Глава II От Одессы до Константинополя
Прощанье на пароходе – В открытом море – Впечатления качки – Босфор – Приход в Константинополь – Панорама рейда и города
19 (31) октября, воскресенье. Погода теплая, но пасмурно. С утра у парохода необыкновенное оживление: спешно догружают последние товары. Знакомые и родные приехали проводить отплывающих. На верхней палубе толкотня. Командующий войсками Одесского округа генерал-адъютант граф Мусин-Пушкин приехал проститься с посольством. Явился неизбежный фотограф, конвой построился на юте[3], сняли фотографию сначала с него, потом со своей миссии. Прощаются последний раз, дают последние поручения. Внизу на палубе происходит трогательное расставание нескольких стрелков 16-го стрелкового полка: они провожают фельдшеров своих на остров Крит. На прощание выпито было немало, и слезы текут обильно. Отъезжающий кинул свой платок остающемуся, тот бросил свой. Но и этого сердечного обмена платков им показалось мало. В последний момент, когда матросы уже взялись за поручни трапа, они бросились на него и крепко обнялись на прощанье. Вот мать целует сына, худощавая англичанка машет платком.
Помощник капитана подал свисток, сняли причалы, скинули трап, буксир прошел вперед и медленно начал вытягивать «Царя» из-за мола.
Все были наверху. Чудная панорама Одессы открывалась с палубы. Каменная галерея наверху высокого берега, статуя Ришелье, группы домов, зелень садов показались вдали, очертания начали сливаться, стушевываться, прошел еще час, и только туманная береговая полоса осталась на том месте, где была Россия.
Свежий ветер скоро согнал публику с юта. В кают-компании зазвонили к завтраку.
Когда я вышел снова на ют, ничего, кроме моря, не было видно кругом. Оно волновалось, это темное серое море, покрытое местами белыми гребнями, кидало свои волны на борт парохода и рябило без конца. Началась легкая качка. Стоишь на юте и видишь, как медленно поднимается кверху нос, потом замрет на минуту и так же осторожно начнет опускаться. Тяжелое ощущение. Приходит весельчак, фармацевт наш Б.П.Л-ов и говорит: «Самое лучшее средство, чтобы не заболеть морской болезнью, это ходить взад и вперед».
И мы ходим под руку, то подымаясь, то опускаясь, сообразно с качкой. Иногда качка заставляет нас делать непроизвольные шаги в сторону.
– Ого, покачивает, – говорит К.Н.А-и. – Смотрите, чтобы совсем не закачало.
– Это еще что, – произносит наш серьезный доктор Н.П.Б-н и смотрит в упор на вас сквозь пенсне. – Как только положат на стол скрипки – я готов. Я не выхожу больше к обеду.
Мы идем и смотрим, не кладут ли скрипки. Но обеденный стол накрыт по-обыкновенному. Перемычек, гнезд для тарелок нет. Это нас успокаивает.
– Смотрите, дельфины.
Целая стая этих морских чудовищ плыла за пароходом. Они выпрыгивали, словно по команде, из воды и потом ныряли, и долго были видны в прозрачных водах их черные спины. И вот прыжок: на минуту показалось из воды серое брюхо дельфина, и он опять ушел под воду.
Вечером пароход освещен электричеством. Темные волны видны кругом, а качка легкая, утомительная всё продолжается. Ложишься на койку и засыпаешь тяжелым сном под однообразный стук машины. Сквозь сон чувствуешь, как то поднимает, то опускает качкой голову, потом забываешься и видишь себя в России, среди всех тех, кто дорог сердцу.
20 октября (1 ноября), понедельник. Какое тяжелое пробуждение… А как было хорошо во сне. В круглый портик видно желтое небо и серые тучи над ним. Волна не убавилась. Качка продолжается. Поднимет пароход вверх, опустит и снова поднимет. Все выходят недовольные.
– Покачивает, знаете, того, – говорит Л-ов.
– Не пойти ли лечь, – отвечает К-ий. Он не выносит качки.
Голова начинает тупо болеть. Мысль перестает работать.
– Кажется, укачивает, – говорю я и спускаюсь вниз.
