Искорки и зубы

Лето – это отдельный, совершенно особенный сорт счастья. Это щеки, перемазанные ягодным соком, сладковатые травинки во рту, звон прозрачных стрекозиных крылышек, сон в копнах душистого сена. И прогулки!

– Лаймка, Лайма! Гуля-ать!

Огромное облако рыже-белого пуха накрывает меня с головой, пытаюсь нащупать стальное колечко на ошейнике. Наконец, успешно, и я защелкиваю на нем карабин поводка. Тяжело дыша от июльской духоты, моя верная подруга ложится рядом: запускаю ладошку в длинную струящуюся шерсть. Под светом ярких лучей волосинки кажутся золотыми: по ним то там, то тут пробегают крошечные искорки. Вот бы одолжить немного драгоценных длинных ниточек и изготовить себе чудо-панамку! А что? Мама вязала мне такую голубую: только ведь она совсем обычная. А эта защищала бы меня от всего плохого, что только есть на свете…

Мы идём по улице – обе горды собой и друг другом, и улыбаемся. Да, представьте, собаки тоже умеют улыбаться!

Вижу друзей, бегущих навстречу, вместе мы заворачиваем на пустырь под горой. Случайных прохожих здесь нет, и я отцепляю карабин. Мишка держит за пазухой мяч, громко выкрикивая слова считалочки: звучит последнее – и мы бросаемся кто куда. Лохматое облако звонко лает и пытается догнать сразу и мяч, и нас. Мы захлебываемся хохотом, падаем на изумрудную мягкую траву, и длинный язык щедро облизывает наши загорелые лица.

В попытке перевести дух поднимаю глаза на линию горизонта: со склона, опираясь на толстую палку, спускается старичок. Я знаю его: в детстве покалечился, и это отразилось на рассудке – почти не говорит, больше общается звуками. А ещё он пастух – водит козье стадо по полям и лугам. В голове мелькает что-то, и я уже, с поводком в одной руке и с кепкой в другой, кричу:

– Лайма, ко мне! – она и ухом не ведёт, трусит к нему – пушистый хвост развевается на ветру опахалом. Бегу со всех ног за ней, и тут, будто в замедленной съёмке, вижу, как он заносит руку над её головой – хочет погладить. Я обмираю от страха: собак этой породы, даже очень добрых и воспитанных, ни в коем случае нельзя гладить по голове, там нервы у них, папа рассказывал…

– Нельзя!… – ору не своим голосом и лечу к ним. – Не троньте её-о!

Слишком поздно. Раздается грозный, почти львиный рев, и я вижу кровь, много красной-красной крови. Ненавижу этот цвет с детства.

Пастух прижимает раненую руку к груди и глухо стонет. Поднимаю с земли длинную хворостину и замахиваюсь на собаку:

– У, негодная! – ветка, протяжно вжикнув, разрезает воздух. – Плохая, плохая! – негнущимся пальцами прицепляю поводок. Лайма грозно рычит, крутит мордой. В меня вселяется решимость:

– Мишка, Вань! – мальчишки уже рядом.

– Эх, и сильно прокусила!

– Вообще, смотри, тут уже лужа натекла!

– Хватит болтать! – командую я. – Ведите его к бабе Рае, быстро!

Ванька в шестом классе, Мишка, как я, в третьем, но оба высокие и крепкие. Покидают поле боя медленно: мужчина шатается от слабости. Козы нервно семенят за ними – со стороны посмотреть – странная процессия!



Маленькая Наташа плачет: ей только четыре, Ксеня пытается успокоить малышку:

– Лайма хорошая, просто чужих не любит, не плачь! Манька! – я поднимаю голову. – Вот это ты храбрая, а! Я бы сразу растерялась, рот открыла!

– Угу, – угрюмо киваю я, пнув ногой земляную кочку. Колени трясутся, пальцы сжимают испачканный поводок, моя лохматая подруга пристыженно сопит прямо у меня за спиной, а я вслух громко и властно (насколько могу в данный момент) приказываю:

– Домой!

У калитки отец. Подхожу к нему почти вплотную, передаю веревку поводка и чувствую, как мои губы дрожат, понимаю – слишком заметно:

– Папа, а она… а я… – не в силах больше сидеть внутри мой непрожитый страх вырывается наружу бурлящим потоком слез.

– Молодец, молодец, – широкая ладонь гладит меня по макушке. – Я знаю всё, несильно она его, разберемся… Не растерялась! Ты такая смелая!…

Смелая? Я? Кто бы мог подумать, что через несколько лет от храброй отчаянной Маньки не останется ничего?