
Сердце мое пропустило пару тактов. На свете был только один человек, который посылал мне письма… И не просто письма, а списки дел.
– Где оно?
– На микроволновке, – ответила мама, закрывая за собой дверь.
Я бросилась в кухню, забыв и думать о замороженных буррито, уронила с микроволновки огромную пачку салфеток – и увидела письмо. Лежало себе как ни в чем не бывало рядом со счетом от газонокосильщика. Письмо, адресованное мне, надписанное рукой Слоан.
– Ты мне прислала письмо? – спросила я.
Слоан резко обернулась, едва не уронив очки в широченной зеленой оправе, которые держала в руках.
Письмо было у меня – я с утра нашла его на микроволновке, когда спустилась позавтракать, прежде чем ехать с ней на встречу и вместе катить на новый блошиный рынок в полутора часах от Стэнвича.
Хотя обратного адреса на конверте не было, только рисунок сердечка, я сразу узнала ее почерк, забавно чередовавший прописные буквы со строчными.
– Так всегда бывает, если посещать началку в трех разных школах, – объясняла она. – Все учат тебя по-своему, а сами основы просто упускаешь.
Слоан с родителями вели очень интересную жизнь: постоянно в дороге, то и дело переезжая с места на место по поводу и без повода, если просто вдруг захотелось новых приключений. Я такие семьи видела в кино, но никогда не сталкивалась с этим в жизни.
К тому времени я уже знала, что Слоан использует этот аргумент, когда ей выгодно, – не только относительно почерка, но и как объяснение своей неспособности подтянуть алгебру, лазать по канату или водить машину.
Она была единственной среди моих знакомых, у кого в нашем возрасте еще не было водительских прав. Слоан оправдывалась тем, что при всех этих переездах у нее никогда не было достаточно времени, чтобы пройти курсы и получить права. Но у меня было стойкое ощущение, что у Милли и Андерсона попросту всегда находились занятия поинтересней, чем отвести дочь в автошколу и потом каждый вечер проверять, насколько хорошо она выучила правила движения и дорожные знаки, как в свое время делал мой отец.
Когда я заметила, что теперь они наконец-то осели в Стэнвиче и она может без проблем получить права, Слоан только отмахнулась.
– Общие принципы вождения я знаю, – сказала она. – Скажем, если автобус, в котором я еду, вдруг захочет угнать террорист и пристрелит водителя, я смогу перехватить руль без проблем.
Кроме того, Слоан предпочитала везде, где только возможно, ходить пешком – эту привычку она приобрела, большую часть времени живя в мегаполисах, причем не только в таких как Нью-Йорк и Бостон, – в список ее мест жительства входили и Лондон, и Париж, и Копенгаген. Ходить ей нравилось. А мне нравилось водить машину, и я всегда была рада ее подвезти. Слоан была штурманом, навигатором и одновременно диджеем, а заодно сообщала мне, когда в машине кончались чипсы и кола и нужно было пополнить запасы.
Меня случайно толкнула пожилая женщина, выбиравшая запонки, и я отступила от прилавка на пару шагов. Блошиный рынок был похож на все те, где я уже побывала, – всегда в компании Слоан. Мы сюда приехали для того, чтобы купить ей туфли. Но как только заплатили по паре долларов за вход на большую школьную парковку, которую на выходные превратили в остров сокровищ, подруга тотчас потащила меня к прилавку, полному солнцезащитных очков и бижутерии. С самого утра я все выжидала момента поговорить с ней о письме: по дороге это было неудобно, потому что мы были заняты пением песен, обсуждением последних сплетен и притом не забывали следить за указателями.
Слоан улыбнулась и нацепила на нос ужасные зеленые очки, скрывавшие глаза, и я подумала даже, уж не смутилась ли она – такого я за ней никогда не замечала.
– Письмо должно было прийти завтра утром, – пояснила она, любуясь своим отражением в зеркальце. – Я надеялась, что ты его получишь перед самым отъездом в аэропорт. Но почта тут слишком быстро работает.
– Но что это такое и зачем? – настаивала я, развернув листок.
