Книга Герцогини - читать онлайн

Скоро скоро скоро

Электричество умрет

Скоро скоро скоро

Снова появятся мастера свечей и подсвечников

Бумага станет плотной крепкой и сильной

При свете ярких свечей

Женщины будут писать письма гусиными перьями

А на столе появится песочница

И у каждой женщины появится возможность стать Герцогиней

или камеристкой

Султаншей или служанкой в хамаме

Женщины снова будут писать стихи.

А те, которые не будут знать грамоте,

Будут просто петь стихи.

И на фреске счастливая скромная супруга донатора

Будет в окружении своих восьми детей,

Самый младший из которых будет стучать маленькими палочками

В пёстрый барабан…

Век двадцать первый повернул куда-то;

И снова блещут светочи ума,

И снова брат идёт войной на брата,

И снова во Флоренции чума.

И снова все так ярко, так незыбко –

Плоды и птицы, яблоневый сад.

В саду ее гулянье и улыбка.

Век двадцать первый повернул назад.

В ее роду мы различаем предка,

В дворцовых залах он отец и сын.

На родословном древе чахнет ветка

Под тяжестью полотен и терцин.

И еле слышен строф латинских лепет,

И еле виден самый главный зал…

Художник, где ты в этом страшном склепе?

Всё кончилось. Ты всех нарисовал.

Но, может, это ничего не значит,

И вечный не нарушится закон,

Когда она зовёт тебя и плачет,

В больнице горько плачет в телефон.

В аэропорт уносится дорога.

И вот уже с высокой высоты

В твоем лице уже видны немного

И Гольбейна и Брейгеля черты.

И вот уже стремясь к заветной цели,

Привидно мрачен взором и суров,

Ты к ней летишь по небу Боттичелли

И прочих итальянских мастеров.

Ты не германец герцогского рода

Уже давно.

Но в свете синевы

Внезапно проявляется свобода.

И ты летишь, художник из Москвы.

И вот уже не разомкнуть объятье.

И адским ветром Данте рвёт вотще

И жемчуг разузоренного платья

И русский соболь на мужском плаще.

Детство пробежало стремительно,

как мои босые ножки маленькой-маленькой девочки

по мозаичным полам.

И вот уже служанки домашние мне говорят наперебой,

что я уже большая, лет семи или восьми

и не должна играть в лошадки с тростью моего отца,

стуча и громко топая новыми туфельками.

Отец любил свою светловолосую девочку

Он говорил мне, что моя улыбка озаряет его жизнь

прежним весельем

Во мне как будто воскресала юность хрупкой матери моей.

Я прибегала в его кабинет

пробегала по деревянным полкам беспокойными пальчиками

длинными нежными тонкими, еще детскими

вытягивала наугад то историю бесшабашного Фачино Кане,

то стихи Гвидо Кавальканти,

то какой-нибудь трактат Боккаччо

присаживалась к маленькому столу и уходила в чтение

Потом вдруг ложилась щекой на страницу

и буквы становились забавными,

а мои светлые волосы смешно щекотали другую щеку.

И вдруг вскочив внезапно

убегала в галерею, оттуда в замковый большой двор

и носилась наперегонки с мальчишками-слугами.

Отец отличал меня от старших братьев

с их пристрастием к охоте и карточной игре.

Мне шел девятый год, когда он обручил меня

с одним из малолетних сыновей

знатного, но обедневшего семейства,

выдав по договору часть моего приданого.

Отец говорил мне, что из моего жениха

выйдет славный покладистый парень –

– Он тебе мешать не будет!

И полы длинной безрукавной куртки запахнув отец смеялся.

Он всё оставил мне,

а братьям выделил две небольшие доли.

После смерти отца я стала богатой наследницей

и желанной невестой.

Болезнь, от которой он умер,

происходила от излишних наслаждений.

Часто его комнаты были заперты для меня

и доносилось звучание недетского веселья.

Мне потом рассказывала кормилица,

что красивейшие куртизанки обнаженные

собирали в свете больших свечей

разбросанные нарочно на полу каштаны

И свечение свечей колеблясь выхватывало яркую голизну

и золотистые волоски…

Отец умирал

Бездетных вдовых теток набежала тьма

в накидках черных, в черных шляпах с перьями

Потом они все умерли

ведьмы с длинными носами

и это было очень хорошо…

Отец сидел на своем большом кресле

задыхаясь немного

приоткрывая щербатый рот

И его растрепанная борода слегка тряслась.

Тиберио и Массимилиано, мои старшие братья

стояли по обеим сторонам большого кресла

вытянувшись и недвижно,

как статуи пизанского Кампо-Санто

и красиво хмурились…

Я подбежала к отцу,

но он остановил меня резким взмахом широкого рукава

– Прочь! – закричал он. – Все прочь!

Никто ничего не получит.

Я всё оставлю дочери моей.

Но и ты не подходи ко мне, девочка.

Моя смерть дурно пахнет.

А ты живи!

Живи как хочешь!..

Братья не могли нарушить брачный договор

и после всех похоронных и траурных церемоний

я стояла на балконе, на светлом солнце

и смотрела вниз, на город, на площадь

На мне было атласное зеленое платье с золотыми пуговицами

и узором из больших продолговатых золотых листьев

на подоле

Волосы убраны в золотую сетку,

густо усеянную мелкими камешками сапфиров

Ожерелье из венецианских дукатов тяжело спускалось

на блестящий атлас

на едва развившуюся грудь

Мне было десять лет.

Зазвонили колокола,

Затрубили трубы

День был ветреный –

колыхались полотнища тканей,

украшавших фасады домов

Рыцари в изощренно украшенных доспехах

окружили на почтительном расстоянии

одиннадцатилетнего мальчика,

моего жениха

Перо на его берете было закреплено драгоценной булавкой –

большой рубин отсвечивал на солнце

Тонкие мальчишеские ноги в маленьких сапожках

вдеты в блестящие стремена

Лошадь шла легко, ветер трепал гриву

Позади нарядного мальчика ехал отряд трубачей

в куртках, сплошь покрытых золотым шитьем,

в шапках высоких и тоже отблескивающих золотыми нитями

на ярком летнем солнце…

Лицо мальчика имело гордое выражение, но веселое…

Братья отвели меня в церковь

Мне стало страшно, и я всё забыла о венчании

Потом я сидела рядом с ним в большом зале

Стены были обиты пестрыми флорентийскими тканями

За столами пили, ели, много говорили многочисленные гости,

разноцветные, как дорогие попугаи из далеких стран

На хорах играли музыканты

Слуги нарезáли гостям мясо и разливали вино

в серебряные чаши

Подано было много дичи и рыбы,

приготовленной на самый разный манер

Принесли груши, яблоки,

тарелки, полные венецианскими конфетами,

какие обычно подаются на свадьбах

И вот свадебный пирог уже несут

двое слуг,

сгибаясь под тяжестью золотого подноса

Огромный пирог из слоёного теста,

начиненный жареными вальдшнепами и куропатками.

