Вот как развивались события.
Роза забеременела. Отец рассказал об этом Дэвиду, когда они перекусывали на Темзе, а мимо спешили корабли, и в воздухе пахло нефтью и водорослями. Был ноябрь 1939 года. На улицах стало больше полицейских и появилось множество людей в военной форме. Витрины были заложены мешками с песком, и повсюду злобными пружинами извивались длинные спирали колючей проволоки. Сады усеяли горбатые бомбоубежища Андерсона[2], а в парках вырыли траншеи. Казалось, все доступные поверхности были заклеены плакатами: напоминаниями о светомаскировке, воззваниями короля, всевозможными директивами военного времени.
Большинство детей, знакомых Дэвиду, должны были покинуть Лондон и собирались на вокзалах с привязанными к курткам коричневыми багажными ярлычками, чтобы отправиться на фермы и в незнакомые городки. Их отсутствие опустошило город и усилило нервное ожидание, которое определяло существование тех, кто остался. Вскоре начались налеты бомбардировщиков, и, чтобы затруднить им задачу, Лондон по ночам погружался в темноту. Светомаскировка была настолько плотной, что на спутнике Земли можно было различить лунные кратеры. Небеса усеяли звезды.
По дороге к реке они видели, как в Гайд-парке надувают все новые заградительные аэростаты. Полностью надув аэростат, его на стальном тросе выпускали в небо. Тросы мешали немецким бомбардировщикам низко летать, так что им приходилось сбрасывать боевой запас с большей высоты. От этого бомбардировщики теряли точность при поражении целей.
Аэростаты были похожи на громадные бомбы. Отец Дэвида сказал, что в этом есть своя ирония, и Дэвид спросил, что это значит. Отец ответил, что просто смешно, когда то, что должно защищать город от бомб и бомбардировщиков, выглядит как сами бомбы. Дэвид кивнул. Он согласился, что это странно. Он думал о людях в немецких бомбардировщиках, о летчиках, которые старались избежать противовоздушного огня снизу и склонялись над прицелом для бомбометания, взирая на проплывающий под ними город. Думает ли такой летчик о людях в домах и на фабриках, прежде чем сбрасывает бомбы? Должно быть, с высоты Лондон смотрится как макет с игрушечными домиками и миниатюрными деревьями на крошечных улицах. Наверное, только так и можно швырять бомбы: притворяться, будто все ненастоящее, и, когда внизу раздаются взрывы, никто не горит и не умирает. Дэвид пытался представить себя в бомбардировщике – британском, «Веллингтоне» или «Уитли», – летящим над немецким городом с бомбами наизготовку. Смог бы он сбросить свой смертоносный груз? В конце концов, идет война. Немцы плохие. Каждый это знает. Они первые начали. Это как в драке на детской площадке: кто первый начал, тот и виноват, и потом уж не жалуйся. Дэвид решил, что бомбы он сбросил бы, но не стал бы думать о том, что внизу есть люди. Там могли быть просто фабрики и верфи, силуэты во мгле, а все люди лежали в безопасности в своих кроватях, пока бомбы разносили на части их рабочие места.
Тут ему пришла в голову мысль.
– Папа! Если немцы из-за аэростатов не могут как следует прицелиться, значит, их бомбы могут угодить куда угодно? То есть они не смогут прицелиться в фабрики и будут бомбить наугад, в надежде на лучшее. Не станут же они из-за аэростатов возвращаться домой, чтобы снова прилететь завтра?
Отец немного помедлил с ответом.
– Вряд ли их это волнует, – наконец сказал он. – Они хотят, чтобы народ пал духом и потерял надежду. Если они заодно разбомбят авиационные заводы или верфи, для них будет лучше. Так ведет себя хулиган: отвлекает тебя, прежде чем нанести смертельный удар. – Отец вздохнул. – Нам нужно кое о чем поговорить, Дэвид. Это важно.