Вот один из казаков с зеленовато-бледным лицом нетвердой походкой прошел по палубе. Снизу, от желудка, что-то поднимается, идешь наверх, но и свежий ветер мало облегчает. За кормой бежит мутно-зеленая полоса, покрытая местами пеной, дельфины играют с боков, а там, вдали, куда только хватает глаз, видно море. Гадкое море, ужасное море! Это еще легкая качка, что же будет, когда начнет валять по-настоящему. Тоскливое чувство увеличивается. Смотришь, как мерно подымается и опускается палуба, как вылетает из-под нее бездна пены, смотришь на темно-синее море безразличным взглядом, и ничто не интересует, ничто не забавляет. Начинаешь желать смерти. Если бы пароход в это время стал тонуть, то, кажется, ни малейшего усилия не употребил бы, чтобы спастись. Спускаешься вниз, цепляясь за перила лестницы, и ложишься в каюту. Лежать легче. Наступает полное равнодушие ко всему. Время останавливается. Всё равно – утонем мы или нет, виден берег или далеко, усилилась или уменьшилась качка.
Лень встать. Одеяло лежит неловко и давит под бок, но вставать не хочется, «пускай лежит так, всё равно»…
С полным равнодушием ко всему, с самой постыдной слабостью воли я заснул, наконец, и это было самое лучшее, что мог я сделать во время качки.
Меня разбудил Ч.: «Вставайте, к Босфору подходим!..»
Я моментально вскочил. Качки как не бывало. Зеленоватая зыбь шла по неширокому проливу, с обеих сторон виднелись высокие берега. Мутно-желтая трава покрывала крутые скаты гор, виднелись постройки, стены домов вырастали прямо из воды. Вот на горе видны темно-серые развалины старинной Генуэзской крепости, с другой стороны – такие же развалины. Поломанные стены сбегают к самому морю. От этих стен когда-то протягивались поперек Босфора тяжелые цепи… Теперь страшнее всяких цепей глядят из-за низких земляных батарей большие береговые орудия. Турецкий, красный с белым полумесяцем, флаг висит над башней. Часовой в черном башлыке и накидке стоит на батарее. Напротив расположена такая же батарея. Со своими ярко-зелеными скатами, спокойными линиями фасов[4] и тупыми исходящими углами они выглядят так невинно. Если бы не эти черные пушки, не военная правильность очертаний этих ровных холмов, – их не признаешь за грозную защиту пролива.
Пароход идет мимо Константинополя. На высокой горе, ярко озаренная солнцем, покрытая бездной домов и домиков, рисуется столица Турции. Темно-зеленые изумрудные волны Босфора ласкают его берега. Масса пароходов, барж и шхун покрывает пролив. А сколько лодок! Вот под парусами идет турецкая шлюпка. Черный косой парус ровно надут, оборванные загорелые турки в красных чалмах сидят на корме, а кругом нее бездна мелких фелюг. Наша военная четверка подходит к «Царю», шлюпка агентства идет за почтой, а за ними целая стая лодок, выкрашенных в яркие цвета и посланных от отелей с гребцами, одетыми в рубища, в яркие тряпки, покрытые чалмами и непокрытые, в фесках с кисточками и в фесках без кисточек. И всё это кричит, предлагая свои услуги, выхваляя свои отели, кричит, коверкая все европейские языки, зазывая жестами, улыбаясь и кивая головами. Спустили трап, и они быстро наводнили всю палубу, хватали за рукава, тащили к себе, приглашали на французском и русском языках. Приехал один из офицеров русского стационера[5], и с ним русский посольский кавас[6] в феске, темном турецком костюме и с вызолоченной кривой саблей.
И над всей этой беспорядочной толпой шлюпок и лодок, над разноплеменными пароходами всех флагов и всех национальностей царит Константинополь. Прямо – старая часть города, Стамбул, увенчанный желтым грандиозным зданием мечети Айя-София, левее к морю спускаются сады султанских гаремов сераля. Кипарисы остроконечными вершинами выделяются над купами южных сосен, мирт и олеандров. Среди зелени видны белые постройки. Это павильоны и дома. А как красив противоположный берег Золотого Рога – Галата и Пера! Дома лезут один на другой, узкие, высокие, белые, розовые, красные, больше, впрочем, белые. Надо всем царит высокая башня Галата, многоугольная, постепенно суживающаяся. Дальше видны белые длинные постройки султанского дворца, еще далее, если смотреть к Черному морю, – невысокая башенка-скала Леандра, и далеко на горизонте, на Мраморном море, видны фиолетовые абрисы Принцевых островов.
Чудная, ни с чем не сравнимая картина!