Значит, скоро конец свадьбе и будет брачная ночь…

Я ничего не ела, кроме нескольких миндальных печений,

и пила вино, разбавленное водой –

мне всё время хотелось пить…

Я думала лихорадочно, что мой муж ничего мне не сделает.

Я ведь знала, что это умеют делать взрослые мужчины,

а ему было только одиннадцать лет!

Я боялась боли…

Но он это сделал,

грубо; и я после поняла, что неумело,

причинив мне сильное кровотечение и отчаяние.

Я так плакала, что теперь он испугался.

Он уговаривал меня подчиняться ему,

потому что так надо.

Два года он мучил меня по ночам,

а днем мы почти не виделись.

Он подружился с моими братьями

и они пристрастили его к охоте.

Однажды за ужином он много выпил

и стал серьезно убеждать моих братьев,

что хочет иметь большую семью, много детей.

Детей мне вовсе не хотелось,

только не от него!

Братья знали, что если мой муж умрет,

они смогут распоряжаться моим имуществом

и мной…

Конечно, то, что он упал с коня,

могло быть случайностью.

Он ушиб голову, потерял сознание, началась рвота,

и через несколько дней его не стало.

Я не думаю, что мои братья были виноваты,

разве что Массимилиано…

Я сказала моей старой кормилице, что больше никогда

не дам ни одному мужчине

прикоснуться к моему телу!

Но она открыла мне, что впереди вся жизнь моя

и много наслаждений.

– Ебаться надо много, – так она сказала,

и прибавила с ухмылкою смешной гримасой, –

чтоб доебаться наконец-то до любви!..

Моя Баубо,

совсем похожая на прислужницу в древнем царском

доме

с влагалищем вместо рта

и сосками вместо глаз…

Как непристойно она смешила меня!..

Тиберио и Массимилиано размечтались,

как после смерти моего юного мужа

они принудят меня уйти в монастырь,

и в их распоряжении окажутся дворцы, сады,

плата, которую следовало взимать

с крестьян-арендаторов моих земель,

принадлежащие мне городские сукновальни…

Но Тиберио сомневался,

он уже немного понимал мою натуру;

понимал,

какая вскоре я сделаюсь…

А Массимилиано в большом зале с двусветными окнами

заговорил об устройстве поминального обеда

и о приглашении нотариуса

на третий день после торжественных похорон.

А сердце мое сильно билось.

Я сказала громко, что уже послала за нотариусом,

за тем самым, о котором рассказывал мне отец.

Они часто пировали вместе

за дверями, запертыми для меня.

Нотариус удостоверил завещание моего отца обо мне

как о почти единственной наследнице.

Всё имущество моего покойного мужа,

приданое, которое дал за мной отец,

я возвратила матери

несчастного, в сущности, парнишки.

Я уменьшила арендную плату, взимаемую с крестьян,

и увеличила плату работникам сукновален.

К поминальному обеду я заказала белые трюфели,

лучшую рыбу, шампанское вино без игры

и херес…

Именно после смерти моего мужа я жила как хотела.

Братья могли мне только пальцем погрозить.

Я решила следовать совету кормилицы.

И первому после мужа отдалась красивому лютнисту,

обычно игравшему на пирушках моих братьев.

Его лицо я забыла, но ощутила тогда,

что соитием возможно наслаждаться…

Я отдавалась самым привлекательным и занятным

кавалерам.

О моих любовниках знали.

И дивились моим парадным обедам, веселым ужинам,

пышным загородным прогулкам,

как чудесам на страницах

запутанных повествований Джамбаттиста Базиле.

Я много танцевала в больших комнатах

вечерами и ночами

в свете свечей и факелов.

У поэта Алена Шартье есть баллада о dame sans merci –

немилосердной красавице.

Я знала, что меня прозвали Милосердной красавицей.

Но никто не осудил бы меня открыто

при моем богатстве!

И я наслаждалась жизнью, я смеялась.

Потом я встретила тебя.

Мне пятнадцатый год, их много у меня,

они красивы и телесно сильны,

но единственный – ты!

Я знаю, почему.

Она поднимает руки

И пахучая крепкими жаркими духами шелковая сорочка

скользит на голое гладкое тугое тело

Служанка чешет ей косу

волосы ей жемчугом перевивает

И двое слуг

они следуют за ней

И вот плитки пола церкви

она опускает в чашу кончики пальцев

Вот кончики пальцев опустила в чашу

она

И словно легкое нервическое дыханье нетерпения

от пальцев

И вот он встал совсем близко

стоит в своих штанах-чулках

куртка перетянута

и кудри падают на щеки

ниспадают

И большие носки башмаков загнуты щеголевато

Штаны-чулки обтягивают ноги туго

Вот юноша в жилете белом

кудрявой головой и завлекательной улыбкой

Так улыбнулся завлекательной улыбкой

И мелкими кудряшками черноволосой головы тряхнул слегка

И тихо говорит ему она:

– Идем скорее…

Веер в виде разноцветного флажка

так и ходит ходуном в ее руке

Промчались анфиладой комнатных ковров

вдоль гобеленных стен

Сними скорее маску золотую волчью

и перчатки росным ладаном надушенные

Нам чума не страх…

Очки на палочке он приложил к глазам

Ведь все-таки он книжник, он студент

и спрашивает прямо

взволнованный он спрашивает утвердительно и с трепетом:

– Вы знали Микеланджело?

Она в ответ с надменным смехом:

– Не так, конечно, близко, как моя sorella

Виттория

тоже из рода Колонна…

И пальцами ужасно гибкими

чуть вычурно-красивым жестом

обнажает грудь одну

такую тугую полноту…

– И не так уж хорошо я знала,

но вот эта сиська

тебе привет передает от пальцев Микеланджело…

Как грубо говорит она

какая грубая

Грудь обнажила

И очки уже летят стеклянной стрекозой

на сумрачный ковер

Запотелый серебряный бокал лимонада

О как жарко!

И зовет служанку приближенную

ставни затворить скорее

И уходи!

Просто нет терпения

И сразу догадался

Разрывает платье шелковое на ее груди

Она высокая

светло-золотистых волос на плечи

бледное лицо

томные глаза

покатые плечи легочной болезни

руки гибко длинные какие

пальцы длинные какие руки

Она высокая

длинным тонким голым телом

тонкая какая

на постели ровненькой без складок

покрывале золотóм зеленым

вышитым узором

Нет, спешить не будем

Медленные губы сладко пьем

Язык в гортани

сладок медленно

Она ласкает озорница озорными пальцами

Сильную мужскую плоть

Твое мужское

это сладкий-сладкий финиковый плод

полнится моим любовным соком

очень сладким

Дальше, дальше, дальше!

Дальше и сильнее…

Нет, спешить не будем

Вечность поцелуев

И мужская сила в женское войдет

Больно!

Нет, не слушай!

Дальше, дальше!

