Современные споры в сфере политической экономии были сформированы реакцией на «неолиберализм». Начиная с реформы социального государства и заканчивая дискуссиями о международной торговле и окружающей среде, многочисленные комментаторы обсуждают явно растущее влияние веры в «свободные рынки» и минимальное государство. Такого рода комментарии создают впечатление, что после краха социалистического проекта в Восточной Европе и в других местах существовавшее в политическом ландшафте противодействие неолиберализму, или классическому либерализму, как его в действительности следовало бы называть, было маргинализировано.
Однако беглый взгляд на траекторию публичной политики обнаруживает совсем другую картину. В то время как наблюдаемое в последние годы движение «приватизации», возможно, замедлило наступление послевоенной социал-демократии, многие сферы политики продемонстрировали заметное сопротивление либерализации или стали свидетелями дальнейшего расширения роли государства. Например, финансирование и предоставление услуг здравоохранения и образования в большинстве либеральных демократий остаются заповедником, в котором преобладает государство, причем даже незначительные попытки допуска в эти сферы рыночных сил приводят лишь к небольшому продвижению вперед. В сфере международной торговли давно существующая приверженность к сельскохозяйственному протекционизму и широко распространенная поддержка международной финансовой помощи в качестве ключа к обеспечению процветания развивающихся экономик подтверждает неизменную привязанность к интервенционистским принципам. Политика в области экологии и окружающей среды с ее массированным наращиванием регулято́рных инициатив продемонстрировала еще большее сопротивление классическим либеральным идеям. И, как будто всего этого было недостаточно, беспрецедентные масштабы правительственной активности, которая последовала за «финансовым кризисом» 2008 г., вряд ли говорят о том, что хватка «рыночного фундаментализма» была особенно крепкой и надежной.
Быстрота, с которой правительства в ответ на недавний финансовый кризис поспешили расширить свои властные полномочия, отражает долговременную тенденцию в сфере идей и мнений, результаты которой вовсе не укрепляли классические либеральные идеи, но, наоборот, активно стремились их подорвать. Например, доминирующая в экономической теории неоклассическая традиция выдвигает все более и более изощренные обоснования для широкого государственного вмешательства, от регулирования производства товаров до экологических налогов. Тем временем политические теоретики подвергают сомнению философские и моральные предпосылки классического либерализма, утверждая, что многие из них базируются на грубой форме индивидуализма, которая подрывает нормы солидарности и дистрибутивной (распределительной) справедливости. Таким образом, если в современных общественных науках и есть некая доминирующая позиция, то она характеризуется явной или скрытой враждебностью к классическому либерализму и поддержкой «социальной демократии» в национальном и международном масштабе.
Ввиду такого развития событий эта книга стремится опровергнуть многие из аргументов, выдвигаемых в современной политической экономии против классического либерализма, и вновь заявить о приверженности к продвижению «в направлении минимального государства». Цель книги состоит не в том, чтобы внести «новый» вклад в политическую экономию per se, а в том, чтобы синтезировать существующие аргументы в рамках особой аналитической концепции – «робастной[1] политической экономии», – которая демонстрирует неизменную релевантность классических либеральных принципов и их применимость к ряду самых насущных и неотложных проблем сегодняшнего дня. Для решения этой задачи данная книга привлекает обширную литературу по экономической и политической теории, фокусируясь в первую очередь на рассуждениях в рамках «сравнительного анализа институтов». Эта вводная глава начинается с изложения принципов институциональной «робастности», на которых базируется компаративный институциональный анализ. Затем в ней представлены аргументы в пользу классического либерализма как учения, удовлетворяющего требованиям «робастной политической экономии». В заключительном разделе дается эскизный набросок тех основных вызовов, стоящих перед робастностью классического либерализма, которые подробно рассматриваются в последующих главах.
