Назавтра было воскресенье. Поднявшись с петухами, Рихер и Хельмо допили то, что оставалось в корчаге, и впятером с обоими монахами и Куно отправились в церковь. Отец Ставракий вчера пригласил их, да им и самим хотелось побывать в доме божьем.
– Хоть они и схизматики, – заметил Хельмо, все еще утомленный после вчерашних гостеваний, – но страшно подумать: на сколько же миль вокруг нет больше ни единого храма? На сотни?
– На запад – не ближе Моравии, – сказал Рихер.
– На север – не ближе Шлезвига, – добавил отец Гримальд.
– На восток – в том самом Итиле, куда мы собираемся, – сказал отец Теодор. – Грек вчера сказал, что там есть судья для христиан, значит, храм тоже должен быть.
– А на юг – не ближе Константинополя, – закончил перечень Рихер.
– Нет, ты не прав, – возразил Хельмо. – На юг еще Херсон. Помнишь, грек вчера рассказывал, что там положили мощи святого Климента в храме? И даже сначала носили по двум-трем храмам.
При подъеме на гору им навстречу покатился сверху железный звон била, которым созывают на службу; немецким гостям он указывал путь, для чего и был предназначен. На торгу сновал народ, но в церковь спешили не все, большинство лишь поглядывало с любопытством на открытую дверь. Било уже смолкло, служба началась. У входа в церковь Куно незаметно тронул Хельмо за руку и глазами показал на двоих крепких длинноволосых парней, по виду варягов, с ударными ножами в отделанных бронзой ножнах и топориками за поясом. Стоя будто бы без дела, парни пристальными взглядами обшаривали всех входящих. Немцев проводили глазами с особенным вниманием.
Когда вошли в церковь – увязли было в довольно густой толпе, а может, так казалось из-за тесноты самой церкви. Попали будто в улей: как принято у греков, отец Ставракий уже служил, но люди ходили туда-сюда, пробирались в переднюю часть, кланялись иконам, ставили свечи. Доносилось пение женских голосов. Кто-то падал ниц, но не так, как принято в римской церкви, а становясь на колени и припадая лбом к полу – Хельмо невольно загляделся на женский зад, обтянутый платьем, но Рихер дернул его за рукав.
– А воск у них, я смотрю, недорог, – заметил Рихер, окинув взглядом множество свечных огонечков.
– Это же королевская церковь! – напомнил Хельмо. – Они воском собирают подати.
Рихер только хмыкнул. Да разве такими бывают королевские церкви!
Отец Ставракий служил на славянском языке – на том, на котором писали первые богослужебные книги для славян те самые братья Константин и Мефодий. Из распевных речей папаса немцы не разбирали ни слова, а оба монаха невольно покривились от самой мысли, что греки учат славян служить на их собственном варварском наречии вместо латыни. Встав у стены, они огляделись, сохраняя скромный благочестивый вид. Ни для приверженцев римской церкви нет запрета в том, чтобы войти в греческий храм, ни греки не запрещают им присутствовать, но все же немцы чувствовали себя здесь чужими – и богу, и верующим. Отцы тихо молились про себя, Хельмо и Рихер тоже было начали, но мысли текли помимо привычных слов, а глаза так и зыркали по сторонам, оценивая молящихся.
С первого взгляда было видно – в храме собрались не простые люди, а богатые, приближенные к власти. Было много знакомых лиц – киевских моравов, с которыми их познакомил отец Ставракий. Быстро немцы заметили саму княгиню Эльгу в платье по виду скромном, но сшитом из темно-лилового греческого шелка, с узорами в виде птиц, в синем мантионе. Отблески свечей играли на золотых подвесках ее очелья, лицо, одухотворенное и задумчивое, казалось еще прекраснее, чем при дневном свете в гриднице. Браня рядом с ней выглядела сосредоточенной. О том, что княгиня тоже здесь, заранее намекало само присутствие ее гридей-бережатых у двери. Хельмо обшарил взглядом лица вокруг Эльги, но все это были женщины зрелых лет.