Это будет долго, долго, долго

много разноцветных ласковых столетий

сильных и прекрасных

Мне ведь нет пятнадцати еще

Это будет долго, долго, долго

Много будет разных их

Но ты останешься единственным

А если братья, стражи верные мои,

моей чистейшей чести молодой вдовы

тебя убьют

голову твою ножом отрежу острым

в горшок цветочный в землю крепко закопаю

И внезапный алый вырастет цветок…

После дней и ночей с тобой

мне захотелось вдруг

брутальности, злости,

чтобы меня болезненно унизили,

чтобы мое нежное тело мяли руками –

когтистыми лапами;

чтобы меня осыпáли непристойной, грубой,

грязной бранью;

чтобы в мои губы впивались вонючей мужицкой

пастью…

И всё это давал мне тот, кого я прозвала

Ландскнехтом.

Он и был в начале своей подлинной жизни

ландскнехтом-пехотинцем,

но перестал им быть,

и оставался просто немецким мужиком,

раздобывшим в вихре грабежей

бодрого коня и рыцарские доспехи,

и отвоевавшим себе в жестокой смуте многолетних войн

жестокую свободу.

Мне нравилось падать стремглав

в забвение всего и вся

кроме его сурового лица, жестоких глаз,

бритой головы;

мощного тела мужика-солдата,

недавнего наемного воина…

Я угощала его тяжелыми блюдами,

которые готовила собственноручно.

Мне нравилось, как он раскидывал на столешнице

плотные волосатые руки

и жрал поросенка,

нафаршированного цельными орехами, чесноком

и апельсиновыми и лимонными дольками.

Он был вояка

по немецким землям пронесся с отрядом своих головорезов

как ливень буйный из грязи и камней.

Они ехали уверенно, оставляя за собой

мужиков, подыхающих от запихнутых в разинутые рты

комьев навоза,

затоптанных копытами мужицких младенцев,

изнасилованных баб и девок с разодранными ногами

и вспоротыми животами.

Только ничего мало-мальски ценного они не оставляли.

Это была сильная шайка

Мне нравилось, не знаю, кажется,

не то, как они поступали,

а то, что их поступки должны были вызывать возмущение

Потому мне нравилось…

Они всё сжигали.

А это красиво.

Однажды в детстве я видела, как загорелся верхний этаж

одного ветхого дома.

И огонь полетел вниз,

совсем как мотыльки настоящие,

только большие.

Это было красиво.

Пожары – это красиво –

когда огонь становится пламенем

Но чтобы доставлять мне наслаждение,

Ландскнехт должен был напрягать все свои силы в жестокости

А силы его убывали

И вдруг он сказал, что он выше меня по происхождению

Зачем он сказал, не знаю

Но я с огромной, захлестнувшей меня радостью

дала ему размашистую пощечину!

И страшно насладилась чувством страха от его злого лица

И побежала и захлопнула дверь

И он сломал дверь кулаками…

И такого роскошного страшного совокупления

никогда в жизни моей не было!..

Но вот на следующий день он попросил прощения

и сказал, что любит меня безумно

А мне это говорили тысячу скучных раз!

И ночью он был совсем обыкновенным

Таких у меня много бывало,

я даже запретила себе думать о таких…

И все равно он бы мне надоел,

даже если бы его силы оставались при нем…

Я приказала слугам не пускать его во дворец

Но как меня раздражали эти мелочные мысли,

охватившие меня:

вдруг он нападет на мой дворец, на меня;

вдруг его головорезы захотят мстить,

если он исчезнет…

Я раздражаюсь, когда жизнь вдруг хочет удушить меня

своими гадкими мелочами;

утопить, как в глухом болоте…

Надо было приказать жестокое и окончательное

Но убийство такого как он, разве это жестокость?..

И вот он пропал.

Я знала, что его никогда не найдут.

Потому что на моей стороне было море,

и зависимые от меня храбрецы,

отлично владеющие простонародными ножами

лодочники…

А во главе его головорезов встал давний его соперник,

вовсе не обладавший его властностью.

И вскоре шайку рассеяли,

почти всех перебили,

оставшиеся разбежались…

И теперь, то есть сегодня,

я выставила вон из поварни повара Леоне,

кухарку и судомойку

В буфетной комнате жар от камина

Я осталась совсем одна

Волосы я завязала на затылке зеленой лентой

Я варю густое варенье из лесной земляники,

снимаю пенки деревянной ложкой…

Готово!..

Я прикрываю маленький горшок плотной бумагой,

смоченной сладким вином,

и ставлю на деревянную полку,

накрытую белой полотняной салфеткой,

вышитой красными шелковыми нитками…

В спальне буду одна,

распахну окно,

впущу солнце,

закрою глаза

И перед моими закрытыми глазами

пролетит мгновенной птицей

твой кроткий взгляд из-под черных кудрей…

Я послала за тобой и знаю,

ты придешь незамедлительно…

Я сижу на постели,

поджав под себя ноги,

раскрыв «Поэтику» Аристотеля,

и в нетерпении представляю себе твой голос,

твои руки, протянутые ко мне,

всего тебя!..

Сегодня я оделась по-испански

как при дворе Филиппа-короля

придворные дамы

я вышла в черном

Волосы закрыла плоёной белой накидкой

немножко в складках такой

И совсем не пудрилась

сегодня я бледна

и надушилась очень мало…

Так будет хорошо для ученой женщины

Но почему никто как будто бы не замечает

остроту и необычность моего ума?

А только нежность груди из корсета,

когда такое платье я надену…

И всё же я понимала,

чуть надувая губы в легком раздражении,

что хороша, красива…

Приглашенный мною собеседник-гость

он выглядел вполне благопристойно скромно

Отложной широкий воротник на нем был

усы бородка

волосы мышиного цвета до плеч

и глаза навыкате печальные…

Мне нравился его широкий белый воротник

с такими острыми уголками

такими треугольными…

Расположились мы на креслах друг против друга

на креслах, щедро резных

с изогнутыми прихотливо ножками

и спинками и подлокóтниками,

обитыми плотным шелком и сукном

И на столике между нами бокалы

потому что кувшин кипрского вина

и в миске фарфоровой фламандские вафли

и на блюде гроздья винограда

как раз было время сбора винограда

А собеседник мой из Англии

и вот я буду по-английски говорить

с испанским привкусом на языке и нёбе

как будто это привкус апельсинов

и привкус андалузского шербета

– Я с вами побеседовать хочу, –

обратилась я к его глазам навыкате печальным –

о ваших сонетах, –

сказала я.

И он ответил скучным голосом таким:

– Да, о сонетах.

Ну, давайте о сонетах…

Ему уже стало скучно

И я вижу, то есть слышу:

он меня ни в грош не ставит

ломаного гроша, мелкой монеты за меня он не дает

Ведь я женщина

ценить меня следует лишь за красоту

а мыслей интересных занимательных быть не может у меня

А мою красоту кто не захотел бы купить

но купить никто не может

а только даром, как подарок,

если я отдам.

И вот мне захотелось гадостей наговорить ему

– Ведь вы не дворянин, – сказала я

Он подался со своего кресла чуть вперед

и что-то там забормотал такое,

мол, королева даст ему дворянство…

Я продолжала,

не обращая внимания на его бормотанье:

– А правда, что вы русский, московит?

– С чего вы взяли?

О! О вежливости он забыл…

– Так. Ходят слухи, – издевалась я.

