У счастливого волос – у несчастного ноготь. Так говорила бабушка, так постановила народная мудрость. Имеется в виду, что хозяйка пышной, густой шевелюры – по жизни счастливица. А женщине с жидкими волосёнками и шикарными ногтями – не везёт. Потому что на фиг кому сдались твои выдающиеся ногти? Разве что возьмут руку, рассмотрят, неодобрительно качнут головой: «Отрастила когти! Сразу видно: лентяйка, хозяйка никудышная». Только маникюрши в восторге от твёрдых миндалевидных ногтей. Да откуда у невезучего человека деньги на маникюр?
А, между прочим, такие ногти отлично очищают кастрюли от нагара. И без ножа выколупывают глазки из картошки. И сорняки на бабушкином огороде выковыривают, будь здоров – только нужно после брусок мыла поскрести, чтобы не было чёрной каймы под ногтями. А ещё можно царапать обидчиков, как кошка.
И вообще, Танька себя несчастной не считает. У неё есть собственная чистенькая малосемейка в новостройке – дали как сироте. До этого она с бабушкой жила в щелястом бараке. Обычно маленькие девочки рисуют травку, домики, в окошке цветок, а из трубы идёт дым. Танька рисовала не цветочки и домики – а волков. Волки получались похожими на кудрявый дым из тех труб или на лохматые клубки бабушкиной шерсти. Из клубков торчали круглые, добрые доверчивые глаза.
Бабушка читала про Красную Шапочку. В середине сказки останавливалась и закладывала страницу скрюченным белым, будто вываренным пальцем. Говорила, что так-то так, но волк – самый верный зверь и прекрасный кормилец семьи. Никогда не бросит свою жену и детей. Не то, что псины: вспрыгнули, сделали своё черноё дело, отряхнулись и побежали дальше, хвост торчком.
И на улице при виде играющих в чехарду собак закрывала ей глаза. У, кобели, глаза бы не глядели.
Под кобелем имелся в виду Танькин отец. Однажды утром бабушка не проснулась. Её уложили в узкий голубой ящичек со взбитыми внутри рюшами, как девчачий пенал. Не понятно, как она туда поместилась. Танька всё боялась, что бабушка вывалится. И ждала, что бабушка вот-вот потянется и смущённо скажет: «Все бока отлежала. Гостей-то, гостей – а я всё на свете проспала. Дом не велик, а спать не велит».
Откуда-то появилась женщина мама, и стали они жить-поживать. Ночью девочка просыпалась от стонов с маминого дивана. Танька лежала с открытыми глазами и угадывала по голосам. Сегодня это дядя Володя, он каждый раз суёт Таньке размякшую в серебряной бумажке шоколадку. Танька опускает голову и от смущения обвивает ножкой ножку. Бабушка говорила: «Это привычка безвольных людей. Надо вырабатывать характер».
– Первый раз прощается! – прыгала на одной ножке Танька.
Бабушка так не считала. «С первого раза всё и начинается. Посеешь поступок – пожнёшь привычку. Посеешь привычку – пожнёшь характер. Посеешь характер – пожнёшь судьбу». И заставляла Таньку делать то, что ей не нравится – вырабатывать характер. Например, ходить по улице и всех спрашивать, который час. Или в магазине пробивать в кассе.
…А вот это дядя Серёжа, угадывала Танька. Он в упор не видит девочка, и пока мама торопливо одевает и спроваживает её на улицу – сердито барабанит пальцами по столу и деловито посматривает на настенные часы.
А это гадкий дядя Слава. Во время застолья он сажает Таньку на колени и запускает обе громадные руки ей в трусики: под скатертью не видно. Танька ёжится, хныкает, вертится ужом и пытается соскользнуть. Но дядя Слава подбрасывает её под мышки, возвращает на место и ещё крепче и ласковее зажимает её коленями. Таньке что-то подсказывает: ни в коем случае нельзя об этом говорить маме.
