– Почему азотная кислота? – спросил Каховский сидящую напротив него Елизавету Вульф.
Обвиняемая в столь жестоком убийстве, хоть и не состоявшемся, меньше всего была похожа на человека, способного задумать и тем более реализовать зловещий план расправы над человеком, с которым ее связывал не просто штамп в паспорте. Этот человек, когда она осталась один на один с большим городом, не прося ничего взамен, предоставил ей заботу, которой она была лишена в детстве. А в детстве… Как пишется в книгах, Лиза не знала ни отца, ни матери. Точнее сказать, лучше бы не знала, ибо вроде вполне нормальный папа-офицер не оставил в ее жизни никакого следа, кроме самого факта ее рождения, ну а мать, как уже было сказано, – это та самая особа, которая клеила на холодильник записки с угрозами. Вырвавшись из ада своего детства, Лиза оказалась на воле с навыками швеи и поломойки. Большой город навалился на нее всей своей притягательно-отталкивающей мощью, которую только может позволить такой мегаполис, как Москва. Выйдя из вагона поезда, довезшего ее в столицу, Лизавета чувствовала себя, как, должно быть, чувствует себя впервые выведенная погулять на улицу без поводка маленькая собачонка. Миллионы незнакомых запахов, отовсюду раздающиеся пугающие звуки, гигантские существа, перемещающиеся вокруг крохотного животного, заставляют замереть на месте без всякой надежды остаться не раздавленным всем этим. Она удачно в первый же день приезда временно устроилась портнихой в ателье, где ей вместо оплаты работы разрешили спать в подсобном помещении на цокольном этаже без окон и постельного белья. И как такая вот карманная собачка, поднятая на руки хозяйкой и посаженная в теплую дамскую сумку, так должна была почувствовать себя Елизавета Мышкина (такая фамилия значилась у нее в паспорте), когда на нее обратил внимание столичный житель – Федор Вульф. Ничем не примечательный студент, проживавший отдельно от родителей-москвичей в небольшой квартире в престижном районе Кунцево, с первого взгляда увлекся Лизой. Она была, как говорится, в его вкусе, если можно говорить о сформировавшемся вкусе у рядового юноши, ничем не выделявшегося на фоне сверстников и оттого не имевшего успеха у девушек. Длинноногие сокурсницы с модным макияжем встречались с симпатичными парнями на дорогих машинах, так что Федор со своим проездным на метро и невзрачной внешностью мог привлечь разве что квартирой. Но на квартире верхом нельзя было лихо подкатить к зданию университета, а в ночном клубе не принимали вместо денег рассказ о наличии недвижимости в кунцевской хрущевке. Федор довольствовался тем, что в его жизни был опыт близкого общения с одной представительницей противоположного пола: это было еще в 11 классе, когда он год практически жил со своей одноклассницей, родители которой были вечно заняты разъездами по миру. Вероятно, это общение и сформировало его вкус – даже не к женщинам, а к ситуации, с ними связанной. Общение с дамами представлялось ему вполне комфортным времяпрепровождением. Всегда готовая прийти ему на помощь мама, занимавшаяся домашним хозяйством и готовящая вкусную и разнообразную еду, приучила его к регулярному и правильному питанию, не говоря уже о привычке спать на чистом белье и выбирать из шкафа свежую рубашку на каждый день. Его пассия, не обладая длинными ногами, тем не менее была очень мила, опрятна и всегда хорошо пахла, а у нее дома был образцовый порядок, наводимый приходящей уборщицей, и заполненный ею же холодильник с продуктами, приобретаемыми на родительские деньги. В общем, Федор жил вполне комфортно, ему не нужно было завоевывать принцесс, тем более капризных, которые не могли ему дать ничего, кроме проблем с их покорением и требованием заботы о них.
К моменту встречи с Лизой Вульф уже расстался со своей школьной любовью, которую родители отправили учиться за границу, и какое-то время жил с родителями, ни с кем не встречаясь, пока после поступления в университет не переехал в квартиру умершей бабушки.
Федору захотелось самостоятельной жизни, да и мамина забота не могла заменить женскую ласку, к которой он успел привыкнуть как к составной части своего распорядка дня. Мама продолжала его кормить, правда, к ней он не так часто ездил из-за учебы, поэтому в его привычном жизненном укладе чувствовался некий изъян.
Вульф повстречал Мышкину, когда сдавал в ателье напротив своего подъезда порванные джинсы. Круглое лицо девушки-портнихи с темными бусинками глаз, коротко стриженными волосами и ямочками на пухлых щеках сразу покорили его, и Федор, не особо колеблясь, предложил Лизе поход в кино на вечерний сеанс. Ну а дальше все было как-то совсем естественно, ему нужно было заполнить образовавшуюся брешь в состоянии привычного комфорта, а ей очень хотелось в хозяйскую сумку, как тому тойтерьеру, стоящему на дрожащих лапах на холодном вокзальном асфальте. Он ничего не просил и даже не намекал на близость в первую совместную ночь, просто сказав:
– Если хочешь, можешь жить у меня.
