Картье. Неизвестная история семьи, создавшей империю роскоши - читать онлайн

«Ты знаешь, что братья для меня – все. Только вместе мы сможем исполнить мечту и привести наш Дом во все четыре стороны света».

– Из письма Пьера Картье Жаку Картье, 1915

2 Луи (1898–1919)

30 апреля 1898 года. В Париже весна. У церкви Мадлен неподалеку от Елисейского дворца собралась толпа в надежде увидеть хоть одним глазком 16-летнюю невесту, прибывшую в сопровождении отца. Разглядывая туалеты друг друга и пытаясь занять место получше, гости жаждали увидеть, во что будет одета внучка известнейшего в мире модельера в самый важный день своей жизни.

Стоя у алтаря, 23-летний жених приятной наружности чувствовал себя неловко. Как правило, Луи Картье любил быть в центре внимания, особенно в окружении сливок парижского общества. Но этот день не был обычным. Луи поглядывал на отца, ища поддержки, в то время как тот приветствовал сотни гостей, съезжавшихся к церкви. Зарождался союз двух великих семей. Великой пока была лишь одна семья – Вортов, вторая же только стремилась к величию.

За несколько дней до свадьбы Луи пришел к отцу в полном отчаянии. Он уверял, что не может жениться на этой девушке. Она ему не подходит. Он понимал, что союз будет полезен для бизнеса, но как же личная жизнь? Она сделает его несчастным. Она не похожа на других девушек: ее настроение меняется за минуту – от угрюмости до истерики. Его 14-летний брат Жак тоже это заметил: «Я провел несколько часов наедине с ней и был потрясен ее странностью и меланхолией; я чувствовал, что она не совсем в себе».

Позднее Жак будет вспоминать, как вскоре после знакомства Андре-Каролина заставила его прочитать несколько странных книг, выбор которых удивил его, учитывая ее юный возраст. Пока он читал, она «сидела молча в течение нескольких часов с отсутствующим видом. Но иногда вдруг становилась слишком веселой без каких-либо причин». Он был вынужден признать ее «душевнобольной». Он знал, о чем говорит. «Я и раньше был свидетелем нервных кризисов». Он имел в виду свою мать, Алису.

Луи умолял отменить свадьбу. Альфред, который сам женился по расчету два десятка лет назад, не хотел и слышать об этом. Разговор закончился сильнейшей ссорой. Жак, которого брат попросил присутствовать при разговоре, был потрясен силой реакции отца: «Я стал свидетелем сцены, когда отец буквально заставлял брата жениться, схватив его за руки и высказывая озабоченность будущим семьи и бизнеса… если бы не обязательства, сковывавшие брата, я уверен, что он разорвал бы помолвку».

Слева – Луи Картье в возрасте 23 лет в 1898 году; справа – 13-летняя Андре-Каролина Ворт в 1894 году. Обе фотографии сделаны Надаром

Но выхода не было. Пока Луи стоял у алтаря, внимание всех присутствующих было приковано к дверям церкви, где появился силуэт Андре-Каролины в сопровождении отца. Луи пытался справиться с внутренним дискомфортом. Подняв вуаль, он увидел знакомое отсутствующее выражение в глазах невесты. Она выполняла свадебные ритуалы «в бессознательном состоянии». Жак, стоявший у алтаря рядом с братом, позднее вспоминал «отсутствующее выражение, потрясшее меня… я был уверен в том, что она больна, молодая девушка… для которой идея гармонии не имела никакой ценности».

Если это и было так, газеты оставались в полном неведении. Парижские журналисты с восторгом писали о толпе, собравшейся на ступенях величественной церкви, похожей на греческий храм, чтобы увидеть «прелестную невесту в блеске молодости». Больше всего их занимала ее семья. В конце концов, она была внучкой самого великого мсье Чарльза-Фредерика Ворта, оказавшего «великую услугу Франции, развивая индустрию роскоши». Комментарии журналистов по поводу Ворта и французской роскоши могли бы затронуть и Cartier как фирму, занятую ювелирными продажами, однако ни семья Картье, ни фирма не были упомянуты. Молодой Луи Картье был настолько не известен публике, что Le Figaro дважды пришлось пояснить, кто же стал женихом Андре-Каролины.

Именно поэтому Альфред был настойчив и велел старшему сыну выполнять его указания. Договорные браки были нередки во Франции; этот союз должен был создать прочную связь между мало известными за пределами Парижа Картье и всемирно признанными Вортами. Когда в 1895 году Чарльз-Фредерик Ворт умер, его дело перешло к сыновьям Гастону и Жан-Филиппу. В нормальной ситуации Картье пришлось бы побороться, чтобы войти в семью Вортов, но поскольку на Андре-Каролине лежала печать незаконнорожденной дочери, она не могла выйти замуж за аристократа. Жан-Филипп, желавший, чтобы его дочь вышла замуж за уважаемого человека, приветствовал предложение Альфреда от лица его старшего сына. И так же, как Луи-Франсуа обсуждал брачный контракт своего сына с семьей Гриффей два десятилетия назад, Альфред договаривался о будущем союзе своего сына.

Условия контракта были выгодными для Картье. Луи, женившийся на любимой дочери Жан-Филиппа, получал не только очень приличное приданое в 720 000 франков (около $3,85 миллиона сегодня), но и доступ к лучшим потребителям роскоши в мире. Когда Дж. П. Морган услышал, что внучка его покойного друга Чарльза-Фредерика Ворта собирается замуж за Луи, он нанес тому визит, пообещав покровительство – и тут же купил украшений на 50 тысяч.

Когда Альфред впервые озвучил сыну идею этого брака, тот оказался не против, поскольку любил быть на авансцене. На Андре-Каролину было приятно смотреть (в пору ухаживания он прозвал ее Хорошенькая), и он прекрасно понимал, как этот союз поможет семейному бизнесу. Но чем больше времени он проводил с будущей женой, тем серьезнее были сомнения. К тому времени, когда состоялась стычка с отцом накануне свадьбы, он уже принял решение. Он пойдет под венец только в том случае, если отец согласится на развод, если брак будет несчастливым. Альфред, страстно желавший, чтобы его договоренности с Жан-Филиппом не были нарушены, согласился с единственным условием сына, но выдвинул встречное требование: если развод произойдет по инициативе Луи, то не ранее чем после 10 лет брака. Это давало Картье достаточно времени, чтобы получить выгоду от союза с Домом Ворта.

С детства братья Картье мечтали построить семейный бизнес, который превратится в самую известную в мире ювелирную фирму. К 1898 году, когда Луи присоединился к отцу в шоуруме на Итальянском бульваре, у Cartier была надежная клиентская база и несколько постоянных покупателей из-за рубежа, но до известности вне Франции еще было далеко. Они жаждали заполучить американских гранд-дам, образ жизни которых воплощала Элис Рузвельт Лонгворт. Вашингтонская пресса писала о том, как они «покупали наряды в Париже, возвращались домой, может быть, пускались в короткое путешествие вверх по реке, потом посещали Ньюпорт, потом опять по реке; Нью-Йорк на Рождество, затем снова Париж и покупка новых платьев, потом Лондон. Это была жизнь, похожая на бесконечную рождественскую пьесу».

Примыкающая к Вандомской площади, Рю де ла Пэ была первой точкой, куда устремлялись любители роскоши в Париже. Магазин Ворта находился в доме номер 7, ювелир Меллерио – в доме 9, отель Westminster в доме 11–13; вся улица была заполнена стильными дамами и их богатыми ухажерами. Луи-Франсуа и Альфред всегда знали, что местоположение – это главное; теперь и Луи понял это. Благодаря приданому жены он мог позволить себе такой шаг. Когда часть отеля Westminster была выставлена на продажу в 1899 году, Cartier купил магазин в доме 13, вторую часть дома купила бельевая фирма. Расширение до магазина с большими витринами (занявшего весь дом 11–13 на Рю де ла Пэ) произойдет спустя десятилетие, в 1912 году. Но в тот момент половина нижнего этажа дома была вполне достаточна. Новый магазин оборудовали новейшей техникой, в том числе – электричеством и телефоном. Был и собственный автомобиль для доставки товаров.

На Итальянском бульваре Cartier продавали украшения и другие декоративные предметы, купленные в разных мастерских или у индивидуальных клиентов. Теперь у Луи появилась возможность перевернуть старую бизнес-модель. Он не видел будущего в продаже чужих вещей. Если семейной фирме суждено было выделиться, то это должны были быть уникальные вещи стиля Cartier.

Луи начал собирать команду людей, способных думать по-новому. В школе его ругали за то, что он «витал в облаках», но перед чистым холстом его богатое воображение было огромным преимуществом. Существующие украшения казались ему скучными, и он не хотел нанимать в Cartier уже работающих дизайнеров. Луи мечтал найти «изобретателей» – и вскоре новаторская группа была собрана. Производители кружев, скульпторы и создатели тканей сидели в студии бок о бок с дизайнерами интерьеров, архитекторами и кузнецами.

57-летний Альфред, двигавший компанию с 1870-х годов, оставался в бизнесе до конца жизни. Но с приходом Луи в фирму как будто влилась новая кровь, старые пути были отрезаны и появилась надежда на будущее. Альфред был счастлив дать сыну возможность создать свою марку, и в августе 1898 года была зарегистрирована новая компания: Cartier et Fils – «Картье и сын». И все же он опасался давать Луи слишком много ответственности. Сын сначала должен был проявить себя (лишь через пять лет, в 1903 году, Луи получил право доступа к банковскому счету компании). Его это не обескуражило и не остановило. Он был переполнен идеями, мечтал модернизировать все стороны жизни компании, даже если это приводило к стычкам с отцом.

Мадам Рико была первой женщиной, работавшей в Cartier. Альфред нанял ее низальщицей жемчуга примерно в то же время, когда Луи начал работать в фирме, с одним условием: она не имела права входить в дом номер 13 по Рю де ла Пэ. Она была очень умелой работницей, но поскольку принадлежала к «слабому полу», Альфред отказывал ей в праве присутствия в мужском коллективе, запирая в собственном офисе, находившемся в доме напротив. Результатом этого странного решения было то, что бесценные жемчужные нити постоянно курсировали взад-вперед, из здания в здание. Луи это совсем не нравилось. Перейдя улицу, он поговорил с мадам Рико и попросил ее тайно работать в доме 13. «Мы не скажем об этом отцу», подчеркнул он, и ей пришлось низать жемчуг в маленькой комнатушке под лестницей. У мадам Рико не было другого выхода: она рисковала вызвать гнев либо отца, либо сына.

Какое-то время это работало, пока однажды мадам Рико не покинула свою дыру в поисках стакана воды. Альфред, пришедший навестить сына, услышал шелест юбок. Заинтересовавшись, он последовал за звуком и, поймав бедную даму, яростно потребовал объяснений. В ужасе от перспективы потери работы, заплаканная низальщица жемчуга пыталась деликатно объяснить, что мсье Луи попросил ее работать здесь. Альфред бросился вверх по лестнице в офис сына и разразился такой бранью, что его крики были слышны во всем здании. Луи, до сих пор страдавший от того, что его силой принудили к несчастливому браку, не был готов во всем подчиняться отцу. Тем более, когда считал себя правым. Через некоторое время Альфред спустился к дрожащей мадам Рико и сказал ей, что она может остаться. Луи победил.

Через два года после того, как Луи присоединился к отцу в ведении семейного бизнеса, марка Cartier не только оказалась на одной из самых известных торговых улиц мира, но начала получать известность за свои уникальные украшения.

В то время артистический мир был взбудоражен подъемом ар-нуво – стиля декоративного искусства, который черпал вдохновение в свободных текучих формах природы. Такие ювелиры, как Лалик, Вевер и Фуке, использовали полудрагоценные камни, формованное стекло и эмаль, создавая украшения, которые ценились за оригинальность и дизайн больше, чем за стоимость материалов. Но Луи не интересовало то, что делали современники, и не нравился ар-нуво. Он хотел делать вечные вещи. Поэтому посылал своих дизайнеров на прогулки по Парижу, настаивая, чтобы они смотрели по сторонам, а не заглядывали в витрины конкурентов. В качестве источника вдохновения его более всего привлекал образ Франции XVIII века; он призывал своих художников внимательно изучать детали исторической архитектуры: украшения над дверями, гирлянды фруктов в Малом Трианоне и балконы с коваными решетками в виде венков. Луи интересовала оригинальная среда прошлого века, а не ее современные интерпретации; альбомы его команды постепенно заполнялись набросками. Именно они, дополненные более детальным изучением книг с орнаментами XVIII века, легли в основу стиля «гирлянда» Cartier. Парижские чугунные балконы с декоративными венками и возвышением в центре превратились в тиары. «В его глазах, – писал впоследствии внук Луи, – XVIII век означал блестящее прошлое и влиятельность Франции». Он хотел возродить в своих изделиях дух прошлых дней и блеск версальского двора.

Королева Бельгии Елизавета в тиаре 1910 года из платины с бриллиантами

Но вдохновение было только частью создания украшений. Главной проблемой стиля «гирлянда» стала легкость и воздушность – как в металле, так и в драгоценных камнях. Золото и серебро, традиционные металлы для закрепления бриллиантов, выглядели слишком тяжелыми для воплощения замысла Луи: он хотел, чтобы «играли» только бриллианты. И, экспериментируя, начал пробовать другие металлы.

Платина в то время использовалась в основном для промышленных целей и была практически недоступна для ювелиров, поскольку им требовалось совсем небольшое количество. И, как позже отметил Луи, «было непросто превратить тонкий металл в оправу для драгоценных камней». В конце концов, никому не нужна прекрасная тиара, бриллианты из которой падают в суп. Чтобы адаптировать металл для использования в ювелирном деле, Луи пришлось хорошенько посмотреть по сторонам. Решение нашлось в самом непредсказуемом месте – под железнодорожным вагоном. «Только когда мы изучили механику пружин и соединений спального вагона, смогли приспособить металл к своим целям».

Вскоре Cartier совершил революцию в ювелирном деле, используя этот яркий и прочный металл. «Толстые крепления из золота и серебра, а также тяжелые бусы, известные на протяжении веков, были ювелирными доспехами, – объяснял он. – Применение платины – как вышивка, придуманная нами революционная инновация». В действительности платина использовалась в качестве эксперимента в ювелирном деле с XVIII века, но совсем не в том объеме, в каком это сделал Луи. Он покупал ее напрямую на платиновых шахтах в России; под его руководством она превращалась в идеально легкую и гибкую основу для закрепления бриллиантов. Таким образом, создавались изящные вещицы, отличавшиеся от громоздких золотых и серебряных украшений.

Позднее Cartier произведет собственный сплав твердой платины, добавив никель и иридий, и завоюет репутацию производителя самой яркой платины. Посетители дома 13 по Рю де ла Пэ – от членов королевских семей до банкиров – были в восторге. Соломон Джоэл, британский финансист, сделавший капитал на бриллиантовых копях Южной Африки, заказал Cartier украшения, которые показали бы камни в наилучшем свете. В результате получилась корсажная брошь с 34-каратным бриллиантом в форме груши. Эта вещь 1912 года до сих пор остается примером совершенной работы и уникального дизайна. В 2019 году она была продана более чем за 10 миллионов долларов.