Сейчас у Таньки у самой есть маленькая дочка Лапка. Ей четыре года, и они условились не иметь друг от друга даже самого маленького секретика. Вечером Танька честно рассказывает, как прошёл день в поисках работы. С работой в маленьком городе худо, потому что работодателям не нужна одинокая мама с дитём. А Лапка, в свою очередь, лепечет про садик, про стишок, про песочницу, про маленькую драчку из-за куклы. Про то, что она вырастет и женится на новеньком мальчике из группы…
Лапка тоже рисует не домики и цветочки, а волков. И тоже, когда стесняется, заворачивает винтом ножку вокруг ножки.
***
По телевизору фифа хвасталась своим дворцом. Зала величиной с футбольное поле, это для сумочек: красных и синих, чёрных и белых, блестящих и матовых, мягких и твёрдых, летних и зимних, выходных и будничных, кожаных и меховых, больших как баулы и маленьких как бумажники…
Вот ещё более огромная зала для туфель, все полки уставлены. Видите «лодочки», они из крокодиловой кожи… Больше половины остались ненадёванными, придётся выбрасывать: вышли из моды.
А в этой зале собраны магнитики со всего света – слабость хозяйки… А здесь косметика для ухода: взгляните, какие сияющие, нежные руки.
На Тётикатины руки смотреть страшно: кожа иссушённая, потрескавшаяся, вены повылазили… Всю жизнь работала на кирпичном заводе, садчиком (садила брикеты в печь). Тётя Катя критически, по-женски взглянула на фифу. Если той сдуть губки, грудь и задницу, отлепить ресницы и накладные волосы – останется пшик. Два килограмма штукатурки.
Эх, видели бы вы Катюшу тридцать лет назад. Фигура – ни один мужик взглядом не пропустит. Белая без пудры, алая как зорька без румян, золотоволосая без краски из коробочки. Гребни в волосах трещали и ломались – во какие волосы! Один всё её гриву сквозь пальцы пропускал: Лорелеей называл.
Тётя Катя выключила телевизор и пошла в супермаркет «Спрут». У супермаркета, конечно, была другая вывеска, но уж больно это название подходило к нему, опутавшему щупальцами их маленький город и в большую область. Всю страну опутавшему.
***
В «Спруте» был уценённый отдел, где продавали развесные продукты. Обрезки колбасы, крупу и сахар из прорванных упаковок, молоко из подтекающих пакетов.
Ранним утром их стояло всего четыре покупательницы. Одной взвешивали кулёк манки. Другая пялилась в витрину. Ещё одна девчонка возилась в углу с детской коляской, отцепляя авоську. Тётя Катя по праву встала третьей – за той, что рассматривала витрину.
Однако девчонка так не считала. Пискнула, задрав носик: «Я пришла раньше», – и попыталась вклиниться впереди тёти Кати. Не на ту напала. Тётя Катя родилась, поднаторела, закалилась как сталь в эпоху нерушимых советских очередей. Ха, реденькие жидкие очередёнки к нынешним кассам – это ж насмешка, жалкое подобие, пародия на железобетонное, монолитное километровое стояние за 2 кг колбасы по талону. Твоя грудь тесно упирается в спину впереди стоящего товарища. Твой пах, как единственно возможный пазл, входит в упругость его ягодиц.
Сзади прижимаются так же плотно, сопят, елозят, и что-то горячее и твёрдое упирается в пугливую, невинную девичью попу… Твои изгибы идеально вписываются в изгибы чужого тела. Да и какое оно чужое? Спаялись, сроднились, слились, срослись каждой впадинкой, выпуклостью. Я помню все твои трещинки. Как говорится, честные люди после такого обязаны жениться.
Люди делают шажок вперёд – и ты вместе с ними. Люди качнулись назад – и ты послушно повторяешь движение. Есть в этом что-то завораживающее, гипнотическое. Очередь издаёт мощный, неумолчный океанский гул, шевелится, волнуется, дышит единой грудью. Это единый живой организм.
