Книга осенних голосов - читать онлайн

Я поэт, но мечтаю, чтобы язык исчез,

Потому что на самом деле слова – заслон.

Пусть тебе на заре приснится гренландский лес,

Где у самки оленя вырос индийский слон.

Потому что на самом деле не надо стен,

Чтобы сердце в конце пути обрело приют.

Видишь, как розовеет сакура в стиле дзен,

А над ней по-славянски колокола поют?

Вне широт и меридианов меня несет

По какой-то другой системе координат.

С языком я умею делать, ей-богу, все:

Только Истина все равно остается над.

И поэтому надо сбросить горбатый груз,

Чтобы шли пилигримы с воздухом в рюкзаке,

А прохожие кошки пели собачий блюз

На старинном зверином ангельском языке.

Зима. Как половники в каше рисовой,

Из снега таращатся новостройки.

А наша химичка Нинель Борисовна

Сегодня не в духе и ставит двойки.

Вот в класс она входит, свирепо фыркая.

Вот мел проверяет с улыбкой монстра…

И мы наклоняемся над пробирками,

В кулак зажимая остатки мозга.

Отличницы парятся, клуши клушами:

Потеют ладошки, дрожат коленки.

А мне – фиолетово. Я подслушивал

В учительской комнате возле стенки:

Уткнувшись подруге в жакетик плисовый,

Она причитала у самой двери.

Я знаю, что муж у Нинель Борисовны —

Известный художник и ей не верен.

Что пишет в эстетике сюр пейзажи он,

Что год уже спит с поэтессой-сукой;

Что скоро ее похоронят заживо

Под газовой плиткой с кастрюлькой супа!

Потом, выходя отвечать задачку ей

В безвыходной ауре общей комы,

Я крикнул, чернильной тоской испачканный:

«Решали бы лучше проблемы дома!»

Девчонка прищелкнула ногтем лаковым.

Проснулся придурок с последней парты.

Нинель покачнулась и вдруг заплакала,

Забыв о приличиях и стандартах…

Шли годы, как пошлый сюжет блокбастера.

По жизни скакали козлы и козы.

Художник тот спился. А Муза Мастера

Скончалась в притоне от передоза.

Но зимы красивы у нас немыслимо,

И так же морозы крепки и стойки!

Седая, как вьюга, Нинель Борисовна

Считает снежинки и ставит двойки.

Светятся звезды во мгле кипарисовой,

Тычась лучами в лопатки палаток, —

Поговори со мной, поговори со мной:

Мне от молчания хочется плакать.

Лето закончится, как революция, —

Будет октябрь пламенеть диктатурой, —

Поговори со мной, друг мой возлюбленный,

Выпрямив речь, как хребет у сутулых.

Вместе с поэтом уходит традиция

На Берковцы, Новодевичье, Волчье, —

Поговори со мной, брат мой единственный:

Там, под землей, – колокольчики звонче.

Здесь же у власти – асфальтные демоны —

Мелкие бесы пластмассовой музы, —

Поговори со мной, сын недоделанный,

Между арт-клубом, общагой и вузом.

Наши пути до Кронштадта не пройдены,

Не пережиты казанские ночи, —

Поговори со мной, девочка Родина:

Ты же – не сука, а глупый щеночек,

Правое не отличивший от левого

На чертежах мирового порядка…

Поговори со мной, Мама Вселенная,

Сжавшись в размерах до детской площадки.

Космос пропах абрикосовой вечностью.

Спрятан покой в метафизике бунта.

Поговори со мной, Бог человеческий,

На языке Терешковой и Будды.

Мне – с парусами в распахнутых форточках,

С крымской Ассолью у летних калиток —

«Поговори со мной» кажется формулой

Самой священной на свете молитвы.

Вспенится в облаке каплей игристого

Просьба, что старше китайского риса:

«Поговори со мной, поговори со мной,

Поговори со мной, поговори со мной,

Поговори со…»

Мной.

На Родине Грига (точнее, Грина),

Где иволги ивам кудряшки чешут,

Танцует зеленая балерина,

Порхая на кончиках хрупких чешек.

А здесь в полный обморок жрут лекарства,

Спастись по которым мечтали все бы;

Ворона за окнами, глухо каркнув,

Уносит к пророкам сырое небо.

Пусть день ото дня тяжелей вериги,

Но каждый уверен: вдали, незрима,

На Родине Грина (точнее, Грига)

Танцует зеленая балерина.

Она прилетит – не сейчас, а через

Десятки столетий на крыльях лета…

И прячет девчонка под лысый череп

Смертельный билет своего балета.

Мы с ней очутились в звериной яме,

Где хуже насилия – только жалость.