Куно подтолкнул его локтем и незаметно показал глазами в сторону – туда, откуда доносилось пение.
И там… Будто вспыхнул свет и озарил точеное лицо с чуть вздернутым носом, рыжевато-золотистые, как мед, волосы, заплетенные в косу и упрятанные под платочек. Это она, Витислава. Ее имя Хельмо сразу запомнил. С десяток девушек и молодых женщин пели, управляла ими женщина средних лет, смуглая, по виду настоящая гречанка. В этом же ряду оказалась Влатта – она-то живо приметила новых богомольцев, и хотя подать никакого знака не могла, Хельмо, встретившись с ней глазами, сразу понял – она его мигом узнала. Дева помоложе рядом с нею тоже была знакомой – она вчера подала ему чашу со сладким медовым вином, благоухающим какими-то травами, а он поцеловал ее в щеку. Она тоже бросила на Хельмо быстрый взгляд, но тут же отвела глаза.
Если бы Витислава взглянула на него! В пронзительной надежде, в непонятном страхе Хельмо ждал ее взгляда, но увы – ее глаза были обращены к алтарю и священнику, по сторонам она не смотрела. Ему оставалось только самому разглядывать ее, стараясь увидеть, запомнить, впитать каждую мелочь ее облика, отпечатать ее в своей душе, чтобы потом любоваться этим отпечатком снова и снова. Ростом она выше прочих девушек, и вид ее говорит о скромности и притом гордости: она как будто красоту свою предназначает лишь для взгляда свыше, а прельщать кого-то там, внизу, даже и не думает… Такой должна быть королевская дочь – как изящная лань среди овечек. «Ветвь благородной семьи, блистала она красотою»[46], – эти слова Геральда о юной Хильдегунде, невесте Вальтера, сами всплыли в памяти Хельмо. Лучше не сказать о Витиславе, племяннице княгини и дочери первого из воевод.
Самого Мистины Хельмо в церкви не увидел; в пергаментах от преподобной матери Матильды против его имени не стояло креста, значит, он по-прежнему язычник. Мужчин в церкви было вдвое меньше, чем женщин. И неудивительно, раз уж во главе киевских христиан стоит княгиня и поддерживают ее тоже женщины. Мужчины больше держатся князя и его воинственных старых богов, как подумал Хельмо. На самом деле большинство христиан-мужчин в летнюю пору были в походе – повезли товары за Греческое море, в Царьград, а в Киеве остались их жены. Над женской толпой возвышались еще трое крепких парней с косичками в длинных волосах и с дорогими ударными ножами. Эти стояли, окружая княгиню с дочерью, и тоже, наподобие Хельмо, больше зыркали по сторонам, чем молились.
Рихер подтолкнул Хельмо локтем, но тот поначалу не заметил. Ощутив второй толчок, более сильный, опомнился.
– Вон твой дружок Торлиб! – почти не шевеля губами, прошипел ему на ухо Рихер. – Потом подойдем к нему. И не пяль глаза на женщин. А то окажется, что здесь за это рубят топором заживо на части.
Хельмо отвел глаза от хора и попытался сосредоточить взгляд на отце Ставракии. Перед его взором стояла Витислава – такая сдержанная, строгая и скромная, но окруженная сиянием, видным ему одному… И служба, в которой он не понимал ничего, не казалось ему долгой – напротив, он хотел бы, чтобы она никогда не кончалась, чтобы вновь и вновь взгляд в сторону хора дарил ему наслаждение видеть ее лицо.
Но вот пение смолкло, народ расступился, давая княгине с приближенными выйти. Только сейчас заметив немцев, Эльга приветливо кивнула, но не остановилась. Вслед за нею и княжной вышла молодая, лет двадцати, женщина в дорогом красном платье, с ней рядом держалась Витислава, как будто они были сестрами. Потом вышел Торлейв с матерью и Влаттой, на ходу кивнул Хельмо и сделал знак: встретимся снаружи. Но чтобы Хельмо его увидел, Рихеру опять пришлось его толкнуть. За ними следовал один из троих обычных сопровождающих Торлейва: смуглый, светловолосый, с орлиным носом Патрокл Орлец. Он и на ходу крестился на греческий образец и шевелил губами, будто службы ему не хватило, чтобы помолиться.
