Вильна в оккупированной нацистами Польше.
Июль 1943 года
Поэт Шмерке Качергинский возвращается в гетто после работы. Его бригада занимается подневольным трудом: сортирует книги, рукописи и произведения искусства. Часть из них будут отправлены в Германию. Остальные попадут в мусоросжигательные печи и на бумажные фабрики. Шмерке работает в Освенциме еврейской культуры, отвечает за отбор книг для вывоза – и тех, которые обречены на ликвидацию.
Если сравнить этот рабский труд с трудом других рабов в оккупированной нацистами Европе, то Шмерке хотя бы не роет окопы, чтобы остановить продвижение Красной армии, не расчищает своим телом минные поля, не вытаскивает трупы из газовой камеры, чтобы переправить их в крематорий. Тем не менее позади тяжелый день: Шмерке трудился в унылом зале библиотеки Виленского университета, до потолка заваленном книгами. Утром жестокий немец – начальник бригады Альберт Шпоркет из Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга – застал Шмерке и еще нескольких работников за чтением стихотворения из одной из книг. Шпоркет, по профессии – торговец скотом, разразился истошными криками. Вены у него на шее пульсировали. Он грозил работникам кулаком, швырнул книгу в другой конец помещения.
– Вы, жулики, называете это работой? Тут вам не гостиная! – Он предупредил, что если такое повторится, им несдобровать. И захлопнул за собой дверь.
Весь день они работали и нервничали. Торговец скотом и с ними, и с книгами обращался как со скотиной: ее надо загружать работой, а потом отправлять на бойню. Если Шпоркет донесет в гестапо, им конец.
Сотрудница и возлюбленная Шмерке Рахела Крыньская, стройная школьная учительница с глубокими карими глазами, спросила:
– Ты сегодня все равно их понесешь?
Шмерке ответил с обычным своим кипучим энтузиазмом:
– Конечно. Вдруг этот чокнутый решит все разом отсюда отправить. Или сдать в утиль. Эти сокровища – для нашего будущего. Может, правда, не для нас, а для тех, кто нас переживет.
Шмерке обернул вокруг пояса старинный вышитый чехол для свитка Торы. Затянув потуже, засунул под новоявленный пояс четыре маленькие книжицы: старинные раритеты, опубликованные в Венеции, Салониках, Амстердаме и Кракове. Еще один крошечный чехол для свитка Торы надел вместо пеленки. Застегнул ремень, натянул рубашку, куртку. Теперь можно идти к воротам гетто.
Шмерке проделывал такое уже много раз, неизменно – со смесью упорства, возбуждения и страха. Он сознавал, на какой риск идет. Если поймают, его ждет расстрел, как его приятельницу певицу Любу Левицкую, у которой под одеждой нашли мешочек фасоли. Как минимум он получит от какого-нибудь эсэсовца двадцать пять ударов дубинкой или кнутом. Заправляя рубашку, Шмерке оценил всю двусмысленность ситуации. Он – член коммунистической партии, давний убежденный атеист, с детства не ходивший в синагогу, сейчас рискует жизнью ради этих по преимуществу культовых предметов. Он будто ощущал пыль прошлых поколений на своей коже.
Очередь возвращавшихся с работы оказалась необычно длинной – она змеилась на целых два квартала перед воротами гетто. Из первых рядов прилетели новости. Обершарфюрер Бруно Киттель лично проводит досмотр. Киттель – молодой, рослый, темноволосый и красивый – был профессиональным музыкантом и прирожденным хладнокровным убийцей. Иногда он являлся в гетто и расстреливал узников из чистого удовольствия. Останавливал человека на улице, предлагал сигарету и спрашивал: «Огоньку не хотите?» Человек кивал, а Киттель выхватывал пистолет и пускал ему пулю в голову.
В присутствии Киттеля охранники-литовцы и члены еврейской полиции гетто проводили обыск дотошнее обычного. Крики узников, которых избивали за попытку сокрытия еды, разносились на много кварталов. Рабочие, стоявшие рядом со Шмерке, запустили руки под одежду. На мостовую падали картофелины, ломти хлеба, овощи, мелкие поленья. На Шмерке зашипели – округлость его фигуры выглядела слишком красноречиво. Среди толпы людей с оголодавшими, изработавшимися телами его неожиданно пухлый торс выделялся слишком откровенно; тем не менее Шмерке невозмутимо двигался к пункту пропуска.
– Бросьте всё. Бросьте!
Но Шмерке и не думал разгружаться. Он понимал, что его это не спасет. Допустим, он оставит книги на древнееврейском и чехлы для свитков Торы лежать на улице: немцы сразу поймут, что их бросил кто-то из его бригады. Книги, в отличие от картофелин, снабжены экслибрисами. Киттель может распорядиться расстрелять всю бригаду, в том числе Рахелу и ближайшего друга Шмерке, тоже поэта, Аврома Суцкевера. Так что Шмерке решил положиться на волю случая и мысленно подготовился к неизбежным ударам.
Его соседи по очереди еще раз перепроверили карманы на предмет монет или бумаг, способных вызвать гнев Киттеля. Шмерке пробрала дрожь. Очередь, разрастаясь, перегородила движение на Завальной, одной из центральных торговых магистралей Вильны. Пешеходы-неевреи останавливались, чтобы поглазеть на спектакль, некоторые подбирали брошенную контрабанду.
Вдруг по толпе пронеслось:
– Ушел внутрь, в гетто!
– Вперед, быстрее!
Судя по всему, Киттелю наскучило надзирать за монотонными обысками, и он решил прогуляться по своему княжеству. Толпа ринулась вперед. Охранники, изумленные и обрадованные уходом Киттеля, обернулись посмотреть, куда он направляется, и не пытались остановить тех, кто рвался внутрь. Шмерке прошел через ворота – книги крепко прижаты к телу – и услышал за спиною завистливые голоса.
– Везет же некоторым!
– А я картошку на улице выбросила!
Они понятия не имели, что он несет не еду.
Когда подошвы его ботинок застучали по камням мостовой на Рудницкой улице внутри гетто, Шмерке запел песню, которую написал для молодежного клуба:
Молод каждый, каждый, каждый, если годы
В нем не погасили жар,
В новом мире, мире света и свободы,
Станет юным тот, кто стар!
В потайном подземном бункере под гетто – вырытой в сырой почве пещере с каменным полом – книги, рукописи, документы, театральный реквизит и культовые предметы прятали в металлические канистры. Ближе к ночи Шмерке присовокупил свои сокровища к содержимому этого холодного хранилища. Прежде чем запереть скрытую дверь в потайную сокровищницу, он попрощался с вышитыми чехлами для свитков Торы и другими древностями, нежно их приласкав, будто собственных детей. А потом Шмерке, всегда остававшийся поэтом, подумал: «Настоящее наше темно, как этот бункер, но сокровища нашей культуры сияют обещанием светлого будущего»[2].