Итак, использование платины, придуманное Луи, стало подлинным триумфом ювелирного дела. Это было поистине великое достижение, открывавшее широкую дорогу. Крепость, легкость и гибкость металла позволяла создавать изящные кружевные украшения. В тонких сетчатых колье-ошейниках платиновые нити становились невидимой поддержкой множеству бриллиантов; создавалось впечатление, что камни магическим образом «плавают» на коже. Одно из таких колье купила королева Александра в 1904 году.

Но еще более важным было то, что уникальные украшения из платины с бриллиантами ознаменовали собой особый «стиль Cartier». Как и было задумано, компания перестала продавать вещи, похожие на тысячи других. Теперь здесь создавались поистине произведения искусства от Cartier. Среди поклонников стиля «гирлянда» были короли, аристократы и богатые наследницы. Тиары были особенно популярны: в них блистали не только при британском дворе, но и во французской столице по вечерам понедельника и пятницы, когда дамы собирались на представление в парижской Опере, следуя затем на ужин – ужин в диадемах. Среди важных клиентов, полюбивших тиары в стиле «гирлянда», были Анна Гульд, миссис Кеппель (любовница Эдуарда VII), принцесса Мари Бонапарт и леди Астор.

Безусловно, Cartier не всегда будет использовать XVIII век в качестве источника вдохновения, но принцип Луи, его философия останутся неизменными: возвращение к истокам, глубокое понимание времени и его эстетики. Это и останется в веках как стиль Cartier.

В профессиональном плане Луи успешно создавал себе имя, однако семейная его жизнь была далеко не гладкой. Вместе с Андре-Каролиной они переехали в дом на престижной авеню Монтень, принадлежавший ее отцу. И хотя окружающим они казались счастливой парой, вместе посещавшей балы и устраивавшей домашние приемы, Луи признался брату, что по-прежнему беспокоится по поводу поведения жены.

Зимой 1899 года 17-летняя Андре-Каролина объявила, что беременна. Если Луи надеялся на наследника, то ему пришлось разочароваться. В 4:40 утра 9 августа 1900 года на свет появилась Анна-Мари, первая из следующего поколения Картье. После родов Андре-Каролина стала еще более хрупкой. 25-летний Луи чувствовал себя в ловушке из-за ребенка и болезненной жены, поэтому проводил все больше времени вне дома. Его семья это не одобряла: «Какой стыд, что Луи, с его умом, не обладает силой воли», – писал брат Пьер брату Жаку. Но их критика была напрасной. У Луи был сильный характер, и братья прекрасно понимали, что «ему не нравится менять свои поступки или мнения». Поэтому вместо того, чтобы влиять на Луи, семья Картье попыталась помочь, сконцентрировавшись на маленькой Анне-Мари. 22-летний Пьер, 16-летний Жак и 15-летняя Сюзанн были поглощены племянницей, а Альфред – внучкой; они всегда защищали девочку.

Положительной стороной трудного брака было то, что семья жены по-прежнему открывала двери в высшее парижское общество. Луи посещал приемы, где блистали яркие личности: графиня Греффуль, знаменитая красавица и самопровозглашенная царица салонов Сен-Жермен, принц и принцесса де Полиньяк – наследница состояния хозяина фабрики швейных машин Singer. Он вступил в престижные клубы, такие как недавно образованный парижский теннисный клуб, куда его пригласил кузен Жак Ворт (в дальнейшем он дважды победил в парных соревнованиях Roland Garros). К 1907 году Луи стал членом Cercle Hoche – старейшего фехтовального клуба Франции, по рекомендации герцога Деказа и Бернара Десуше, промышленника, ставшего затем хорошим другом.

Помимо бесценных социальных связей, щедрое приданое жены помогало семейной лодке удержаться на плаву. В дополнение к 200 000 франков, полученных Луи в день свадьбы, Жан-Филипп обещал зятю выплачивать 50 000 в год (плюс проценты) в течение 10 лет – начиная с 1 апреля 1901 года. Номинально Луи оставался женатым человеком, но старался проводить дома как можно меньше времени; вскоре он стал известен как завсегдатай парижской ночной жизни.

В ресторане Maxim’s Луи Картье был как дома. Знаменитый своим красным диваном и множеством красивых женщин, модный ресторан на улице Руаяль считался социальным и кулинарным сердцем Парижа. Поход туда составлял для Луи приятную 10-минутную прогулку от Рю де ла Пэ – по иронии судьбы мимо церкви Мадлен, где он венчался.

Луи вырос в квартире над магазином Cartier, его пути пересекались со всеми богатыми и знаменитыми людьми Парижа – и ему всегда хотелось быть среди них, а не по другую сторону прилавка. Оскорбленный тем, что «голубая кровь» Парижа отвергала его семью как «торговцев», он наслаждался смешанным обществом в ресторане Maxim’s, где художники, бизнесмены и герцоги объединялись в пристрастии к прославленному рыбному филе и послеобеденным ликерам.

Настоящими звездами, однако, были куртизанки. Хозяин заведения Юджин Корнюш заявлял: «Пустой зал? Никогда! В каждом окне у меня сидит красотка, видная с улицы». Они появлялись в ресторане под руку с любовниками, разодетые в пух и прах – в попытке превзойти соперниц. Украшения, естественно, были важнейшей частью наряда: они должны были показать потенциальным воздыхателям, какова цена красоты и очарования. Некоторые дамы полусвета настолько перебарщивали с украшениями, что, как говорят, Кокто прокомментировал: «Это было средоточие бархата, кружев, лент, бриллиантов и всего того, что я не в силах описать. Раздеть такую женщину – все равно что выйти в свет с предварительным оповещением об этом за три недели. Это просто ходячий дом!»

Пробираясь между столиками Maxim’s, Луи не мог не обращать внимания на собственные колье и корсажные броши, украшавшие дам. Если во времена Альфреда после франко-прусской войны Cartier поддержала куртизанка Леонида Леблан, купившая несколько безделушек, то сейчас Луи и его отец уже играли в высшей лиге: дамы приходили в дом 13 на Рю де ла Пэ не за мелочами. Испанская кокотка и актриса Каролина Отеро славилась любовью к украшениям. Эта самая желанная женщина Европы имела очередь из впечатляющих поклонников: от кайзера Вильгельма Второго до короля Испании, персидского шаха и череды русских великих князей, способных удовлетворить ее страсть к бриллиантам. В 1903 году она заказала Cartier «поразительное с технической точки зрения» колье, которое может считаться выдающимся даже сегодня. Камни для колье она предоставила сама, выпоров их из жакета-болеро, который для нее сделал ювелир Поль Хамелен.

Хьюго, знаменитый метрдотель ресторана Maxim’s, знавший всех и вся, описал типичную сцену экстравагантного соперничества между Отеро и Лианой де Пужи, одной из самых красивых ее соперниц:

В один из вечеров разыгрывался приз, когда появилась испанка Отеро, увешанная браслетами, колье, кольцами и тиарой с эгретом. Что за роскошь… Она была очень оживлена, килограммы рубинов, сапфиров, изумрудов и бриллиантов сверкали и переливались на ней. Столик мадам де Пужи оставался пустым. В конце концов появилась она – в простом черном платье, безо всяких украшений. Свои украшения она надела… на служанку, которая стояла рядом, усыпанная бриллиантами. Все в зале были шокированы! Мадам де Пужи победила. Мадам Отеро бросилась наружу, не удержалась и, остановившись у столика мадам де Пужи, страшно выругалась по-испански.

Для Луи, страдавшего от неудачного брака, вечера в Maxim’s были облегчением. Но предположение, что его вечера в городе были заполнены времяпрепровождением с прекрасным полом, было бы несправедливым. Он называл Клуб «своим вторым офисом», и этот офис приносил прибыль. Maxim’s был местом, где богатые женатые мужчины встречались с любовницами, поэтому перспективы ювелирных заказов возрастали. И почти каждый мужчина покупал как минимум две вещи: бриллиантовое колье для любовницы и продиктованную чувством вины тиару для ничего не подозревающей или огорченной жены.

Иногда это вызывало проблемы. Однажды, в самом начале пути, продавец Cartier совершил грубую ошибку, спросив у жены клиента (она забежала на Рю де ла Пэ, чтобы отдать в ремонт тиару), как ей понравилось новое бриллиантовое ожерелье. Когда она ответила, что никакого колье не получала и, видимо, муж купил его кому-то другому, до смерти испуганный продавец попытался выкрутиться, но было поздно. Мужу пришлось предстать перед гневом жены, а Луи потерял покупателя. После этого он поменял систему учета клиентов. Тайна в этом бизнесе – главное.

Клиентские карты Cartier, как говорили, опирались на секретную зеленую записную книжку Хьюго, в которой содержалась информация о куртизанках. Правда, не известно, кто из них был первым. Обязанностью продавца в Cartier было знать множество фактов о клиенте: от дня рождения жены до последней любовницы, от количества детей до его успехов на теннисном корте. Даже его любимый напиток указывался на секретной клиентской карте рядом с последним заказом.

Одним из известнейших парижских клиентов был бразилец. Пилот Альберто Сантос-Дюмон, сын кофейного магната из Сан-Паулу, взял французскую столицу штурмом, переехав туда в 1892 году. Принимая участие в аэрогонках по всему миру, он радовал поклонников прогнозами: в один прекрасный день люди будут передвигаться по городу на воздушных аппаратах. Сам он так и делал: будто в футуристическом фильме, курсировал от одного парижского ресторана к другому на легком самолетике, привязывая его к фонарям у входа. Baladeuse (Странник), как Сантос-Дюмон назвал его, был самым маленьким из его летательных аппаратов и предназначался для передвижения по городу. Он напоминал мяч для игры в регби, когда летел в небе над Парижем.

Завороженный идеей летательных аппаратов, Луи вступил в аристократический Аэроклуб Франции – общество «по продвижению аэроперелетов», образованное Сантос-Дюмоном вместе с Жюлем Верном и Анри Дойчем де ла Мертом. Проходило множество соревнований: от гонок на приз Дойча де ла Мерта, за который боролись легчайшие дирижабли, до Кубка Гордона Беннетта – для летальных аппаратов с фиксированными крыльями. Луи познакомился с Сантосом и стал завсегдатаем вечеринок для узкого круга. Они хорошо ладили, восхищаясь инновационными идеями друг друга.

Альберто Сантос-Дюмон в одной из своих летающих машин. Бразильский авиатор был знаменитостью в Париже. Он предсказывал, что в один прекрасный день все будут летать на собственных аэропланах

Ужины в доме Сантос-Дюмона на Елисейских Полях были настоящей легендой. Здесь можно было оказаться за одним столом с дочерью последнего императора Бразилии или с Эдмоном де Ротшильдом: Сантос познакомился с ним, когда один из его аэропланов врезался в старый каштан в саду банкира. Желая предложить гостям опыт воздушных полетов, Сантос экспериментировал с подвешенными стульями и столом… на потолке. То, что было нормально для него и его малого веса (меньше 50 кг), с более крупными гостями не удалось – потолок рухнул. Позднее он заказал специальные стулья на очень высоких ножках (залезать на них нужно было по лестнице) и высокий стол – чтобы у гостей создавалось впечатление, что они обедают на небе. Проворные официанты должны были подниматься и спускаться по лестницам.

Однажды, когда Луи и Сантос ужинали в ресторане Maxim’s, пилот упомянул о трудности, с которой столкнулся во время гонки на приз Дойча де ла Мерта. Соревнование заключалось в том, чтобы пролететь 11 миль – от парижского парка де Сент-Клод до Эйфелевой башни и обратно – за 30 минут. Одна из попыток Сантоса летом 1901 года чуть было не закончилась катастрофой: его дирижабль начал терять водород. К ужасу поклонников, наблюдавших за ним снизу, Сантос врезался в здание отеля Trocadero; оттуда его снимала пожарная бригада. К счастью, на пилоте не было ни царапины, но дирижабль был безнадежно испорчен. Сантос немедленно заказал строительство следующего, чтобы попробовать еще раз; осенью того же года попытка увенчалась успехом. Проблема на этот раз, как он объяснил Луи, была в том, что гонка проводилась на время, а контролировать время в ходе полета невозможно: чтобы посмотреть на карманные часы, нужно оторвать руки от штурвала. Он просто не мог так рисковать, особенно после недавней аварии.

Карманные часы Cartier были популярны среди столичных французских модников. Плоские, хороших пропорций, они удобно размещались в жилетном кармане и приятной тяжестью ложились в руку. Услышав признание своего друга, Луи задумался о чем-то более удобном. Если соединить циферблат меньшего диаметра с элегантным ремешком на руку, пилоту не надо будет отнимать руки от штурвала.

Несколько недель спустя, как гласит легенда, Луи подарил другу первые мужские наручные часы. Украшенные драгоценными камнями часы-браслеты издавна были популярны у женщин, желающих привлечь внимание к своим бледным запястьям; королева Елизавета носила такие часы еще в XVI веке. Но это было чисто женское украшение: маленькие, ненадежные часики, обрамленные круглой, овальной или квадратной бриллиантовой рамкой и прикреплявшиеся к запястью с помощью черной муаровой ленты или экстравагантного браслета. Cartier уже давно производил их для своих клиенток, и они стали своего рода статусной вещью.

Предположить, что великий Альберто Сантос-Дюмон станет носить что-то подобное дамским украшениям, было абсурдом. Луи пришлось засесть за эскизы. Во время франко-прусской войны солдаты сажали карманные часы на ремешки для удобства, чтобы сделать их наручными, но Луи вряд ли захотел бы поставить имя Cartier на столь примитивные изделия. Он хотел сделать вещь одновременно удобную и элегантную. У него получился квадратный циферблат в золоте, с удобными ушками сверху и снизу, при помощи которых часы прикреплялись к кожаному ремню. Единственным напоминанием о ювелирном их происхождении был небольшой сапфир на заводной головке.

Часы были простыми и, как показало время, вечными. Но в начале ХХ века создать для мужчин нечто, считающееся женским украшением, было смелым шагом. Луи предстояло полностью поменять представление публики о наручных часах. К счастью, у него был лучший посол бренда в городе. Сантос оказался очень выгодным вложением Cartier! Авиатор был мировой знаменитостью. Его фотографии бесконечно печатали в газетах, его портреты были повсюду: на сигарных коробках, спичечных коробкáх и даже на тарелках.

Когда интерес к элегантному аксессуару Сантос-Дюмона распространился по Парижу, Луи распорядился сделать еще несколько экземпляров. Работа держалась в секрете. Лишь в 1911 году он решил, что настало время для более широкого запуска. Луи предвидел будущее часового производства; это, как и использование платины в ювелирном деле, поможет Cartier выделиться на фоне коллег. Возможно, у Луи не было достаточных технических знаний, которые позволили бы производить собственные часы, но это его не остановило. Одним из его безусловных талантов было умение признавать талант других.

С 1903 года 45-летний часовщик и изобретатель Эдмунд Джагер специализировался в сверхплоских часовых корпусах в партнерстве с Lecoultre, ведущим швейцарским производителем часовых механизмов. Cartier стал главным клиентом Джагера, скрепив соглашение эксклюзивным контрактом. Это сотрудничество много лет спустя позволит Cartier «произвести серию выдающихся часов, которые остаются классикой в истории часового мастерства».

Когда в 1911 году Луи выпустил на рынок свой новый аксессуар, ему дали блестящее имя – Сантос. Он не только сделал приятное другу; его модные клиенты не могли устоять перед творением, вдохновленным иконой стиля. Пройдет еще много лет, прежде чем наручные часы завоюют популярность среди мужчин (война сыграет в этом свою роль), но часы Santos сделали Cartier автором лучших изделий для стильных мужчин и их дам.