– Сальве! – приветствовал немцев Торлейв, когда они подошли к нему на торжке и раскланялись с Фастрид.
Влатта стояла, как и подобает служанке, со скромным видом позади госпожи, но острый взгляд, пойманный Хельмо, был отнюдь не смиренным. Влатта, хоть и была «дочерью рабыни», крестилась в раннем детстве, от отца Иоанниса в Карше, где тогда еще жила Фастрид со своим двором. Акилина оставалась очень набожной и учила детей молитвам даже в те годы, пока о своей церкви немногочисленные киевские христиане и не мечтали. Дети знали, что перед встречей с Хельги Красным она была монахиней и он забрал ее прямо из монастыря. Взрослые лишь умолчали о том, что это был особый монастырь… Знание молитв доставило Влатте редкую честь – петь вместе с девами из лучших родов, которых обучала «пресвитера» Платонида – жена отца Ставракия.
– Каково поживаете? – спросил Торлейв. – Все ли ладно у вас в Ратных домах?
Сам он выглядел бодрым – ссадины подсохли и затянулись, синяк на скуле лишь слегка выделялся желтым пятном.
– Если ты видишь нас усталыми, мы вчера были в гостях у много добрых людей, – пояснил Хельмо.
Торлейв, поняв, в чем дело, засмеялся:
– Кто же это вас так угощал?
– Добрые люди… Станимир, его сестия и братия, и Звати… зи… зиз… Преподобная Вальпурга фон Айхштетт… Зва-тис-зизи-вна.
– Он говорит о Святожизне, – догадалась Фастрид, пока остальные недоумевали, отчего это немец голосом и движениями рук изображает пчелиный рой.
Хельмо благодарно поклонился – это моравское имя для немца содержало слишком много трудностей. Но тут же сама Фастрид повергла его в ужас, спросив:
– Дочь Предслава или Острогляда?
– Это она… что?
– Их две, – сочувственно пояснил Торлейв. – То есть даже три. Когда-то, еще при Олеге Вещем, Предслав сюда от угров бежал отроком, с матушкой, княгиней моравской Святожизной. Она еще не старой была и за Избыгнева вышла. Хорошая, говорят, была женщина, ее уважали. В ее честь Предслав и дочку назвал, и внучку. И у Мистины старшая дочь Святанка – тоже в ее честь, так Ута захотела.
– Удачный случай привел нас сюда, – учтиво сказал Рихер, не давая углубить в разговор о женских именах. – Наше дело… мы имеем нужду в наставнике, кто поучит нас и наших отцов, – он указал на двух монахов, – беседе хазар.
– Начать я могу, – кивнул Торлейв, и по его бодрому лицу никто бы не догадался, как мало ему хочется обучать немцев. – А после… ну, как пойдет.
– Еще… есть надобность… священные… либри[47] иудеев, – вспомнил отец Гримальд разговор с греком. – Есть ли… мог ли ты найти зама… замар…
Он беспомощно оглянулся на отца Теодора, пытаясь вспомнить слова «самарянские книги», о которых толковал отец Ставракий.
– Либри? – Торлейв удивился и озадаченно посмотрел на мать и на Патрокла.
– Либер, кодекс, волюмен… скриптум… – Отец Гримальд перечислил все известные ему обозначения, но не нашел ни одного славянского.
– Кодекс! – Торлейв сообразил. – Ты про библосы толкуешь?
– Библос? – Теперь отец Гримальд удивился.
Торлейв изобразил руками в воздухе нечто прямоугольное и провел по нему петляющую линию пальцем, изображая буквы.
– О, да, да! Кодекс!
– Я вот кодексов жидинских во сне не видал. – Торлейв покачал головой.
– Козары, – вполголоса подсказал Патрокл. – Там много мудрецов сидит, вере своей учат как-то. У них библосы должны быть.