– Неправда, – он ответил коротко и напряженно.

– Как жаль! – мой голос издевательский звучал так мелодично, –

Мне говорили, с московитами бывает интересно –

издевалась я над ним…

Я разозлилась

Пальцы растопырила немножко,

как будто прямо вдруг ему в глаза

ногтями длинными, окрашенными в красное,

как кровь.

Но я не стала пальцами ему в глаза

Я указала только на картины на стене

И меня он понял наконец-то

Пробормотал «Простите»…

Ну а я сказала так,

ему сказала,

смутным полукругом легким комнату рукою обмахнув,

я говорила об одной картине

– Здесь так тепло, – сказала я, –

и кипарисы вдоль дороги

и ветерок в двусветном солнечном окне…

картина неизвестного художника

А там в Голландии –

смотрите на картину – другую,

там катанье на коньках, на толстом льду

на льду ужасном в Дантовом аду

Нет, мы об этом после будем говорить

Сейчас я просто быстро вспомнила,

как я люблю кататься на коньках,

катиться медленно – большие рукава

и руки в пышной муфте –

кисти рук…

Он глянул на голландскую картину, и уверенно, так по-мужски

сказал:

– Конечно, Брейгель; только я не помню –

Старший или Младший…

Я прервала его:

– Что думаете вы о символах?

– Что думаю? Что символы важны

для веры в Господа…

– Для веры? Я согласна.

Короткую историю вам расскажу сейчас.

Слыхали о французском вы поэте

по прозванью Франсуа Вилон?

– Слыхал.

– Тогда, конечно, вы слыхали, читали

строки грустные о том, что он иссох и почернел, бедняга,

и фиников и фиг давно не ест.

Так что случилось? В Париж не привезли сладкие плоды?

У бедного поэта денег не было для их покупки?

Нет.

Суть в символах.

Вилон не жалуется, он гордится!

Ведь многим известна эта символика:

финики – мужское, фиги – женское,

А кушать означает еще и совокупляться.

Отказавшись от совокупления и с женщинами и с мужчинами,

поэт обрел облик истинного аскета – почерневший, исхудавший…

Но я о другом поэте вспомнила –

о прекрасном принце Шарле де Валуа,

владетеле Орлеана и Блуа

Я подумала о его поездке через лес –

по дороге, проложенной в чаще

Повозки гуськом одна за другой

и всадники и пехотинцы

и запасные упряжные лошади

и озабоченные квартирьеры

А вот и обширный постоялый двор – пора немного отдохнуть

Я и сама так ездила сколько раз…

Но стихотворение, где описана эта поездка,

принц озаглавил: «Лес долгого ожидания»…

И что он хотел сказать, какими символами воспользовался,

даже я не разгадала…

Я и в другом стихотворении не разгадала символов,

увидела только живое зрелище;

время сбросило одеянье снегопадов и дождей

гобелены вынесли в большой внутренний двор

пыль взлетает солнечным облаком

парча сверкает нитями…

Как я хочу весну! –

проговорила я, чуть растягивая слова

Это был как бы возглас красавицы,

чуть капризной внезапно,

которая может себе позволить отвлечение от серьезной беседы…

Но я вернула серьезность на свое лицо

и продолжила говорить уже серьезно.

– Посмотрите снова на эту голландскую картину, –

сказала я, –

Вы думаете там веселость Рождества?

Нет. Нет.

Вы думаете, толстый лед?

А он на самом деле хрупкий.

Смотрите, смотрите!

Зимний холод, коньки, полынья…

и ловушка для беззаботных птиц!

О люди! Беззаботная планета

Земля

Смотрите, зачернела полынья

А люди на коньках как будто бы ее не видят

Смотрите, вот они все, вот они –

птицы, беззаботные как люди

Вот-вот, вот-вот

ловушка дьявола убьет их!..

Он посмотрел на меня, мой гость

Я видела, что он удивлен

Он, должно быть, не думал,

что я, женщина, умею рассуждать.

Он быстро произнес:

– Я понял.

Я понял, вы поймете всё, что я хотел сказать в сонетах

Но я начну сначала

посчитайте это предисловием.

Я родился в год смерти великого Микеланджело…

– Ах, этот Микеланджело! – я перебила звонко –

Он, кажется, преследует меня как будто.

И все мужчины, едва на меня взглянув, о нем вспоминают.

А я его так мало видела,

то есть я не имела с ним особенных любовных дел…

Мой гость склонил голову почтительно,

думаю, он улыбнулся

и принялся дальше рассказывать:

– Я с детства знал, я слышал о чернодушной правительнице-ведьме,

мужеубийце

гнусной католичке

распутнице

Но ведь и вы…

Простите…

– Что я? Распутница и католичка?

Мне всё это смешно. Рассказывайте дальше.

– С детства я слышал об этой отвратной паучихе,

о том, как она плела сеть интриг ужасных.

Я говорю о Марии Стюарт,

о той, что недостойна была носить Марии имя пресвятое.

Убийца мужа, смуту в своей стране Шотландии поднявшая,

От возмущенного народа своего она бежала в Англию,

где наша королева с дивной добротой

гостеприимство оказала ей

как родственнице дальней.

Но злонамеренная ведьма не унималась

И вся Англия ужасно трепетала

Было ясно, что вот-вот на нашу Англию надвинутся,

подобно чудищам морским,

Испания и Франция –

два католических чудовища ужасных –

надвинутся по слову интриганки гнусной.

Вся надежда наша была на девственную мать страны любимой.

Мы обожаем нашу королеву-девственницу!

Да, Англия дрожала, трепетала,

но мы в единстве обожанья нашей королевы,

надеясь на ее высокий ум,

с надеждой ждали будущего…

– Неужели девственность она хранит с такою стойкостью? –

спросила я.

Он отвечал: «Не верьте сплетням.

Она чиста. Ее зовут поэты

прекрасною весталкой!».

– Но я слышала о её фаворитах…

И после этих моих слов он повысил голос:

– Пусть сплетня не коснется чистоты!

Цвет Англии – ученые и храбрые мужи

с ней узами честнейшей и чистейшей дружбы связаны.

А я слыхал не раз о ваших возлюбленных…

– Вы слыхали правду.

– А вы, достойнейшая Герцогиня, клевету слыхали!

– Так вот в чем мы разнимся с вашей королевой:

на нее клевещут, обо мне же правду говорят.

Я рассмеялась и сказала:

– Продолжайте свой рассказ.

И он продолжил:

– Сбылись ужасные предсказанья и предчувствия,

сопровождаемые мучительным биеньем сердца

Война началась.

Испания на нас напала,

Война уже два года шла, когда решилась наша королева

казнить коварную Марию Стюарт

посредством отрубанья головы!

Все страны и народы христианского мира обмерли –

доселе ни один правитель христианский не издавал приказа

о лишенье жизни

другого христианского правителя.

Но обожаемая наша королева решилась и пошла на это

во имя своего народа

во имя будущего своей страны!

Мир католический лишился ведьмы-вдохновительницы.

Вся Англия вздохнула, радостно вздохнула,

когда упала голова упрямой ведьмы,

грохнулась на деревянный помост.