Эта фраза прозвучала для Елизаветы в тот момент ее жизни, в ту минуту, когда она без семьи, без надзора и совета, застыла на мгновение перед целою сетью разных дорог. Куда ей было идти? Что выбрать? Если бы ей в ту минуту кто-то взялся предсказывать судьбу, то, конечно, всего менее ей был бы предсказан законный брак.
Она не имела повода дорожить своей девственностью. У нее не было родителей, которых бы могла огорчить ее неосторожность. Если бы она была воплощенной похотью, как следовало ожидать, глядя на ее мать, она бы попала в разряд салонных женщин Тверской улицы – если бы повезло; или, если бы не повезло, то спальных районов Марьино или Южное Бутово. Ресторан, сауна, кафе, чужая постель, отдых в Турции, синяки под глазами, больница… Она не пошла на Тверскую. Если бы у нее была развита практическая жилка, она бы поняла, что нужно навести чистоту и продать себя задорого какому-нибудь «папику», зачать ребенка и в случае расставания обеспечить себе «алиментарное будущее». Она и так не планировала поступить. Она много читала. С детства. Запоем. И, видимо, впитав из книг главное, она инстинктивно искала то, чего у нее не было, – семью.
Поэтому она пошла с каким-то наивным доверием на ночь к первому попавшемуся студенту, который просто участливо сказал ей: если хочешь, можешь жить у меня.
Кто бы сказал тогда, что с этой первой ночи она останется верной этому первому встречному почти пять лет, и чем это закончится?
– Почему азотная кислота? – повторил вопрос адвокат, выждав двухминутную безответную паузу после первого вопроса.
Елизавета молчала.
– Ну, хорошо, – Артем огляделся по сторонам. Допросная комната женского СИЗО номер 6 была гораздо мрачнее подобного помещения «Матросской тишины». От серых стен веяло не просто холодом, а безнадежностью полярной зимы в разгар лета; зарешеченные окна не просто сдерживали свет свободы, а держали его на привязи, не давая даже осветить пыль, растворенную в тюремном воздухе. Да и сам воздух имел не специфический чесночно-табачный запах мужского изолятора, а зловоние провинциального абортария.
– У нас вчера священник был, – не отвечая на вопрос своего защитника, тихо произнесла Лиза. – Прямо в камеру приходил. Праздник же православный, он окроплял нас святой водой. А в камере при построении мы в один ряд не помещаемся, да и свободного места, чтобы укрыться от святой воды, – нет.
– Вы хотели спрятаться от святой воды? – с недоумением спросил Артем, вспомнив, что Вульф считалась верующей и даже венчалась в церкви со своим супругом, в покушении на убийство которого ее теперь обвиняли.
– Нет, не я. Девочка одна у нас. Сокамерница. Настя. Она политическая. Что-то там сделала против власти. Или собиралась сделать. А… Нет, не совсем против власти, а против церкви. Церковь строили вроде в чистом поле. Там коттеджный поселок рядом закончили и решили церковь недалеко. А она там на лошадях по этому полю с детства каталась. Лошадь у нее, вроде даже своя. В деревне жила, в старой, что недалеко. А тут… Сначала богатый поселок, потом церковь. Ручей перегородили, дорогу, точнее тропу, перекрыли. Она и организовала протестные акации.
– Акции, – поправил адвокат.
– Да, конечно, – Елизавета улыбнулась. – Это она так говорит. Мол, устроила им протестные акации взамен вырубленных… Акации там, говорит, вырубили. Она строительные леса на колокольне будущего храма и подожгла в знак протеста. И вот ее святой водой окропить пришли. Точнее, всех нас. Мне-то в радость, а вот ей даже спрятаться негде, кричать начала, будто ее не водой, а кислотой облили.
Вульф содрогнулась. Видно было, что случайно вырвавшиеся слова о кислоте больно обожгли ее, будто капли едкого вещества попали на кожу.
– Отправление религиозных обрядов не должно нарушать прав представителей иной веры, так в правилах внутреннего распорядка написано. Настя ваша может жалобу подать, – сообщил адвокат, в большей степени чтобы не дать своей подзащитной замкнуться и молчать.
– Подала, наверное. Она боевая. Кричала: у нас, мол, светское государство! Не хочу, чтоб меня насильно к вашему Богу приобщали. Мне что, в туалете прятаться от вашей святой воды?.. Чудная… В туалете прятаться от святой воды… Можно подумать, параша ее чувства защитит от оскорбления добром… Да и как добром оскорбить можно?
– Лиза, я пытаюсь с вами поговорить о деле, – адвокат серьезно посмотрел в ее темно-карие глаза. – Мы должны сосредоточиться, если не хотите провести остаток жизни в клетке.