Давно будучи на пенсии, уважаемый Луи-Франсуа оставался мудрым патриархом семьи Картье. Когда основанная им фирма вступила в ХХ век, Париж был на взлете. Его внуки, очутившиеся в индустрии роскоши в эпоху создания баснословных состояний, оказались в правильном бизнесе в правильное время. Но они прекрасно понимали, что основа для осуществления их мечты о превращении Cartier в ведущую мировую ювелирную фирму была заложена их дедом много лет назад.

Даже в восьмидесятилетнем возрасте Луи-Франсуа был очень занятым человеком. Может, он и не был вовлечен в каждодневное управление фирмой, но вел активную социальную жизнь. Воскресными вечерами, к примеру, он встречался со своими товарищами по клубу Cercle Volney за хорошей едой и тонкими винами. Каждую неделю эксцентричный президент Поль-Проспер Тилье – известный художник, изображавший красивых женщин разной степени раздетости, – вел оживленные дебаты о парижской художественной сцене; члены клуба давали свои оценки молодым талантливым живописцам, которых планировалось включить в следующую выставку.

В воскресенье, 15 мая 1904 года 85-летний Луи-Франсуа, как обычно, отправился на оживленную встречу. Когда она закончилась, примерно в 11 часов вечера, попрощался с друзьями и пошел домой, на авеню Опера; обычно этот путь занимал 10 минут. Два часа спустя его соседка возвращалась после вечеринки. Ей показалось странным, что лифт стоит на последнем этаже, и она его вызвала. Пока лифт спускался, ее волнение росло. Когда, наконец, лифт достиг первого этажа, она распахнула двери – внутри лежал седовласый господин в пальто и шляпе. Тут же вызвали врача, но было поздно. Луи-Франсуа разбил удар, как только он вошел в лифт и нажал кнопку пятого этажа. Смерть наступила в 11:30 вечера.

По контрасту со скромной свадьбой много лет назад, на похоронах Луи-Франсуа церковь была переполнена. Его упокоят в фамильном склепе, который он построил на кладбище Пер-Лашез для своей рано ушедшей внучки – 29 лет назад, в тот год, когда родился Луи. В течение следующей недели после похорон газеты поместили некрологи о Луи-Франсуа Картье, «основателе великого ювелирного Дома на Рю де ла Пэ». Семье эти слова казались вполне заслуженными. Она объединилась в общем горе.

Окрыленный успехом, Луи начал уделять больше внимания созданию часов. В 1911 году он привлек Мориса Куэ из семьи уважаемых парижских часовщиков к работе в Cartier. Вместе они создали множество настольных предметов с инновационными деталями, которые выглядят стильно и современно: имеют указатели дней недели и месяцев, вращающиеся циферблаты и бриллиантовые звезды, обозначающие часы и минуты. Но Луи не собирался на этом останавливаться. Он хотел сенсации; мечтал о таинственных часах – чтобы было не понятно, как они работают.

«Тайна», которую они придумали с Куэ, было создание прозрачного циферблата, на котором стрелки часов выглядели так, будто висят в воздухе, показывая время непонятным образом. Вдохновленные трюками иллюзиониста Робер-Гудена, первые «таинственные» часы Cartier делались целый год. Никто, кроме мастеров и членов семьи Картье, не знал, как они работали. Даже продавцы были в неведении, и их изумление передавалось озадаченному клиенту.

Банкир Дж. П. Морган-младший был одним из немногих, кто мог позволить себе такую вещь; он купил одну из самых ранних моделей, известную как Model А, в 1913 году. Недавно одна такая модель вышла на аукцион. Сделанная из горного хрусталя, оникса, эмали и бриллиантов, вещь принадлежала племяннице Консуэло Вандербильт. Аукционная цена на часы достигла более полумиллиона долларов.

Репутация Cartier, подстегиваемая творческим ви́дением и высокими требованиями Луи к качеству, быстро росла. В 1902 году его брат Пьер открыл шоурум в Лондоне, и два года спустя фирма получила первый заказ от короля Эдуарда VII. Высочайшее одобрение одного короля послужило толчком для других: последовали заказы из Испании и Португалии. В 1907 году принцесса Мари Бонапарт, внучатая племянница императора Наполеона, выбрала украшения Cartier для своей свадьбы с принцем Георгом Греческим. Фирма была столь горда этим, что даже устроила выставку украшений в магазине. Основным экспонатом стала тиара с изумрудами и бриллиантами в виде оливкового венка в стиле греческих богинь.

Самыми важными с точки зрения покупательской способности были представители русской аристократии. Императорская семья Романовых сочетала страсть ко всему самому крупному и самому лучшему с ресурсами, на которые это можно было купить. Царь был самым богатым человеком в мире, действительным хозяином своей страны. Его ежегодный доход был 20 миллионов рублей (около $260 миллионов сегодня), и этого иногда не хватало. Он нередко запускал руку в государственную казну. Его дети тоже не бедствовали. Великие князья – дети и внуки – ежегодно получали огромные суммы после своего двадцатого дня рождения; приданое великих княжон оценивалось в один миллион рублей (около $13 миллионов сегодня).

В 1899 году великий князь Алексей, адмирал российского флота, известный своей любовью к быстрым женщинам и медленным кораблям, первым посетил магазин Cartier на Рю де ла Пэ. В 1900 году настала очередь его невестки Марии Павловны, супруги великого князя Владимира, которая обожала драгоценности, имела высочайший статус в Санкт-Петербурге – и стала идеальной клиенткой. В 1901 году Луи принимал и великого князя Павла, младшего брата Алексея, незадолго до его морганатического брака и последовавшей ссылки из России. Отверженная пара, поселившаяся в Париже в 1902 году, часто навещала салон в доме номер 13 по Рю де ла Пэ. В дневниках жены великого князя Павла графини фон Гогенфельзен, которые удивительным образом сохранились в российском государственном архиве, есть описания походов по магазинам на Вандомской площади, где упоминаются посещения магазинов Worth и Cartier по несколько раз в день.

Довольно скоро магазин Cartier принял целый поток посетителей из России: от невероятно богатой княгини Веры Лобановой-Ростовской (поменявшей дом в Москве на отель Ranelagh в Париже после смерти мужа) до дочери вдовствующей императрицы – великий княгини Ксении. И наконец, в 1907 году Луи приветствовал в своем магазине саму вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Вдова императора Александра Третьего и мать правящего императора Николая Второго слыла очень влиятельной персоной. Она была младшей сестрой британской королевы Александры, которая, скорее всего, и рекомендовала ей Cartier: сестры иногда одевались одинаково и делились друг с другом адресами модных ювелиров.

Возможно, вдовствующая императрица, подобно другим важным клиенткам, была направлена на Рю де ла Пэ из Дома Ворта, расположенного в двух шагах. Она была верной клиенткой Ворта в течение многих лет – и слыла музой для самого Чарльза-Фредерика. Когда его спросили, почему он не может делать для других такие же платья, какие каждую неделю шил для императрицы, он ответил: «Приведите ко мне любую женщину из Европы: королеву, актрису или простую мещанку. Если она сможет вдохновить меня так, как ее величество, я буду делать для нее наряды бесплатно, пока жив».

Увеличившийся клиентский поток в Cartier потребовал расширения штата. Альфред, давно восхищавшийся размахом дела у Ворта, предложил посоветоваться с тестем Луи. Бизнес Ворта по-прежнему был гораздо крупнее, чем у Картье, с бóльшим числом талантливых работников, и Жан-Филипп Ворт, заинтересованный в процветании зятя, предложил ему нескольких недавно обученных сотрудников. При согласии своего босса, «очень талантливый» администратор Рене Приер (ставший секретарем Луи в 1901 году) и продавцы, включая Поля Муффа, который принес в Cartier знания о камнях, почерпнутые у отца, оставили кринолины и корсеты ради бриллиантов и жемчуга. Но главное – привели своих лучших клиентов. Луи был требовательным, авторитарным и зачастую очень тяжелым боссом. Но в то же время он вдохновлял и мотивировал своих сотрудников, добиваясь от них выдающихся результатов.

Несмотря на успехи Луи, начало ХХ века не было легким плаванием. Американский финансовый кризис 1907 года сказался и на французской индустрии роскоши. Как вспоминал один из соперников Cartier, всего за один год резко упал спрос на «самые разные предметы: украшения, картины, туалетные принадлежности, любопытные вещицы, антиквариат и так далее, потому что мы никогда не должны забывать, что Америка, страна, где постоянно создается богатство, является главным клиентом Европы в покупке предметов роскоши». Когда Луи-Франсуа и Альфред столкнулись с экономической нестабильностью в 1870-е годы, они стали рассматривать Англию для расширения возможностей. Теперь, когда большая часть Европы и Америка боролись за выживание, они сосредоточились на стране, где любящая роскошь элита была настолько богата, что экономическая депрессия была ей не страшна. Эта страна называлась Россия.

Примерно в то время, когда вдовствующая императрица Мария Федоровна впервые посетила дом номер 13 по Рю де ла Пэ в 1907 году, семья Картье решила запустить операцию «Россия» на полную мощность. Альфред и Луи наняли Франсуа Дезире Сарда, двуязычного русско-французского бизнесмена, чтобы он сформулировал стратегию экспансии в страну Романовых. Первым заданием Сарда было выяснить, какие бумаги требуются для получения статуса поставщика императорского двора. Человек, говорящий по-русски и понимающий все тонкости, очень помог им, и довольно скоро имя Cartier вошло в список поставщиков императорского двора. Луи поместил свидетельство об этом в рамочку и повесил на стене в качестве подтверждения растущего статуса фирмы.

Следующей обязанностью Сарда было создание российской клиентской базы. Он понимал: чтобы закрепиться на русском рынке, Cartier необходимо открыть филиал в Санкт-Петербурге. Семья Картье воспротивилась этому, возражая, что такой шаг потребует слишком больших инвестиций и будет очень рискованным, поскольку они не понимали правил и законов России. Вместо этого Сарда было предложено протестировать рынок, устроив выездную ювелирную продажу в Санкт-Петербурге. В 1907 году Сарда снял номер в Гранд-отеле «Европа» и выставил там украшения Cartier. Но, как он и предвидел, выездная торговля не имела того успеха, на какой рассчитывала семья. Он осмелился объяснить ситуацию Альфреду и его сыновьям: «За пределами своей страны русский человек может легко потратить 90 процентов своего состояния всего за три месяца. В России, напротив, он недоверчив и покупает что-то лишь после третьего визита». Романовы с радостью тратили деньги, находясь в Париже, но, как оказалось, покупка иностранных вещей в родном городе была совсем иным делом.

Разочарованные Пьер и Луи предприняли еще один шаг. Когда в 1907 году рецессия на Западе стала более ощутимой, было решено внедриться в российскую среду богачей. Сарда был очень полезен для установления контактов, но нужен был кто-то с большими связями. Они наняли Поля Шейруза, парижского эксперта по жемчугу, который консультировал французское правительство в налаживании торговли жемчугом с Таити. Он приступил к своим обязанностям в Cartier в качестве консультанта, принеся с собой маленькую черную книжечку с лучшими адресами в России. «Я свой в правительстве, в полиции, на таможне, в службе иммиграции, с хозяевами… со всеми!» – хвастался он.

В начале 1908 года Шейруз написал вдовствующей императрице напрямую, напомнив ей, что она купила у него гобеленовый портрет несколько лет назад, и выражая соболезнования по поводу кончины ее мужа Александра Третьего, с которым он имел удовольствие работать. Далее он представлял своих новых работодателей: «Сегодня я сотрудничаю, – писал он, – с впечатляющим ювелирным Домом Cartier, который Ваше Величество уже знает. Вскоре я буду в России по делу с главой Дома, г-ном Пьером Картье, и Ваше Величество оказало бы мне огромную честь, согласившись принять нас».

Без представления Шейруза Картье были лишь коммивояжерами в России. Да, у них было царское свидетельство, но такое же было у бесчисленных флористов, пекарей и производителей шоколада. Это не давало им права на встречу с Романовыми. С помощью Шейруза двери начали открываться. По рекомендации вдовствующей императрицы он даже удостоился аудиенции у царя и царицы. В конечном счете они не купили ничего существенного (царица, не столь увлеченная роскошными украшениями, как другие члены великой семьи, считала своим долгом поощрять местных ювелиров), но даже одна выбранная ими брошь была важным шагом вперед.

Перед Рождеством 1908 года Картье решили устроить более значительную продажу в Санкт-Петербурге. На этот раз они не стали снимать номер в отеле, а арендовали помещение у одной из самых важных своих клиенток: великой княгини Марии Павловны, жены великого князя Владимира. Прекрасно расположенное здание на берегу Невы с пятью окнами, выходящими на набережную, обошлось в 900 рублей за два месяца (около $10,400 сегодня), но внутри убранство было очень простым. Сотрудники Cartier во главе с бывшим продавцом Ворта Полем Муффа приехали за несколько недель до открытия, чтобы превратить помещение в блистательный салон, достойный могущественных Романовых. Днем они занимались покраской стен и украшением комнат, а ночью спали там же на походных кроватях, завернувшись от страшного русского холода в ковры. В конце концов 9 декабря имя Cartier было написано красивыми черными буквами над окнами. Магазин открылся.

Для рекламы этого события было разослано более 500 личных писем с приглашениями. Посыльному дали четкие инструкции: он должен быть чисто одет и умен, а конверт вручать привратнику так, чтобы тот не видел остальных писем. Это было сделано для того, чтобы создалось впечатление, что он пришел специально с этой целью. Эта тактика оправдала себя, и временный магазин Cartier принес им несколько новых клиентов. Украшения понравились, заказы были оплачены и отправлены в Париж. Но в целом затраты превысили выручку и мероприятие оказалось убыточным. Частично это произошло потому, что именно в это время Мария Павловна проводила рождественский базар, и многие клиенты, которых Картье надеялись заполучить, отправились туда. К тому же было трудно выполнить заказы за несколько недель (их исполняли в Париже и потом доставляли в Россию). Сарда вновь напомнил Альфреду и Луи: чтобы преуспеть в России, Картье должны открыть там постоянное отделение. Парижский соперник Cartier, Boucheron, открыл магазин в Москве в 1897 году и прекрасно торговал, но, как подчеркивал Сарда, в Санкт-Петербурге место для французского ювелира высокого уровня было свободно.

Альфред и Луи снова отказались. Помимо опасений насчет высоких фиксированных цен и неведомых законов, Альфред был очень озабочен тем, что каждый филиал должен управляться членом семьи. Три сына означали три филиала. Младший брат Луи Пьер недавно открыл новый шоурум в Лондоне, так что оставалось только одно место – для третьего брата. Идея российского филиала, особенно если для этого надо было отказаться от американского, казалась не слишком привлекательной. Вместо этого Альфред полагал, что они смогут достичь большего успеха, делая выездные продажи пару раз в году, а Сарда будет представлять интересы фирмы все остальное время.

Десять лет брака между Луи и Андре-Каролиной показали, как и предсказывал Альфред, что союз двух семей очень выгоден для Cartier. В реальности же супруги все больше отдалялись друг от друга.