Они как раз возвращались после очередного сеанса у доктора Моберли, который снова спрашивал, скучает ли Дэвид без мамы. Конечно, скучает, что за дурацкий вопрос. Он скучает без нее, и ему грустно. Чтобы понять это, не нужен доктор. Обычно Дэвид с трудом понимал, о чем говорит Моберли, – отчасти потому, что тот использовал непонятные слова, но в основном из-за того, что его теперь почти полностью заглушал гомон книг на полках.
Голоса книг становились для Дэвида все отчетливее. Он понимал, что доктор Моберли их слышать не может, иначе он свихнулся бы в своем кабинете. Иногда, когда доктор Моберли задавал вопрос, книги одобряли его и в унисон говорили «гм-м-м», как будто мужской хор тянул единственную ноту. А если им что-то не нравилось, они бормотали в его адрес ругательства:
– Шарлатан!
– Вздор!
– Парень совсем спятил.
Одна книга под названием «Юнг», вытесненным на обложке золотыми буквами, так разгневалась, что свалилась с полки и лежала на полу, кипя от злости. Когда она упала, доктор Моберли выглядел несколько удивленным. Дэвид хотел было рассказать ему, о чем говорит книга, но потом решил, что вряд ли это хорошая идея: сообщить доктору, что он слышит книжные разговоры. Дэвид знал о людях, которых «отправляли в психушку», потому что у них «с головой не в порядке». Он не хотел, чтобы его отправили в психушку. И он не всегда слышал голоса книг. Это случалось, только если он расстраивался или сердился. Дэвид старался сохранять спокойствие и сколько возможно думать о хорошем, но иногда это было трудно, особенно рядом с доктором Моберли или Розой.
Теперь он сидел у реки, и весь его мир снова готов был перевернуться.
– Скоро у тебя будет маленький братик или сестричка, – сказал отец Дэвида. – Роза ждет ребенка.
Дэвид перестал есть. Чипсы вдруг сделались невкусными. Он ощутил возрастающее давление в голове и на минуту решил, что вот-вот упадет со скамейки в очередном припадке, но кое-как заставил себя усидеть на месте.
– Ты собираешься жениться на Розе? – спросил он.
– Я надеюсь на это, – сказал отец.
Дэвид слышал, как на прошлой неделе отец и Роза обсуждали этот вопрос, думая, что он уже в постели. А Дэвид вместо этого сидел на ступеньке лестницы и подслушивал их разговор. Иногда он так поступал, хотя всегда отправлялся в постель, когда разговор прекращался и до него доносился звук поцелуя или низкий, гортанный смех Розы. В последний раз он услышал, как Роза говорит отцу о «людях» и о том, что эти «люди» говорят. Ей не нравились их разговоры. Разговор как раз зашел о женитьбе, но Дэвид больше ничего не услышал, потому что отец вышел из комнаты, чтобы поставить чайник, и чуть не увидел сына на лестнице. Наверное, он что-то заподозрил, потому что почти сразу поднялся проведать Дэвида. Сын лежал с закрытыми глазами, притворившись спящим, и это, похоже, удовлетворило отца. Однако Дэвид слишком перенервничал, чтобы вернуться на лестницу.
– Я просто хочу, чтобы ты кое-что понял, Дэвид, – говорил ему отец. – Я люблю тебя, и так будет всегда, независимо от того, с кем еще мы разделим нашу жизнь. Твою маму я тоже любил и всегда буду ее любить, но Роза так помогала мне в последнее время… Она хороший человек, Дэвид. Она любит тебя. Постарайся дать ей шанс, ладно?
Дэвид не отозвался. Он с трудом перевел дыхание. Ему всегда хотелось брата или сестру, но не так. Он хотел, чтобы малыш родился у мамы с папой. По-другому было неправильно. Это будет ненастоящий брат или сестра. Потому что он или она родится от Розы. А это совсем другое.