– На чем сосредоточиться? – отводя глаза, произнесла заключенная. – Я все рассказала. Я спланировала его убийство. Я – как они там написали? – «приискала орудие преступления – азотную кислоту…» Дурацкое слово – «приискала». Будто ходила, искала, искала… Звучит как-то не по-русски…
– Особый язык уголовного судопроизводства, Лиза. Согласен, слово дурацкое. Но все-таки, Лиза, вы что хотите, просто выйти к присяжным и сказать им – посадите меня, я приискала азотную кислоту, чтобы убить мужа? Вас посадят лет на пятнадцать…
– А если мы с вами, Артем Валерьевич, будем сосредоточиваться, меня посадят на четырнадцать? – невесело усмехнувшись, взглянула Лиза на своего защитника. – Мне девчонки в камере сказали, что…
– Лиза, нас с вами не должно волновать то, что сказали вам девчонки в камере, – прервал ее адвокат. – У них свои проблемы, у нас свои. Пусть они решают свои проблемы. Вопрос вот в чем: мы можем признать вину и просить рассмотреть дело в особом порядке. Получите лет восемь. Вы молодая, выйдете на свободу лет через шесть. Вам и тридцати не будет. Но, во-первых, нельзя быть уверенным в таком раскладе на сто процентов. Во-вторых, вы же сами сказали – вы не желали ему смерти. Так?
– Не желала. Или желала… Какая разница? Я приискала кислоту. А Валерий ее влил в рот Федору. Если бы я могла сказать, что это сделала я, сказала бы. Но его сняла камера видеонаблюдения и кто-то опознал, и что я могу еще сказать? Да, он влил кислоту, а приискала я…
– Лиза, перестаньте повторять это слово «приискала», раз уж сами поняли, что оно дурацкое, – несколько раздраженно заметил Каховский. – Дело в том, что ваш муж Федор жив, а значит, вопрос может ставиться не о покушении на убийство. Ваш супруг отказался давать показания против вас, а значит, у обвинения нет показаний потерпевшего, и некому обжаловать приговор, если он будет в вашу пользу… Кроме обвинителя, конечно, то есть прокурора. То есть, если вы не желали ему смерти и он на этом не настаивает, можно говорить об иной направленности умысла, не на убийство, а на причинение телесных повреждений, например, ведь кислоту можно использовать по-разному. Не вы же сказали Игнатьеву, что ее обязательно надо влить в рот? Елизавета молчала. Видно было, что она, с одной стороны, чувствует себя виновной в происшедшем и готова понести за это наказание, каким бы суровым оно ни было. С другой стороны, это была молодая девушка, которой природные инстинкты подсказывали бороться за жизнь и свободу. Она, сколько себя помнила, боролась за жизнь: когда жила в маленьком захолустном городке в одной квартире с пьющей матерью, вечно грозящейся ее убить; когда училась в средней школе, где большинство детей были такими же подростками из неблагополучных семей, рано впитавшими в себя практически все негативные черты своих родителей; когда приехала в большой город и осталась один на один без денег и перспектив против многомиллионного улья совершенно чужих ей существ, занятых только собой и своими проблемами. Конечно, Лизе хотелось жить, и перспектива будущего в колонии для убийц ставила крест на ее надеждах, благодаря которым она, собственно, и выживала последние десять лет. Живя с матерью и соседями-алкашами, общаясь с несовершеннолетними и даже вполне зрелыми преступниками, пребывая в одиночестве без друзей и родных, она все-таки надеялась, что завтра все может измениться. Она грезила, что завтра утром она проснется – а все совсем по-другому. Нет грязного, липкого пола кухни, засыпанного окурками после материнской вечерней посиделки, нет опухших лиц соседей, нет усмехающихся лиц одноклассников, нет разбитых тапочек-мокасин, в которых ей приходилось ходить даже зимой по снегу. Все это могло измениться сразу, в один миг, только Лиза не знала как. Но точно знала, что могло измениться. Как в книгах, что она прочла. Но если получить срок в виде даже минимальных восьми лет, ничего завтра измениться уже не может. Лиза не боялась потерять свободу на эти восемь лет. Она не могла смириться с потерей надежды, что завтра все может измениться.
– Я не говорила ему, Федору… Я не просила влить в рот. Я… Я не могу объяснить. Он… Федор… как он? – она встрепенулась. – Вы же были у него? Как он?
– Насколько может быть нормально в условиях тюрьмы – нормально. Держится. Говорит, что вас любит и готов взять все на себя. В том числе и ваше любимое «приискала». Точнее, приискал. Он готов сказать, что это он нашел кислоту, все организовал и сам все выполнил. Ему мешают только ваши показания – вы во всем признаётесь. Если вы поменяете их, то тогда…
– Я ничего не поменяю, – твердо сказала Вульф.