Наверху страницы красовался заголовок – «Эмили отбывает в Шотландию!».
Дальше шел список.
1. Попробуй хаггис.[1]
2. Назови хотя бы трех встречных lassie.[2]
3. Скажи хотя бы один раз: «Вы можете забрать мою жизнь, но вам не забрать мою свободу!»[3] – обязательно громко и в общественном месте!
Список продолжался в том же духе – на другой стороне листа мне предписывалось, в частности, половить рыбу нахлыстом[4] и спросить у случайного прохожего, знает ли он, где найти Дж. К. Роулинг. Всего этого я делать, конечно же, не собиралась, и не только потому, что улетала в Шотландию всего на пять дней. Моих родителей пригласили поучаствовать в Эдинбургском фестивале искусств, и они решили превратить поездку в семейное путешествие. Я вдруг заметила, что в самом низу листа Слоан приписала маленькими буквами: «Когда все это сделаешь, непременно расскажи мне, что получилось».
Подруга тем временем отложила зеленые очки и взяла другие, с маленькими круглыми стеклами.
– Это просто список твоих дел в Шотландии, – пояснила она как ни в чем не бывало.
Нацепив очки, Слоан повернулась ко мне, ожидая моего мнения, и я отрицательно покачала головой. Подруга согласно положила очки на место.
– Мне просто хочется, чтобы ты там оттянулась по полной.
– Гм, я не уверена, что мне удастся сделать хоть что-то из твоего списка, – призналась я, складывая письмо обратно в конверт. – Но здорово, что ты столько всего придумала. Спасибо.
Слоан подмигнула мне и продолжила копаться в очках в попытке отыскать что-нибудь особенное. Всю весну она копировала стиль Одри Хепберн: черная подводка для глаз с длинными стрелками, облегающие черные брючки и туфли без каблуков – но теперь дрейфовала в направлении того, что определяла как «калифорнийские семидесятые». В качестве икон стиля она называла каких-то Марианну Фейтфулл[5] и Аниту Палленберг[6], о которых я ничего не знала, и – наконец-то знакомое имя – Пенни Лейн, героиню фильма «Почти знаменит».
В тот день на Слоан было длинное винтажное платье с пышной юбкой и сандалии, ремешки которых доходили ей до лодыжек. Распущенные вьющиеся светлые волосы волнами сбегали по спине. До знакомства со Слоан я даже не представляла, что можно так стильно одеваться каждый день, а не раз в году для фотосессии. За время нашей дружбы мой гардероб обогатился несказанно, в основном за счет вещей, которые она для меня выбрала, но иногда я и сама себе что-то покупала – из той одежды, которую мне хватало духу надеть только в компании подруги и с ее одобрения.
Слоан тем временем откопала летные очки в металлической, слегка погнутой оправе и тут же надела их, повернувшись ко мне в надежде на одобрение. На этот раз я кивнула – и заметила парнишку на пару лет младше нас, который замер как вкопанный, уставившись на Слоан. Он растерянно держал в руках какой-то старый кружевной воротничок, не вполне осознавая, что он взял с прилавка и зачем. Такова уж моя лучшая подруга – она из тех девушек, которые заметны в любой толпе. Ну да, она красивая: вьющиеся волосы, ярко-голубые глаза, прекрасная кожа с золотистыми веснушками – но дело тут не только во внешности. Она просто так выглядит, будто знает самый важный секрет, и если подойти поближе, может быть, и с вами им поделится.
– Да, это вещь, – убежденно одобрила я находку, отводя взгляд от парня с воротничком. – Нужно брать.
– Вот и я так думаю. Поругаешь их для меня?
– Конечно, – согласилась я и нарочно отошла на несколько шагов в сторону, притворяясь, что разглядываю совершенно жуткие сережки, сделанные из чего-то вроде конфетной фольги.
Краем глаза я наблюдала за Слоан, которая подхватила еще одну пару очков, в черной оправе, и пробиралась с ними к продавцу – мужчине средних лет, поглощенному чтением комикса.