Отец положил руку ему на плечо.
– Ну, ты хочешь что-нибудь сказать? – спросил он.
– Я хочу пойти домой, – сказал Дэвид.
Отец задержал руку на пару секунд, а потом убрал ее. Он как-то обмяк, будто кто-то выпустил из него немного воздуха.
– Хорошо, – печально кивнул он. – Тогда идем домой.
Через шесть месяцев Роза подарила жизнь маленькому мальчику, и Дэвид с отцом уехали из дома, где он вырос, чтобы поселиться вместе с Розой и Джорджи, его единокровным братом. Роза жила в роскошном большом старом доме на северо-западе Лондона. В доме было три этажа, большой сад впереди и позади него, а вокруг лес. Отец сказал, что несколько поколений семьи Розы жили в этом доме, и он был по меньшей мере в три раза больше, чем их собственный. Сначала Дэвид не хотел переезжать, но отец мягко объяснил ему, почему так будет лучше. Дом был ближе к его новому месту работы, а из-за войны ему приходится проводить там все больше времени. Если они будут жить ближе, отец чаще сможет видеть Дэвида и даже иногда приезжать на обед. Еще отец сказал, что в центре становится все опаснее, а за городом будет чуть поспокойнее. Немецкие налеты продолжаются, говорил отец, и, хотя он уверен, что в конце концов Гитлера побьют, улучшение наступит нескоро.
Дэвид не мог сказать точно, чем отец зарабатывает на жизнь. Он знал, что папа хорошо разбирается в математике и до недавнего времени преподавал в большом университете. Потом он ушел из университета, чтобы работать на правительство в старом загородном доме. Рядом были армейские казармы, солдаты охраняли ворота этого дома и патрулировали окружавший его парк. Когда Дэвид спрашивал отца о работе, тот просто отвечал, что проверяет расчеты для правительства. Но в день их окончательного переезда в дом Розы он как будто почувствовал, что Дэвид заслуживает большего.
– Я знаю, ты любишь истории и книжки, – сказал отец, когда они вслед за мебельным фургоном выехали из города. – Мне кажется, ты задаешь себе вопрос, почему я не люблю их так же сильно, как ты. Что ж, в некотором смысле я люблю истории, и это часть моей работы. Ты замечал, что порой на первый взгляд кажется, будто история говорит об одном, а на самом деле выходит совершенно другое? Что в них есть скрытый смысл, который нужно найти?
– Как в Библии? – спросил Дэвид.
По воскресеньям священник часто объяснял только что прочитанные вслух библейские истории. Дэвид не всегда слушал его, потому что священник был очень скучный, но удивительно то, что удавалось разглядеть в историях, казавшихся Дэвиду совсем простыми. Создавалось впечатление, что священник специально усложняет их – возможно, просто для того, чтобы было о чем подольше говорить. Дэвида церковь не слишком волновала. Он все еще злился на Бога за то, что случилось с мамой, и за то, что в их жизнь вошли Роза и Джорджи.
– Но некоторые истории не предназначены для того, чтобы их понимал каждый, – продолжал отец. – Они предназначены для очень немногих, поэтому их смысл тщательно зашифрован. Для этого используют слова или числа, а иногда и то и другое, но цель остается неизменной. Она заключается в том, чтобы никто посторонний не смог ничего понять. Если не знаешь шифра, история выглядит полной бессмыслицей. Так немцы, отправляя сообщения, используют шифры. И мы тоже. Есть очень сложные шифры, а есть совсем простые, и часто именно они оказываются самыми сложными. Я пытаюсь разгадать скрытый смысл историй, написанных теми, кто не хотел, чтобы я их понял.
Отец повернулся к Дэвиду и положил руку ему на плечо.
– Я доверился тебе, – сказал он. – Ты никогда и никому не должен рассказывать, чем я занимаюсь. – Приложил палец к губам. – Совершенно секретно, старина.