И те, кто когда-то звались друзьями,

Сегодня предательски разбежались

Участвовать в жизненных хит-парадах,

Жевать из бездомных собачек булки…

Танцуй, моя радость, пока я рядом

Стою, опираясь лицом о бункер.

Мы вместе прорвемся из тряской тины

На красном коне колокольной конки:

На Родине Грига (точнее, Грина)

Нас ждут одногрудые амазонки.

Я стану Памеллой, а ты – Мореллой:

С нас варвары будут писать эстампы.

Мы ловко натянем тугие стрелы

И пустим по свету амуров ампул.

Поэт я. И жизнь у меня – разбита.

Кому как не мне погибать на минах,

Взрывая планеты? Но ты-то, ты-то…

Прости мне, зеленая балерина.

У старой собаки Жучки – всего два друга:

Кот Васька и мальчик Глеб из квартиры пять.

Когда она воет, перебудив округу,

Кот деру дает, а мальчик орет: «Лежать!»

Но Жучка жила так долго, как только в сказке

Крылатые псы и волки еще живут.

Ей снились старик Джек Лондон, Сибирь, Аляска,

А если совсем хреново – то Голливуд.

Теперь ее сны пусты, как бумажник хиппи.

Поэтому ей так важно, что есть сейчас:

Крикливый подросток Глеб в гнойничковой сыпи

И Васька, который метит когтями в глаз.

Столичная осень… Двор заболел простудой.

По небу текут пивные барашки стай.

Но Жучка глядит на солнце – и видит Будду,

И Будда ей обещает собачий рай.

В такие минуты жить веселей и жутче,

Как будто успел, как будто попал в струю…

И кажется ей, паршивой дворняге Жучке,

Что стала она принцессой в чужом раю.

Зимой обрастает осень. Вторые сутки

Гулять не выходит юный соседский шпиц.

На встречном пути не Будды стоят, а будки,

И лица теряют лики в потоке лиц.

На Жучке линяют шрамы ее проплешин.

Тем временем Будда космос ведет к весне…

Кот Васька за хвост садистами был повешен,

А Глеб в девятнадцать с лишним погиб в Чечне.

Толпа напряглась, с трудом подавляя ропот.

Какая-то баба сзади чихнула сладко.

И вдруг по рядам пронесся пугливый шепот:

«Смотрите! Смотрите!

Вождь не попал в десятку!»

О нем говорили: вместо зрачков – алмазы.

Он мифом прослыл от Африки до Алтая…

Сенсация века: лучший стрелок промазал

И больше не годен быть заводилой стаи.

Как лидера крайних левых перед хоккеем,

Как дряхлого принца где-нибудь на Самоа,

Вождя заказали собственные лакеи…

Позвольте им cмыться, let those people go!

Им стригли «под бобик» совесть в совковых дурках.

Из них вычищали вечность банальной хлоркой.

Вождя похоронят в урне из бронзы урки.

За гимн о вожде получат писцы пятерки.

И, день ото дня в своей суете смелея,

Они себя постепенно сочтут вождями;

Отпразднуют «вечер памяти» к юбилею,

С которым и рядом в поле не сядет память.

В душе у вождя – не дактили, не хореи:

В душе у вождя – Чернобыль и Хиросима.

Вождя заказали… Хоть бы уже скорее!

Водить этой жизнью стало – невыносимо:

Храня непорочность Мышкина в «Идиоте»,

Лелея коварство опытного индейца, —

Быть первым, быть вечно первым, на самом взлете,

Когда от падений некуда больше деться!

А может быть, все – мираж, и вождя надули?

Как пьяницу, что шатается на вокзале

И, путая синяки со следами пули,

Истошно вопит: «Они меня заказали!»?

Вождю отвечают: «Надо бы попуститься.

Запомни, не ты один на планете гений».

Но в облаке над ЧАЭС пролетают птицы,

Поэзией облученные, как рентгеном;

И цель на табло мигает в вокзальном зале:

Пора выбывать из шумных житейских скачек.

Такие дела… Вождя уже заказали…

И вождь этот – я.

Но главное: я – заказчик.

Вчера я был убит. Сегодня я

Очнулся под землей и ткнулся лбом

О бархат крышки, изломав хребет

В попытке встать хотя б в неполный рост…

С небес я слышал щебет соловья,

Рев Боингов и тихий рокот бомб.

Вдали все так же бронзовел Тибет.

В норе все так же шевелился крот.

Я был убит. О Господи, за что?

Я обстоятельств действа не засек

И не увидел главного лица,

За пять минут до гибели устав…

Палач был тих. Палач носил пальто.

Палач негромко кашлял – это все,

Что я заметил. Сказку до конца —

Досматривать нельзя: таков устав.

Теперь мой пульс спокоен, как удав.

Я рою грунт со слабостью сохи.