Семья Картье не была удивлена. Письма свидетельствуют, что хотя перепады настроения Андре-Каролины делали жизнь с ней весьма трудной, Луи тоже был не подарок. Уверенный, обаятельный и харизматичный на публике, в личной жизни он страдал припадками ярости и нетерпения. И хотя он был не прочь стратегически использовать связи жены или ее приданое, но проявлял мало энтузиазма в строительстве здоровых взаимоотношений в браке. Он нередко оставлял жену и дочь в Проментуа, прекрасном замке Вортов на озере в Швейцарии, и вел практически холостяцкую жизнь в Париже. Пьер и Жак понимали, что их старший брат «не всегда обладает чувством ответственности», но ничего не могли ему сказать. У Луи был сложный характер, и все были заинтересованы в том, чтобы он пребывал в хорошем настроении. Когда Луи «весел», писал позднее Жак Пьеру, «это хорошо для бизнеса!». Обратное тоже было правдой.

Тем временем связи между семьями Картье и Вортов становились крепче. В 1907 году Луи был свидетелем на свадьбе своей 22-летней сестры Сюзанн и кузена Андре-Каролины Жака Ворта. Другим свидетелем на свадьбе был Жак Лемуан – ювелир, чья мастерская находилась на Рю Кастильоне, в двух шагах от Рю де ла Пэ. Он был женат на сестре жениха, Рене Ворт. Лемуаны были известными парижскими ювелирами еще со времен Наполеона. Картье быстро поняли, какие возможности открывались при помощи расширившейся семьи. В мае следующего года Лемуан написал своим клиентам, что его бизнес вливается в Cartier.

Несколько месяцев спустя, дождливым днем в конце сентября 1908 года, Луи решил отправиться в короткое загородное путешествие с парочкой друзей. Он взял с собой шофера, но поскольку сам любил водить и был без ума от автомобилей, настоял на том, чтобы сесть за руль. Наслаждаясь скоростью, он катил по узким дорожкам вокруг леса Фонтенбло. Ситуация изменилась за секунду. Он сбил трех велосипедистов, один из которых пролетел 50 футов по воздуху. Пассажиры автомобиля уцелели, но так повезло не всем. Судя по сообщению в газете, один из велосипедистов впоследствии умер от ран.

Луи доставили в больницу с переломом ноги в трех местах. Он еще долго не мог нормально ходить. Это было тяжелое время для него, но при помощи умелых и говорливых адвокатов добился полного оправдания. Через два месяца он снова попал в газеты – на этот раз жена потребовала развода. Андре-Каролина, доведенная до отчаяния невниманием мужа, решила покончить с их браком. Развод вступил в силу в следующем марте. При том, что вклад обеих сторон в общее богатство был значителен, постановление суда стало неприятной неожиданностью для Андре-Каролины: она должна была получать всего 300 франков (около $1300 сегодня) ежемесячно на содержание дочери.

Альфред, сам десятилетиями состоявший в договорном браке с Алисой Гриффой, даже когда она стала выказывать признаки душевного расстройства, был разочарован. Но хотел, чтобы его дети были счастливы после его смерти. И, к счастью, связи с Вортом могли продолжаться через брак его дочери Сюзанн с Жаком Вортом. Альфред лишь настаивал, чтобы Луи достойно вел себя в отношении восьмилетней дочери и бывшей жены. После смерти Луи-Франсуа Альфред считал своим долгом следить за тем, чтобы никто не мог бросить тень на репутацию Cartier.

Семейная фирма по-прежнему была главным делом его жизни. Он работал каждый день, отвечал за наем новых сотрудников, его часто приглашали как эксперта. В 1909 году, когда турецкое правительство захотело оценить содержимое сокровищницы отстраненного от власти султана Абдулхамида, Альфреда пригласили в качестве консультанта. По возвращении он был атакован прессой, жаждавшей узнать подробности о сокровищах, – говорили, что их стоимость 5 миллионов франков (около $22 миллионов сегодня), и о вероятности аукциона. Понимая, что интервью продвинет Cartier дома и за границей, Альфред театральным жестом приложил палец к губам и просто сказал: «Я не могу говорить. Мой отчет принадлежит правительству Турции».

После развода Луи последовал совету отца и с головой ушел в работу. Он жил теперь по адресу 32 авеню Марсо в 8 округе Парижа, между Триумфальной аркой и Эйфелевой башней. У него начался невероятно творческий период, в немалой степени обусловленный встречей с одаренным человеком, который станет главным сотрудником фирмы. Никогда не следовавший общепринятым нормам, Луи нашел своего величайшего дизайнера на лестнице.

Однажды он прогуливался по широкому бульвару Распай и увидел очень красивый балкон, который ставили на здание. Его авангардный геометрический стиль и чувство пропорции так поразили Луи, что он подозвал рабочих и спросил, кто дизайнер. Один из них крикнул сверху, что это работа их компаньона; в тот день он был на строительной площадке и следил за процессом. Луи попросил молодого человека ненадолго спуститься. 24-летний Шарль Жако, недовольный тем, что его оторвали от работы, спустился, чтобы поговорить с настойчивым прохожим.

Луи представился главой ювелирной фирмы Cartier и, чтобы не тянуть резину, тут же пригласил удивленного Жако на интервью, поскольку сразу оценил его способность создавать красивые вещи – хоть и в чугунном балконе. И ему страшно интересно, как молодой человек сможет работать в области ювелирного дизайна. Жако учился в знаменитой парижской школе искусства, Ecole des Arts Decoratifs, и слышал о Cartier от одного из товарищей, Александра Генай, работавшего там старшим дизайнером. Предложение Луи застало его врасплох. Он специализировался на крупных металлических конструкциях, а не на маленьких украшениях. И не знал, с чего начать.

Луи был старше, гораздо увереннее в себе и не привык принимать отказы. Он развил свою мысль, объяснив, что ювелирное дело – одна из форм работы с металлом, а Жако, очевидно, не только обладал талантом, но и не боялся экспериментировать с новыми идеями. То есть был именно тем сотрудником, который сегодня нужен Картье. Жако, мечтавший вернуться к установке балкона, ответил, что у него нет времени. Он связан контрактом на ближайшие два месяца и не может бросить все лишь потому, что какой-то ювелир увидел его на лестнице. Луи оставил свою визитную карточку и предложил молодому человеку все же заглянуть на Рю де ла Пэ после того, как закончится его контракт.

Шарль Жако в пожилом возрасте и страницы из его ранних альбомов с набросками

Через пару месяцев, когда Жако вошел в Cartier, обрадованный Луи буквально втолкнул его в офис и немедленно начал интервью. Он положил перед Жако лист бумаги, карандаш и три кучки камней: рубины, сапфиры и бриллианты. «Придумай мне украшение», – сказал он, объяснив, что тот может использовать любой из камней или все вместе. С этими словами он вышел, чтобы оставить Жако наедине с его воображением. Но Жако сказал, что, скорее всего, не сможет выполнить задание мсье Луи. Потому что сама идея – ошибочна.

Удивленный Луи спросил, что его беспокоит. «А если вы меня просто проверяете? – ответил Жако. – Хотите оставить в комнате с драгоценными камнями, чтобы потом сказать, что я украл один из них. Потом донесете на меня, и я попаду в тюрьму. Я не так наивен, как вам кажется». Луи расхохотался; он доверял молодому человеку с самого начала, но если Жако будет чувствовать себя комфортнее, он с удовольствием посидит рядом во время его работы. Жако успокоился и сел за стол, сосредоточившись на задании. Его рисунок был потрясающим! Луи, довольный тем, что интуиция не подвела, тут же предложил молодому человеку работу. И Жако, заинтригованный новыми перспективами и восхищенный возможностью сотрудничества с известной фирмой и ее блестящим боссом, согласился.

Достать билеты на премьеру «Шехеразады» «Русских балетов» 1910 года было непросто, но Луи это удалось. Год назад первый сезон известной труппы в Париже стал сенсацией, и о Дягилеве говорил весь город. Современный танец, естественные декорации, провокационные костюмы, смелая музыка – все это настолько отличалось от традиционных и предсказуемых балетных постановок!

Когда Луи занял свое место рядом с Шарлем Жако, напряжение в Опера Гарнье достигло наивысшей точки. Аудитория, состоявшая из творческих людей: от Кокто до Родена и Шанель, жаждала увидеть, что придумал Дягилев на этот раз. Когда поднялся занавес, открыв яркие декорации Леона Бакста, зрители не были разочарованы. Зеленые занавеси обрамляли роскошный дворец; люстры и стены, украшенные керамической плиткой, будили мысли о восточной экзотике «Тысячи и одной ночи», которая легла в основу постановки.

Смелая хореография Михаила Фокина и авангардная музыка Римского-Корсакова захватили и шокировали аудиторию. На Луи и Жако сильнейшее впечатление произвели костюмы Бакста: шаровары с ярким орнаментом, короткие яркие топы, обнажающие животы танцовщиц, длинные нити жемчуга повсюду. Перфекционист Дягилев настоял на том, чтобы каждый наряд был выполнен в точности по задумке художника. Как и Луи, он был известен своей требовательностью; как у Луи, работы его были великолепны. «Выдающиеся декорации, еще более выдающиеся костюмы, потрясающие цветовые сочетания, – писал Tatler, – разбивают вдребезги все наши прежние представления об искусстве балета и пантомимы».

Неизменно одетый с иголочки, в своем знаменитом пальто с меховым воротником, Дягилев, будучи в Париже, всегда забегал в Cartier. Иногда он соблазнялся новой жемчужной заколкой для себя, в другой раз – кольцом с сапфиром для любовника и главного танцора Вацлава Нижинского. Скоро они с Луи стали друзьями. В Париже, плавильном котле искусства и новых идей, они были людьми своего времени: оба отчаянно пытались раздвинуть границы моды, оба были требовательными эстетами, оба не боялись привлекать художников-новаторов, оба обладали «странным инстинктом предсказывать новейшие тенденции».

Как мотыльки на огонь, Луи и Жако снова и снова возвращались на спектакли «Русских балетов» – с альбомами и карандашами, в поисках новых идей. Бакст, известный использованием драматических цветовых комбинаций, описал, как в «Шехеразаде» «против ядовитой зелени я положил синий, полный отчаяния, как это ни парадоксально». Вскоре Жако отразил это в своих набросках. Он писал в своем дневнике, как его радовала возможность создавать драгоценности: «Мсье Луи, нанявший меня для создания драгоценных предметов искусства, теперь думает, что я мог бы отличиться и в создании ювелирных украшений; он попросил меня сделать несколько эскизов. Это намного интереснее, чем работа с восьмеркой других дизайнеров». Для Жако было смелым шагом порвать с модой на монохромные украшения, но его решение разместить синий и зеленый рядом друг с другом в украшениях – как это делал Бакст в своих костюмах – сразу привлекли законодателей моды. Среди них был и сам Бакст, который выбрал кольцо с изумрудом и сапфиром.

Луи особенно нравился персидский стиль «Шехеразады». Коллекционер персидских миниатюр, он ценил влияние Востока; драгоценности Cartier в полной мере отражали его страсть к экзотике. Классические бриллиантовые платиновые украшения в стиле «гирлянда» оставались популярными среди его клиентов с традиционным вкусом в украшениях, но теперь он добавил к ним вспышки яркого цвета. В 1913 году была изготовлена брошь из маленьких рубиновых и изумрудных фруктов на блюде из оникса и рубина, которую продали великому князю Павлу. Прямоугольная брошь, в которой смешались изумруды, бриллианты, жемчуг, нефрит и бирюза, была куплена через шесть лет бароном Анри де Ротшильдом.

Картье был не единственным, кто попал под обаяние «Русских балетов». Жизнь – по крайней мере в Париже – стала отражением искусства. Костюмы «Русских балетов» обозначили начало новой современной эпохи. Свободные наряды в стиле «Арабских ночей», столь отличные от тесных корсетов, типичных для Прекрасной эпохи, заставили кутюрье полностью изменить традиционное платье.

Во время промоакции французский дизайнер Поль Пуаре устроил роскошную вечеринку «Тысяча и вторая ночь», которая имела такой бурный успех, что за ней последовал поток восточных тематических балов. Графиня Айнар де Шабрийян подняла эту идею на новый уровень, пригласив «почти всех, кто что-то значил в парижском обществе» в свою парижскую резиденцию, где Леон Бакст разрисовал двор фресками персидского дворца. Ага-Хан и махараджа Капурталы были среди 1200 гостей в экстравагантных костюмах и экзотических драгоценностях; принцесса д’Аренберг прибыла на слоне, усыпанном драгоценными камнями.

Но, столь привлекательные для общества в целом, новые тенденции рубежа ХХ века для некоторых были слишком экспериментальными. Например, Ворт так и не смог приспособиться к «ветру перемен», который Дягилев пронес через Европу; по мере того как дизайнеры Пуаре и Шанель создавали свои новые марки, звезда Ворта начала угасать. Луи, напротив, был полон решимости не почивать на лаврах. Движимый желанием продолжать инновации в Париже, он был уверен и в том, что зарекомендовавшая уже себя компания Cartier должна продолжать развиваться за рубежом. С этими мыслями, на волне успеха и вдохновленный «Русскими балетами», в декабре 1910 года он отправился в Россию. Поездка, однако, пошла не по плану.

Несмотря на чудесный зимний вид за окном, Луи был вне себя от беспокойства. Гранд-отель «Европа» в Санкт-Петербурге, с его просторными номерами, шикарным рестораном и выдающейся клиентурой, должен был подойти тридцатипятилетнему Луи во всем. Но ситуация, в которой он оказался, была далека от нормальной. «Все, – писал он в отчаянии отцу, – было против моей работы и спокойного состояния ума».

Всего несколько дней назад Луи прибыл из Парижа с чемоданами, наполненными изящными тиарами, часами и другими драгоценными предметами, которые можно было продать в рождественский сезон. Поездка началась хорошо: с личного приглашения нанести визит верному клиенту – великой княгине Марии Павловне. Глава петербургской общественной сцены, княгиня была известна тем, что могла как построить, так и сломать карьеру артисту. Дягилев, который извлек выгоду из финансирования «Русских балетов», когда великий князь Владимир возглавлял художественный комитет, обнаружил, что спонсорство неожиданно было вырвано из-под танцующих ног его труппы. Это случилось в 1909 году, когда великая княгиня пришла на смену покойному мужу.

К счастью для Луи, Мария Павловна обожала драгоценности. Алмазы и жемчуг, ее украшавшие, стали политическим инструментом, мощным способом выделиться из толпы. На ее свадьбе в 1875 году американский гость Томас У. Нокс заметил: «Многие мужчины захотят обременить себя принцессой хотя бы ради бриллиантов… На сокровища этой женщины, которая, вероятно, никогда не заработала и шести пенсов, можно было бы построить первоклассный отель».

Но это было только начало. Будучи невестой, великая княгиня могла лишь изредка наслаждаться украшениями, но, когда стала признанным лидером общества, ее уже было не остановить. Великий князь не слишком одобрял ее траты на украшения с сапфирами и изумрудами, но после его смерти в 1908 году ей досталось огромное состояние в миллион франков (около $5 миллионов сегодня), и никто уже не мог сдерживать ее траты на собственное удовольствие. Когда Консуэло Вандербильт, вышедшую замуж за герцога Мальборо, пригласили во дворец великой княгини, после обеда ей был устроен показ драгоценностей. У герцогини не было недостатка в драгоценных камнях или предметах роскоши, но даже она была потрясена. Из содержавшихся в идеальном порядке шкафчиков в гардеробе великой княгини на нее смотрели «бесконечные парюры из алмазов, изумрудов, рубинов и жемчуга, не говоря уже о полудрагоценных камнях, таких как бирюза, турмалины, кошачий глаз и аквамарины».

