Самое обычное начало дня не предвещало никаких проблем. Моршанцева разбудил не будильник, а солнечный луч, что было несравнимо приятнее, хоть и проснуться пришлось на двадцать минут раньше. Верный правилу обращать все случившееся на пользу, Моршанцев вместо торопливого питья кофе устроил медленную, вдумчивую дегустацию, фоном для которой стал просмотр новостей Яндекса.
Новости оказались на удивление приятными. Никаких катастроф с убийствами и прочей чернухи. Прибавление в семействе панд, живущем в каком-то китайском зоопарке, открытие художественной выставки, выход нового ретро-детектива писателя Георгия Бакунского («надо будет после работы заехать в книжный», сделал в уме зарубку Моршанцев), новое детище отечественного автопрома запущено в серийное производство… И погода, судя по прогнозам, не должна была испортиться за день. Плюс двадцать два градуса, солнечно – день чудесный, прощальный подарок бабьего лета. Скоро, совсем скоро надолго зарядят монотонные дожди, наступит унылая московская осень, после которой радуешься зиме как невесть какому чуду.
Моршанцев не любил жары и холода, он вообще не любил крайностей. Крайности, считал он, только напрягают и изнуряют, нисколько не закаляя характер и не принося никакой иной пользы. Впрочем, некоторые крайности были ему свойственны – врубить под настроение музыку погромче (в наушниках, только в наушниках, чтобы не раздражать соседей!), провести ночь без сна в приятной женской компании, скатиться на роликах с горки так, чтобы сердце на мгновение замерло в груди, обожраться какой-нибудь вкуснятины. Вкуснятина в понимании Моршанцева должна была быть пряно-мясной или бисквитно-кремовой. Коктейлем из морепродуктов, ризотто с артишоками или, скажем, творожно-йогуртово-клубничным тортом соблазнить его было невозможно.
По дороге от дома к метро (в хорошую погоду лучше не ждать автобуса, а идти напрямик, дворами) на Моршанцева не гавкнула ни одна собака и ни одна машина не бибикнула ему сердито. И поезд подкатил не с народом, успевшим набиться за три остановки, а совершенно пустой, так что до кольцевой Моршанцев ехал сидя и читал с экрана своего андроида «Танцоров» Муркока. На кольцевой из-за тесноты читать было невозможно, а после следующей пересадки читать пришлось стоя, что немного снижало удовольствие.
Общеинститутские «пятиминутки», растягивавшиеся минут на сорок, были интересны Моршанцеву не только с медицинской точки зрения, но и с бытовой, как источник информации об институте вообще. Выступления, споры, вопросы, ответы, реплики с места – все это помогало узнать изнанку институтской жизни, понять невидимые механизмы, этой жизнью управляющие. Зачем? Странный вопрос! Конечно же для того, чтобы комфортнее было работать. И не только комфортнее, но и эффективнее. Надо же представлять, за какую именно ниточку надо дернуть, чтобы достичь того или иного результата. Взять хотя бы заведующих отделениями. Один придет на срочную консультацию по вызову любого врача, надо так надо. Другого лучше вызывать через Ирину Николаевну, с простым врачом, тем более недавно работающим в институте, они и разговаривать не станут. Ну а таких важных или важничающих персон, как заведующий отделением рентгенохирургии Яцына, вызывать бесполезно. Его можно только просить, причем желательно сопровождать просьбу комплиментами вроде: «Кроме вас, Ростислав Васильевич, и обратиться не к кому». Тогда Яцына отмякнет душой и придет, точнее – снизойдет до того, чтобы прийти. В каждой пробирной палатке свои заморочки, приколы и неполадки.
После того как были заслушаны отчеты дежурных врачей, со своего места в президиуме, образованном длинным столом на сцене большого конференц-зала, поднялась заместитель директора по лечебной части Субботина. Обвела взглядом аудиторию, открыла рот, что-то сказала и, спохватившись, взяла со стола микрофон.
– У меня – информационное сообщение.
Тишина в зале сменилась тихим, перекатывающимся по рядам гулом. Собравшиеся начали перешептываться, согласовывая друг с другом планы на сегодняшний день – консультации, переводы, обследования. Для всего есть установленный рабочий порядок, но ведь каждый день что-то случается, что-то меняется и необходимо вносить срочные коррективы.