– Сколько стоят вот эти, летные? – спросила Слоан, и я подошла чуть ближе, как будто только что заметила ее и ее покупки.
– Двадцать пять, – буркнул продавец, не отрываясь от комикса.
– Пф, – фыркнула я у нее из-за плеча. – Столько они не стоят. Видите, мисс, оправа вся гнутая. Какое-то старье.
Слоан благодарно улыбнулась мне краешком губ. Я помнила, как она удивилась, когда я первый раз показала ей, как торговаться: она и представить не могла, что я такое умею. Но когда растешь в театральной среде, экспромт – первое, чему ты учишься.
– Да, наверно, вы правы, – протянула она, вертя очки в руках.
– Они не гнутые и не старые, – продавец отложил свой комикс «Суперприятели». – Они просто винтажные.
Я пожала плечами.
– Больше пятнадцати я бы за них все равно не дала, – начала я, но Слоан сделала мне большие глаза. – В смысле больше десяти.
– Пожалуй, – согласилась Слоан и положила обе пары очков на прилавок. – Я лучше похожу тут еще, погляжу, подумаю.
– Да, пойдемте, – поддержала я, разворачиваясь без малейшего намерения на самом деле уходить.
– Стойте, – быстро сказал продавец. – Пожалуй, я готов отдать их за пятнадцать. Но ни центом меньше.
– Обе пары за двадцать, – предложила Слоан, глядя ему прямо в глаза.
– Двадцать один, – неубедительно поторговался продавец, но Слоан, не слушая, уже протягивала ему двадцатку.
Через минуту мы со Слоан – она в своих новых летных очках – уже стояли у другого прилавка.
– Отличная работа, – похвалила меня подруга.
– Можно было и получше, – отмахнулась я, едва не столкнувшись с парнем, который тащил огромную картину с котенком. – Мне нужно было начинать с десятки.
Слоан пожала плечами.
– Если сразу назвать слишком низкую цену, можно напугать продавца и лишиться товара. А это тебе, – она протянула мне очки в черной оправе, и я разглядела наконец, что это настоящий винтаж фирмы Ray-Ban.
– Правда мне? – я тут же надела их и за неимением зеркала обернулась к Слоан, ожидая реакции подруги.
Она отступила на шаг, уперев руки в бока, критически оглядела меня и расплылась в улыбке.
– Тебе очень идет.
Она покопалась в сумочке, вытащила цифровой фотоаппарат и щелкнула меня раньше, чем я успела заслониться рукой. У Слоан не было смартфона, зато она всегда носила с собой фотоаппарат, а иногда даже парочку. У нее их была целая куча: для панорамной съемки, пленочных черно-белых, даже водоустойчивых – для ныряльщиков. На прошлой неделе мы впервые поехали на пляж, и Слоан снимала нас под водой, а потом выныривала, триумфально воздев камеру над головой. «А ты своим телефончиком так можешь? – смеялась она. – Не можешь ведь!»
– Правда идет? – переспросила я, хотя и так доверяла ее мнению.
– Эти очки просто созданы для тебя.
Слоан бросила фотоаппарат обратно в сумочку и устремилась дальше исследовать прилавки. Мы миновали ряды ретроодежды, перешли к башмакам. Я старалась поймать свое отражение в зеркале; потом снова нащупала письмо в сумочке и вернулась к разговору.
– Слушай, – я выбрала момент, когда Слоан сидела на земле и расшнуровывала сандалии, чтобы померить туфли, – а зачем было посылать этот список? Почему ты не отдала его лично в руки?
Я вертела в руках конверт – написанный адрес, наклеенная марка, столько возни!
– И зачем вообще было что-то писать, если можно было сказать?
Слоан взглянула на меня снизу вверх и улыбнулась – ее зубы, слегка неровные, ярко блестели на солнце.
– Можно было. Но так ведь куда интереснее!
«Мисс Эмили Хьюз
Дрифтуэй-лейн, д. 15
Стэнвич, Коннектикут
06831»
1. Поцелуй незнакомца.
2. Поплавай голышом.
3. Укради что-нибудь.
4. Разбей что-нибудь.
5. Пенелопа.