Луи был особенно взволнован тем, что ему предоставили частную аудиенцию с великой княгиней: из-за ее страстной любви к драгоценностям и положения при царском дворе. Встреча прошла лучше, чем он смел надеяться: княгиня предложила Картье место на ежегодном благотворительном рождественском базаре. Луи разрешили выбрать место для своего киоска. Более того, княгиня предложила, чтобы две русские княжны работали продавцами на его стенде в течение четырех дней.

Рождественская распродажа 1908 года, которую Картье провел в арендованном доме на набережной, не смогла привлечь желаемое число высокопоставленных посетителей, потому что совпала именно с этим мероприятием. Теперь же, когда Cartier было обещано лучшее место на знаменитом базаре, он был настроен оптимистически. Все, в чем участвовала великая княгиня, было обречено на успех: на ее мероприятиях, вспоминал один из гостей, «вы встречали самых красивых и умных женщин, самых выдающихся мужчин».

Великая княгиня Мария Павловна, жена великого князя Владимира, в костюме для бала 1903 года в Зимнем дворце Санкт-Петербурга. В ее головном уборе виден знаменитый набор романовских изумрудов

На следующий день в гостиничный номер Луи постучали. Открыв дверь, он оказался лицом к лицу с несколькими служивыми, требующими его паспорт. Игнорируя его просьбу об объяснении, они устремились прямо к сумкам с фирменными красными шкатулками для драгоценностей. Возмущенный Луи снова потребовал объяснений, но незваные гости просто собрали драгоценности и приказали ему следовать за ними на таможню. Там они сообщили, что есть основания полагать, что он незаконно ввез драгоценные предметы в Россию, не задекларировав их должным образом. По их словам, он был преступником, поэтому будет подвергнут длительному допросу. Маловероятно, что он и его драгоценности успеют к рождественскому базару.

Несправедливость обвинений привела Луи в ярость. Он знал, что российские конкуренты возмущались его присутствием на их территории. Но прибегать к ложным обвинениям, чтобы избавиться от него, даже для них было бы слишком. Пропустить знаменитый рождественский базар после многих лет и долгой дороги в Россию – большая неприятность. Это, конечно, повредит продажам сезона, но все же останется временной неудачей. Гораздо более разрушительными были потенциальные последствия для репутации Cartier. В течение десятилетий семья использовала рекомендации клиентов, чтобы превратить свое имя в бренд, означающий высочайшее качество. Cartier стало именем, которое произносилось шепотом среди наследниц, графинь и принцесс, именем, которому можно доверять. Теперь же, писал Луи отцу, в газетах были напечатаны «слухи об этом нелепом деле – о так называемой контрабанде»; слухи, которые могли разрушить все.

Несмотря на протесты, Луи был не совсем невинен: не смог задекларировать золото при въезде в страну. Самые ценные вещи, которые он привез для продажи, были сделаны из платины и, следовательно, освобождены от пошлин – платина еще не была признана драгоценным металлом. Но было и несколько небольших золотых предметов, которые необходимо было декларировать. Возможно, это был просто недочет, но тот факт, что золото тогда облагалось налогом в 343 франка (более $1500 сегодня) за килограмм, возможно, затуманил его разум.

С помощью высокопоставленных русских друзей Луи удалось избавиться от обвинений в контрабанде.

Но, к сожалению, это был не конец. Власти, действуя в сговоре с его конкурентами, держали его в неволе и не собирались отпускать без боя. Особенно перед рождественским базаром, который должен был состояться через несколько дней. Если бы они задержали его маленькие красные коробочки в течение еще одной недели, он был бы вынужден пропустить весь сезон. «Дорогой капитан, – писал он 22 декабря капитану Савурскому, начальнику штата великой княгини Марии Павловны, – я узнал сегодня вечером, что… несмотря на благоприятное мнение таможенника, у которого мы были с вами вместе, петербургские ювелиры пытаются получить решение, запрещающее моей фирме снова торговать в России. [Я] подозреваю, что против меня вынашивается еще один закулисный заговор».

Он не ошибся. Следующим было обвинение в незаконном клеймении. Клейма (они варьировались от страны к стране) были официальными знаками, которые ставили на драгоценных металлах, и свидетельствовали об их чистоте. Картье годами ввозил драгоценности в Россию без требований ставить государственное клеймо, и вдруг оказалось, что он нарушает закон. Не желая тратить время на споры, Луи предложил немедленно оплатить любую проверку. Это должно было положить конец делу, но задержки продолжались. В ярости Луи выступил против бессмысленности ситуации: «Часть моего товара была возвращена мне, по большей части – самые дешевые вещи из золота, в то время как дорогие вещи, в основном содержащие бриллианты, были задержаны. Мне это кажется непоследовательным. Согласно закону, клеймо должно ставиться или не ставиться на все изделия». Совершенно очевидно чувствуя себя жертвой, он подытожил ситуацию: «Я могу объяснить бессмысленность настоящего решения только желанием причинить вред коллеге, который не знаком с местными законами».

Луи не сомневался в личности тех, кто стоял за обвинениями. Это был, по его словам, «заговор моих конкурентов, который они создали с самого начала». Во главе списка стоял его величайший соперник Карл Фаберже. Год назад Британская ассоциация ювелиров, подталкиваемая ревнивыми ювелирами Мэйфэр, потребовала, чтобы все находящиеся в Лондоне товары Фаберже были подчинены более строгим правилам классификации. Она постановила, что на них должна быть проставлена британская пробирная проба – для подтверждения содержания драгоценных металлов. В тот раз не было никакого снисхождения для «коллеги, незнакомого с местными законами». Весь этот опыт был очень разрушительным для лондонского бизнеса Фаберже; мысль о том, что теперь он захотел создать сложности для иностранного конкурента на своей территории, не удивляла. Битва «око за око» между ювелирами продолжалась в течение нескольких лет – до 1917 года, когда Faberge London вынужден был закрыть свои двери.

Стычки Луи с российскими властями подтвердили часто высказываемые Альфредом опасения по поводу экспансии на зарубежные рынки. С языком, который они не понимали, незнакомыми кодексами поведения и ревнивыми местными ювелирами, Россия оставалась большой проблемой. Страна быстро прогрессировала – «богатство накапливается, а средний класс сейчас обогащается», – писал Луи отцу. Но также подчеркнул: «Ленивый и ищущий удовольствий характер россиян и бесконечные административные формальности мешают развитию бизнеса. К примеру, чтобы дать вам представление, бюрократ из имперского кабинета сказал мне, что изумрудные шахты сдаются в аренду компании, которая не может получить прибыль из-за воровства: «каждый крестьянин, каждый рабочий – вор».

С другой стороны, неоднократные столкновения Картье с властями были доказательством растущего влияния фирмы в России. Не случайно сроки предъявления претензий к Луи совпали с радушным приемом, оказанным ему великой княгиней. Место, которое он выбрал для рождественской продажи, было хуже яда для русских ювелиров, привыкших к почитанию в собственной стране. «Через сто лет после Наполеона, – с горечью писали газеты, – мы видим еще одно вторжение в Россию французов».

За два дня до Рождества Луи с триумфом спускался по лестнице дворца, чтобы увидеть, как российский бомонд разглядывает его драгоценности. Наконец, он написал своей семье: «Вопрос о процессе по поводу лицензии, видимо, разрешился». Это была огромная трата времени. Он должен был посещать клиентов и поставщиков – вместо того чтобы многократно объясняться с таможенниками. Но базар великой княгини состоялся и был просто сказочным: с «обстановкой собора» и зажигательной музыкой, которая «заполнила огромные залы и, казалось, поднималась из глубин истории».

Базар проходил в течение четырех дней, с полудня до полуночи; сорок восемь часов приветствий, улыбок, продаж. И там, руководя петербургской аристократией из-за прилавка, стояла сама великая княгиня Мария Павловна. Она была отличным продавцом, «приветствуя всех, кто подходил, с одинаковой грациозной улыбкой – никогда не заставляя людей покупать, но всегда продавая больше, чем кто-либо другой».

Базар был полон гламурных покупателей с набитыми кошельками. Некоторых Луи знал по их приездам на Рю де ла Пэ, но большинство были незнакомыми. «Толпа зевак клубилась повсюду», – удивлялся он позже, и все же «свобода и порядок преобладали». На стенде Cartier были выложены около девяноста брошей, девятнадцать колье и тринадцать тиар для русских дам. Для мужчин он привез настольные и карманные часы. Киоск Луи был популярен: всего за четыре дня выручка составила 1,5 миллиона рублей (около $18 миллионов сегодня). После многолетних попыток проникнуть на российский рынок, после бесчисленных попыток конкурентов помешать ему сделать это, Cartier, наконец, вошел в ближний круг и попал в царские списки желаемых покупок. Он также смог с гордостью показать великой княгине, что ее поддержка не была напрасной, подарив ей около 25 000 рублей (около $300 000 сегодня) для помощи бедным. Итак, после долгих таможенных проблем и успешного завершения базара Луи наконец-то смог посвятить себя тому, что ему не терпелось сделать с самого приезда в Санкт-Петербург: приступить к изучению России.

«Я ищу новые идеи и очень рад, что приехал сюда», – взволнованно написал Луи отцу после посещения великолепного Эрмитажа. Вскоре парижский филиал будет расширен и отремонтирован, и его визит в Россию послужит истинным источником вдохновения. «Я думаю, что наше новое помещение, чтобы быть оправданным в глазах клиентов, должно предлагать новые украшения, которые я вижу возможными только в русском или персидском стиле». Так же как «Русские балеты» привели его и Шарля Жако к экспериментам с экзотической смесью цветов, так петербургские музеи наполнили его любовью ко всему русскому.

«Пребывание здесь более благоприятно в отношении идей, чем в Париже, – объяснил Луи. – В Эрмитаже, в частной галерее, есть замечательная коллекция шкатулок, конской упряжи в бриллиантах и изумрудах, старинных пасхальных яиц, фантастических часов в шатленах – все, кроме высоких ювелирных украшений, которые хранятся у императрицы». Он даже попросил, чтобы к нему прислали Жако, потому что «это будет отличная школа для него». Жако немедленно выехал из Парижа, и уже к январю 1911 года вместе с боссом наслаждался русскими музеями и галереями. Они путешествовали по заснеженной стране в сопровождении старшего продавца Леона Фаринса, останавливаясь в Киеве и Москве, чтобы посетить мастерские и поставщиков. Жако никогда не расставался с альбомом для рисования, который он заполнял набросками увиденных чудес: блестящие коробки, украшенные драгоценными камнями, пояса и пасхальные яйца, хрустальные чаши и эмалированные рамки, солдатский шлем и золотая курица.

В то время, как Жако постигал новые художественные возможности, Луи радовался искусным русским мастерам. Десятью годами ранее, в 1900 году, на Всемирной выставке в Париже, он впервые увидел шедевры Карла Фаберже – величайшего ювелира современности. Четырнадцать изысканно украшенных драгоценными камнями пасхальных яиц, которые он привез с собой на выставку, произвели фурор. С тех пор Картье изучал перспективы, существующие в России. В 1904 году его брат Пьер отправился в Россию, чтобы встретиться с поставщиками, и Cartier начал работать с несколькими русскими мастерскими. Теперь, однако, Луи понял, что он воспользовался далеко не всеми возможностями. Лично посещая мастерские, он восхищался тончайшим мастерством, яркостью гильошированной эмали и изысканной резьбой по камню. Ко времени возвращения в Париж в начале 1911 года они с Жако были полны новых идей, связанных с русской тематикой. Маленькие птицы и животные, вырезанные из агата и дымчатого кварца, украшали окна дома 13 по Рю де ла Пэ – вместе с ручками для зонтов из розового кварца и покрытыми эмалью пудреницами. Тем, у кого было все, предлагались портсигары, ручки для трости, карандаши, перочинные ножи и флаконы для духов. Изделия были покрыты красивой эмалью, кроме того, имелась возможность персонализации в виде алмазных монограмм.

Луи продолжал свои эксперименты и с часами, создавая эмалированные корпуса с геометрическим рисунком в мерцающих розовых, синих и фиолетовых тонах. Европейскую аудиторию, пребывавшую в восторге от Романовых, творения Cartier, вдохновленные русскими мотивами соблазняли не только ассоциациями, но и красотой. Они хорошо продавались, привлекая следующих моде клиентов – таких, к примеру, как Консуэло Вандербильт: она купила часы Cartier в 1908 году.

В России звезда Cartier сияла все ярче – несмотря на опасности, предшествовавшие революции 1917 года. Во время пасхальных дней 1911 года представитель Boucheron был жестоко убит в поезде ворами, охотившимися за драгоценностями. Пять месяцев спустя премьер-министр (и хороший клиент Cartier) Петр Столыпин был убит в Киевском оперном театре левым революционером. Клиенты тем временем продолжали покупать украшения. В 1910 году великая княгиня Мария Павловна потратила 175 000 франков на корсажную брошь Cartier с бриллиантами и сапфирами и алмазное колье-ошейник. По своему обыкновению, она просила о рассрочке, и Cartier согласился, разрешая разделить платеж на четыре года, несмотря на экономическую неопределенность. В этом была известная ирония торговли предметами роскоши: самые богатые клиенты обычно платили дольше всех. Медленные платежи вредили балансовому отчету Cartier, но Альфред настаивал на том, чтобы сыновья приложили все усилия для завоевания русского рынка.

Это правило сослужило им хорошую службу, поскольку слава Cartier продолжала распространяться по России. В 1912 году их популярность достигла новой вершины: Париж, стремясь укрепить связи между двумя странами, выбрал пасхальное яйцо Cartier в качестве подарка царю Николаю II. Это был особенный момент удовлетворения для Альфреда, который многие годы пытался создать изделие, подобное эмалированному пасхальному яйцу своего покойного шурина Теодуля Бурдье, которое тот сделал для русской императрицы в 1891 году.

В следующем году, незадолго до начала войны, обширные торжества по случаю трехсотлетнего правления Романовых замаскировали отголоски конфликта. Продажи предметов роскоши росли. Платиновые вечерние сумочки Cartier были предметом ажиотажа, княгиня Юсупова приобрела несколько счастливых талисманов, а ее двоюродный брат граф Биликин выложился при покупке зрелищной изумрудной и бриллиантовой тиары с эгретом, а также жемчужного ожерелья. Великая княгиня Мария Павловна, соблазненная несколькими крупными бриллиантовыми огранки «груша» от 15 до 21 карата, держалась до начала следующего года, пока не появился бриллиант весом в 39,25 карата за 45 600 рублей (около $500 000 сегодня). Как обычно, она договорилась о выплате в рассрочку в течение трех лет.

Вплоть до революции Cartier шел в России по победной траектории. Когда Ирина, дочь великой княгини Ксении и племянница царя Николая II, вышла замуж за безумно богатого князя Юсупова в феврале 1914 года, она выбрала современную тиару Cartier из горного хрусталя. Свадьба была настолько значительным событием, что снимок невесты с ее бриллиантами был распродан до того, как Cartier смог приобрести его для своего магазина на Рю де ла Пэ. Несколько месяцев спустя Cartier (а не российские придворные ювелиры Карл Фаберже и Вильгельм Болин) получил заказ века: изготовление кольца для громкой свадьбы князя Щербатова, внука графа Строганова, и дочери покойного премьер-министра Столыпина. К 1914 году дела у французской фирмы в России шли так хорошо, что она объявила: «Теперь мы являемся ведущей фирмой в Санкт-Петербурге».