– В Козарах могут быть, – с сомнением согласился Торлейв. – Но туда идти просто так… не надо вам.
– Сие опасно есть?
– Не так чтобы… Об этом вам нужно с Мистиной поговорить. Он разрешит – его люди вас сведут с кем надо.
– Мистина? – Хельмо оживился; в мыслях в него сверкнул образ Витляны. – Буду рад… мы… повидать такой знатный человек. Ты отвести нас?
– Не сегодня. – Торлейв улыбнулся и качнул головой. – Вчера у него пир был до утра, нынче ему не до жидинов и их библосов.
– Но после?
– После – сведу…
На эти словах Хельмо, глядя в лицо Торлейву, вдруг понял, что взгляд и мысли того уже не здесь: он следил за кем-то в расходящейся из церкви толпе. Обернувшись, Хельмо увидел кучку женщин, одетых хорошо, но не слишком ярко: по виду, мать и целый выводок взрослых дочерей. Единственная среди них девушка с косой бросила на Торлейва пристальный взор ясных серых глаз, но успела лишь кивнуть и тут же была вынуждена спешить за матерью.
– Спасибо, что пожаловали! – послышался рядом знакомый голос, и Хельмо, обернувшись, увидел отца Ставракия. – Коли не заняты, то прошу ко мне. Я живу близехонько, – старательно повторил он слово, видимо, недавно выученное, и показал на ближайший к церкви новый двор. – Вчера у всех бояр побывали, а ко мне не зашли.
– Милости просим! – приветливо улыбнулась мать Платонида.
– Будем весьма рад! – ответил Рихер, кивая Хельмо.
Сыны обеих церквей, не питая друг другу любви, считали нужным хотя бы показывать любовь, а заодно не упускать друг друга из вида. В полном согласии отец Ставракий с женой и диаконом, Рихер с Хельмо и Куно позади них направились к «Греческому двору», как о нем говорили кияне.
К Мистине немецкие гости попали только через два дня, но и тут надежды Хельмо не оправдались. Приветствовала их молодая женщина, ятровь Мистины – Величана, была еще одна – его замужняя дочь, но Витляна так и не показалась в гриднице, и напрасно Хельмо дергал головой к двери каждый раз, как кто-то входил или выходил. А случалось это часто: у Мистины была собственная дружина, много челяди. Принимал гостей он сам, с младшим братом Лютом и старшим зятем – Алманом. Увидев Люта – красивая хозяйка оказалась его женой, – Хельмо долго не мог понять, почему при виде этого человека слегка рябит в глазах. Лишь через время сообразил: Лют поразительно походил на Мистину, но при большой разнице в возрасте – лет пятнадцать или больше, – это сходство скрадывалось и лишь постепенно доходило до ума.
Хозяева и гости сидели в почетной части гридницы, где для них поставили стол с угощением. Ближе к двери помосты были заняты воеводскими оружниками – славянами, русами, варягами, частично степняками, судя по разнообразным лицам и негромкому разноязыкому говору. У двери толпились какие-то люди, видимо, имеющие дело к воеводе и ждущие, пока ему будет угодно их выслушать.
Сам киевский воевода производил неоднозначное впечатление. В гриднице, полной людей, хозяин сразу бросался в глаза. И дело даже не в том, что он был выше всех на голову, и не в яркой одежде – под полурасстегнутым красным кафтаном с серебряным позументом на груди виднелась красная же рубаха более светлого оттенка, с тонкой шелковой отделкой по вороту. На нем был узкий кожаный пояс, густо усаженный серебряными бляшками, позолоченными и с чернью, с изображением то человеческого лица, то морды барса. Похожие, как знал Хельмо, носили всадники-унгарии, хотя такой роскошный пояс встречался редко и означал знатный род и высочайшее положение в войске. На середине пятого десятка лет, с ухоженной, немного седеющей светлой бородой Мстислав Свенельдич был еще очень хорош собой, держался спокойно и любезно, а его глубоко посаженные серые глаза были как стальной клинок, что без усилий пронзает любую душу. Он будто нес на себе невидимое облако силы, которая все вокруг устраивала по его воле, память о трех десятках лет борьбы и преодоления. Толстые золотые браслеты из переплетенных дротов на обеих руках словно были свиты из той самой удачи, которой он славился. Помня, что рассказывала о нем Горяна-Бертруда, немцы глядели на Мистину с тайной опаской и убеждались: беглянка не солгала, на этом человеке в немалой мере держится власть Ингварова рода над Русью, его же руками завоеванная. Князю Ингвару он служил опорой, его сын видит в Мистине соперника – и, быть может, не напрасно.