6. Прокатись на диком коне, как настоящий ковбой.
7. 55, авеню С. Спросить Мону.
8. Платье с открытой спиной. И повод его надеть.
9. Протанцуй ночь напролет.
10. Поделись своими тайнами.
11. Обними кого-нибудь по имени Джейми.
12. Отправляйся в темноте рвать яблоки.
13. Проспи ночь под звездным небом.
Я сидела на кровати, так крепко сжимая в руках этот новый список, что кончики пальцев побелели.
Я понятия не имела, что все это значит, но что-то же оно значило. Письмо от Слоан. Она послала мне список.
Вынув список из конверта, я какое-то время просто таращилась на него, мозг отказывался складывать буквы в слова. На тот момент мне было достаточно того, что подруга мне прислала весточку, а не просто исчезла в никуда, оставив меня один на один с воспоминаниями и вопросами. Более того – я наконец почувствовала, как туман, окружавший меня на протяжении последних двух недель, начал наконец рассеиваться, пропуская солнечные лучи.
Как и с прочими ее списками дел, которые она посылала всякий раз, когда я уезжала, пусть даже на несколько дней, – к списку не прилагалось никаких объяснений. Просто перечисление странных, эксцентричных поступков, выводящих меня из зоны комфорта, – поступков, которые я никогда не совершила бы по собственной воле.
Эти списки стали чем-то вроде дежурной шутки для нас со Слоан, перед каждой новой поездкой я с интересом ждала, что она на этот раз придумает. В последнюю мою поездку с мамой в Нью-Хейвен это были предложения украсть игрушечную собачку по имени Красавчик Дэн и поцеловаться с одним из членов группы Whiffenpoof – как выяснилось, Андерсон учился в Йельском университете, так что Слоан знала об этих краях больше, чем я могла предположить. За годы нашей дружбы я привыкла выполнять один-два пункта из ее списков и потом рассказывать ей об этом, а Слоан всегда хотела знать, что помешало мне выполнить все до единого.
Я снова посмотрела на лист бумаги в своих руках, пытаясь понять, чем этот список отличается от всех остальных. В нем были действительно опасные, пугающие меня задания – например, купание голышом или верховая езда, моя давняя фобия, при одной мысли о которой у меня потели ладони. Но я видела здесь и пункты, которые выглядели вполне приемлемо. Можно сказать, даже безобидно.
Перечитав список, я поняла, что это не спонтанный набор задач вроде тех, что Слоан выдавала мне при поездке в Калифорнию, или в Эдинбург, или в Остин. Хотя ряд пунктов оставался для меня непонятным: зачем бы мне, скажем, обнимать кого-то по имени Джейми? – в остальных заданиях мне виделась некая логика. Все это были вещи, от которых я в свое время отказалась, главным образом из-за страха. Как будто Слоан хочет, чтобы я использовала второй шанс… Весь этот список выглядел как сплошные вторые шансы… Как вызов, целая куча вызовов.
Я перевернула лист – но с обратной стороны на нем ничего не было. На конверте, там, где обычно люди пишут адрес, был только рисунок – пальма под молодым месяцем, а марку наполовину перекрывал штамп, такой размазанный, что я не смогла прочесть почтовый код.
Я вспомнила, как обычно Слоан подписывала эти свои письма: «Когда все это сделаешь, непременно расскажи мне, что получилось». Сердце мое забилось вдвое быстрее от мысли, что этот список довольно опасных и трудных заданий может оказаться ключом, который поможет отыскать Слоан. Впервые с того момента, как я позвонила ей и услышала в ответ голосовую почту, я почувствовала, что мне есть чем заняться. Слоан оставила мне карту… И эта карта, если повезет, приведет меня к ней.
Снова и снова я перечитывала список в поисках наименее пугающей и сложной задачи, чего-нибудь такого, что я могла бы сделать уже сегодня… потому что мне не терпелось как можно скорее приняться за дело. Этот список каким-то образом приведет меня к Слоан – и приступать нужно прямо сейчас.