Политическая экономия занимается в первую очередь сравнением результатов функционирования социальных и экономических институтов. Человеческая деятельность всегда происходит в конкретной институциональной обстановке, и условия, с которыми люди сталкиваются в рамках тех или иных институтов, воздействуют на характер их поведения и на получающиеся социальные результаты. В этом контексте «робастная» совокупность институтов может быть определена как такая, которая порождает благотворные результаты даже при наименее благоприятных условиях (Leeson и Subrick, 2006). Такие условия могут возникнуть как следствие человеческого несовершенства. Если люди «совершенны» или, по меньшей мере, «совершенствуемы», то вопросы сравнительного институционального анализа могут и не возникнуть – мы могли бы ожидать благотворного результата независимо от институциональных рамок. Но если люди в тех или иных аспектах «несовершенны», то вопросы институциональной робастности становятся центральными. Определенные институты могут быть лучше, чем другие, приспособлены к тому, чтобы противостоять нагрузкам и напряженностям, порождаемым соответствующими человеческими слабостями.
В контексте институционального анализа существует два вида человеческих несовершенств, которые следует принимать во внимание, рассматривая робастность альтернативных режимов. Первый из них – это «проблема знания». Человеческие особи ограничены в своих когнитивных возможностях, и, как следствие, даже наиболее умные и дальновидные люди характеризуются относительной неосведомленностью по поводу того общества, в котором они пребывают (Hayek, 1948a; Simon, 1957). Учитывая несовершенство человеческого знания, последствия всякого конкретного действия либо для связанных с ним действующих лиц (а́кторов), либо для более широкого общества будут в любой данный момент времени оставаться неопределенными. Следовательно, робастные институты должны позволять людям адаптироваться к обстоятельствам и условиям, о которых они непосредственно не осведомлены, и давать им возможность в условиях «ограниченной рациональности» с течением времени учиться на ошибках и улучшать качество своих решений.
Второй вид человеческого несовершенства, который необходимо принимать в расчет, – это возможность того, что люди могут действовать, будучи мотивированы личным интересом (Ostrom, 2006). Акторы могут действовать, преследуя свои собственные, вполне конкретные цели – материальные или нематериальные, – а вовсе не на основе каких-то представлений об «общем благе» или «публичных интересах». Люди могут не испытывать желания вносить вклад в обеспечение интересов их собратьев, если они не в состоянии извлечь некоторую личную выгоду от подобных действий. Стимулы могут иметь значение и, как следствие, институты надлежит оценивать по их способности канализировать потенциально эгоистические побуждения таким способом и в таком направлении, чтобы это порождало благотворные результаты на уровне общества. Действия в рамках эгоистического поведения и личной заинтересованности могут при определенных институциональных условиях привести к полному социальному и экономическому распаду, но если институты структурированы надлежащим образом, то даже те, кто руководствуется самыми своекорыстными и узкоэгоистическими мотивами, могут действовать способами, приносящими пользу тому обществу, частью которого они являются.
Имея в виду отмеченные выше человеческие несовершенства, робастная политическая экономия институтов и решений ищет ответы на следующие три вопроса:
• Какие институты показывают наилучшие результаты, когда люди не являются всеведущими?
• Какие институты показывают наилучшие результаты, когда люди мотивированы собственными эгоистическими интересами?
• Какие институты показывают наилучшие результаты, когда люди располагают ограниченными знаниями и одновременно склонны к своекорыстному, эгоистичному поведению?
Ответ классического либерализма на поставленные выше вопросы состоит в том, что институты частной или совместной (групповой) собственности, рыночная экономика и ограниченное государство, роль которого сводится к разрешению споров между частными сторонами, лучше всего способны удовлетворить требованиям робастного режима.
Истоки классического либерализма, как он понимается в этой книге, лежат в шотландском Просвещении, представленном Адамом Смитом и Давидом Юмом, а в более поздние времена нашедшем отражение в трудах Фридриха Хайека (Friedrich Hayek), Майкла Оукшотта (Michael Oakeshott) и Джеймса Бьюкенена (James Buchanan). Фундаментальный организационный принцип классического либерализма – свобода объединения и отделения, свобода создавать объединения и распускать их [freedom of association and dissociation]. Люди, согласно этой точке зрения, должны располагать свободой входить в самые разнообразные человеческие системы отношений и выходить из них. Нет необходимости исключать из числа этих объединений авторитарные или коммунитарные организации, которые внутри себя придерживаются «нелиберальных» норм, но социальные акторы должны иметь возможность покинуть любую группу, к которой они присоединились добровольно или в которую были «включены от рождения» на недобровольной основе. Следовательно, классическое либеральное общество – это такое общество, где есть разнообразные юрисдикции и властные институты, ни один из которых не обладает тотальной, иерархической формой власти над другими (Kukathas, 2003; Кукатас, 2011). Важное предварительное условие такого порядка состоит в том, что владение собственностью широко, хотя и не обязательно равномерно, рассредоточено внутри совокупности индивидов и добровольных ассоциаций.