С гостями Мстислав Свенельдич был приветлив, но делу изучения «книг самарянских» никак не помог. Наоборот: выяснилось, что язык, на котором разговаривают хазары, недавние, а частью и нынешние кочевники – это совсем не тот язык, на котором написаны священные книги жидинов. На хазарском языке никаких книг нет, но с древними богами степняков проповедников могут познакомить киевские хазары, не в таком уж малом количестве служащие конюхами. Таким же был и Касай – отец Илисара, с которым Хельмо уже виделся на дворе у Торлейва. Ходить же в Козары, к киевским жидинам, Мистина счел для гостей лишним – чтобы читать их книги, тем пришлось бы учить сразу два чужих языка. А как далеко в этом деле до успеха, они и сами уже поняли: три дня посвятили тому, чтобы затвердить по-хазарски «я, ты, он, она, они, здравствуй», для верности записав чужие слова на восковые таблички.
Поговорили об уграх, о торговле. Здесь немцам было чем похвалиться: семь лет назад король Оттон разбил унгарское войско в битве на реке Лех, а ободритов у реки Раксы, и этими победами значительно упрочил свою славу и положение. Про ободритов Мистина расспрашивал с неподдельным любопытством: его мать происходила из княжеского рода Велиграда, хотя никаких связей с той родней семья не поддерживала. Имена князей Накона и Стоигнева, вождей ободритов, Мистине ничего не говорили.
– Мне известен только Мстислав, старший брат моей матери, – заметил он, – в его честь она дала мне имя. Но она покинула родные края еще совсем юной, и было это лет пятьдесят назад.
Новости об уграх тоже были важны: набеги угорской конницы сильно мешали купцам, а теперь можно было ждать безопасности на торговых путях, сложившихся полтораста лет назад, и процветания городов.
– Нет на свете более сильного, победоносного и отмеченного Божьей милостью владыки, чем государь наш Оттон! – увлеченно рассказывал Хельмо; пристальный, но по виду благожелательный взгляд Мистины внушал и воодушевление, и легкую тревогу. – Несколько лет назад Господь и иным образом явил ему свои милость. Изволил господин наш поехать на звериный лов в горах Гарца. Один ловец, по имени Раммель, долго гнался за зверем верхом, но не мог пробраться через густой лес и тогда, оставив коня привязанным, пошел по следу дальше пешком. Когда же он возвратился к своему коню, огорченный, что не догнал ни оленя, ни вепря, то увидел, что конь, ожидая хозяина, от скуки бил копытами землю и в земле стали видны большие камни, сверкающие светлым серебром. Камни те были весьма тяжелы. Взяв их, Раммель привез их к государю, вместо дичи, и Оттон, велев проверить, нашел, что они состоят из настоящего серебра! Государь велел возить ту руду в Кельн, и там из нее недавно стали бить собственную монету. Вот такие денарии теперь делают по повелению господина нашего!
Развязав кошель, Хельмо с гордостью поднес Мистине два-три денария на ладони; тот взял светлые, новые монеты и осмотрел с обеих сторон.
– Вот здесь, возле креста, выбито имя императора: «Оддо», – показывал ему Хельмо. – С другой стороны: «Колониа», что значит «Санкта колониа Агриппина», так звался сей город под властью римлян.