Авеню С. – это, несомненно, Стэнвич-авеню, главная торговая улица города. Нужно пойти туда и спросить Мону. Это нетрудно. Я не представляла, что находится в доме 55 по этой улице, но этот пункт казался самым простым из списка. Почувствовав, что наконец-то у поисков появилось направление, я рывком поднялась с кровати и пошла к дверям.
– Эмили!
– Ой, господи! – воскликнула я, подпрыгнув от неожиданности.
Мой брат висел в дверном проеме – именно висел, а не стоял и не сидел, как все обычные люди. Ногами он уперся в одну сторону дверного косяка, а спиной – в другую. Это его новейшее изобретение – подсмотрел где-то в фильмах про ниндзя. Поначалу он нас всех ужасно пугал этим трюком, и я даже привыкла, заходя в комнату, первым делом смотреть на верх дверного проема. Сказать, что Беккет не боится высоты, – это ничего не сказать. Забираться на крышу он научился в пять лет, и теперь, если он пропадает, мы все первым делом смотрим наверх.
– Извини, – сказал Беккет совершенно не извиняющимся тоном, глядя сверху вниз.
– И долго ты там висишь? – спросила я, решив, что он мог забраться туда довольно давно, а я ничего не заметила, увлекшись письмом от Слоан.
Он передернул плечами.
– Я думал, ты меня видишь. Слушай, отвези меня кое-куда, а?
– Я сейчас ухожу, – объяснила я, глянув на руки в поисках списка, и поняла, что оставила его на кровати.
У нас был кот, который крайне редко появлялся дома, половину времени проводя на улице, но он обладал редким свойством – по возвращении уничтожать и портить именно то, что наиболее ценно. Я вернулась за письмом и тщательно упаковала его в конверт, а конверт убрала в верхний ящик прикроватного столика, где лежали мои главные сокровища: детские дневники, фотографии, записки, которые Слоан мне передавала во время уроков или заталкивала в замочную скважину моего шкафчика.
– А ты куда? – все еще сверху вниз спросил Беккет.
– На Стэнвич-авеню.
Чтобы разговаривать с братом, мне нужно было поднять голову, и мне вдруг подумалось: а может быть, затем он и забирается на высоту – чтобы все ради разнообразия смотрели на него снизу вверх?
– Не отвезешь меня в «Экстрим-клуб»? – попросил он, причем голос у него зазвенел особенным образом, как всегда, когда он говорил о чем-нибудь очень для него важном. – Мне Аннабель рассказала. Это такое крутое место! Там и велодром, и лазалки всякие, и пейнтбол…
Хотя мне очень хотелось поскорее отделаться от брата, что-то в его голосе остановило меня. Если уеду одна, буду чувствовать себя виноватой…
– И сколько ты там собираешься пробыть, в этом своем «Экстриме»? Что если я тебя там оставлю на время и скатаюсь по своим делам?
Беккет заулыбался.
– Ой, я бы остался на несколько часов, ну, до вечера.
Я согласно кивнула, и братишка ловко спрыгнул на пол из дверной рамы.
– Тогда встречаемся у машины! – И он умчался как ветер, а я вернулась к столику.
Увидев свое отражение в зеркале над кроватью, я пригладила волосы, надеясь, что эта самая Мона не из тех, на кого я должна произвести впечатление своей внешностью. На мне была винтажная футболка, которую для меня выбрала Слоан, и шорты из обрезанных джинсов. Вообще я выше Слоан, если она без каблуков, а самое необычное в моей внешности – это глаза, потому что они разноцветные. Один – карий, а другой – карий с голубым. Когда Слоан впервые это заметила, она чуть с ума не сошла, подбирая мне тени, которые помогли бы моим глазам выглядеть одинаковыми. У меня русые прямые и длинные волосы, и всякий раз, когда я заговаривала о том, чтобы постричься, Слоан возмущалась: «У тебя волосы принцессы! Не трогай их, стриженых девчонок и так полно!».
Я заправила волосы за уши, проверила еще раз, что список точно лежит в ящике столика, и пошла вниз, вновь и вновь повторяя про себя задачу: «55, авеню С. Спросить Мону».