Вот так, милая. Тётя Катя смерила взглядом девчонку и встала как можно плотнее к покупательнице впереди. Один – ноль.
Танька – это была она – уже хотела скромно пристроиться хвостиком. Но вспомнила покойную бабушку. «Будь упрямой, стой на своём. Добивайся, чего бы тебе ни стоило, даже в мелочах. Помни: маленький поступок сеет большую привычку».
Предавать бабушку? Ни за что! И Танька независимо, параллельно встала с вредной бабкой. Чтобы притупить её бдительность, озабоченно рассматривала что-то на полках, тянула цыплячью шейку, щурила глазёнки.
У девчонки была своя правда, своя логика: «Я пришла раньше». У тёти Кати – своя. «Пришла раньше, так занимай очередь, рисуй нумерок на ладони, стой твёрдо. Это святое».
Тем временем покупательница впереди шагнула к кассе – всего на доли секунды между нею и тётей Катей образовался зазор. Танька исхитрилась и змейкой юркнула в эту щель. Не полностью, но хоть тощим боком. Счёт: один – один! Хорошо, тётя Катя в последний момент успела выпятить живот и прищемить лазутчицу: врёшь, не пройдёшь.
Пока стояли, негромко пикировались:
– Не стыдно, молодая? Пожилых не уважаешь..
– А у меня ребёнок.
– Ребёнок у неё! Наплодят, потом в нос суют. Большого ума требуется ребёнка сделать.
– Да наши же дети вырастут, вас кормить будут, – грамотно парировала Танька. Она была в курсе бушующих пенсионных перипетий.
– Нашла кормильцев! Рожают одни бомжихи да уголовницы. Асоциальный элемент. И детки такие же: наркоманы, по карманам тырят да в тюрьме сидят. Не кормильцев растите – а сидельцев.
Танька, собиравшаяся уступить вредной бабке, тут же передумала. Крепко стиснула зубы.
А покупательница впереди, как назло, копается: то одно ей покажи, то другое. Продавец не из советских, не рявкнет: «Вы уж определитесь, женщина, что вам нужно». Равнодушно-вежливая, неживая как механическая кукла: вымуштровал их «Спрут».
Но вот и копуша покупательница, нестерпимо долго собрав свои копеечки, отчаливает. И тут молодая нахалка делает вероломный ход. Привстав на цыпочки, через Тётикатину голову выкрикивает: «А колбаса „майская“ у вас есть?» Столбит территорию. Один – два в её пользу! Тётя Катя хватает ртом воздух.
– Нет такого сорта, – оглядываясь на полки, пожимает плечами продавец.
– Тогда «мартовскую», пожалуйста!
– Мне, мне! Она без очереди! У меня без сдачи, – спохватывается, пытается отбить мяч тётя Катя, размахивая купюрой. Поздно.
– Сейчас посмотрю, вроде кусок «мартовской» остался… – мямлит продавец, – триста грамм возьмёте?
– Отрежьте, будьте добры, – девчонка по-королевски кивает головой. Всё. Многоопытная тётя Катя посрамлена. Молоденькая нахалка выигрывает с разгромным счётом «один-три».
***
Под окнами Танькиной квартиры всегда людно и весело: раскинулся крохотный стихийный рынок. С ранней весны до поздней осени здесь зелёная зона, кусочек деревни, оазис. На ящиках, коробках, просто на расстеленных кусках плёнки и картона, на сколоченных прилавках – щедрые садово-огородные дары. Все цвета радуги: пирамиды из красных помидор, горки оранжевой моркови, жёлто-прозрачные яблоки, пучки росистой зелени, сизая отпотевшая голубика в ведёрках, глянцевитые баклажаны… А ещё розовые куриные яички, пластиковые пузыри с молоком, брикеты масла и творога.