– Это касается всех! – повысила голос Валерия Кирилловна.
Гул затих.
– У нас новый министр или новые оклады? – тихо спросил мужской голос где-то за спиной Моршанцева.
– Новые геморрои! – так же тихо ответил другой мужской голос.
– Как помнит большинство из присутствующих, в марте против врача Тихоновой из второго детского отделения хирургического лечения врожденных пороков сердца было возбуждено уголовное дело по… номера статьи я не помню, речь шла о причинении смерти по неосторожности вследствие ненадлежащего исполнения своих профессиональных обязанностей…
Зал снова загудел. Валерия Кирилловна выдержала небольшую паузу и продолжила:
– Напомню для наших новых коллег и тех, кто забыл обстоятельства этой трагедии. Одному из наших пациентов, которому было десять лет, провели операцию по устранению изолированного дефекта межжелудочковой перегородки. Операция осложнилась инфекционным аортитом[5]. После операции ребенок находился под наблюдением доктора Тихоновой, которая проявила халатность – не обратила внимания на жалобы пациента на боль в области послеоперационной раны, повышение температуры и нарастающую слабость, не придала значения анализу крови и не назначила антибиотики. Более того, – Валерия Кирилловна повысила голос, – не желая выслушивать постоянные жалобы пациента и его матери, Тихонова поторопилась выписать тяжелобольного ребенка на амбулаторное лечение уже на шестой день после операции, указав в истории болезни, что выписка проводится по настоянию матери пациентки. Заявление от матери она не приложила, потому что такого заявления не было. Матери было сказано, что их выписывают, потому что в отделении нехватка свободных коек…
«Куда смотрели заведующий отделением и вы, уважаемая зам директора по лечебной работе? – подумал Моршанцев. – Ну вы-то ладно, вам в день по сотне, если не больше, выписных историй на подпись приносят, во все вникать времени не хватит, поэтому вы ориентируетесь на подпись заведующего: есть – значит, все в порядке. Но заведующий, заведующий куда глядел? Странно».
– Тихонова исполняла обязанности заведующей отделением и поэтому исправить ее ошибку было некому, – словно прочитав мысли Моршанцева, сказала заместитель директора. – Выписка прошла беспрепятственно, но на третий день после нее несчастный ребенок умер дома от разрыва воспаленного участка восходящего отдела аорты. По факту смерти было возбуждено уголовное дело, доктор Тихонова уволилась и ждала суда, находясь под подпиской о невыезде. Так вот, суд состоялся. Приговор – два года в колонии-поселении с лишением права заниматься врачебной деятельностью в течение двух лет.
– Катя так надеялась, что ей дадут условно, – сказал кто-то из женщин справа от Моршанцева.
– Могло быть и хуже, – ответила другая. – Колония-поселение – это все же не настоящая зона.
– По второй части сто девятой статьи могли и на три года посадить, – авторитетно заявил рыжебородый крепыш в тесноватом, явно не по размеру, халате. – Я эту проклятую статью наизусть помню!
Призвав сотрудников института ответственнее относиться к своей работе, Валерия Кирилловна переглянулась с главной медсестрой, также сидевшей в президиуме, и объявила пятиминутку закрытой. В толпе коллег Моршанцев вышел в коридор и пошел по переходу в свой восьмой корпус. Настроение, совсем недавно такое безоблачное и приподнятое, испортилось, и виной тому было информационное сообщение Субботиной. «Бедный ребенок, – думал Моршанцев. – Перенести операцию на открытом сердце (это ведь не вскрытие абсцесса или удаление вросшего ногтя!) и умереть спустя неделю от осложнения, которое попросту не лечили. А если бы лечили, то…»
На первом курсе Моршанцев истово верил в безграничные возможности медицины. Если что-то невозможно сегодня, так оно непременно будет возможно завтра.
К третьему курсу он скатился в скептицизм. Медицина, которую еще толком-то и понюхать не удалось, казалась нагромождением разрозненных, трудно постижимых и никак не связанных с жизнью наук. Однажды юный Дима Моршанцев дошел до того, что во всеуслышание назвал медицину «традиционно узаконенным шарлатанством».