Осматривая денарии – уж в серебре он разбирался, – Мистина сохранял спокойный и доброжелательный вид, будто был рад, что королю восточных франков привалила такая удача. Однако понимал, что для руси в этом хорошего мало: до сих пор серебро шло на Запад из сарацинских стран через Русь, что приносило немало выгод всякого рода. Если же там серебро заведется свое… Это может стать еще одним доводом в пользу замыслов Святослава: пути сарацинского серебра надо прочнее прибирать к рукам, пока Хазария дряхлеет, но еще держится.
И не затем ли Оттон вдруг озаботился спасением хазарских душ?
Возвращаясь в Ратные дома, немцы встретили у подъема на Киеву гору боярыню Святожизну – дочь Острогляда. За нею шли три челядина с коробами и мешками, баба с лукошком, из которого торчали головы двух гусей, – видно, были на торгу. Узнав недавних гостей, боярыня приветливо кивнула в ответ на поклоны.
– Буд здорова… домина бона[48], – приветствовал ее Рихер, мысленно прокляв случай, пославший им навстречу именно ту женщину, чье имя невозможно запомнить и произнести.
Глаза Святожизны от изумления чуть не выскочили на лоб – только шитое серебром очелье и помешало.
– Какая я тебе домина бога?
– Се ест добрая госпожа! – торопливо пояснил Хельмо. – Бойярин… ка добра.
– А! – Поняв, в чем дело, Святожизна засмеялась. – А я уж думаю: по-всякому, бывает, хозяин честит, коли разгневается, но чтобы божьей храминой… то есть доминой… По-крещеному я Дуклида, во имя святой благоверной Дуклиды, царевны Готфской. Говори так, коли тебе легче.
Взгляд ее зацепился за печальное лицо Хельмо. Начав отращивать бородку, чтобы не выделяться среди киян, тот в глазах боярынь стал красавцем. Овальное скуластое лицо с высоким лбом и прямыми темными бровями было в меру тонким, в меру мужественным, а неуверенность, что он правильно понимает славянскую речь, делало томный взгляд немного тревожным и внушало сочувствие.
– Что невесел, сокол ясный, что головушку повесил? – ласково обратилась к нему Святожизна.
– Дела наши весьма трудны… добрая госпожа Дуклида, – поклонился Рихер, пока Хельмо раздумывал, как бы подобрать для своей любовной печали приличную причину. – И всякий день приносит много новые труды…
– Да уж известное дело – одной дороги тут сколько, сказывают, до той стороны хазарской за три года не добраться, – участливо кивнула Святожизна.
О приезде послов и их цели уже толковал весь Киев, а девки и бабы немало болтали и о самих послах. Над святыми отцами они посмеивались – особенно над отцом Теодором, чье возвращение с пира в телеге уже было всем известно. Рихер, с его изящными мягкими чертами и недобрыми глазами, внушал недоверие, зато Хельмо, самый молодой и красивый, всем нравился. Святожизна, ее сестры, деверуши и ятрови, к которым немцы приходили в гости, даже возгордились немного, что знают о немцах больше других.
– Ну, как от трудов утомитесь, милости просим к нам. – Святожизна опять улыбнулась не без мысли, что получит новую пищу для болтовни с соседками. – Угостим, развеселим.
Обращалась она к Хельмо, и тот благодарно поклонился в ответ.
– Мой друг будет рад весьма! – заверил Рихер.
Хельмо несколько удивился: то Рихер велит ему не пялить глаза на женщин, то сам впихивает в объятия боярыни, еще довольно молодой – лет на семь старше его.
– Что ты молчишь, как дерево? – тихо попрекнул Рихер, когда они простились со Святожизной и тронулись дальше. – Деи гратис, что мы ее встретили. Завтра пойдешь к ней.
– Зачем?
– Послушаешь, что она скажет про то обручение. Они, эти люди, – враги Мистислава, ты помнишь? Если в его делах можно найти что-то дурное, они это найдут. И расскажут. Завтра я провожу отцов к Торлибу, а ты поедешь к ней.