Всё домашнее, свежее и пахучее, овощи ещё в росе. Будто прямо из квартиры ступаешь в сад-огород. Сначала цены кусаются – на первый лучок, первый огурчик, первую ягодку. Взрослые засматриваются – не говоря о малышах.
– Мама, земляничка! – Лапка замерла, благоговейно сложила ручки перед грудью. Вообще-то Танька приучила её не попрошайничать. Объяснила, что такое терпение, гордость и маленькая зарплата у мамы. Чтобы не заглядывалась на платьице в витрине, на куклу у подружки, на серёжки как у девочки из песочницы.
– Первый раз прощается, второй раз запрещается, – шепчет под нос Лапка.
Она ещё совсем кроха! А земляника хитро, горкой выложена в яркие пластиковые кружечки в горошек. И пахнет так, что… Вот завяжи Таньке глаза – и она сама очарованно, будто крысёнок за дудочкой, пойдёт за той кружечкой на край света. Что уж говорить о ребёнке! Выдумали феромоны всякие – да выше природы, создавшей земляничный дух, не прыгнешь…
– Сколько?
– Четыреста. Земляника первая, с дальних полян.
Танька задохнулась. Бабка суетилась, переставляла кружечки, смахивала, сдувала с них что-то невидимое. Сама понимала, что загнула несусветную цену. Но ты встань-ка в три утра, потрясись в электричке сто кэмэ. Поползай под комариным гуденьем, под палящим солнышком. Ну, ладно, ладно, приврала тётя Катя. На самом деле на станциях её уже ждут сельские сборщицы – девчонки, старушки, местные пьяницы. Тётя Катя – перекупщица строгая. Берёт только не мятую, перебранную, спелую.
Всё по законам рыночной экономики: конкуренток нет, товар эксклюзивный, отборный, ягодка к ягодке. Тётя Катя узнала вчерашнюю нахалку. Вот тебе, получай с возвратом, гордячка. Бог-то не Ерошка, видит немножко.
Танька потащила Лапку прочь. Обычно послушная Лапка вскрикнула, затормозила сандаликами:
– Земляничку-у! Земляничку хочу!
На них неодобрительно смотрели: что за мать, не может урезонить ребёнка? В довершение, зашипело шинами подъехавшее длинное красное авто. К бабке зацокала шпильками белокурая женщина в белом брючном костюме, с ней мальчик Лапкиных лет. Не дрогнув лоснящимся кремовым, розово-каменным лицом, женщина купила две кружечки. Мальчик тотчас, балуясь, начал ухватывать ртом душистую горку. Несколько ягодок упали в пыль.
Лапка давно захлопнула рот, помня про гордость и терпение. И ещё про то, что если она будет хорошо вести, то мама на утренник купит белые гольфы с бомбошками.
Но, увидев те ягодки, её маленькая душонка не выдержала. Лапка кинулась котёнком, схватила ягоды вместе с пылью и сунула в рот. И сжала губы, как партизан на допросе, испуганно и воинственно вытаращила глазёнки на маму, готовая защищать добычу не на жизнь, а на смерть.
Первым Танькиным желанием было шлёпнуть Лапку по губам, сдавить рот, заставив выплюнуть проклятые ягоды… Но она просто дёрнула дочку за руку и пошла прочь, отворачивая лицо, пряча зло брызнувшие слёзы.
***
«Четыреста рублей… Четыреста рублей…»
Она уже не думала ни о луке, ни о молоке. Где раздобыть четыреста рублей: немедленно, сейчас? Лапка виновато семенила следом, морщась, незаметно отплёвывалась от розовой слюнки, от скрипевшей на зубах земли.
Вот «Спрут» – здесь Танька работала до декрета уборщицей. Можно занять у девчонок-кассиров, она потом отдаст… как-нибудь. На кассах сидят сплошь незнакомые девушки. Таньки не было всего два года – а уж все поменялись. Текучка в коллективе огромная.