Частное или групповое владение собственностью признается сторонниками классического либерализма в качестве modus vivendi[2], необходимого для того, чтобы справиться с реальностью разнообразия человеческих ценностей. В условиях ограниченной рациональности способность вступать в различные системы человеческих взаимоотношений и покидать их облегчает обучение методом проб и ошибок, поскольку люди могут наблюдать результаты, которые проистекают из разных способов организации жизни. Кроме того, пространство, которое частная собственность предоставляет людям для экспериментирования с их собственными предпочитаемыми целями и намерениями, минимизирует конфликты в тех условиях, где люди демонстрируют различные представления о хорошей жизни. Когда владение собственностью рассредоточено, то существует больший диапазон возможностей для того, чтобы вступать в добровольные соглашения и контракты ради достижения собственных целей, не мешая другим акторам искать себе других партнеров для достижения своих целей. Напротив, когда владение собственностью сконцентрировано в единственном центре, те, кто контролирует соответствующее учреждение, обладают способностью навязывать свои частные цели другим лицам. Учитывая ограниченную природу человеческой рациональности и возможности эгоистического поведения, преследующего собственные интересы, такие системы с классической либеральной точки зрения скорее всего будут способствовать конфликтам, поскольку отдельные индивиды и группы могут стремиться к получению контроля над аппаратом управления, чтобы реализовать свои собственные конкретные замыслы.
Классический либерализм делает акцент на свободе объединения и соблюдении прав частной или групповой собственности еще и потому, что последние позволяют формироваться тому, что Хайек именует «стихийными порядками» (Hayek, 1982, часть 1). «Порядки» такого рода демонстрируют паттерны координации, но регулярности, о которых идет речь, не являются продуктом сознательного замысла неких агентов, преследующих единую цель. Наоборот, они представляют собой «эмерджентные» феномены, которые возникают в результате действий целой совокупности разнообразных рассредоточенных агентов, каждый из которых преследует свои собственные, обособленные цели. Для классического либерализма такие порядки обладают трояким преимуществом и воплощаются в рыночной экономике, основанной на рассредоточенном, хотя и неравном владении собственностью.
Во-первых, стихийные порядки лучше подходят для того, чтобы справляться с условиями несовершенного знания и ограниченной рациональности, поскольку они опираются на знание, находящееся в составляющих эти порядки разнородных узлах, и адаптируются к этому знанию. Например, на рынках рассредоточенные индивиды и организации делают свои ценовые предложения в отношении тех или иных прав собственности и тем самым вносят частичный вклад в формирование цен, которые транслируют их частную «порцию» информации тем владельцам ресурса, с которыми они торгуют. Последние могут затем адаптировать свое поведение в свете своих собственных предпочтений и знания, и эта адаптация может влиять на последующие транзакции с какими-то другими агентами в рамках все более сложной сети. Ценовые сигналы, которые появляются в результате такого процесса, подталкивают к «экономному (экономизирующему) поведению» [ «economising behaviour»] и позволяют добиться такой степени координации, которая может оказаться недостижимой для центрального координирующего органа. В условиях ограниченной рациональности и ограниченного знания такой орган не мог бы осознавать всех релевантных возможностей для пошагового улучшения, рассеянных среди разнородной совокупности социальных акторов (Hayek, 1948a, 1982; Хайек, 2011, 2006).