Против этого Хельмо не возражал и даже несколько взбодрился. Куда приятнее беседовать с приветливыми женщинами – ему вспомнилась дочь боярыни, ее свежие щечки, – чем с явно скучающим парнем твердить: «пойми» – «анлан», «знай» – «пел», «думай» – «шутла» и пытаться латинскими буквами записать на восковых табличках звуки чуждого языка: «эпе анланатап – я понимаю, эпе анлантам – я понял». При этих уроках присутствовал и молодой хазарин, Илисар, чья внешность так напоминала немцам ненавистных унгариев. Торлейв постоянно с ним советовался, и хазарин поправлял немцев, с трудом скрывая пренебрежение неловкостью их языков и слабостью памяти. Рихер, да и отцы негодовали про себя: дикарь, варвар, смуглый, как желудь, а туда же – смеяться над почтенными людьми, христианами, учеными монахами, подданными наияснейшего императора! «Господь зачтет нам это смирение и труды во славу Его!» – бормотал с надеждой отец Теодор, так и не научившийся различать «эп» – «я» и «эс» – «ты».
«За год они, может, научатся сговариваться о постое и покупке барана, – сказал Торлейву Илисар, когда немцы уже ушли. – Но чтобы спорить, чей бог лучше, им придется проучиться лет десять!»
«Я не хочу с ними сидеть, пока борода седая до колена отрастет! – с досадой отвечал Торлейв, чувствуя, что чрезмерная ученость ему опять выходит боком. – Лучше бы Свенельдич им разрешил в Козарах себе наставника найти, как они просили. Пусть бы сидели у себя в Ратных домах да твердили „эпе килтем – эсе килтен“[49]. Чем мне будут мозг проедать, балл ейс коракас»…
Но у Мстислава Свенельдича были свои причины не допускать немцев до близкой дружбы с киевскими хазарами, а спорить с ним не приходилось.
К Святожизне Остроглядовне Хельмо назавтра отправился вдвоем с Куно. Дома был и ее муж, Будомир, из семьи природных моравов, переселившихся в Киев после угорского погрома полувековой давности. Изначально эти роды держались князя Предслава – зять Олега Вещего мог о них позаботиться в чужой стране, а после его смерти – его детей и внуков. Поначалу заговорили об уграх: и моравы, и восточные франки не любили их одинаково, и то, что победа Оттона вынудила их прекратить набеги, порадовало потомков Моймировичей. Потом Будомира тиун вызвал по каким-то делам, и Хельмо остался с боярыней почти вдвоем: старуха, Будомирова мать, что-то вязала костяной толстой иглой, двое младших детей играли на полу. Хельмо стал расспрашивать, что слышно про обручение.
– Мы были у Мистилава на днях, но его дочери не видели, – признался он. – Она была только в церкви. Дева редкой красоты… больше ее нельзя видеть?
– У нас не принято так, чтобы невеста сговоренная много разгуливала. При бабках бывало, и вовсе после сговора из дому не выходили до самой свадьбы, как бы не сглазил кто…
– Зглазил?
– Ну, испортил черной ворожбой, изурочил. Порча, понимаешь? Чары навел, корнями обвел. – Святожизна угрожающе пошевелила скрюченными пальцами в воздухе, и Хельмо сообразил:
– А! Магия, магус!
– Могут такие люди немало, да.
– Как это может быть? – Глаза Хельмо выразили испуг и недоумение, и Святожизна поняла их лучше, чем ломаную речь.
– А чего же не может? Немало и в Киеве таких людей. Вон, одна Плынь чего стоит… Ну да Свенельдичу сам черт не брат, он не боится ничего. Ута была мудрая женщина, она бы за дочкой присмотрела. Да он жену на край света отослал, видно, чтобы его делам не мешала, так и не привез назад…
– Его делам? Каким делам?
– Да никаким… – Святожизна сомневалась, стоит ли болтать о таком с чужими людьми, но неподдельное любопытство Хельмо, его живые светло-карие глаза внушали неодолимый соблазн все выложить. – У княгини во дворе он днюет и ночует. Давным-давно, чуть ли не как князь погиб – Ингвар, прежний еще князь. Все знают.