– Совершенно секретно, – повторил его жест Дэвид. И они поехали дальше.
В новом доме спальня Дэвида оказалась на самой верхотуре, в маленькой комнате с низким потолком. Роза выбрала ее для него, потому что там было полно книг и книжных полок. Книги Дэвида заняли место рядом с другими, старыми и непонятными. Он старался наилучшим образом расставить свои книги и в конце концов расположил их по цветам и размерам, потому что так они лучше смотрелись. В результате эти книги перемешались с теми, что были здесь раньше, так что том сказок втиснулся между историей коммунизма и исследованием последних сражений Первой мировой войны. Дэвид попробовал немного почитать про коммунизм, так как не вполне понимал, что это такое (кроме того, что его отец считал коммунизм чем-то очень плохим). Он осилил страницы три и потерял интерес: чуть не уснул от этих разговоров о «праве собственности рабочих на средства производства» и «хищничестве капиталистов». История Первой мировой войны была немного лучше, хотя бы из-за множества рисунков со старыми танками, вырезанных из иллюстрированных журналов и вложенных между страницами. Еще там были скучный учебник французской лексики и книга о Римской империи с очень интересными картинками – художник с явным удовольствием изображал, какие ужасы римляне творили с другими народами, а те отвечали им тем же.
Книга греческих мифов, принадлежавшая Дэвиду, оказалась точно того же размера и цвета, что стоящие рядом сборники стихотворений, поэтому он то и дело вытягивал вместо мифов стихи. Некоторые стихотворения оказались не так уж плохи. Одно было о каком-то человеке вроде рыцаря (правда, в стихотворении он назывался Чайльдом[3]), о его поисках Темной башни и о том, какие тайны башня скрывает. Хотя Дэвиду показалось, что стихотворение неправильно кончается. Рыцарь добрался до башни – и это всё? Дэвиду хотелось узнать, что там, в той башне, и что будет с рыцарем, до нее добравшимся, но поэт явно не считал это важным. Тогда Дэвид задумался о людях, которые пишут стихи. Ему казалось, что стихотворение становится по-настоящему интересным, только когда рыцарь доходит до башни, но как раз на этом месте поэт решил отвлечься и написать что-то еще. Возможно, он собирался продолжить позже, а потом забыл или не смог придумать достаточно впечатляющее чудовище. Дэвид представил себе поэта, окруженного клочками бумаги с кучей зачеркнутых и перечеркнутых существ.
Оборотень
Дракон
Огромный дракон
Ведьма
Огромная ведьма
Маленькая ведьма
Дэвид пытался придать форму твари в сердцевине стихотворения, но не сумел. Это оказалось труднее, чем он думал, потому что ничего не подходило. Дэвид мысленно видел лишь некое расплывчатое существо, скорчившееся в заросших паутиной уголках его воображения, где в темноте извивалось и ползало все то, чего он боялся.
Дэвид осознал изменения в комнате, как только начал заполнять пустые места на полках: рядом с трудами из прошлого новые книги выглядели и звучали как-то смущенно. Судя по виду, они были напуганы и говорили с Дэвидом блеклыми и скучными голосами. У старых книг были кожаные переплеты, некоторые из них хранили позабытые знания или те, что были признаны ошибочными, когда наука обнаружила новые истины. Книги, хранящие эти старые знания, так и не смирились с умалением своей значимости. Получалось, что они хуже сказок, потому что сказкам в каком-то смысле полагается быть выдуманными и неправдивыми, а эти книги предназначались для более серьезных дел. Мужчины и женщины усердно трудились над ними, излагая на бумаге итог всех своих знаний и предположений о нашем мире. То, что они заблуждались и их предположения по большей части оказались опровергнуты, было для книг поистине невыносимо.