И уже через год мы рассеяли, разбили испанские корабли

в сражении большом.

Мы доказали, что Господь за англичан, за Англию!..

От этой славной казни мы ведем отсчет побед английских

и триумфа,

когда нашу страну весь мир признал владычицей морей!..

Мне было двадцать три года в год казни Марии Стюарт.

И уже в тот год я начал думать

о прославлении в стихах и нашей королевы

и веры христианской истинной и правой.

Но лишь пятилетие спустя созрел мой ум

для начала моего труда.

И длился труд мой символическим числом семь лет.

Двух женщин я поставил в центр окружности повествованья моего –

одна светла, другая же черна…

– Ну да, – сказала я, – Мария Стюарт

и обожаемая англичанами Елизавета.

Загадка недурна,

но очень уж проста…

– Не так проста, как вы решили, герцогиня.

Вы знаете, в какое время мы живем сейчас?

Оно завется Ренессанс.

Философы, художники, поэты возрождают

взгляд греко-римский на прекрасность человека,

на совершенство человеческого тела…

Гуманизмом назвали в наши дни этот взгляд.

Внимательно глядят на человеческую природу,

устремляются к ее улучшению,

ищут возможности и пути этого улучшения.

И неминуемо приходят к мыслям о месте Господа в жизни человека,

в той самой человеческой природе!

Возрождая греко-римский жизнелюбивый взгляд на человека,

всё более задумываемся мы о пороке, грехе, искушении.

О как вы поняли картину голландца –

как беззаботно веселятся люди,

не сознавая, что под их коньками адский лед,

что полынья уже разверзлась и черна;

как сделал птицелов для беззаботных птиц ловушку,

так дьявол смастерил ловушку искушений

для человека…

Мой собеседник-гость начал увлекаться своею речью,

он жестикулировал, махал руками…

и говорил уверенно и возбужденно:

– Если Господь неустанно опекает род человеческий,

стремясь отклонить его от греха,

то не может и дьявол быть спокоен;

он вечно в поисках всё новых способов греховного соблазна.

Вот гуманизма вывод и итог!

И надо находить и обезвредить служителей дьявола

и очистить огнём души соблазненных дьяволом.

И не тайна, что легче всего соблазняются женщины,

ибо они – сосуд скудельный.

И слишком многие из них подобны углю, – сгорают в пламени греха,

и даже вдохновленный Господом костер

не очищает души их.

И слишком мало женщин – ничтожное число –

сияющих и твердых в добродетели и вере!

Об этом изложили ясно Генрих Крамер и Якоб Шпренгер

в удивительном трактате «Молот ведьм».

И никому бы не взбрело на ум воспевать чистоту Марии Стюарт,

ибо никогда она не была чиста.

Но стихоплеты охотно воспевали ее телесную красоту.

Совершенство тела может соотноситься с совершенством души,

но может явить всю лживость дьявольского соблазна…

Я вовсе не намеревалась показать свою начитанность,

а так, вдруг вспомнилось:

– Ведь это как в фацетии Поджо Браччолини –

Некий Чинчо Романо овладел красивой женщиной,

и вдруг она исчезла, оставив после себя запах серы.

А кто ж не знает, как воняет сера!..

Впрочем, женщиной он овладел насильно…

Однако собеседник мой не обратил внимания на это насилие.

Зато мы оба вспомнили снова Франсуа Вилона,

которого суккуб, принявший облик

продажной женщины по прозвищу Марго-Толстуха,

насиловал, к постели грязной пригвоздив,

греховно на несчастного верхом усевшись,

и свой живот с плодом греха оберегая.

Напрасно бедный парень бил ее в живот,

он сил таких не имел, чтобы покончить с плодом греха суккуба.

Марго воняла, как навозный жук.

И дьявольской её целью было вовсе не убийство бедолаги,

а навсегда покрыть его позором, очернить грехом…

Как удалось ему очиститься, об этом он в своих стихах рассказал…

– Но я хочу вам рассказать о чуде происшедшем, –

воскликнул в нетерпении мой собеседник, –

о чуде, происшедшем с одним придворным королевы,

коего ведьма Мария Стюарт желала сделать французским шпионом,

соблазняя своей красотой.

И вдруг он увидел, что ее волосы черны и подобны проволоке,

и аромат розового масла, исходивший от ее платья,

тотчас сменился удушающей вонью…

И этот человек в ужасе бежал…

И я так и описал чернодушную женщину-суккуба:

соблазн она даже для самых верных христиан.

Душа ее черна и далеко не каждый

сумеет истинный образ ее постичь и бежать от нее!

И вот я о чем в своих сонетах говорю:

о черной женщине, о светлой королеве,

девственной матери народа страны любимой!..

К своему удивлению, я не чувствовала ни обиды,

ни возмущения,

когда он бранил женщин.

Но почему не чувствовала?

А потому что речь его была речью поэта…

И я сказала ему:

– Бывают дивно светлые женщины.

Только не каждому доступно их сияние,

И многие за черноту принимают это сияние.

Но вы-то понимаете символику вина и винопития.

И потому послушайте слова одного перса,

сведущего в божественной науке сочетания символов.

Вот его слова:

«Она пришла ко мне пьяная, в полурасстегнутых шелках,

и протянула мне чашу вина.»

И вот что ответила ему спустя несколько столетий

чистейшая девушка из еще неоткрытой земли:

«Я пробую никем не приготовленный напиток,

черпáя кружкой жемчуг.

Никаким рейнским бочкам не снилось такое вино.

Я пьяница воздушных сфер, я бродяжка, отведавшая росы.

Я бреду шатаясь из таверны цвета голубой лазури

Сквозь бесконечный летний день.

Когда Хозяин таверны выставит вон опьяневшую пчелу,

когда мотыльки откажутся от последнего глотка,

я буду пить еще и еще!

До тех пор пока ангелы не снимут передо мной

свои белейшие шляпы,

и святые не подбегут к окнам,

чтобы поглядеть на пьянчужку,

прислонившуюся к солнцу!»….

Так они говорили друг с другом, разделенные столетиями,

и ничего друг о друге не зная…

– А вы вольнодумка! – заметил мой гость.

– Есть немного! – отвечала я беззаботно.

Он улыбнулся, но улыбка не шла к его печальным глазам навыкате.

– Будем надеяться, – заговорил он мягко, –

что Хозяин таверны еще не так скоро прогонит нас.

И поскольку вы не спрашиваете о Светлом Юноше моих сонетов,

я сам расскажу вам о Нём…

Как много свидетельств явления Христа

в причудливых обликах,

даже и непривычных нам,

простым, в сущности, христианам.

Христос – девица-девственница, Христос-мать…

Христос-дитя, Христос-жених…

А история святой Екатерины из Александрии,

когда явился ей Христос в облике умилительного дитяти

и обручился с ней своим кольцом,

как желанный жених с невестой,

как бы соединяя своих два облика воедино…

– Но вы как-то очень по-женски рассуждаете, –

возразила я. –

Так возлюбляли Христа монахини

в своих уединенных кельях.