Зато у камер хранения, облокотившись о стойку, развалился рыжий охранник Володька. Этот небось никуда не денется. Играет под американского полицейского: непроницаемое лицо, сложенные на груди руки, засученные по локоть форменные рукава, зеркальные очки, жуёт жвачку. Ни один мускул не дрогнет, головы не повернёт.
– Дай пятьсот рублей, – сказала Танька. Глядела в сторону, чтобы не видеть рыжую, самодовольную жующую морду, и себя в роли просящей, отражающуюся в зеркальных очках.
– Спешу и падаю. Сначала верни тыщу, с прошлого года зажилила.
Танька повернулась и пошла прочь.
– Э, коза! Тормозни-ка.
Танька велела Лапке ждать её у дверей.
– Это… – Володька огляделся, снял очки. И сразу морда из непроницаемой сделалась мальчишеской, шкодливой. Веснушкам тесно, они слились в один большой рыжий блин. Хохотнул: – Отведи мелкую домой и спустись сюда, в подсобку. За полчаса управимся. Вспомним годы молодые, что ль? Получишь свою пятихатку. Хошь – помаду покупай, хошь – кружевные труселя.
…Танька встала с брошенной на пол картонки. Быстро скользнула в джинсы, натянула майку. Буркнула: «Давай, что ли».
– Счас, – заржал Володька, заправляя рубашку в штаны. – Тысчонку верни – тогда дам пятихатку.
Минуту Танька смотрела в ухмыляющуюся морду. Будь её кулачки как кувалды у Чака Норриса – измолотила бы ненавистного Володьку в мешок с костями. Разреветься перед ним, ещё чего?! Молча взяла сумочку и хлопнула дверью подсобки.
***
– Володька! Чего опять натворил: рожа будто у кота в сметане?
– Ничего я не натворил. На вон, опять просрочкой премию выдали, – Санёк высыпал на стол блестящие, хрусткие свёртки из пакета с логотипом «Спрута».
Вот ведь хороший парень, а хитрющий. Володька вырос в той же деревне Лисички, откуда родом тётя Катя. А встретились они самым любопытным образом. Она несла из «Спрута» тарные ящички из фанеры. На крылечке магазина, безуспешно пытаясь встать на четвереньки, барахтался паренёк. Поношенные куртка и джинсы собрали на себя весеннюю грязь.
На рыжем лице – тупое, обиженное пьяное недоумение. А руки, упирающиеся в натёкшую у порога лужицу – рабочие, в перекрученных венах, с побитыми ногтями.
Перешагнула через него тётя Катя, а тяжкие думы в голове заворочались. Что было бы с этим парнем, не случись буржуйского переворота двадцать лет назад? Работал бы на заводе, имел семью. На выходные ездил в «жигулёнке» куда-нибудь в «Жаворонок» или «Росинку», копался в тепличке. В отпуск – в Крым.
Дали бы ему, по количеству детишек, благоустроенную квартиру. Зарплата – без малого, как у директора завода… Простая, бесхитростная жизнь советского рабочего – как у тётиКатиного сына, земля ему пухом. Отправила в армию, а встретила в цинковом ящике.
Охо-хо. Вот оно, юное поколение. Вздутое синюшным пузырём испитое лицо, перешагивающие через него ноги…
Тётя Катя оставила картошку-моркошку под присмотром товарок. Вернулась, велела мужикам оттащить паренька в забегаловку рядом. Поколотила по щекам, чтоб очухался. Напоила крепким чаем.
– Что же вы, поросята такие… Ведь земли вокруг – паши-сей, не хочу…
Паренёк, едва ворочая пьяным языком, вяло огрызнулся:
– Я, это… больше по бытовой технике… И иди ты, мамаша… сама в колхоз – я чо, дурак? Вон, по телику с утра до вечера эти… Задом вильнут, в микрофон вякнут – мильён в кармане. И я так… хучу. Чо-т твоих колхозников по телику не кажут… Другое нынче время, мамаша.