Второе преимущество стихийных порядков состоит в том, что они допускают эволюцию путем экспериментирования. Например, децентрализованный обмен правами собственности на рынке позволяет одновременно тестировать конкурирующие идеи в области производства и потребления. Если бы существовал только один орган принятия решений или «планирования», то любые ошибки с большей вероятностью становились бы системными. Кроме того, в стихийном порядке адаптация происходит быстрее, чем в его централизованном или «плановом» аналоге, – акторы могут учиться на самых прибыльных моделях и имитировать их без одобрения со стороны вышестоящих органов власти или большинства. Для того чтобы участники рынка могли достигать системных усовершенствований, им нет необходимости осознавать, как и почему их действия приносят пользу им самим или их собратьям. Предпринимательские открытия могут быть результатом чистой случайности, а вовсе не сознательного обдумывания. Важно лишь то, что производственные модели, которые удовлетворяют потребительским запросам, приносят прибыль, которая сигнализирует о необходимости имитировать их, в то время как убыточные модели отвлекают внимание людей от менее перспективных методов производства (Alchian, 1959; Алчиан, 2007). В то же время потребителям нет нужды знать, почему они находят некоторые продукты более удовлетворительными, чем другие. Всё, что они должны сделать, – это «уйти» от поставщиков, которых они сочли наименее удовлетворительными, к тем, кого они находят более приемлемыми. Следовательно, чтобы функционировать эффективно, рыночная «система» требует от любого из ее участников лишь небольших когнитивных способностей (Friedman, 2005).
Приведенные соображения относятся к робастности стихийных порядков применительно к преодолению «проблемы знания» и не делают никаких предположений о человеческих побуждениях и мотивации – они, например, не исходят из посылки, что акторы являются или же должны быть эгоистичными. Однако третье преимущество таких порядков состоит в том, что они предоставляют механизмы защиты от злоупотребления властью там, где люди на самом деле действуют из соображений личного интереса. Как доказывали Давид Юм и, сравнительно недавно, Джеймс Бьюкенен, людей следует моделировать таким образом, «словно они мошенники», причем не потому, что большинство эгоистично, а по той причине, что необходимы институциональные гарантии для ограничения своекорыстного меньшинства (Buchanan, 1986). В конкретном случае рынков возможность «ухода» дает возможность людям избегать акторов, которые предлагают худшие условия сотрудничества. Хотя распределение богатства в рыночной экономике неравномерно, это неравенство носит динамический характер, поскольку ресурсы постоянно перемещаются, уходя от тех, кто не в состоянии использовать свою собственность способом, имеющим наибольшую ценность. Система прав частной собственности обеспечивает стимулы, которые могут побудить даже наименее склонных к сотрудничеству или эгоцентричных агентов действовать приемлемым для общества образом. Там, где права собственности хорошо определены, издержки, порождаемые тем или иным решением, эффективно интернализируются – акторы получают прибыль от решений, которые выгодны их собратьям, но вынуждены нести издержки, вызванные теми решениями, которые тем невыгодны (Alchian and Demsetz, 1973; Алчиан, Демсец, 2009).
Эти принципы институциональной робастности применимы не только в контексте принятия «экономических» решений, но также и применительно к вопросам распределительной справедливости. С классической либеральной точки зрения те институты, которые дают акторам возможность навязать обществу единую концепцию распределения, несовместимы с процессом эволюционного обучения и с принципом свободы объединения. В условиях ограниченной рациональности могут иметь место существенные разногласия по поводу того, что собой представляет «честное» распределение дохода и богатства. Результаты классического либерального порядка не могут рассматриваться как «справедливые» или «несправедливые», так как они не базируются на подчинении единой системе распоряжений, а следуют из действий людей, объединившихся на основе множества различных дистрибутивных норм (Hayek, 1982; Хайек, 2006). Поэтому определяющей характеристикой «либеральной» системы справедливости должна быть «независимость от целей» – система не должна пытаться определить справедливость результатов, которые получились вследствие свободы объединения, но должна стремиться к разрешению споров, когда нет ясности в том, кому именно принадлежат права собственности, а также в том, были они нарушены или нет. С этой точки зрения все акторы – даже если между ними нет согласия по поводу распределительной справедливости – заинтересованы в сохранении тех рамок, которые гарантирует стабильность прав владения, потому что именно эта стабильность позволяет людям жить своей жизнью, не вступая в постоянный конфликт со своими собратьями (Otteson, 2006). С классической либеральной точки зрения никакая центральная власть не может получить доступ к знанию, необходимому для оценки всех факторов, которые вносят свой вклад в конкретное распределение, и с учетом возможности эгоистического поведения в собственных интересах никакой такой власти нельзя доверять определение «справедливости по заслугам» для других.