Годы, предшествовавшие Первой мировой войне, были для Луи особенно успешными. Небывалый профессиональный и творческий подъем, успехи фирмы – но было кое-что еще. В свои тридцать с лишним лет он считался завидным женихом: голубые глаза, русые волосы, роскошные усы. Он с радостью погрузился в шумную жизнь Парижа, совершенно не намереваясь обременять себя семьей. И вдруг, совершенно неожиданно, Луи встретил женщину, которая станет любовью всей его жизни.

Жанна Туссен также была частой гостьей ресторана Maxim’s. Иногда появлялась там с приятелем-джентльменом, в следующий раз она могла наслаждаться девичьей компанией с Коко Шанель; все – за счет щедрых любовников. Всегда безукоризненно одетая, с жемчужной нитью на шее, с темными волосами, забранными в шикарный тюрбан, Туссен была известна своим чувством стиля. Как и Шанель, она была сильной, независимой женщиной, прошедшей нелегкий жизненный путь.

Жанна выросла в Шарлеруа, промышленном городе на берегу реки Самбр, во франкоговорящем регионе южной Бельгии. Место было унылым, родители – отчаянно бедны. Отец, Виктор Эдуард, продававший спички, умер, когда девочке было семь лет, оставив мать, прачку, с пятью детьми. Жанна была самой младшей и покинула родительский дом, как только смогла. Путь девушки лежал, конечно, в Париж.

С тех пор она жила на содержании у богатых поклонников; имела во французской столице квартиры и драгоценности. Этот мир был далек от ее унылого детства и бедной юности – и устраивал Жанну. Она была рождена, чтобы жить в это время и в этом городе, и прекрасно справлялась с этой ролью. Известная как «ПанПан» Туссен, девушка вращалась среди дам полусвета – и была вполне счастлива.

Юная Жанна Туссен примерно в то время, когда встретила Луи. Она получила прозвище ПанПан из-за любви к пантерам. На фото: сафари в Африке в 1913 году

Предположительно Жанна точно знала, кем был Луи, когда он впервые представился ей. Ей было двадцать с небольшим, она была на двенадцать лет моложе учтивого ювелира; в течение последнего времени ее содержал один из французских аристократов. Граф Пьер де Куинсонас встретил Жанну, когда переехал в Бельгию в 1909 году, чтобы избежать военной службы. Они влюбились друг в друга, он пообещал показать ей мир и свозил девушку в Африку. Там Пьер и дал ей ласковое прозвище ПанПан – во время наблюдения за величественными пантерами в дикой природе.

Однако в последнее время Жанна разочаровалась в графе. Узнала, что он помолвлен с аристократкой; ей было больно, что он сам об этом не рассказал. Позже он напишет трогательное письмо с просьбой о прощении: «Дорогая моя ПанПан, я прошу прощения за всю боль, которую причинил тебе. Я не сразу понял, что ты элитная женщина. Спасибо за все замечательные вещи, которые ты сделала для меня». Жанна была обижена на Пьера, но все еще любила его. Да и финансовую поддержку нельзя было игнорировать, когда речь шла об образе жизни, к которому она привыкла. Поэтому девушка была открыта для ухаживаний харизматичного ювелира. Без сомнения, Луи успокоил ее; он был опытен в искусстве развлечения женщин и вскоре понял, что Жанна отличалась от других его спутниц.

Возможно, потому, что в молодости она страдала от серости будней и нехватки красоты, сейчас Жанна без устали искала ее. Всегда следовала определенному стилю, находя его буквально везде. Луи был очарован. У Жанны не было титула и классической красивой внешности, но она заинтриговала его. Он не просто потерял голову; он хотел видеть мир глазами любимой женщины. И несмотря на предупреждения друзей, что Луи – плейбой, который разобьет ей сердце, Жанна тоже полюбила его. Вокруг Парижа собирались политические грозовые тучи, а они все больше времени проводили вместе.

В душный день конца июня 1914 года до Парижа дошли новости об убийстве эрцгерцога Франца-Фердинанда и его жены сербскими националистами в Сараево. Месяц спустя Австро-Венгрия, а затем Германия объявили войну Сербии; в ответ Тройственный союз Антанты (Россия, Великобритания и Франция) объявил войну Германии. 2 августа во Франции, где пресса и большинство политических лидеров выступали за военные действия, была проведена всеобщая мобилизация на фоне волны патриотического рвения.

Немецкой армии не потребовалось много времени, чтобы пройти через Бельгию и продвинуться к Парижу. К первой неделе сентября немцы были уже в тридцати километрах от Нотр-Дам, и президенту Франции Раймону Пуанкаре пришлось объявить, что его правительство временно перемещается в Бордо.

Луи появился в парижском военном офисе, вооруженный своими медицинскими записями. Объяснил, что перелом правой ноги в результате автомобильной аварии шестью годами ранее лишает его возможности сражаться; ему дали работу в офисе в Бордо. После отправки четырнадцатилетней дочери Анн-Мари в швейцарский замок Ворта (поступок, подвергшийся критике со стороны семьи) он отправился на юг, чтобы начать работать на правительство. «Я остаюсь в Бордо, где помогаю министру торговли, и все правительство здесь, – написал он младшему брату. – Я веду себя как можно лучше со всеми этими шишками!» Луи нравилось близкое к власти положение, вдали от фронта. К тому же он смог обратиться к специалисту медицинского факультета в Бордо по поводу проблем с ногой.

Расстраивало только то, что он был далеко от бизнеса и от Жанны, с которой становился все ближе. Поездка обратно в Париж была не простым делом. «Для путешествия на машине документы на транспорт и удостоверения личности каждого, кто в нем находится, – объяснял он членам семьи. – Я говорю вам все это, поскольку уже с этим сталкивался и знаю. Завтра я еду в Париж на поезде, так как не думаю, что смогу уехать на машине, поскольку власти реквизируют автомобиль». Но и поездка на поезде была трудной: «Чтобы путешествовать по железной дороге, вы должны получить письменное разрешение от комиссариата полиции, поскольку места для гражданских лиц ограничены, надо купить еду и питье, так как в поезде [их нет], необходимо заказать автомобиль, чтобы забрать вас в Париже, поскольку нет ни машин, ни фонарей ночью. Это действительно осажденный город».

В результате Луи, державший руку на пульсе и находившийся в гуще событий, был вынужден отказаться от плана. От него ничего не зависело и, как он советовал братьям, «не слишком беспокойтесь об этом!». Как и большинство, Луи не мог представить, что война продлится долго. Для него было сокрушительным ударом, когда его любимого дядю, генерала Рока, возглавлявшего 10-ю дивизию на северо-востоке Франции, убили в бою. «У нас есть два врага: немцы и несчастье, – писал он невестке. – Смерть Шарля Рока – огромная потеря: как для семьи, так и для армии».

В то время как Луи был на удивление спокоен по поводу положения дел в парижском Доме, он беспокоился за свою семью. «Напиши мне о своих новостях, – писал он младшему брату Жаку в 1914 году. – Расскажи о своем здоровье, напиши подробно обо всем, что тебя интересует, достаточно ли денег?» Он считал, что, как старший брат, должен взять на себя ответственность за других членов семьи. Сочетались противоречивые черты характера: он мог быть заботливым сыном и братом, а также яростным защитником семьи, но, одновременно, безответственным и эгоистичным человеком. В письме стареющему отцу он советовал ему поехать в Бордо, чтобы они могли увидеться, а потом направиться в Лондон и проверить отделение Cartier.

Это взбесило Пьера, который в изумлении писал Жаку: «Почему Луи хочет послать отца… в Лондон проездом через Бордо? Это было бы долгое, тяжелое путешествие… Если кто-то и должен поехать в Лондон, это Луи. Он тратит время в Бордо на знакомство с министрами правительства, а должен быть с потенциальными клиентами в Лондоне. У Луи не всегда есть чувство ответственности». Со стороны Пьера в адрес брата была и другая критика: его продолжающихся отношений с Жанной Туссен. Как и отец, он не одобрял связи Луи с дамой полусвета, полагая, что это вредит их имени, на которое они так старательно работают. «А теперь он послал за своей маленькой подружкой, чтобы она приехала к нему в Бордо!» – писал он в отчаянии Жаку.

Жизнь в Париже была сложной: еда нормирована, нехватка угля сделала холодную зиму 1914 года особенно жестокой. Хотя многие магазины оставались открытыми, культурная жизнь значительно сократилась. Творцы моды пытались помочь, как могли. Ворт предложил здание 7 по Рю де ла Пэ в качестве больницы, переименовав его в «Больницу Ворта». Знаменитая пианистка и муза художников Мися Серт создала собственную бригаду скорой помощи, изобретательно реквизировав у парижских кутюрье фургоны для доставки. К ней присоединился Жан Кокто: будучи непригодным к военной службе, он участвовал в службе скорой помощи Красного Креста.

Cartier в Париже проживал войну, адаптируя свои произведения к нуждам времени. Вместо крупных драгоценных камней продавались мелкие, более доступные по цене вещи. Возник особый спрос на подвески, броши и обереги, связанные с войной; на них мелкими бриллиантами паве выкладывался красный крест и год. Затем были военные трофеи: браслеты, вырезанные из пушечных снарядов, футляры в форме военных фуражек. Но нельзя было не видеть: для бизнеса, основанного на роскоши, настали черные времена. Альфред писал в январе 1915 года сыновьям, жалуясь на то, что «бизнес в Париже, Лондоне и Нью-Йорке продолжает оставаться пустым [ужасным]».

Дом 13 по Рю де ла Пэ был призраком себя прежнего, многих сотрудников призвали на фронт. Некоторые продолжали переписываться с братьями Картье, интересуясь новостями, ностальгируя по довоенным дням. Морис Ришар, эксперт по жемчугу Cartier, писал из своего полка: «Я надеюсь, что снова увижу Рю де ла Пэ, как в старые добрые времена – спокойную и неизменную. На самом деле этот сон – моя одержимость! Простите за длинное письмо, но мне приятно думать о Рю де ла Пэ». Из оставшихся г-н Галопен отвечал за дела в Париже, а Рене Приер, личный секретарь Луи, был отправлен в Нью-Йорк, чтобы занять место продавца Поля Муффа (который был позже награжден Военным крестом за храбрость на фронте).

Посреди этой неопределенности, осенью 1914 года, Луи получил телеграмму, в которой сообщалось, что его мать, которая находилась в психиатрической больнице, скончалась.

Война помешала Луи и младшему брату Жаку присутствовать на ее похоронах; Пьер смог там быть и написал братьям и сестре: «Я был рядом с отцом, который удивительно хорошо держался. Служба была красивой и простой. Мать присматривает за нами с небес».

Война продолжалась, и Луи менял роли несколько раз. В 1915 году его мобилизовали водителем на аэродром под Парижем. «Луи наслаждается своей службой, – писал Альфред Жаку. – Он не подвергается большому риску и способен видеть разные стороны этой войны». Переезд в столицу имел дополнительное преимущество: возможность тайных встреч с Жанной Туссен. В то время Луи нарисовал для нее карандашный набросок, который сохранился по сей день: спящий котенок, свернувшийся клубочком. Простой рисунок, но эта женщина – икона стиля – сохранила его на всю жизнь. Трогательный факт для понимания их отношений.

В начале 1916 года военные подтвердили, что Луи может остаться на вспомогательной службе из-за осложнений с коленом и лодыжкой. Он написал об этом семье, друзьям и клиентам. К письму великой княгине Марии Павловне приложил несколько фотографий, «которые сделаны на фронте во время длительного пребывания в разных местах». Хотя он не сражался сам, но прокомментировал серьезные усатые лица: «Кажется, солдат больше интересует фотография, чем враги!» Позже он утверждал, что в одной из поездок на фронт ему пришла в голову идея знаковых творений Cartier – часов Tank. Весной 1917 года Луи освободили от военной службы; появилась возможность воплотить великую идею в реальность.

В декабре 1916 года французская общественность впервые увидела танки, использовавшиеся в войне, на обложке журнала L’Illustration: страшная машина нависала над солдатом. Говорили, что новые часы Cartier были вдохновлены этими мощными механизмами и вертикальные боковые планки с каждой стороны циферблата напоминали гусеницы танка. Для Луи часы были не просто прибором для измерения времени; они должны были сочетать функциональность и красоту в гармоничном целом, а инновационный дизайн позволял встроить ремешок в корпус. Таким образом, часы со светящимися римскими цифрами и сапфировым кабошоном на заводной головке стали истинным произведением искусства.

Независимо от того, явились ли военные танки основой идеи новых часов или это была эволюция более ранних часов Santos, название Tank было гениальным маркетинговым решением. Это мгновенно повлияло на настроение публики. Говорят, одни из первых часов Луи предложил легендарному американцу – генералу Джону «Блэк Джеку» Першингу, командующему американскими экспедиционными войсками на Западном фронте. Когда-то Альберто Сантос-Дюмон помог популяризировать часы, названные его именем; теперь Першинг стал идеальным международным представителем бренда для Tank.

Основная проблема Луи при продаже Tank заключалась в том, чтобы убедить клиентов обменять свои мужские карманные часы на предмет, который, хотя и в меньшем размере и украшенный камнями, считался прерогативой женщин. Простой геометрический дизайн Tank был привлекателен для мужского понимания эстетики, но Картье еще больше продвинул их, поставив мужской артикль. Во французском языке слово «часы» женского рода, la montre; Картье назвал свое творение Le Tank.

Уже более ста лет часы Tank остаются классикой, которой отдавали и отдают предпочтение наиболее стильные люди. Сверху вниз: Бони де Кастеллан, купивший одни из первых часов в 1919 году, Рудольф Валентино в фильме «Сын шейха» и Джеки Кеннеди Онассис

В Париже Бони де Кастеллан, эксцентричный денди Прекрасной эпохи, арт-дилер, бывший муж американской наследницы Анны Гульд и хороший друг Луи Картье, был первым покупателем новых часов. Он носил их, вращаясь во французском высшем обществе. Позже Жан Кокто, художник и писатель, надевал их, обедая в ресторане Maxim’s; в это время по другую сторону Атлантики Дюк Эллингтон играл в них на сцене джаз. Рудольф Валентино, актер и разбиватель сердец, настоял на ношении Tank в фильме 1926 года «Сын шейха», несмотря на вопиющий анахронизм: арабский принц, носящий французские наручные часы в пустыне. Со времени своего дебюта в Голливуде Tank не переставал появляться на серебряном экране, его носили все: от Фреда Астера до Джорджа Клуни. Джон Ф. Кеннеди, который носил Tank в течение большей части своего срока, подчеркнул: Tank Cartier был «величайшим подарком Франции Америке со времен статуи Свободы».

Со временем часы Cartier стали модными и у женщин. Герцог и герцогиня Виндзорские заказали мужскую и женскую версию; Элизабет Тейлор носила, а также дарила их всем своим мужьям; именно эти часы любила принцесса Диана. В 2017 году Tank Джеки Онассис был продан за 379 500 долларов. (Купила часы Ким Кардашьян Уэст.)

С тех пор как Луи создал первый Tank более ста лет назад, он являлся во множестве форм: от удлиненного изогнутого Tank Cintrée до азиатской модели Tank Chinoise; лично для Жан-Жака Картье были сделаны JJC – знаковые часы, вошедшие в историю искусства. Когда Энди Уорхола спросили, почему он никогда не заводит свои часы Cartier Tank, он воскликнул: «Я не ношу Tank, чтобы знать время. Я ношу Tank, потому что их нужно носить!»