Только на пятом курсе, поднаторев в клинических дисциплинах, Моршанцев начал смотреть на медицину трезво и непредвзято. Да – можем многое. Да – многого еще не можем. Но наука не стоит на месте, а перманентно движется вперед, и с каждым днем мы можем все больше и больше. Достаточно полистать любой из двух томов справочника практического врача 1959 года издания (всего полвека прошло ведь) и сравнить прочитанное с сегодняшним днем. Операции на открытом сердце стали обыденными, повседневными, чуть ли не рутинными. Это здорово, этим можно гордиться. Но никакой уровень развития науки и техники, насколько высок бы он ни был, не может уберечь от опасности, имя которой – человеческий фактор.
В ординаторской коллеги обсуждали новость. Моршанцев явился в самый разгар дискуссии.
– Отарик, ты не сравнивай Тбилиси с Москвой, – Маргарита Семеновна Довжик, высокая и широкая в кости, нависла над доктором Капанадзе, сидевшим за своим столом. – У вас там свои законы…
– Ритуля, я тысячу раз говорил, что я родился и вырос в Батуми! – Капанадзе сделал страдальческую мину и закатил глаза. – Учился в Саратове, потом переехал в Москву. В Тбилиси я только гостил у родственников! Разве трудно запомнить? Я же не говорю тебе «у вас в Киеве»! Я помню, что ты из Николаева!
– Я в общем смысле, Отарик. У вас там кровная месть, абреки, кунаки…
– Цинандали, Саперави, Боржоми… – обреченно вздохнул Капанадзе. – Только я не понимаю, какое это имеет отношение…
– Такое, что у вас строже относятся к врачебным ошибкам…
– Это так, да. От родственников у нас отвязаться труднее, чем от прокурора.
– Задним умом все мы крепки, – сказал Микешин. – Тихонова крайняя, значит, на нее можно повесить всех собак.
– Не можно, а нужно, Михаил Яковлевич, – вставила Довжик.
Моршанцев сел на диван. На него привычно не обратили внимания. Коллеги обращались к Моршанцеву только по делу, а если дел не было, то предпочитали его не замечать. Новая работа сильно проигрывала ординатуре в смысле морального комфорта. В Институте хирургии имени Вишневского к ординатору Моршанцеву врачи, в том числе и «остепененные», относились как к равному. Нынешние коллеги постоянно давали понять, что он им не ровня. Хуже всего, что это пренебрежительное отношение передавалось и медсестрам. Медсестры смотрели на Моршанцева нагловато и с вызовом, хихикали за его спиной, явно смеясь над ним, пробовали обращаться по имени, забывая про отчество. Моршанцев изо всех сил старался сохранять спокойствие, напоминал, что у него есть отчество, игнорировал смешки, якобы не замечал наглых взглядов, но скручивалась, скручивалась в его душе невидимая пружина, которая когда-нибудь должна была выстрелить. Пока же терпелось.
– Работаем, работаем, себя не жалеем, и вот она – благодарность. – Довжик уселась боком за свой стол и закинула ногу на ногу. – Бедная Катя! Два года за колючей проволокой!
– Колония-поселение – это не так уж и очень, – Капанадзе пренебрежительно махнул рукой. – Что-то вроде двухгодичного стройотряда.
– Боже сохрани от такого стройотряда! – Микешин истово перекрестился. – Два года где-нибудь в тайге лес валить!
– Женщины лес не валят, – возразил Капанадзе.
– А что же они там делают?
– Не знаю, одежду шьют, наверное.
– Зарплаты копеечные, престижа никакого, да еще и сажают ни за что ни про что, – пригорюнилась Довжик. – Чувствуешь себя тряпкой, о которую каждый может вытереть ноги…
– При чем тут тряпка, Маргарита Семеновна? – вырвалось у Моршанцева. – И разве смерть ребенка – это «ни за что ни про что»?
– Смерти бывают разные, молодой человек, – снисходительно ответил Капанадзе. – Слышали поговорку: «У каждого врача свое кладбище»?
– Слышал, Отари Автандилович, только, насколько я понимаю, эта поговорка в данном случае неуместна.
– О! – Маргарита Семеновна посмотрела на Моршанцева так, словно видела его впервые. – У вас, доктор, есть свое мнение по этому вопросу? Можно узнать, какое?