Если робастные институты – это такие институты, которые лучше всего справляются с человеческими несовершенствами, то таким же должен быть и процесс институционального конструирования. В мире несовершенных знаний и ограниченной доброжелательности люди, изобретая институциональные структуры, могут совершать ошибки. Поэтому робастная политическая экономия должна допускать эволюционное обучение и обеспечивать сдержки и противовесы на метаинституциональном уровне. Таким образом, в то время как классический либерализм – это теория, претендующая на универсальную применимость при объяснении институциональных типов, наиболее пригодных для облегчения социальной координации, он не предлагает проекта достижения какой-либо конкретной институциональной формы. Процессы эволюционного обучения, которые имеют место внутри рынков, должны действовать на многих уровнях таким образом, чтобы люди могли покидать конкурирующие и зачастую взаимно пересекающиеся институциональные проекты или присоединяться к ним (Buchanan and Vanberg, 2002). Следовательно, хотя государство представляет собой особенно мощную организацию, оно должно быть лишь одной из многих других подобных организаций, сила которых ограничена самим существованием конкурентов.
Важно установить в этом контексте, что на самом деле вытекает из приверженности к «минимальному государству». Самый существенный момент, который нужно подчеркнуть, состоит в следующем: классический либерализм признаёт, что государства могут играть важную роль внутри либерального общества. И подобно тому, как на рынках иерархические организации вроде фирм могут обладать преимуществами в эффективности перед менее крупными и более индивидуализированными единицами производства и потребления, точно так же государства или «государствоподобные» институты могут располагать сравнительными преимуществами, когда дело доходит до обеспечения действенности правил, необходимых для поддержания либерального порядка, например, таких, как защита личности и собственности. Однако границы между теми случаями, где требуется действие со стороны государствоподобных образований, не должны устанавливаться незыблемыми как камень, но, как и в случае границ фирм, должны иметь возможность сдвигаться в ответ на такие технологические и институциональные новшества, которые увеличивают относительную эффективность альтернативных подходов. Поэтому идеал минимального государства в определенной мере текуч и не представляет собой некой точки равновесия, к которой должны быть устремлены все усилия по реформированию институтов.
Для классических либералов сомнению должно быть подвергнуто вовсе не существование государствоподобных образований, а те процессы, посредством которых возможно возникновение таких институтов. Правила, которые управляют функционированием рынков, сами могут появляться с помощью «восходящего», идущего «снизу вверх» процесса в рамках стихийного порядка. Например, в состязательных видах спорта участвующие в них команды добровольно подчиняются правилам и регламентам тех или иных конкретных «лиг». Хотя команды конкурируют за зрителей и за признание в рамках таких лиг, они вместе с тем сотрудничают в таких направлениях, которые увеличивают привлекательность их конкретной лиги по отношению к соперникам внутри того же самого вида спорта и вдобавок по сравнению с конкурирующими видами спорта. Конкуренция функционирует в рамках «вложенной» структуры – индивиды и организации соперничают друг с другом, но на более высоком институциональном уровне точно так же соперничают стандарты и правила, которых решают придерживаться различные группы акторов. Аналогично индивиды и организации могут придерживаться институциональных правил, устанавливаемых государствами или государствоподобными образованиями, чтобы поддерживать и защищать разнообразные преимущества вроде большей защищенности собственности, которые в противном случае могли бы оказаться менее доступными. В то же время сами государства могут придерживаться общих норм и стандартов, обеспечение исполнения которых может осуществляться наднациональными образованиями. Учитывая пределы человеческой рациональности и возможность эгоистических действий в собственных интересах, имеет значение то, возникли ли институты, о которых идет речь, через процесс выработки согласия, а не посредством навязанной координации, а также то, существует ли на некотором уровне возможность «ухода» для инакомыслящих, желающих придерживаться альтернативных практик.
С учетом «проблемы знания» и признания того, что «стимулы имеют значение», требования робастной политической экономии задают регулятивный стандарт, в сопоставлении с которым следует оценивать существующие на практике институциональные методы и предложения по поводу реформ. Основные тесты, применяемые к предложениям по поводу институциональных реформ, должны выяснять, расширяют ли они возможности для открытий посредством процесса эволюции, и устанавливать, в какой степени они предлагают стимулы, которые ограничивают потенциально деспотические полномочия власти, осуществляющей принуждение. Многие из исторически сложившихся институтов, включая государства и наднациональные организации, стали результатом скорее монополистического навязывания, чем консенсусной эволюции, и поэтому могут быть предметом тщательного критического рассмотрения.