По мере того как война во Франции затягивалась, Картье получали все более и более плохие новости из России, где один из их главных продавцов, Леон Фаринс, ездил между Санкт-Петербургом и Архангельском. Конфликт в Европе усугубил многие экономические и социальные проблемы внутри России; к февралю 1917 года недовольство режимом, беспорядки из-за дефицита продовольствия и забастовки промышленных предприятий переросли в революцию. Царское правительство было свергнуто, Николай II отрекся от престола, и в октябре большевики захватили власть. Следующим летом царя, его жену и пятерых детей расстреляли. Некоторые утверждали, что девочки продержались дольше, потому что драгоценности, спрятанные в их одежде, защищали от пуль.

Столь долго обсуждаемое в семье Картье решение не открывать филиал в Санкт-Петербурге оказалось осознанным. Великий князь Павел, который был постоянным посетителем офиса Луи Картье, ведя весьма комфортную жизнь в Париже в течение нескольких последних лет, был захвачен в плен и заключен в тюрьму вместе с четырьмя двоюродными братьями – великими князьями. Вместо жизни, наполненной банкетами, теплыми шубами и поклонницами, мужчины вели полуголодное существование, с ними обращались, как с животными. Люди были заперты в холодных одиночных камерах пять месяцев. Январским утром 1919 года их расстреляли.

Другие, включая детей великого князя Павла, Марию и Дмитрия, рисковали всем, чтобы бежать из страны, спасая часть своих накоплений путем контрабанды через границу. Дилер драгоценных камней Леонард Розенталь вспоминал эти отчаянные поездки: «Многие из них рисковали жизнями, чтобы перебраться через границу с драгоценностями – единственным, что у них осталось. Только под покровом темноты они осмеливались двигаться вдоль финской границы, скользя по снегу и сжимая в руках маленькие мешочки, в которых было целое состояние». Великая княгиня Мария Павловна была в числе последних Романовых, спасшихся из революционной России; она умерла во Франции в 1920 году.

Сотрудникам и консультантам Cartier удалось вовремя сбежать. Карл Фаберже тоже не очень хорошо себя чувствовал: все его активы конфисковали, а компанию национализировали. Он был вынужден стать оценщиком драгоценных камней для убийц его лучших клиентов царских кровей. В конце 1918 года он бежал из большевистской России, найдя убежище в Германии. Позже его сыновья, Александр и Евгений, перебрались в Париж, где основали новую ветвь Фаберже, производя те же предметы, что отец, но с меньшим успехом. Они подружатся с братьями Картье; конкуренция между семьями уйдет в историю.

Одиннадцатого ноября 1918 года было подписано перемирие и прекращение боевых действий между Германией и союзниками. Это случилось в Париже: прозвучал залп из пяти орудий – и «в мгновение ока облик города изменился. Морок четырехлетней войны свалился с плеч столицы, словно сброшенный плащ». Везде появились флаги. Позже один из солдат вспоминал эту эйфорию: «Париж без колебаний решил больше не работать в этот день… Радостная толпа хлынула вдоль Больших бульваров. Всех, кто был одет в хаки, приветствовали с энтузиазмом; искренность, с которой мирные жители пожимали им руки, их скупые слова, демонстрировали уважение и почет к людям в форме».

Толпы бродили по улицам вокруг церкви Мадлен, в которой когда-то венчался Луи, спускались вниз по улице Рояль до площади Согласия. Люди несли знамена союзников, пели «Марсельезу» и «Боже, храни короля». «Это была ночь, которая навсегда запомнится каждому, кто был ее свидетелем. Фонари и вывески, которые не использовались в течение четырех лет, сияли, и люди… дали волю всем чувствам и эмоциям. Аплодисменты отзывались эхом и рассыпались по улицам, всем было радостно. Солдаты и мирные жители обнимались с энтузиазмом, доселе не виданным в Париже. Толпа захватывала такси, грузовики и другие автомобили. Люди забирались на крыши, цеплялись за подножки и махали шляпами».

Луи не возражал против того, чтобы поднять бизнес на волне патриотизма. Его самый ценный военный контракт случился в июле 1918 года, когда Картье попросили создать памятный жезл фельдмаршала – символ власти для генерала Фоша. Результат этого заказа, «произведение искусства, предназначенное для того, чтобы стать историческим объектом», сегодня находится в парижском Музее армии, рядом с жезлом, который Cartier изготовили для Петэна. После того как перемирие было подписано, Рю де ла Пэ, 13 получил еще большую известность: в витринах были выставлены оригинальные флаги союзников, лично подписанные президентами Франции и США и премьер-министром Великобритании. Позже эти исторические сувениры были проданы с аукциона для сбора средств на борьбу с детской смертностью.

Роман Луи с Жанной Туссен продолжался. После нескольких трудных лет она зависела от него больше, чем когда-либо. С начала войны Жанна потеряла трех близких людей. Сначала ее мать, которая жила в Лондоне, умерла от пневмонии. Затем ее бывший любовник, граф Пьер де Куинсонас, был убит в ужасной своей бессмысленностью аварии: коллега-пилот «в шутку» пролетел над ним на взлетно-посадочной полосе, но, просчитавшись, взял слишком низко. В 1919 году ее обожаемая старшая сестра Клементина скончалась от перитонита во французской больнице лондонского Сохо. Последовавшие одна за другой трагедии заставили Жанну выстроить вокруг себя защитную оболочку. Те, кто знал ее в то время, вспоминали, что она могла казаться холодной и отстраненной. Но не рядом с Луи! Твердый, независимый вид, который она демонстрировала миру, совершенно растворялся рядом с ним. Она нуждалась в нем.

Луи обожал Жанну, но опасения, высказанные ранее Коко Шанель, не были беспочвенными. Он так и не смог избавиться от ощущения, что Жанна недостаточно хороша для него. Семья подливала масла в огонь, особенно Альфред и Пьер. Они уже пережили бурный развод Луи с Андре-Каролиной, что было нелегко для католической семьи. И чем дальше, тем больше беспокоились о том, что роман Луи с этой «неуместной» женщиной может повредить репутации семьи. Пьер неоднократно выражал свое разочарование в письмах к Жаку: «Вы можете видеть, что случится с Луи – он правильно вел себя во время развода, благодаря хорошему имиджу отца, но теперь он делает много ошибок, живя с этой женщиной». Жак понимал опасения Пьера, но не во всем был с ним согласен. Он видел, каким счастливым Жанна делала его старшего брата, и считал, что они должны пожениться. Но он был младшим и не имел такого влияния, как Альфред или Пьер.

Луи не переносил, когда ему указывали, что делать. Он сам отдавал приказы. Его невестка говорила о нем как об авторитарной личности: он мог заставить младшего брата залезть на дерево просто для того, чтобы проверить, не сломается ли под ним ветка. И лишь затем забирался туда сам. И хотя он хотел быть с Жанной, но понимал перспективы для своей семьи. Он видел, что связь с дамой полусвета не будет иметь успеха в королевских и аристократических кругах, на которые стремился произвести впечатление.

Наконец, Луи заверил семью, что бизнес для него на первом месте и что он прекратит отношения с Жанной. В реальности все было не так просто. Не желая разрывать связь с женщиной, которую любил, он договорился о том, чтобы Жанна была нанята на работу в отдел сумок. Она понимала в моде, и он верил, что она станет приобретением для компании. И они продолжат свой роман – вдали от чужих недобрых глаз.

На работе последствия войны чувствовались все меньше. Новой целью стала экспансия. Репутация Cartier с каждым днем укреплялась, чему немало помогали патенты правящих семей Европы: в 1919 году Картье получил королевский ордер от короля Бельгии Альберта I, а на следующий год – от короля Виктора Эммануила в Италии и князя Монако Альбера. Было крайне важно, чтобы фирма могла удовлетворить возросший спрос. У Cartier не было собственной ювелирной мастерской в Париже, но в 1919 году, вместе с Морисом Куэ, Луи основал специализированную часовую мастерскую на улице Лафайетт. В конечном итоге в ней будет около тридцати специалистов: каменщиков, граверов, токарей – команда, способная производить шедевры.

На заре 20-х годов Луи, которому было уже за сорок, приблизился к пику творческого потенциала. Когда работники фирмы вернулись с войны, он смог сосредоточиться на инновациях. В середине ноября 1919 года первые модели часов Tank были внесены в реестр товаров; было выпущено шесть экземпляров, что явилось началом новой линии. Следующим в списке был геометрический стиль в ювелирных украшениях, который Луи и Шарль Жако начали разрабатывать до начала войны. В то время они планировали показать современный дизайн на выставке Arts Décoratifs 1915 года. Выставка была отложена, но теперь, вернувшись за столы, они стремились завершить то, на чем остановились. Женщины требовали чего-то более авангардного, и Луи был уверен: новый стиль ар-деко – это путь вперед. В воздухе пахло переменами.

3 Пьер (1902–1919)

Вряд ли Мэри Скотт Таунсенд знала, что ее поездка в Париж в начале ХХ века так сильно повлияет на будущее Cartier. Как и другие американские наследницы, она была частым пассажиром роскошных трансатлантических пароходов; регулярные паломничества во французскую столицу укрепляли социальное положение дома. Мало того, что она уверенно говорила о работах импрессионистов в Лувре или оперном триумфе Клода Дебюсси; она вызывала завистливые взгляды из-за своего стильного бледно-розового наряда с кринолином от Maison Worth и нитями природного жемчуга от Cartier.

Прибыв в Париж летом 1905 года, миссис Таунсенд хотела запастись новейшей роскошью. Вернувшись в общество после многих лет траура по покойному мужу, она искала пару для своей двадцатилетней дочери. Чтобы дать прекрасной Матильде шансы на успех, нужно было провести серию элегантных вечеринок. Миссис Таунсенд знала всех подходящих людей и имела идеальное место встречи: их великолепный дом в Вашингтоне был построен в стиле Малого Трианона в Версале. Денег не жалели; ведущему художнику Джону Сингеру Сардженту заказали портрет Матильды в полный рост. Она мечтала украсить залы пальмами и орхидеями, в то время как сотни богатых леди и джентльменов наслаждались бы лучшими французскими винами, танцевали котильон в бальном зале и уходили домой с зонтиками из роз. Само собой разумеется, и мать, и дочь должны были выглядеть эффектно.

После примерки платья у Ворта миссис Таунсенд шла по Рю де ла Пэ к Cartier. Хотя дебютантки традиционно носили простые украшения (Cartier рекламировал свои жемчужные ожерелья для «дочерей-дебютанток»), их матери могли быть более смелыми в выборе драгоценностей. Миссис Таунсенд, удобно расположившись напротив старшего продавца, объяснила, что ищет нечто действительно великолепное. И ничего старомодного! Продавец уверенно кивнул; новые тончайшие творения мсье Луи идеально подходили под эти запросы. Восхищенная миссис Таунсенд купила бриллиантовую тиару в классическом стиле XVIII века, которая должна была выглядеть просто невероятно на фоне ее неоклассического особняка в Вашингтоне.

В следующем году, получив множество комплиментов, она снова пришла в Cartier. На этот раз выбрала бриллиантовое колье-ошейник в виде гирлянды цветов и листьев и корсажную брошь: розы и лилии сияли в бриллиантах и платине. Когда она надевала их вместе с тиарой, эффект от сверкающих драгоценных камней на голове, шее и груди был потрясающим. Не думайте, что графиня стремилась затмить подруг – своим новым ансамблем от Cartier миссис Таунсенд соперничала с английской королевой.

Именно это было ее целью. Эдуард VII, в отличие от покойной матери королевы Виктории, привлекал богатых американцев ко двору и вместе с женой Александрой развлекал их в истинно королевском стиле. Для наследниц, которые родились без титула, было два варианта: они могли найти английского лорда, чтобы выйти замуж (к 1900 году около пятидесяти американок вышли замуж за британских пэров), или остаться дома и составить собственные правила социального статуса. Драгоценности были отличным маркером: многие светские дамы переделывали свои тиары, чтобы они напоминали европейские коронные драгоценности.

Миссис Таунсенд рассматривала для дочери оба пути. В 1906 году она похлопотала о том, чтобы отдыхать в том же городке Мариенбад на западе Чехии, что и Эдуард VII. Не полагаясь на волю случая, она позаботилась о том, чтобы король узнал о «симпатичной американской девочке» Матильде, которая каждое утро пила лечебные воды у бурлящих источников. «Очень заинтересованный» король, получив анонимное письмо о дебютантке, заглотил приманку. Три дня подряд он наблюдал за гостями на источниках. «На третье утро, – сообщала американская пресса, – он с грациозной улыбкой приподнял шляпу, приветствуя группу дам, в которой была самая очаровательная американская девушка, мисс Таунсенд». Произведенного впечатления было достаточно, чтобы король пригласил юную красавицу вместе с матерью на прогулку и обед в Карловы Вары. Поездка состоялась на его личном автомобиле. Но если миссис Таунсенд надеялась, что это откроет ее дочери путь в британское высшее общество и, возможно, приведет к предложению о браке от одного из аристократических друзей короля, ей пришлось разочароваться. Матильде (которая позже выйдет замуж за сенатора США, ставшего дипломатом) не досталось никакого титула, и она вернулась к бриллиантам, чтобы демонстрировать свое превосходство в обществе.

В течение первых шести десятилетий существования Cartier коронованные европейские особы были «строительным материалом» фирмы. Миссис Таунсенд стала доказательством того, что положение меняется. Богатство Нового Света складывалось феноменально быстро. Миллионеры, самостоятельно заработавшие свои деньги, легко соперничали с королевскими особами. Дамы американского общества, возможно, не имели королевского двора, но тридцать пять лож нью-йоркского оперного театра Метрополитен прекрасно его заменяли. Эти места в театре получили название «Алмазная подкова»: королевы общества, всегда слегка опаздывающие, боролись за то, чтобы затмить дам в соседних ложах.

С каждым визитом очередной американской наследницы или жены банкира, которая входила в двери Рю де ла Пэ, 13, Картье все больше соблазнялись перспективами бизнеса по другую сторону Атлантики. Их конкуренты могли довольствоваться приемом иностранных посетителей в парижских шоурумах, но Альфред и его сыновья мечтали о большем.

В 1900 году, через год после того, как старший брат и отец переехали на Рю де ла Пэ, 13, Пьер Картье присоединился к семейной фирме. Брюнет с голубыми глазами, 22-летний молодой человек, полный энтузиазма, выглядел прекрасно, но ему не хватало харизмы брата. По мере взросления старший всегда был на шаг впереди, в школе получал лучшие оценки. Пьер работал усерднее и был более послушным, но заболел и не смог закончить образование. Кроме того, был творческий аспект: Луи родился с повышенным эстетическим чувством и способностью воплощать идеи в реальность. Пьер ценил красивые вещи, но ему не хватало художественного чутья. И в увлечениях Пьер всегда был на втором месте: ему нравилась идея полета, он был увлечен автомобилями, но именно Луи обладал самыми быстрыми аэропланами и дружил с самым известным в мире авиатором.