– Можно, – ответил Моршанцев. – Я считаю, что если кто и достоин сострадания, так это родители умершего мальчика. Будь моя воля, я бы доктору Тихоновой влепил бы лет семь, если не все десять, и запретил бы ей навсегда работать врачом.
– Так вот сразу – десять лет и вон из медицины? – Довжик склонила голову набок и прищурилась.
– Вон из врачей, – уточнил Моршанцев, сцепляя пальцы рук в замок, чтобы унять внезапно возникшую дрожь. – Если уж так хочется, то можно остаться в медицине. Санитаркой.
– А вы – радикал! – оценил Микешин.
– Скорее – демагог, – поправила Довжик.
– Не вешайте человеку ярлыки, – примиряюще сказал Капанадзе, ободряюще подмигивая Моршанцеву. – Он еще ни разу не наступал на грабли…
– При чем здесь грабли?! – возмутился Моршанцев. – Угробить пациента – это не грабли! Одно дело – когда врач добросовестно ошибается, и совсем другое…
– Когда он ошибается недобросовестно!
– Я бы попросил не перебивать меня, Маргарита Семеновна! «Проспать» аортит, да еще и поторопиться выписать домой ребенка, у которого явно не все в порядке, спрятать концы в воду, – это разве не преступление? Как вы можете говорить, что вашу Тихонову…
– Она такая же моя, как и ваша! – взвизгнула Довжик. – И не надо читать нам нотации! Яйца курицу не учат, разве не так? Зачем вы вообще влезли в наш разговор, Дмитрий Константинович? Мы вашим мнением не интересовались!
– А можно было бы и поинтересоваться! – выпалил Моршанцев. – Глядишь, и открыли бы для себя что-то новое! Хотя – нет, навряд ли. Это же про вас сказано: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас»![6]
– Вы к нам не из семинарии случайно пришли, такой правильный и начитанный? – съязвила Довжик.
– Я из дома пришел! – невпопад ответил Моршанцев.
– Что за базар-скандал? – в ординаторскую вошла заведующая отделением. – Что не поделили?
– Так, о жизни разговариваем, Ирина Николаевна, – уклонился от прямого ответа Капанадзе.
– Не разговариваем, а орем на все отделение, – поправила заведующая. – В чем дело?
– Дмитрий Константинович мечет громы и молнии на голову Кати Тихоновой, а мы пытаемся ему объяснить, что не все так просто.
Довжик умела так – вроде бы сказать правду и в то же время перевернуть все с ног на голову.
– Рано начинаете, Дмитрий Константинович, – заведующая отделением неодобрительно покосилась на Моршанцева. – Прежде чем высказывать суждения по таким вопросам, надо набраться опыта, проработать год-другой…
Моршанцев, как и подобало исконно русскому человеку, запрягал долго, но ехал быстро и, начав движение, останавливаться не собирался.
– Ирина Николаевна, позвольте мне высказывать мои суждения тогда, когда я сочту это целесообразным! – он не кричал, но говорил громче обычного. – Я взрослый человек и дипломированный врач!
– Дмитрий Константинович, пройдемте ко мне! – Заведующая отделением развернулась на своих высоченных каблуках (рискнул бы кто намекнуть ей, что подобная обувь, превосходно сочетающаяся с вечерними нарядами, не годится в качестве рабочей) и вышла из ординаторской, оставив дверь распахнутой.
Моршанцев встал и пошел за ней. Дверь, как и подобает воспитанному человеку, тихо закрыл за собой.
Заведующая отделением отчитывала Моршанцева тихо, не повышая голоса, – блюла приличия.
– Что вы себе позволяете, Дмитрий Константинович?! Кто вам дал право устраивать скандалы в ординаторской? Кто вам дал право повышать на меня голос? Вам еще рано учить жизни других, сначала самому надо бы научиться кое-чему…
Колючие слова, колючий тон, колючий взгляд. Объяснять не было смысла – все равно не поймет, поэтому Моршанцев молча ждал, пока начальница выговорится и отпустит его восвояси. Или потащит за собой в операционную. Или поручит описать больного. На исходе первого месяца свой работы он продолжал действовать «на подхвате», словно студент, и это не радовало, совсем не радовало. Может, и впрямь надо было попробовать остаться там, где проходил ординатуру? На «насиженном» месте, в знакомом и доброжелательном коллективе?