Участок мой не ведают: ни Google,

Ни справочник, ни Книга Берейшит…

Прозрение приходит, как удар:

Я был убит, конечно, за стихи.

Вернее, так: за то, что я могу

Сказать стихами то, что их страшит.

Я помню казнь: мой лучший друг сказал,

Что я – «поэт гражданских кабаков».

Передо мной кривлялся мелкий бес.

И отпевал меня схизматик-поп…

Потом мой друг уехал на вокзал.

Бес выдохся. Поп спать ушел в альков.

Я пролежал Субботу – и Воскрес.

Пришла Мария и открыла гроб.

Закрыть глаза – и спать, и спать, и спать,

Не видя снов.

Всю жизнь – до самой смерти.

Будильник сел.

Будить его не смейте.

Добро и Зло отмечены как спам.

Закрыть глаза – родных не встретив глаз

(Того, вернее, что от них осталось).

Так бабушки, когда приходит старость,

Ложатся в рай, забыв на кухне газ.

Закрыть глаза – так раковый больной,

Навеки веки под рукой сестричек

Смежает,

Улетая к Беатриче

И обретая дантовский покой.

В полнейшей тьме ты весь как будто «над»:

Не только тьмой, – но даже белым светом,

Что греет чернокожую планету…

Закрыть глаза —

И Африки не знать.

Закрыть глаза – не видеть в них тебя

(Читай: себя) – и весь народ йоруба.

… А женщины, которых любит Рубенс,

Готовят фарш для пышных кулебяк.

Мне рассказали… Я бы не

Смог написать ни ямба сам:

Будда сидел под яблоней.

Будде хотелось яблока.

«Будде хотелось»?! – Опаньки!

Факт вопреки пророчеству.

Это в какой же опере

Будде чего-то хочется?!

Страсти давно похерены,

Но не об этом песенка:

Яблоко было – зелено,

Будде не дали лесенку.

Будда стоял растерянно.

Будда тянул кота за хвост.

Лезть мудрецу на дерево —

Вроде бы не по статусу.

Вышло светило яркое —

Выжгло сады по осени:

Спелые чудо-яблони

Сами плоды и сбросили.

Будду при виде яблока

Радость постигла дикая…

Вдруг червячок из ядрышка

Йогу сказал: «Иди-ка ты!

Мне и без будд здесь нравится.

Гажу я здесь и юркаю!» —

В общем, согласно правилам:

Будда – не пара Ньютону.

Ты приедешь ко мне – я не брошусь с порога встречать:

Как тогда, полупьяным, – с блевотой и счастьем в обнимку.

Я теперь выхожу не в кабак, не на площадь, – а в чат.

Аватар, согласись, не украсишь рентгеновским снимком.

И пишу я теперь (даже стыдно!), как глупый кадет

В эмиграции, – приторный, пафосный вальс в стиле ретро.

А по улицам ходят молекулы в виде людей.

Ганс читает спецкурс по фрейдизму.

А бедная Грета

Доедает в «Макдональдсе» свой двухэтажный хот-дог,

Опуская глаза перед взглядом бездомной собаки.

Ты приедешь все тот же —

Высокий. Усталый. Худой.

В очень модной подаренной мной (или кем-то) рубахе.

Было время, ты помнишь, чужих я боялся вещей?

Я снимал их с тебя, как с Маруси казак – коромысло.

Но сейчас, кто что носит, поверь, не несет вообще

Никакого – ни личного, ни социального – смысла.

Ты приедешь в мой дом – он покажется страшно чужим.

У него по весне отрастут стометровые башни,

И на каждой из них будет маленький призрачный джинн

Выпускать из бутылки смешные мечты о вчерашнем.

Ты, конечно, захочешь узнать, что случилось в конце:

Где хозяин?

Где старая кухня с прокуренным газом?

Но в ответ только хрипло затявкает, дергая цепь,

Внук той сучки, что стала котлетой для девочки Ганса.

Выйди, Сестренка.

Прятаться – больше негде:

Светит, как солнце, твой пацифистский нимб.

Наши мужья – Поэты – тусят на небе.

Мы – непонятным раком – сидим под ним.

Дай закурить.

Забей сигарету праной.

Верю в Тебя,

Как дети – в советский фильм.

Видишь, как щедро хлещет нектар из крана? —

Только не вздумай ставить проклятый фильтр.

В каждом прохожем —

Прячутся херувимы.

В каждом дерьме —

Вместилище чистоты.

Мы беззащитны так, что неуязвимы:

Нам непонятно, кто изобрел щиты.

Это, конечно, глупо —

Дышать эфиром.

Всей внутривенной пропастью – падать в рожь.

Кто-то Большой на жизнь не поставил фильтра:

Так и кури, Сестренка, —

Авось, умрешь.