Намеченные выше принципы имеют своей целью соответствие институтов и решений критериям робастной политической экономии. Однако выдвинутые заявления о робастности классического либерализма как политического проекта не могут не столкнуться с существенными возражениями, и цель этой книги – дать ответ на некоторые из наиболее важных возражений по этому поводу. Книга состоит из двух частей. В части I проверяется обоснованность возникших в последнее время теоретических вызовов концепции минимального государства, пришедших из области экономической и политической теории. Затем в части II эти вопросы рассматриваются применительно к трем сферам государственной политики, которые оказались в наименьшей степени поддающимися либерализации.
Ядром аргументации в пользу системы открытых рынков и минимального государства является эффективность рынков в передаче информации и создании стимулов к производительности. Однако робастность этой аргументации оспаривается «новой концепцией провалов рынка» [ «new market failure» perspective] Джозефа Стиглица и его последователей (Stiglitz, 1994). Хотя, согласно Стиглицу, рынки являются необходимой составной частью отлаженной экономики, сравнительный институциональный анализ приводит его к выводам в поддержку не классического либерализма, а модели «смешанной экономики». С точки зрения «новой концепции провалов рынка» рынки насквозь пронизаны проблемами, связанными с коллективными благами и асимметрией информации, подавляющими процесс открытия и передачи информации, препятствующими достижению эффективного равновесия. Следовательно, для того чтобы улучшить размещение ресурсов, представляется необходимым широкое вмешательство государства посредством «оптимизирующих налогов» [optimality taxes] и регулирования производства отдельных видов продукции [product regulation]. В последнее время этот анализ был подкреплен подходом, основанным на зависимости от прошлой траектории [path-dependency] или сетевых экстерналиях и разработанным Полом Дэвидом, который доказывает необходимость дальнейшего вмешательства для корректировки «провалов рынка» в большом числе сфер, для которых характерны «технологические монополии».
В главе 2 разрабатываются центральные темы экономической теории Хайека и вирджинской школы общественного выбора, которые применяются для доказательства того, что новая теория провалов рынка не удовлетворяет требованиям робастной политической экономии. С одной стороны, данный подход сводит сравнительный институциональный анализ к вопросам стимулов. Модели, сосредоточенные на стимулах к поиску информации, про которую известно, что она в принципе доступна, игнорируют «проблему знания», сформулированную Хайеком. С точки зрения теории Хайека функция рынка состоит в том, чтобы привлекать внимание людей к непредвиденным обстоятельствам и возможностям – функция, которая не может анализироваться в терминах моделей равновесия, играющих центральную роль в неоклассической экономической теории. Кроме того, в то время как сторонники теории провалов рынка правы в своей сосредоточенности на «совместимости стимулов», они оказываются не в состоянии применить этот анализ к их излюбленным институциональным альтернативам. Последовательный анализ проблем асимметрии информации показывает, что эти проблемы зачастую оказываются еще более ярко выраженными в условиях государственного сектора, нежели в режиме «несовершенных рынков».
Глава 3 обращается к критике классического либерализма вне экономической теории. С точки зрения политических теоретиков коммунитаризма, таких как Чарльз Тейлор, и последователей Юргена Хабермаса, доводы в пользу рыночной экономики базируются на посылке об эгоистических интересах индивидов и на представлении, что «стимулы имеют значение» (например, Taylor, 1985; Habermas, 1992). Эти авторы утверждают, что классический либерализм игнорирует социальный и моральный контекст, в котором формируются индивидуальные предпочтения, и озабочен в первую очередь поиском эффективных «средств», а не открытием новых и более возвышенных «целей». Близкий к этому набор аргументов, рассмотренный в главе 4, утверждает, что рыночные процессы и принцип «ухода» подрывают тот моральный и социальный капитал, на который они полагаются. Говорится, что либеральная экономическая политика подрывает культурные ресурсы, которые подчеркивают солидарность и сотрудничество. Следовательно, в соответствии с обеими этими точками зрения, рынки следует «держать в узде» с помощью альтернативного набора институтов, организованных на основе процессов «высказывания мнений» [ «voice-based» processes], характерных для совещательной демократии [deliberative democracy].