– Вы меня слушаете, Дмитрий Константинович?
– Слушаю.
– У вас такой отсутствующий взгляд… Кстати, я давно хотела спросить, а почему вы так часто улыбаетесь?
Вопрос озадачил. Что-то Моршанцев не замечал за собой такой привычки. Хотя если сравнить с неизменно строгой Ириной Николаевной, вечно недовольной Маргаритой Семеновной или перманентно унылым Михаилом Яковлевичем, то улыбался он и впрямь часто. Капанадзе тоже не улыбался, а скалил свои белоснежные зубы, совсем как горный барс, чью шкуру так любят носить на плечах витязи.
– Да так… – замялся Моршанцев, словно его уличили в чем-то недостойном. – Когда настроение хорошее – почему бы не улыбнуться?
– Когда хорошее – улыбаемся, когда плохое – нападаем на коллег! – Ирина Николаевна сдвинула брови на переносице. – Пора бы научиться владеть своими эмоциями.
– То есть – не улыбаться? – уточнил Моршанцев и улыбнулся, чтобы было видно, что он шутит.
Шутить, конечно, не стоило. Ирина Николаевна напряглась пуще прежнего и обрушила на Моршанцева свой праведный гнев.
– Вы что-то вконец обнаглели, Дмитрий Константинович! – прошипела она, так и сверкая глазами. – Может, у нас с вами незначительная разница в возрасте, но статусы совершенно несопоставимые…
«Какой изящный и в то же время убийственный укол!» – восхитился Моршанцев.
– …вы пока еще ничем себя не проявили, а уже столько себе позволяете. Зарубите себе на носу – со мной лучше не фамильярничать. Я никому не позволяю ничего подобного. Вы пока еще никто и зовут вас никак! С девушкой своей фамильярничайте!
Можно снисходительно относиться к причудам начальства, можно закрывать глаза на многое, утешаясь тем, что там, где дурак вякнет, умный промолчит, но чувством собственного достоинства, если оно есть, пренебрегать невозможно. Моршанцев секунду-другую поколебался с выбором тактики и остановился на более брутальном варианте. В конце концов, слова «вы пока еще никто и зовут вас никак» требовали возмездия.
– Это намек, Ирина Николаевна? – Моршанцев постарался как можно достовернее изобразить удивление.
– Какой намек? – опешила от неожиданности заведующая.
– Ну, вы намекаете, что я могу фамильярничать с вами только в том случае, если вы станете моей девушкой.
Немая пауза длилась секунд тридцать.
– Я? Стану? Вашей? Девушкой? Да вам, Дмитрий Константинович, лечиться надо! От излишнего самомнения! И хорошенько запомните, что вслед за еще одной подобной шуточкой последует ваше увольнение!
– Я понимаю, Ирина Николаевна. Отношения препятствуют совместной работе.
Адрес, по которому заведующая отделением отправила Моршанцева, нельзя было найти ни на одной карте. Это был не посыл, а скорее экспрессивно высказанная просьба уйти и оставить заведующую в покое.
Удивляясь тому, как легко ему удалось испортить отношения не только с коллегами по работе, но и с начальницей, Моршанцев вышел в коридор, успев напоследок услышать:
– Я жду ваше заявление, Дмитрий Константинович!
Заявление так заявление. Моршанцев уселся за свой стол (коллеги разошлись по делам, и в ординаторской было пусто) и быстро написал заявление об увольнении по собственному желанию с сегодняшнего числа. Ничего, на этом институте свет клином не сошелся, есть в Москве и другие места, может, даже и лучше. В отношении «лучше» Моршанцев, конечно же, кривил душой, ибо не было в России, а то и во всей Европе по его профилю учреждения круче, чем НИИ кардиологии и кардиососудистой хирургии имени академика Ланга. Но если уж здесь не сложилось, так и жалеть не о чем. И вообще, снявши голову, по волосам не плачут.
Заявлению Ирина Николаевна удивилась.
– Я думала, что вы просто извинитесь, – сказала она.
Скомканное заявление отправилось под стол, в корзину для мусора.
Моршанцев стоял и ждал. Извиняться он не собирался, во всяком случае первым.
– Из-за вас я опоздала на обход! – укорила заведующая, вставая из-за стола. – Что вы встали как памятник? Идемте…