Вообще-то Генрих Шмеркин играет на саксофоне.
Но скрипка тут тоже при чем.
Лев Толстой посмеивался: скажешь человеку: «Сыграйте на скрипке», он ответит: «Я не умею», скажешь ему: «Напишите роман», он ответит: «Я попробую».
Чтобы написать роман, надо уметь его написать. Речь не о практическом умении, не о курсе обучения. Надо внутренне, изначально – уметь. Без такого уметь, даже окончив музыкальную школу-десятилетку и разобравшись с нотами и струнами, по-настоящему на скрипке не сыграешь. В лучшем случае научишься прилично имитировать настоящую игру.
Как известно, при некоторых, не самых привлекательных для зайца обстоятельствах, его можно научить зажигать спички; но огня он не выдумает.
Тут вот это, знаменитое: у кого есть, тому прибавится, а у кого нет, останется с тем, что имеет.
Проницательный Мольер подшутил над нами, когда внушил своему Журдену, а заодно и нам, что, если не говоришь стихами, то говоришь прозой (отсюда, увы, должно следовать, что, если говоришь стихами, то это, соответственно, поэзия).
Но у Генриха Шмеркина, в отличие от многих современных мольеровских персонажей, охотно и даже жадно берущихся (реже пробующих) играть на скрипке в чертогах отечественной словесности, стихи действительно оборачиваются поэзией, а повествование – прозой.
Хотя пишет он по большей части в юмористическом жанре, где такое пресуществление особенно трудно и неприметно.
А может быть, именно поэтому.
Может быть, в том и особость дарования Генриха Шмеркина (а подлинное дарование непременно имеет свою особость), что оно наиболее полно раскрывается при соприкосновении с юмором.
Об этом в свое время чутко и точно сказала поэт Ольга Бешенковская: «У Генриха Шмеркина есть то особое, слегка печальное, всепонимающее чувство юмора, которое превращает рассказы в прозу, а стихи в поэзию».
Это как раз то самое уметь, которое либо дано, либо нет.
Дарование надо почувствовать в себе, как плод, его надо осознанно или (чаще и лучше) неосознанно вынашивать, выращивать.
Оно требует питательной среды («башня из слоновой кости» – это другое).
Пчела в улье приносит взяток и перерабатывает его в мед, постоянно касаясь лапками лапок других пчел.
В советские годы подлинная литературная среда, как правило, была далека от среды официальной. Квартирные сходки (всё те же «кухни», вошедшие в историю российской общественной жизни), полулегальные встречи в неприметных закулисах домов культуры, библиотек, музеев, студенческих аудиторий, кружки и студии (нередко полуразрешенные), веселые, иной раз хмельные сборища, те, что ныне именуются «тусовками» – вот где воздух был подлинно напоен литературой, вот где обретало себя и оттачивалось умение, пробовались силы, рождалось новое, возникали школы, даже направления.
Генрих Шмеркин проходил такого рода «литературные университеты» в родном Харькове.
Не знаю, обозначена ли особо в истории современной отечественной литературы харьковская литературная школа, но, без сомнения, просматривается энергетически сильное харьковское литературное пространство, из глубин которого явилось на свет немалое число настоящих мастеров нынешней словесности. Когда существует такое пространство, человек, ищущий свой путь, не по баловству охоты, а по беспощадной требовательности дарования, как бы вместе с дыханием укореняет в себе, развивает дарованные ему природой любовь к слову и чувство слова, чуткое понимание – умом и чутьем понимание – смысла слова, его устройства и выразительности.
Слово в стихах и прозе Генриха Шмеркина открывается в своей многозначности, многогранной образности, являет читателю неповторимость формы и звучания. Он ощущает слово почти физически. Слова существуют не в застылости, живут в движении, тянутся одно к другому, сопрягаются, вступают в отношения, образуют нечто, часто неожиданное, вместе смешное и серьезное. Слова у него – работают.
Все писавшие о Генрихе Шмеркине произнесли то, что непременно произносится, когда речь идет о мастере юмористического жанра, – вспомнили про сосуществование веселья и горечи, иронии и жалости, вспомнили, если прибегнуть к привычной формуле, про смех сквозь слезы. Это – неизбежность, как неизбежность сосуществования добра и зла, возвышенного и ничтожного, идеального и телесного, прекрасного и безобразного: предмет осмеяния непременно являет собой или выявляет подле себя предмет сожаления, сочувствия. Настоящий юмор и возникает со способностью замечать, сознавать, чувствовать эту двойственность, эту неизбежность противоречия. Юмор – это не только умение по-особенному – «смешно» – писать, это, прежде всего – умение по-особенному видеть. Юмор – это оптика: линза иронии, введенная в объектив.
Генрих Шмеркин хорошо чувствует и передает в слове противоречивость нашего мира в себе и мира вокруг.
Пара книжек, мочалка, будильник,
Раскладушка, застиранный плед,
Сковородка, носки, кипятильник
И просроченный членский билет, —
перечисляет он «пожитки» земного существования. Смешно? Но не менее – грустно. Простые «вещные» слова таят глубинные (и духовные) смыслы, оказываются равно подробностью быта и знаком бытия.
Или еще:
Люди сходятся. Целуются. Смеются.
Взявшись за руки, гуляют у реки.
Плачут. Спорят. Любят. Расстаются.
И врезают новые замки…
Одну из своих книг Генрих Шмеркин назвал «Харьковское море». Слово «море» в русском языке обозначает (см. словари) не только водное, но всякое обширное пространство, а также – еще одно толкование – обилие чего-либо. Название, без сомнения, синекдоха, часть вместо целого. Проза Генриха Шмеркина – не замкнута в границах городской черты, она, конечно, вообще о той жизни, которой мы все, харьковчане, тюменцы или москвичи, жили на всем пространстве нашего отечества. Книга столь же успешно могла оказаться «морем» – челябинским или борисоглебским.
И всё же писатель – явно, не без умысла – откровенно определил «территориальную принадлежность» своего творчества. Рассказы полнятся достоверными указаниями места и времени – именами, названиями, датами, невыдуманными (так, по крайней мере, кажется) ситуациями. Вымысел основывается на точно увиденном, точно отобранном и обработанном материале. Занимательные, исполненные фантазии сюжетные построения настояны на юморе, остроумии положений и языка. Но при этом и материал прозы, и положения, и вымысел, и язык неповторимо помечены харьковским отпечатком. Или некой рожденной творческим усилием метой, которую автор убедил нас признать, считать харьковской. Книга ощущается документальной, хотя на самом деле это добротно сделанная проза, плод работы памяти и воображения.
Теперь Генрих Шмеркин написал роман.
Роман, как известно, требует большого дыхания. Умения захватить памятью и воображением, уяснить, сопрячь, воплотить в слове неизмеримо больший в сравнении с прежними опытами запас живых впечатлений, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Умения не слабеть мыслью и рукой на неизмеримо большем сравнительно с прежним пространстве повествования. Умения не утратить при этом всё то, что было найдено, привлекало в «прежней» прозе, характеризовало ее. Укрупнение масштаба работы не должно «размыть» дарования, снизить резкость, выразительность его особенностей. Вода в «океане» не должна утратить крепкой солености прежнего «моря», оттого что ее, воды, стало больше.
Похоже, что Генрих Шмеркин с этим сладил.
Могу судить по нескольким опубликованным главам романа, которые мне довелось прочитать.
Пишу не предисловие к роману – просто записываю некоторые впечатления о творчестве Генриха Шмеркина.
А роман почитаем…
Владимир Порудоминский