Коммунитаристская политическая теория приводит ряд основательных доводов против «гипериндивидуалистических» и рационалистических форм исследования общества, вроде тех, что можно обнаружить в моделях неоклассической экономической теории. Однако цель глав 3 и 4 в том, чтобы продемонстрировать, что даже если согласиться со всей коммунитаристской критикой неоклассической экономической теории, ни один из этих доводов не работает против аргументации в пользу классической либеральной системы. Напротив, аргументы, на которые делал упор Хайек, означают, что рынки и другие институты, основанные на «уходе», могут быть лучше приспособлены для того, чтобы облегчать открытие новых вкусов и ценностей, чем демократические альтернативы, поскольку они предоставляют больше места для децентрализованной эволюции. Аналогично попытки подкреплять нормы, основанные на «солидарности», посредством применения государственной власти не только не способствуют общественному единству, но приводят на деле к нарастанию конфликтов. Следовательно, в обоих этих аспектах коммунитаристские аргументы оказываются несостоятельными по своим собственным критериям. Но вдобавок такие теории никак не учитывают того, каким образом демократические структуры могут решать проблемы неадекватных стимулов. Хотя ошибочно предполагать, что люди всегда действуют исходя из эгоистических интересов, столь же ошибочно исходить из того, что демократические институты способны выходить за пределы действия стимулов. Если судить по стандартам робастной политической экономии, совещательная демократия на самом деле способна уменьшать для людей возможность оспаривать и ставить под сомнение цели друг друга и может не только не создавать новый социальный капитал, но, наоборот, подрывать приверженность социальным нормам, облегчающим сотрудничество.
Последнее из возражений против классического либерализма, рассмотренное в части I, возникает на основе эгалитаристской политической теории. Переход к более неравному распределению богатства в обществах, переживающих процесс экономической либерализации, породил возврат к старым претензиям, что ничем не ограниченные рынки не способны удовлетворить критериям инклюзивности и социальной справедливости. Следуя Ролзу (Rawls, 1971; Ролз, 2010) и Дворкину (Dworkin, 1981), философы, принадлежащие к либеральной эгалитаристской традиции, доказывают, что неравенство в доходах не в состоянии предоставить достаточные компенсаторные преимущества тем, кто находится в наиболее затруднительном положении, и несовместимы с принципом «равного уважения» [equality of respect]. В то же время для философов, связанных с новейшими теориями мультикультурализма, эти факты экономического неравенства – всего лишь один из компонентов намного более широкого набора исключающих социальных практик (в терминах гендерной, расовой и сексуальной идентичности), которые усиливаются частнорыночными процессами (Young, 2000).
В главе 5 исследуется робастность эгалитаристских возражений в терминах «проблемы знания» и «проблемы стимулов». Здесь доказывается, что в условиях ограниченного знания и сложных компромиссов, присущих распределительной справедливости, принцип равного уважения не должен пытаться установить тот или иной единственный набор норм применительно к распределению дохода и социального статуса. Напротив, он должен поддерживать рамочную структуру, которая позволяет индивидам и добровольным объединениям обучаться на опыте применения множества разнообразных принципов распределения. Следовательно, равенство уважения должно быть ограничено проведением в жизнь норм «невмешательства», совместимых со свободой объединения и отделения. В дополнение к этим ограничениям, основанным на знаниях, в данной главе показано, что теории справедливости не должны навязывать чрезмерного «напряжения, вызванного обязательствами» [strains of commitment], которое не может распознать связь между собственностью и стимулами. В этом контексте эгалитарные теории, которые трактуют как личные таланты, так и естественные активы [natural assets] в качестве «ресурсов общего пользования» [common pool resources], оказываются несовместимыми с принципом «стимулы имеют значение».
После того, как в части I предложена теоретическая защита классического либерализма, часть II посвящена более углубленному исследованию некоторых из возникающих при этом проблем, причем в основном она фокусируется на трех областях, которые показали себя наиболее невосприимчивыми к либерализации. В каждой из глав излагается программа классического либерализма применительно к соответствующим проблемам политики, а затем рассматриваются возражения, берущие начало в экономической теории «провалов рынка», а также в обоих вариантах политической теории – коммунитаристском и эгалитаристском.