– И Святослав знает? – Хельмо притворился очень испуганным.
– Да и он. Но что он сделает – она ему мать, они соправители, во всем равны.
– А Витислава? – Хельмо хотелось говорить только об одном. – Она любит свой… кто будет муж?
– Да их не спрашивают. – Святожизна покачала головой. – Когда два таких родителя, как Мистина с Вуефастом, чего решили, тут один ответ: как изволишь, батюшка. Да он, Вуефастич-меньшой, вроде неплохой жених – и собой хорош, и родовит, и молод. Ей во всем в версту. Многие б рады были такому жениху…
– Коли отцы до осени не разбранятся, – вступила в беседу ее старая свекровь, – будут они теперь в Киеве и в земле Русской вдвоем полные хозяева. Княгиня стара уже – ей вона пятый десяток пошел, а князюшке только бы ратью на кого пойти. Ишь, земли ему не хватает! А пуще того – славы. Деды его славны, а он и их желает в кровопролитии превзойти. Теперь, слышь, на вятичей уж какое лето собирается. Княгиня-то не пускала его, а теперь, видать, сговорились они.
Хельмо напряженно слушал, боясь упустить что-то важное. Когда Мистина и Вуефаст породнятся, Святослав уйдет в поход на вятичей – понимать бы еще, что это за народ и где живет. Похоже, где-то на полпути в Хазарию. Сложится поход удачно – Святослав усилится, надежды на укрепление в Киеве христианства упадут. Но если поход будет неудачным… если в это время в Киев вернется его изгнанный брат Ульбо… Так чего желает Господь – чтобы Святослав ушел воевать или остался дома? Рассказать Рихеру и отцу Гримальду – пусть они решают. Они здесь главные, люди благородного происхождения. А он, сын Генрихова царедворца, попал в это посольство как крестник старой королевы Матильды, а еще благодаря знанию славянского языка и общительному нраву.
Вскоре Хельмо поднялся, благодаря за угощение и гостеприимство – нужно было передать услышанное Рихеру, пока не забыл. Хозяйка тоже поднялась, собираясь его проводить; он уже вышел под навес на крыльцо, но тут дети вцепились в платье боярыни, не то повздорив, не то чего-то от нее требуя, и Хельмо оказался на крыльце один.
– Постой, сокол! – раздался рядом с ним торопливый шепот. – Послушай меня!
Хельмо обернулся и вздрогнул от неожиданности: к нему обращалась старшая дочь хозяйки, та, что все это время скромно сидела на скамье под оконцем и шила, не вмешиваясь в разговор. Он и не заметил, как она выскользнула наружу, пока он прощался с боярыней. Теперь девушка встала так, чтобы из раскрытой двери избы ее не было видно.
– Я твоему горю помогу! – торопливо сказала она вполголоса, тревожно поглядывая на дверь. – Здесь нельзя говорить. Вечером, как станет темнеть, у Ратных домов жди, где березняк, на опушке. Пойдем с тобой кой-куда.
– Куда? – От удивления Хельмо совсем не понимал, чего она хочет.
– Из дома выйди и жди – я там все растолкую. У берез. Ну, ступай!
Девушка указала на ворота, где Куно уже держал их двух лошадей, и Хельмо пошел прочь.
– Чего она от тебя хотела? – спросил Куно, когда они выехали на улицу. – Мне было не слышно.
– Она хочет со мной встретиться… когда начнет темнеть, возле нашего жилища. «Уберьез» – повторил Хельмо. – Что это значит?
– Это такие деревья, – подумав, сказал Куно. – Бирке[50]. Там есть неподалеку, я видел. И чего ты испугался? Боишься согрешить? Похоже, ее пленили твои томные карие глаза.
– Едва ли она прониклась ко мне любовью. Для этого у нее был слишком деловитый вид.
Хельмо вздохнул: если бы Витислава позвала его темной ночью к самым далеким березам, он пошел бы без колебаний…