***
Мамашу нашёл. На рынке тоже: «бабка, бабка». А какая она бабка – только на пенсию вышла. Да-а… Ну да не бросать же охламона на улице. Втащила кое-как на четвёртый этаж. Бросила клеёнку на диван – спи, трезвей, принимай облик человеческий. Очухаешься – горячего супчика похлебаешь.
Не то чтобы тётя Катя была филантропкой и нежной сердцем. Имелась кое-какая корысть. Во-первых, стиральная машина у тёти Кати проявляла признаки агонии. То задумывалась и надолго впадала в оцепенение, так что бельё закисало. То, взбесившись, не реагировала на нажатия кнопок и готова была крутить бельё до дыр. Проспится парень – посмотрит. Во-вторых, какой-никакой – земляк. В-третьих, вот этим рыжим чубом, хитроватой веснушчатостью широкого лица парень так напомнил тёте Кате сына.
Она хлюпнула носом в платок. И ведь умная у парня башка – да дураку досталась. И куда их всех несёт в город, в суету, в соблазны? Всё им мнится: что проспят что-то важное, что жизнь мимо пронесётся. Будто только в городе жизнь настоящая. Асфальт, огни, красивые девки, лаковые туфли, лаковые машины. И, главное, дурашные, шальные деньги с неба сыплются. В телевизоре про это с утра до вечера крутят.
Э-эх! Человека-убийцу сажают. Бешеную собаку-убийцу стреляют. А с телевизором-убийцей что прикажете делать?
***
Спец по бытовой технике из Володьки оказался липовый. Устроил потоп, правда, всё за собой и подтёр. Почистил, выколупнул из машины застрявший протухший тряпичный, волосяной клуб – на том спасибо.
С бытовой техникой-то он общался в основном в роли грузчика. И бывают ведь такие невезучие. Сколотил бригаду из таких же деревенских простачков. Первый же подъём какой-то супер-пупер кровати «под Луи» с завитушками – и глубокая царапина на драгоценном лакированном красном дереве.
Хозяин, конкретный мужик, поставил бригаду на счётчик. Бригада, само собой, тут же и брызнула горохом в разные стороны.
Устроился в фирму – неделю бегал как бобик по высотным этажам, таскал холодильники, шкафы и пианино. До того доказал своё рвение – свихнул поясницу. Хлипок здоровьем и духом оказался Санька. Покатился вниз по наклонной.
Познакомился с доходягами, с трясущимися в липком поту синюшными алкашами и наркошами. Чтобы не стыдно было расплачиваться сторублёвкой, им совали пару бутылок пойла.
***
Тётя Катя пошла в «Спрут». Вообще-то супермаркет, как открылся, объявил беспощадную войну бабкам-торговкам. Сломал сваренные из железа навесы, увёз в металлолом ржавые столы. А ведь поставили ещё при Горбачёве. И никакая азербайджанская фруктово-овощная мафия, никакой участковый, никакая СЭС не могли истребить вездесущее бабкино племя.
А вот открылся «Спрут», нагнал гастарбайтеров с ломиками… Рынок не терпит конкуренции. Что предпочтут покупательницы? Китайские деревянно-пластиковые помидоры-огурцы – или живой, любовно взращенный овощ с местного огорода?
Бабки сделали тактический манёвр: отвели на несколько десятков метров свои диспозиции. «Спрут» вызвал полицию – бабки ещё немного удалили боевые точки и стратегический объекты. Натащили ящики, коробки, принесли раскладные стульчики, раскинули зонтики. И всё – хоть танковую дивизию вызывай, ни пяди родной земли, позади Москва.
Впрочем, «Спрут» не больно пострадал. Открыл при магазине кулинарный цех, где пёк пирожки из фруктово-овощной гнили. Тётя Катя своими глазами видела, видела, видела: из гнили, из отходов, вот те крест!
Итак, тётя Катя пошла во вражеский «Спрут». Перемигнулась, пошушукалась со старшей по залу. Через неделю Володька расхаживал в подогнанной эсэсовской форме, сдвигал чёрные очки на кончик носа и медленно жевал жвачку, на манер американских полицейских. Как раз работа по нему, по прохиндею.