Он им являлся и дитятей, и женихом, и матерью,

и девушкой-подругой…

И что дурного в этом? – возразил мой собеседник-гость. –

Ведь и мне Христос явился для описания в моих сонетах

Светлым Отроком, Юным Другом,

перед которым преклонение мое…

Мой гость поднял руки в молитвенном жесте

и тотчас бросил их на колени, будто устал мгновенно.

Я вынула из сумочки на поясе коралловые четки

и медленно вращала в левой руке…

Мой собеседник-гость продолжал свои слова о Христе:

– Христос в облике Светлого Юноши –

олицетворенная возможность совершенства

человеческой телесной красоты,

возможность единения в гармонии

души и тела;

но и олицетворение трудной борьбы с соблазном черноты,

животворный вечный пример одоления тьмы…

Потомство несметное происходит от Юноши Светлого,

Потомство нашей правой англиканской веры,

Истины потомство!..

Он замолчал, затем произнес:

– Вы молоды, вы обладаете умом,

но как же вы красивы…

Я откинула накидку на спину,

чуть запрокинув голову;

и солнечные волосы, заплетенные в две светлые косы,

упали на грудь,

и не могла скрыть плотная ткань платья

округлое совершенство моих соразмерных грудей…

Мне было тоскливо и радостно слышать

эти обычные похвалы моей красоте.

Но мне сейчас хотелось, чтобы он сказал нечто другое,

нечто такое, чего бы я не поняла…

Мы выпили вина и стали есть виноград…

Я была совсем одна.

Это должно было развить чувство безысходности.

Надо было совершить, сделать какие-то простые будничные

действия.

И пока я буду совершать, делать эти действия,

чувство безысходности уйдет,

и мне будет казаться, что ничего страшного не случится,

не произойдет…

Я оделась сама, служанок не было.

Всех слуг и служанок не было.

Я оделась в суконное коричневое платье с закрытым воротом,

сама расчесала волосы,

заплела косу и свернула на маковку.

Простая заколка для волос лежала на низком комоде…

Я знала, что придут за мной.

Надеялась, что нет; и понимала, что напрасно.

А всё же…

Вдруг мой брат Массимилиано не решится на это,

не предаст меня…

С утра, пока я мылась и одевалась, меня мучила тошнота страха

И всё вокруг, все мелочи моей обыденной жизни, вдруг обрели

страшную огромную ценность –

серьги, которые я не посмела вдеть в уши,

носовой платок, маленькие ножницы –

возможно, всего этого больше никогда не будет…

Меня вели и везли;

и мне то и дело казалось,

что сейчас вернется моя прежняя, недавняя жизнь;

но она не возвращалась…

Мои служанки

мерзавки

перепуганное быдло

Возможно, им грозили дыбой и плетьми

И потому они старательно и тупо говорили против меня

Их научили говорить…

Ну да, мои наряды поражали блеском шелка, атласа, бархата

Из украшений я любила жемчуг, и по моему приказу

искали и скупали самые дорогие жемчужины

Конечно, ангелом я не была

Но чтобы мыться кровью деревенских девок – ugh su tutti voi! –

тьфу на вас всех!..

Конечно, я могла ужасные слова писать,

когда на меня находило это безумство писания стихов

Такое написать могла, что мой любимый,

он был один-единственный средь многих,

пугался…

Но никого я в жизни своей не убила

только один раз, и по справедливости приказала

А так, я даже ни разу не дала пощечину неуклюжей служанке

за неуклюжество ее.

Конечно, я жила свободно, танцевала, пела,

умела остроумную вести беседу

свои покои украшала золотой посудой, дорогими тканями,

фарфором нежным

И дорого платила художникам за их картины

и задавала пиршества, где пили дорогие вина

и вкушали редкие восточные плоды

Конечно, я предавалась любви порою буйно и открыто

Но когда дело дошло до обвинения меня в совокуплении

с дьяволом-инкубом,

потому что у него хуй большой

Вот когда до этого дошло,

я стала смеяться.

Я знала, что меня уже не оправдают –

надо бы заплакать,

но большой хуй дьявола – очень смешно!..

И вот что мне обидно,

вот что –

обидно, что всё, что происходит со мной,

всё это всего лишь потому, что подлый Массимилиано,

мой брат,

решил завладеть всем, что было во владении моем.

Он всегда был хитрым, подлым

Но когда в живых был мой другой брат, Тиберио,

такого не могло случиться.

Тиберио был суров со мною,

но за его суровостью бывала иногда любовь

и справедливость

А Массимилиано мне мирвóлил,

улыбкой хитрой лисьей улыбался

О если бы чума не унесла Тиберио…

А впрочем, оба они меня не любили…

И конечно, суд не оправдал меня.

Под конец мне стало всё равно, и я не опровергала

никаких обвинений…

Меня приговорили к пожизненному заключению

в моем недавно по моему приказу построенном

загородном дворце,

который уже не был моим,

потому что всё, чем я владела, досталось Массимилиано…

Он вёз меня в карете и уверял, что все комнаты и сад

останутся в полном моем распоряжении,

только выходить за высокую ограду сада нельзя будет…

Но едва мы приехали, как меня отвели

в страшную маленькую комнату в подвале.

Дверь наглухо забили,

оставив в самом низу лишь маленькое отверстие

наподобие окошка,

оно открывалось и закрывалось снаружи;

через него просовывали один раз на дню

кружку воды, ломоть хлеба и похлебку в оловянной миске;

а я могла высунуть горшок,

чтобы вылили мои нечистоты…

Я и теперь так живу.

Но только подлый бедный несчастный Массимилиано

моим богатством недолго питался, как ворон кровью.

Тлетворное дыхание чумы вошло в его покои и убило…

Сказал мне об этом голос моей невидимой тюремщицы,

которая со мной не говорила ни прежде, ни потом…

Я знала, что это женщина –

звучание шагов было женское,

и руки – сильные, но женские;

и голос грубый, но женский прозвучал…

Меня не освободили после смерти Массимилиано…

Моя вина, быть может, и не так уж велика

Я была слишком невоздержанна на язык

И слишком любила наслаждения и радости…

Я слишком…

Терзает кашель грудь

Вот скоротечная моя чахотка – смерть матери моей

Я знала, что я так умру

Я долго умираю, на грязном полу засохла моча

Я узнала, поняла,

что есть такое состояние измученного тела,

когда молишь Бога о скорой смерти.

О Богоматерь, смилуйся, ведь я ни в чем не виновата!

Сейчас не смею я произнести слово Paradiso

Но знаю я одного человека, он молится за меня

и будет молиться, ведь я его люблю.

Я в заточении.

Иногда вдруг я не то чтобы не могу в это поверить,

я просто непонятным образом чувствую,

что это странная неправда;

что сейчас я откину простыню, встану с этого жесткого тюфяка,

брошенного на грязные доски

деревянного пола;

и не буду ходить в десять шагов от одной стены

до другой,

а выйду резко в широкую галерею

громким звонким голосом стану звать служанок

стану долго и с наслаждением мыться

в большой ванне на львиных лапах

Мои волосы причешут

я оставлю их распущенными по плечам

Меня оденут,

застегнут все крючки и пуговицы

затянут шнуры корсажа

Я буду пахнуть душистыми эссенциями

Я нарочно пойду босиком по мозаичным полам анфилады

узких и широких комнат,

ощущая пышность юбки…

Жизнь полетит по-прежнему

Вернется моя свобода!..