Огромная книга, на основании тщательного изучения Библии утверждавшая, будто конец света наступит в 1783 году, просто обезумела: она отказывалась верить, что на дворе давно не 1782 год. Ведь иначе пришлось бы признать ее содержание ошибочным, а существование – бесцельным, не более чем курьезом. Тоненькая работа о марсианских цивилизациях – ее написал человек, с помощью большого телескопа разглядевший каналы там, где их никогда не было, – без устали трещала о том, что марсиане укрылись в недрах планеты и тайно сооружают там огромные машины. Она занимала место среди книг о языке жестов для глухих, которые, к счастью, ничего из этой болтовни не слышали.
Но Дэвид обнаружил здесь и книги, подобные его собственным. Это были толстые иллюстрированные тома с волшебными историями и народными сказками, чьи краски не потускнели. Именно этим томам он уделил внимание в первые дни своего пребывания в новом доме. Дэвид лежал на кушетке у окна и время от времени поглядывал в сторону леса, как будто ожидал, что сказочные волки, ведьмы и великаны вдруг материализуются – ведь иллюстрации к этим сказкам удивительным образом напоминали лес, окружавший дом. Впечатление усиливалось самим видом книги: часть историй вписали в нее от руки, а картинки тщательно нарисовал какой-то очень талантливый художник. Дэвид не нашел имени автора добавленных от руки сказок, а другие истории были ему незнакомы, хотя и созвучны тем, что он знал почти наизусть.
В одной истории принцесса, околдованная чарами волшебника, танцевала ночи напролет и спала все дни, но в конце не избавлялась от заклятия с помощью принца или умного слуги – нет, она просто умерла, чтобы вернуться в виде призрака и замучить колдуна так, что тот кинулся в пылающую бездну и сгорел дотла. За маленькой девочкой, гулявшей по лесу, погнался волк, она побежала от него и встретила лесника с топором. И в этой истории лесник не просто убил волка и возвратил девочку семье, о нет. Он отрубил волку голову, а девочку уволок в свою хижину в самой темной чаще, где она оставалась, пока не стала достаточно взрослой для замужества. Тогда ее и лесника обвенчал филин, хотя девочка плакала и звала родителей все те годы, пока оставалась пленницей. И она родила леснику детей, и он воспитал их, чтобы они охотились на волков и выискивали людей, сбившихся с пути. Им было велено убивать мужчин, забирать все ценное из их карманов, а женщин приводить к отцу.
Дэвид читал эти истории день и ночь, закутавшись в одеяла, потому что в доме у Розы всегда было холодно. Ветер задувал сквозь щели в оконных рамах и рассохшиеся двери, шелестя страницами книг, как будто отчаянно искал там некие сведения, необходимые для его целей. Длинные стебли плюща, покрывавшие дом спереди и сзади, за десятилетия пробились сквозь стены, так что усики вились под потолком в углах комнаты Дэвида или скручивались под подоконником. Поначалу Дэвид пытался обрезать их ножницами, но через считаные дни плющ возвращался, еще длиннее и толще прежнего, и цепко впивался в дерево и штукатурку. Насекомые тоже проникали сквозь щели, так что граница между природой и домом становилась все более размытой и неясной. Дэвид находил жуков, собиравшихся в чулане, и уховерток, исследующих ящик с носками. По ночам он слышал скребущихся за деревянной обшивкой мышей. Как будто природа заявляла претензии на комнату Дэвида, как на свою собственность.
Хуже того, когда он засыпал, ему все чаще снилось существо, которое Дэвид называл Скрюченным Человеком. Скрюченный Человек ходил по лесам, очень похожим на те, которые виднелись за окном. Скрюченный Человек шел по кромке леса, пристально глядя на зеленую лужайку, где стоял точно такой же дом, как у Розы. Во сне он разговаривал с Дэвидом. У него была едкая усмешка, и Дэвид не мог понять его слов.
– Мы ждем, – говорил Скрюченный Человек. – Добро пожаловать, ваше величество. Все приветствуют нового короля.