Тётя Катя и не заметила, что слово «прохиндей» прозвучало в её устах ласково-снисходительно. Сил нет, как Володька напоминал покойного сына. А место на диване всегда найдётся, тем более квартира из двух горенок. Володька вроде не успел испакудиться, оказался паренёк чистоплотный. Мыл полы, убирал посуду, спускал-поднимал на рынок ящики с огурцами-помидорами. С удовольствием ездил за земляникой, а уж огород вспахивал, как мини-экскаватор «Комацу».
***
Он и уборщицу знатно вспахал в подсобке. Работала у них в «Спруте» тощая девчонка – глаз не зацепится. Много ли ей надо: пару раз подмигнуть да пару шоколадок сунуть. «Ласку» -то только от дяди Славы видела – до сих пор тошнило и передёргивало.
Когда Танька закровила и застонала от боли, Володька почуял неладное. Испугался, заторопился, засуетился.
– Бли-ин! Ты девчонка, чо ли? Чо не предупредила-то?! Да ладно, первый раз прощается.
Натягивая штаны трясущимися руками, оправдывался, успокаивал себя: «Небось, не первый раз, а, Танька? Небось и Крым, и Рым прошла, признавайся? Я молодой, неопытный, со мной любой фокус провернуть можно». А голосишко дрожал.
Танька плюнула ему в лицо и выбежала из подсобки. Встречаясь, делал вид, что в упор не видит. Так и есть: оказалась шалавой, видно, пошла по рукам. Забрюхатела и родила безотцовщину, как она сама. Хорошо, Володька с ней не связался.
***
«Четыреста рублей. Да идите вы все в жопу. Первый раз прощается, – думала Танька. – Самая дорогая банка кофе. Нет, лучше икра – баночки махонькие, легко спрятать. Есть в коляске потайной карман – не станут коляску проверять. Потом толкну на вокзале. Четыреста рублей. Первый раз прощается, второй раз запрещается… Не больно и запрещается. Все крадут – по телику показывают – и ничего, морды валенком – будто так и надо. А на третий раз. А на третий раз… Вот ведь привязалась считалка. Что там у них на третий раз?»
И Танька решительным, широким шагом шла к стеклянным, бесшумным дверям «Спрута», как на приступ, на штурм, толкая коляску с Лапкой.
Лапка не хотела сидеть в коляске – она ведь уже большая. Но мама сказала: «надо». Вот она и сидела смирно. И только когда проезжали мимо вчерашней бабки, холмом возвышающейся над своими кружечками с пахучей спелой земляникой… Вцепилась руками в края коляски, приподнялась и вся подалась в ту сторону, втягивая носиком волшебный запах… Но мама сильно, зло, резко, непохоже на неё, дёрнула коляску, так что Лапка перекатилась на спину и задрала ножки. И уже собиралась – сама не решила – засмеяться или зареветь.
– Стой-ка, стой, кому кричу, – их догоняла, охая, сердитая, одышливая бабка. Быстро, грубо говорила: – Есть куда ссыпать-то? Некуда? Ну да с кружечкой бери, чего уж. Бог с тобой, корми дочку на здоровье.
И пошла на своё торговое место, отмахиваясь как от наваждения, от морока. Качала головой, сама себе дивилась: никогда такого с ней не было, с чего вдруг? Стыдилась и пугалась плаксивости: слабая на глаза, старая, что ли, становится? Или девчонка в коляске напомнила тёте Кате её саму маленькую: шуструю, голенастую, в золотистых конопушках. У них в Лисичках все такие урождались.
Но нельзя было рассиропиться. Чтобы привести себя в душевное равновесие и сохранить лицо перед товарками, грузно усаживалась на ящик и ворчала:
– Плодят и плодят нищету на нашу шею, прости господи. Плодят и плодят…