И тотчас вонь мочи из грязного горшка

И я сижу, откинув простыню,

на жестком тюфяке,

обтянув подолом согнутые в коленях

и поднятые к подбородку ноги

Лодыжки опухли

Мерзавцы не дали мне даже самого простого платья,

я в одной сорочке…

У меня нет чулок

Мне не оставили гребня…

Волосы посеклись

Я дергаю прядь, зажимаю в горсти

белесые истончившиеся волосы…

Я хочу увидеть моего сына!

Но ко мне никого не допускают…

После его рождения мне казалось, что боли внутри моего тела

никогда не пройдут!

Но они прошли, исчезли…

Он был запеленат в белое

Было видно, как шевелятся его ручки и ножки

в пеленках

полусогнутые, как у всех младенцев

Его глаза увиделись мне совсем черными

и большими округлыми

из-под белого чепчика, который был ему немного велик

Его глаза смотрели внимательно

Над ним склонился белый головной платок

кормилицы молодой,

складчатый, как у всех кормилиц

и у испанских придворных дам.

Полусогнутыми младенческими пальчиками

он сильно и сосредоточенно

трогал ее грудь…

Он уже тогда был похож на своего отца,

на мою непонятную мне самой любовь,

которую я непонятно почему

и до сих пор воспринимаю как единственную…

А моей старой кормилице я сказала, что убью ее,

если с моим сыном что-то случится!..

Время показало, что я переоценивала

свою силу…

Ведь у меня всегда были верные люди

Большие деньги и угроза жестокого наказания удерживали их

от предательства.

Впрочем, оказалось, что денег всегда возможно пообещать

и даже и заплатить больше,

а наказанием пригрозить еще более страшным.

Но сейчас я не хочу думать об этом…

Кормилицей моего сына была здоровая сильная крестьянка,

жена арендатора в поместье того самого нотариуса;

я звала его шутя моим фамильяром,

волшебным помощником.

Он же и составил мое завещание.

Всё доставалось моему сыну.

После моей смерти мой мальчик должен был унаследовать

огромное богатство!..

Но если бы мои братья узнали о моем сыне,

они бы его убили.

Но и мне всё стало бы всё равно,

и я бы нашла способ убить их;

нет, просто убила бы открыто, у всех на глазах.

А того, кто осмелился бы донести им о моем мальчике,

я пытала бы дó смерти своими руками!..

Мой мальчик будет богат.

Массимилиано ничего не достанется…

Несколько раз в году я навещала моего сына.

Я не выношу верховой езды и тряских карет;

меня всегда несли в закрытых носилках.

И завидев остроконечную крышу крестьянского дома,

я приказывала нести меня быстрее,

раздергивала занавеси носилок…

Ему было четыре года

Я быстро подошла к нему

Он сидел на корточках на мягкой деревенской траве,

кудрявый, как его отец,

и смотрел на меня серьезно, почти сердито;

сунув палец в рот.

Я подняла его за руки, охватила его щеки ладонями

Он пытался отвернуться

Я ощущала, что его щеки тугие крепкие…

Отпустила руки от его лица…

Крестили его в три года.

Было несколько крестных отцов и матерей,

как положено для законных детей богатых родителей.

Мой фамильяр всё устраивал на мои деньги.

Но никто так и не дознался, чей это ребенок.

А если кто и догадывался, то знал, что надо молчать,

никому не хотелось попасть в беду…

Я стояла за колонной и наблюдала за обрядом крещения

Священник вывел за ручку

мальчика в крестильной рубашечке.

И вдруг все увидели на белой ткани отчетливый силуэт

маленькой рыси!

Я не находила этому рационального объяснения;

я была поражена, как и все.

А все бывшие в церкви нашли, что это добрый знак!

Ведь рысь это символ честности, учтивости,

умения хранить тайны,

и зоркого духовного зрения!..

Когда мальчика переодевали, рысь исчезла…

Всё же он не был законным ребенком;

но записан был как признанный крестьянином,

мужем его кормилицы.

Фамилию по моему указанию мой сын получил Buono.

Вдруг моим сознанием овладела странная для меня

наивность;

и я подумала, что с таким прозванием

ему легче будет расположить к себе людей…

И я же дала указание назвать его Винченцо.

Так звали его отца,

погибшего загадочно и страшно:

одним утром его увидели мертвым,

с разбитой головой,

у подножья лестницы бедного дома,

где он нанимал чердачную каморку,

когда приезжал ко мне из Болоньи,

где учился.

Я могла бы предоставить ему хорошее, даже и богатое

жилище.

Но несмотря на свою внешнюю хрупкость, он был настоящим

мужчиной,

и находиться на содержании у женщины ему претило!..

Я подозревала моих братьев,

но уличить их не было возможности у меня…

Святым покровителем моего сына я выбрала

святого Винсента Сарагосского,

покровителя виноделия и ораторского искусства…

По восьмому году мой мальчик уже что-то знал обо мне.

Сам подбегал, смотрел с приязнью, давал мне руку…

Мы гуляли на опушке леса близ деревни.

Мы молчали, но я была счастлива…

Вдруг он спросил, правда ли, что я умею гадать.

Я иногда баловалась этой забавой с гостями –

кто ему рассказал?..

Я взяла его маленькую руку,

посмотрела на маленькую ладонь,

и сказала ему о его счастливом будущем…

Всякий раз, когда я приезжала, он спрашивал,

когда я приеду снова…

По протекции всё того же нотариуса мой сын поступил

в пансион при городской школе,

где наставники отметили его способности

и прилежание, особенно в изучении латыни.

Я навестила его один раз,

скрыв лицо под густой вуалью

по совету моей старой кормилицы,

чтобы никто не узнал меня…

В одной руке я держала плоскую шкатулку с конфетами.

Я вошла в рекреационную комнату,

скупо убранную,

с двумя полукруглыми окнами без занавесей.

Мой мальчик смирно сидел за столиком

с расставленными шахматными фигурками,

положив ладони на свободное место на столешнице.

Он смотрел прямо перед собой,

на меня даже не посмотрел…

Помню, что я это всё сделала,

но не помню, почему я это сделала.

Я быстро откинула вуаль,

свободной рукой смахнула на пол шахматы

и поставила шкатулку на стол.

Винченцо улыбнулся.

Я быстро наклонилась к нему, расцеловала в обе щеки,

коротко смеясь…

потом в глаза…

Он зажмурился и тоже засмеялся…

Я села рядом с ним,

близко придвинув неудобный жесткий стул

с резной спинкой…

Мы ели конфеты,

похожие на разноцветные полудрагоценные камешки.

Потом я сказала, что мне надо идти.

Он взглянул на меня быстро и внимательно,

и спросил, можно ли угостить конфетами

других мальчиков.