Первая из глав части II имеет дело с вопросом вспомоществования бедным и социального государства. Перераспределительное налогообложение и предоставление государством услуг образования и здравоохранения опирается на доводы, характеризующие рыночные процессы как одновременно и неэффективные, и несправедливые. Экономисты сосредоточивают свое внимание на информационных проблемах, с которыми сталкиваются пользователи услуг, в то время как политические теоретики обеспокоены тем, что рынки подрывают этос «общественного служения» и не в состоянии обеспечить лицам с более низкими доходами адекватный доступ к полномочиям по принятию решений. Однако в главе 6 показывается, что хотя услуги, предоставляемые социальным государством, действительно порождают для потребителей информационные проблемы, последние имеют тенденцию усиливаться при предоставлении и регулировании этих услуг государством. Что же касается этических и политических проблем, то демонстрируется, что коммунитарные и эгалитарные теории, даже исходя из их собственных посылок, не могут робастно объяснить, почему следует считать институты социального государства лучшими, чем та мозаика конкурирующих ассоциаций, которой отдает предпочтение классический либеральный подход.
Глава 7 сосредоточивается на международном измерении, где в значительной части споров о «неолиберализме» доминирует обсуждение глобализации и торговли. По мнению критиков, политика открытого рынка приводит к возрастанию глобального неравенства вследствие интенсификации конкуренции между развитыми и развивающимися странами. Привлекая теории «зависимости от пройденного пути» [path-dependency], такие критики поддерживают для развивающихся стран интервенционистские стратегии, сочетающиеся с крупномасштабным наращиванием экономической помощи со стороны более богатых стран, чтобы изменить траекторию развития в беднейших частях света. Этот анализ подкрепляется «космополитическими» теориями справедливости, которые утверждают, что в мире экономической взаимозависимости вопросы социальной или распределительной справедливости должны быть расширены за пределы национального государства таким образом, чтобы охватить глобальные демократические институты. Глава 7 подвергает сомнению робастность этих современных моделей развития, выдвигая на первый план проблемы знания и дефекты, связанные со стимулами, применительно к глобальным структурам управления. В ней показано, что у международных агентств по оказанию помощи недостаточно ни знаний, ни стимулов, чтобы выбрать подходящий путь развития для стран с низким доходом, и делается вывод, что стремление к распределительной справедливости будет, скорее всего, наделять глобальные элиты властными полномочиями за счет граждан как развитых, так и развивающихся стран.
Глава 8 обращается к политике в области окружающей среды, где большинство правительств остаются приверженными подходу, сочетающему командно-административное регулирование с централизованно устанавливаемыми схемами ценообразования. Этот подход базируется на теориях провалов рынка, которые подвергают сомнению практическую применимость решений, опирающихся на права собственности, и на взглядах тех, кто утверждает, будто моральный статус экологических благ препятствует их распределению на основе обмена. Глава 8 опровергает эти возражения. В ней показывается, что хотя транзакционные издержки, связанные с определением прав собственности и их защитой путем принуждения, создают препятствия для экологических рынков, эти издержки затрудняют процессы социальной демократии в гораздо большей степени. В данной главе также продемонстрировано, что в сфере этики аргументация в пользу установления прав собственности в области окружающей среды не ограничивается доводами, апеллирующими к эффективности, но основывается на той точке зрения, что институты рынка предоставляют отдельным лицам и гражданским ассоциациям наибольшее пространство возможностей для выражения их приверженности целям охраны окружающей среды по сравнению с другими ценностями, включая цели материального благополучия. В заключительном разделе этой главы отмечается, что, хотя существует класс таких «глобальных» экологических проблем, которые с трудом поддаются робастным классическим либеральным «решениям», нет никаких оснований полагать, будь то на основании экономической теории или этики, что альтернативные решения на базе централизованного управления хоть сколько-нибудь лучше годятся для преодоления проблем, о которых идет речь.
Книга завершается главой 9, где приводятся некоторые альтернативные стратегии институциональных реформ. В ней не дается никакой единственной модели того, каким образом двигаться в направлении классической либеральной системы открытых рынков и ограниченного государства. Такая модель будет варьироваться от страны к стране в зависимости от характера эволюционного пути, на который влияют различия в их культуре и традициях. Но важно, что должностные лица, формирующие политику, вооружаются ясным набором принципов, которые должны задавать общее направление реформирования. Цель этой книги состоит в том, чтобы четко артикулировать эти принципы.