Я энтузиастически повторила: «Да! Да!»…

Он шел, не оглядываясь,

глядя себе под ноги,

и прижимая шкатулку к груди,

к вельветовой коричневой курточке…

Я опустила вуаль…

Как некогда его отец, он стал студентом в Болонье;

изучал Римское право.

Я уже мечтала увидеть его знаменитым юристом,

когда вдруг нотариус получил от него письмо,

Винченцо писал, что покидает Болонью,

и настоятельно просит не искать его…

Спустя небольшое время до меня дошли слухи о театре,

где подвизался с большим успехом новый Арлекин –

Винченцо Buono…

Говорили, что он лучший…

Я отправилась в тот самый город…

Мой кортеж занял чуть не всю площадь перед театром –

запряженные лоснистыми породистыми лошадьми

четыре убранные шелком и бархатом повозки,

открытые носилки,

слуги в ливреях моих цветов – зеленое и золотое…

Затем мне всё же пришлось приказать им отъехать

подальше.

Потому что площадь начала заполняться народом.

Из разговоров на площади я поняла, что сегодня

представление короткое и бесплатное,

для того, чтобы люди поняли,

что стоит платить за спектакли в последующие дни.

Неподалеку от здания театра поставлен был помост,

куда взбежал, подпрыгнув, стройный красивый юноша

в нарядном белом камзоле, в белых чулках

на стройных ногах,

в башмаках, застегнутых на позолоченные пряжки;

он плавно раскидывал руки, хитровато улыбался;

и маленький тонкий локон спадал на правый висок…

Юный актер победительно говорил, пританцовывая,

комический монолог Арлекина,

заставляя народ на площади смеяться.

Он говорил о хитростях и плутовстве,

присаживался на табурет, нарочно поставленный;

откидывался назад и сам смеялся,

предавался веселому смеху,

изящно взмахивая руками…

После представления я беседовала с директором театра

в его кабинете.

Я сказала, что мне понравилось представление,

хотя выступил всего один актер.

Он говорил, что Винченцо прекрасный трудолюбивый актер,

склонный к недовольству собой, что хорошо…

В гримерной комнате Винченцо вытирал мягким полотенцем

только что вымытое лицо…

Я ни о чем его не спрашивала,

взяла его руки в свои

и поцеловала в щеку…

Он так походил на своего отца,

такого кудрявого красивого и остроумного…

Выйдя из театра, я упала без чувств.

У меня пошла горлом кровь.

Бесчувственную, меня перевезли

в ближайший монастырь клариссинок.

Настоятельница послала за врачом-греком…

Когда я наконец очнулась,

Винченцо стоял у моей постели.

Вошла одна из монахинь

со стаканом лекарственного питья,

и почтительно обратилась к нему:

– Вы сын госпожи?

– Сын, – ответил он коротко и сдержанно.

Меня охватило тревожное чувство счастья,

несмотря на боль в груди и слабость во всем теле…

Настоятельница впоследствии говорила мне,

что никогда не видела сына,

который так принимал бы страдание матери,

как свое страдание…

Вскоре я начала поправляться,

но беседы мои с моим сыном были порою тяжелы.

Однажды он воскликнул запальчиво,

что не испытывает ко мне ни сыновней любви,

ни дружеских чувств;

ничего – кроме непонимания и отвращения.

– И я не виноват, я не по своему желанию пришел

в вашу жизнь…

– Прости меня хотя бы за то, что я тебя люблю, –

произнесла я с несвойственным мне смирением.

Потом я спросила, чего бы он хотел в своей жизни.

Он глянул на меня с мягкой насмешливостью

и какой-то остренькой хитрецой,

и ответил:

– Вы, госпожа, ничем не можете мне быть полезной,

и мне от вас ничего не нужно.

– Но я завещала тебе всё мое состояние! –

мне было трудно говорить…

– Не умирайте! – возразил он. И продолжил:

Самое истинное в человеческой жизни – дерьмо,

в которое в итоге преобразуется человеческое тело.

– А душа? – с трудом невольно проговорила я.

– Кто знает… – он не договорил и посмотрел на меня,

и повторил: «Не умирайте»…

Тогда я выздоровела, а сейчас я в заточении;

и я так хочу увидеть моего сына!

Несколько дней узница ничего не ела.

Открыли дверь и увидели, что она умерла.

Позвали, как положено двух послушниц

из монастыря близ старого кладбища,

тело обмыли, одели в самое простое платье.

Было постановлено не хоронить ее в родовом склепе,

а закопать у ограды этого старого кладбища,

без креста и плиты.

А ее завещание городской совет счел не имеющим силы…

Гроб уже стоял подле выкопанной ямы,

когда пришел юноша в черной одежде

и попросил снять ненадолго крышку.

Он говорил учтиво,

но какая-то странная властность была в его тихом голосе.

Могильщики посмотрели на него

и исполнили то, о чем он просил.

Юноша встал на колени на теплой земле.

Была середина лета – июль – ярко светило солнце.

Серьезным громким голосом юноша читал заупокойную

молитву по-латыни –

– Requiem aeternam…

Вечный покой даруй ей, Господи,

и да сияет ей свет вечный.

Да почивает она в мире.

Amen.

Он наклонился,

закрыл ей глаза бережно,

поцеловал в щеку;

и тихо повторил:

– мама… мама…

Поднялся и отёр лицо ладонями.

Могильщики смотрели на него,

потом закрыли гроб и опустили на веревках в яму.

Юноша помогал им.

Могильщики переговаривались, бросая лопатами землю.

Юноша слушал, стоя поодаль.

– Она была доброй госпожой, – сказал один. –

не скупилась на деньги.

Я слыхал, она слугам золотом платила…

– Этот говнюк Массимилиано, брат ее, сдох, –

отозвался другой могильщик, –

а всё ее богатство забрали в казну.

– Говорили, будто сын у нее есть, – продолжил первый, –

Жаль парня, упустил свою удачу.

Они замолчали и посмотрели на юношу.

– Не в деньгах счастье, – заметил он,

и усмехнулся тривиальности своих слов.

Он раздал могильщикам по несколько мелких монет,

они попрощались с ним и ушли.

А он еще стоял у свежезасыпанной ямы.

Мать, я больше не пою

Никогда я не пою

Никогда я не пою,

Потому что я как лань бегу

Потому что ланью оленихой я бегу

Потому что старший брат за мной его охота мчится

Непонятная зачем все время мчится

И собаки мчатся лают псы

По лесной тропе охота мчится

С копьями наперевес охота мчится

С криками охотников охота мчится

Почему куда охота мчится

Я не дамся молча

Нет!

Гневом буду я пылать

– Быстро скоро эту лань зарежьте, – брат приказывает брат

Режут грудь мою, сдирают косы золотые

И нежную кожу сдирают с моего мёртвого тела

Плачь, любимый мой,

Не похоронить тебе меня

Жарится мое тело на огне

Рвут руками страшными

Запихивают в пасти человеческие свои

Склонись над книжным аналоем,

любимый мой,

пиши обо мне

напиши обо мне.

Пиши обо мне!