Пьер был близок с Луи, но никогда не ставил под сомнение семейную иерархию: Луи, старший сын, был наследником парижского магазина. Поэтому в 1902 году, через пару лет после вхождения в бизнес, Пьер вышел из тени брата и основал небольшое отделение Cartier в Лондоне. Семейный план состоял в том, что он поедет в Америку, а младший брат позаботится об английской стороне бизнеса, но Жак был слишком молод, а Cartier не могли ждать. Особо важный клиент попросил их рассмотреть возможность открытия лондонского салона к самому важному событию последнего десятилетия.

На рубеже веков король Эдуард VII был законодателем моды в Британии. Еще до того, как стать королем, он регулярно ездил в Париж, возвращаясь в Лондон не только с последними костюмами ручной работы, рубашками и ювелирными изделиями высокого класса, но и с новыми правилами моды, которым должна следовать его страна. Он изобрел куртку, популяризировал смокинг и заявил, что нижняя пуговица жилета всегда должна быть расстегнута. Проще говоря, Эдуард VII воплощал экстравагантность и стиль. Поэтому, когда он назвал Cartier «Королем ювелиров и ювелиром королей», это было наивысшей похвалой. И когда после смерти матери, королевы Виктории, в 1901 году он предложил Картье открыть магазин в Англии ко дню его коронации, они не смогли сказать «нет».

С тех пор как Альфред посетил Лондон, его мечтой было иметь постоянную базу в английской столице. На протяжении многих лет Картье курсировали туда-сюда, устраивая выставки в отелях Mayfair и встречаясь с высокопоставленными дамами в их особняках в георгианском стиле и изучая вкусы и требования англичан к драгоценностям. В своих воспоминаниях о времени, когда «кинозвезда еще не затмила герцогиню», герцогиня Мальборо рассказала о королевском приеме в Бленхеймском дворце в 1896 году, где дамам приходилось менять туалеты несколько раз за день: шелковое или бархатное платье – к завтраку, твид – для встречи с мужчинами в охотничьем домике во время обеда, изысканное платье для чая во второй половине дня, атласное или парчовое – к ужину. Конечно, каждая смена платья требовала своих украшений: натуральный жемчуг – для завтрака, корсажная брошь и даже тиара – к вечерней трапезе. Для французского ювелира, стремящегося к признанию за рубежом, такой уровень спроса на украшения был большим соблазном. Да и поддержка будущего короля еще никогда никому не вредила.

Когда Пьер отправился в Лондон в поисках магазина для аренды, отец дал ему твердые указания. Чтобы привлечь лучшую клиентуру, семья должна расположиться в элитном районе Мэйфэр. Вместе с главным продавцом М. Буассоном (который в следующем году безуспешно попытается наладить бизнес Cartier в Германии) Пьер первоначально использовал модный отель Cecil на набережной. Здесь он встречался с клиентами и обсуждал с ними заказы к предстоящей коронации, одновременно прочесывая Вест-Энд в поисках подходящего места. В этом ему помогала Алиса Кеппел, влиятельная дама британского общества и давняя любовница короля Эдуарда VII.

Нью-Берлингтон-стрит – одна из самых узких улиц в Мэйфэр, проходящая с востока на запад от Сэвил-роу до Риджент-стрит. Не такая впечатляющая и величественная, как Бонд-стрит, она тем не менее смотрелась вполне респектабельным стартом для французского ювелира, завоевывающего новую аудиторию. Когда три этажа по адресу Нью-Берлингтон-стрит, 4 были выставлены в аренду, Пьер сначала отклонил это предложение как слишком дорогое для лондонского отделения. Отец дал понять, что пока они не должны вкладывать слишком много денег в английское предприятие; начинать надо с малого. Но услышав о потенциальной возможности, Альфред предложил вариант, который сделал бы это помещение и доступным для Cartier, и притягательным для новых клиентов.

После свадьбы Луи с Андре-Каролиной четыре года назад Ворт сыграл важную роль в поддержке Картье в Париже. Теперь у отца и дяди Андре-Каролины, Жан-Филиппа и Гастона Ворта, было желание открыть отделение в Великобритании, на родине их покойного отца. Объединив силы, Ворт и Картье осилят аренду здания на Нью-Берлингтон-стрит. Ворт мог бы взять на себя львиную долю пространства и арендной платы; Картье же выиграет от близости к самому известному портному в мире. В марте 1902 года, после нескольких месяцев ремонта, здание было открыто для бизнеса. Вывеска Worth of Paris, написанная огромными буквами, растянулась по всей его ширине. Буквы A. Cartier & Sons на маленькой золотой табличке рядом со входом были почти невидимы, но это не имело значения. Картье знали, что Ворт был главной достопримечательностью. Вход в модный дом осуществлялся через боковую дверь на первом этаже, поэтому невозможно было подняться наверх для примерки платья и не бросить взгляд в витрины Cartier.

Пьер собрал небольшую команду для работы в новом магазине. Некоторых сотрудников он привез с собой из Парижа – Люсьена Сенсибля и Виктора Дотремона; другие, в том числе приветливый продавец Артур Фрейзер, были наняты в Англии. Фрейзер ценил настойчивость Cartier в области качества и деликатного отношения к клиентам и с удовольствием посвятил фирме остаток жизни. Удивительный факт: до того, как присоединиться к Cartier, он был торговцем навозом.

Пьер Картье (вверху) открыл первый шоурум Cartier в Лондоне в 1902 году по адресу Нью-Берлингтон-стрит, 4 (внизу) – в здании, которое фирма делила с парижским модным домом Ворта. Cartier располагался на первом этаже

К тому времени, как Cartier переехал в новое лондонское помещение, у фирмы уже был большой список заказов на драгоценности, которые нужно было изготовить для коронации и связанных с ней торжеств. Даму Нелли Мелбу, известную австралийскую оперную певицу, попросили спеть на концерте в Альберт-Холле в июне, в рамках празднования. В процессе подготовки она посетила Cartier в апреле 1902 года и купила платиновое колье с бриллиантами (изготовление которого, как она гордо сказала сестре, заняло шесть лет, и «он [Картье] говорит, что ни у одной королевы или императрицы нет такого»); также она заказала два корсажных украшения. Одно из них, алмазно-жемчужное, которое можно было носить и в качестве ожерелья, привлекло всеобщее внимание, когда она пела государственный гимн страны.

Пьер был в восторге от растущей известности, в том числе среди знаменитостей. Мелба была одной из них; она передвигалась между роскошными арендованными виллами и гламурными отелями в облаке мехов, драгоценных камней и модных нарядов, в окружении помощников и поклонников. Она была идеальным послом для нового лондонского отделения, и Пьер, поклонник оперы, продолжал одалживать ей драгоценности для концертов. Дива с удовольствием блистала драгоценностями Cartier перед восхищенными зрителями и при этом была очень требовательной. Говорят, Виктору Дотремону, продавцу Cartier, которому было поручено лично доставлять драгоценности к каждому выступлению, было предложено носить их под одеждой – чтобы они были теплыми, прежде чем коснутся ее нежной кожи.

По мере приближения коронации Эдуарда VII количество ювелирных украшений, созданных в парижских мастерских для отправки в Лондон, умножилось; ныне оно включало двадцать семь тиар. Герцог Портлендский принес в фирму великолепный прямоугольный фамильный алмаз XIX века и попросил, чтобы его превратили в центральную часть тиары, которую его жена наденет на коронацию. 9 августа 1902 года, во время коронации Эдуарда VII в Вестминстерском аббатстве, Портлендская тиара, как ее назвали, выглядела поистине восхитительно. Высокая, с тонкой талией и красивым лицом, герцогиня Портлендская всегда была заметна в любом окружении, но на этом мероприятии она и ее тиара оказались в центре всеобщего внимания.

«После однообразия, охватившего Лондон в последние годы викторианского правления, – заметил позднее Сесил Битон, – последовало короткое десятилетие ослепительных сезонов». Требование короля Эдуарда VII к Cartier открыть британский форпост ко времени его коронации послужило стимулом для работы на Нью-Берлингтон-стрит. Но и после торжеств заказы продолжали прибывать. И если Франция столетием ранее потеряла свою церемониальную придворную жизнь, то для элитарных кругов Британии оставалось немало возможностей носить экстравагантные драгоценности. Спустя годы внук Эдуарда VII, будущий герцог Виндзорский, вспоминал о детских рождественских праздниках в Сандрингеме как «о Диккенсе в декорациях Cartier». Как и сама королевская семья, многие из окружения ценили легкий и современный стиль платиновой оправы, которую Луи придумал в Париже. Писательница Вита Саквилль-Уэст, которая впоследствии станет подругой Жака Картье, написала в своем романе «Эдвардианцы» о герцогине Шеврон, которая «отдала Cartier в переделку фамильные драгоценности, предпочитая моду дня тяжелым золотым украшениям времени Виктории». И даже графиня Уорик, которая пренебрежительно отзывалась обо «всех этих глупых женщинах… умственная жизнь которых ограничена, с одной стороны, Вортом и Картье, с другой – двором Эдуарда VII», была счастлива носить изумрудную тиару Cartier.

Первопроходцами высшего общества в лондонском отделении были вдовствующая герцогиня Манчестерская, чья тиара 1903 года с мотивом пламенеющего сердца и завитками (для которой она сама предоставила более тысячи бриллиантов) с гордостью хранится сегодня в Музее Виктории и Альберта, и ее крестница Консуэло Вандербильт. Свидетельством того, насколько высока была репутация Cartier со времен Итальянского бульвара, стал тот факт, что Вандербильт, американская «долларовая принцесса», которая с момента вступления в брак с герцогом Мальборо в 1895 году «покорила общество своей красотой, умом и живостью», стала патронессой магазина.

Луи находил счастье в творчестве, ему нравилось обсуждать новые идеи с дизайнерами, у Пьера был дар, как теперь принято говорить, нетворкинга. Обученный отцом делу покупки и продажи, он вспоминал, что это было трудное время: «Меня иногда жестко критиковал отец, которому было нелегко угодить, и я охотно признавал свои ошибки. Я даже благодарил его за ценные наблюдения, поскольку они помогали мне совершенствоваться». Пьер понял, что первое впечатление клиента о фирме начинается именно с него, поэтому всегда был «одет так тщательно, как девушка, собирающаяся на свой первый бал». Он носил крахмальную белую рубашку, черный галстук, свежий василек в петлице и брюки, которые были так тщательно отглажены, что «стрелкой можно было разрезать масло».

Каждый божий день Пьер выглядел так, будто собирался на свадьбу, – таким образом он демонстрировал уважение клиентам и подчеркивал, что Cartier олицетворяет элегантность. Но исключительным был и сам подход к продажам. Как вспоминал один из коллег, его техника ведения переговоров, скажем, о продаже жемчужного ожерелья, отличалась от того, что большинство людей могло бы себе представить. «Пьер никогда не говорил: «Это отличная покупка, ожерелье из X жемчужин весом Y гран, идеально подобранное и стоящее Z долларов». Он рассказывал о художниках XVII века, которые рисовали прекрасных дам с жемчужными ожерельями, или описывал богатые цвета желтого и розового жемчуга, из которого были подобраны ожерелья, или обсуждал сложность подбора жемчуга, или вспоминал об Индии и ее любви к красоте и драгоценностям». Он интуитивно чувствовал мотивы людей, решившихся на дорогую покупку.

Пьер мог быть хорошим приобретением для фирмы в Англии, но не хотел находиться там все время. Он арендовал квартиру на Сеймур-стрит в Мэрилбоне, чтобы использовать ее как загородный дом, но регулярно возвращался оттуда в Париж. Не было никаких сомнений в том, что Рю де ла Пэ, 13 по-прежнему была главной сценой Cartier, и Пьеру не нравилось находиться слишком далеко от места основного действия. Однако он добровольно вызвался совершать поездки в другие страны. В 1903 году Пьер впервые посетил Америку, в 1904-м отправился в Россию, где встретился с возможными поставщиками и попытался развить местный бизнес.

В 1906 году Cartier et Fils («Картье и сын») стали называться Cartier Freres («Братья Картье») – 65-летний Альфред решил, что Пьер способен взять на себя его роль совладельца фирмы. На самом деле Альфред будет оставаться патриархом семьи и фирмы вплоть до своей смерти, но изменение структуры компании было необходимо для налогового планирования и защиты будущего компании. Имя Cartier Freres первоначально означало только Луи и Пьера – Жак только что присоединился к работе, и ему еще не хватало опыта. Не желая конфликтов между сыновьями, Альфред включил пункт об урегулировании споров в учредительные документы фирмы. Если между Луи и Пьером возникли разногласия, вопрос должен решать либо Альфред, либо тесть Луи – Жан-Филипп Ворт.

Летом 1906 года, когда миссис Таунсенд запасалась драгоценностями в Париже, 28-летний Пьер сел на корабль, идущий из Саутгемптона в Америку. Альфред желал знать, настало ли время для экспансии в Нью-Йорке; оценить ситуацию должен был член семьи. Луи был больше заинтересован генерировать новые дизайнерские идеи в Париже, чем путешествовать за границу; Пьер, который с детства мечтал заниматься бизнесом в Америке, с радостью отправился выполнять поручение отца. Он путешествовал с Виктором Дотремоном, продавцом из лондонского филиала, который ранее жил в Нью-Йорке; его семья по-прежнему обитала на Манхэттене и могла помочь.

Они провели три недели в Америке, изучая состояние рынка предметов роскоши. Если Картье собирались открыть там филиал, нужно было иметь представление о конкуренции, рынке аренды помещений для розничной торговли и американских аппетитах в отношении французских драгоценностей. Дни были заполнены встречами с клиентами: обсуждением последних моделей тиар с Дж. П. Морганом в его новой библиотеке или беседой с миссис Корнелиус Вандербильт III в ее доме на 57-й улице Манхэттена.

Пьер Картье в санях во время раннего визита в Россию, 1904 год

Пьеру нравилось встречаться с людьми, он был рад взять на себя роль представителя семейной фирмы. Cartier был не так хорошо известен в Нью-Йорке, как в Париже, но среди избранных это имя открывало двери. Тем не менее американский бизнес оказался более медленным, чем ожидалось. Фондовый рынок – «барометр ювелира», как позже скажет его младший брат, – некоторое время шел по нисходящей, и ситуация становилась все хуже. К следующему году широко распространившаяся паника на Уолл-стрит привела к осаде банков: отчаявшиеся работники боялись потерять заработанные деньги. В конце концов вмешался Дж. П. Морган. В той же недавно построенной библиотеке, где встречался с Пьером, он созвал собрание коллег-банкиров и, как гласит легенда, запер двери, чтобы никто не ушел, пока не будет найдено решение. Ему удалось убедить всех последовать своему примеру, вложив большую сумму собственных средств для поддержки финансовой системы. Бедствие было предотвращено, но рынок, ранее пребывавший в состоянии эйфории, испытал шок. Потребуется много месяцев, чтобы ситуация нормализовалась.

Для семьи Картье, столь желавшей «завоевать» Америку, страна стала менее привлекательной. Финансовая осторожность Cartier всегда помогала пережить тяжелые времена. Вот и на этот раз с наступлением 1907 года и усилением финансового кризиса в Америке Пьер не мог игнорировать тот факт, что риски нью-йоркского предприятия могут перевесить выгоды. Все изменила случайная встреча.

Весной 1907 года Эльма Рамси, 33-летняя состоятельная американка со Среднего Запада, приехала с матерью на сезон в Париж. Однажды она решила отправиться на прогулку по романтическим улочкам, но начался ливень. Некоторое время дама продолжала идти, а дождь не прекращался. Промокнув насквозь, она была вынуждена искать укрытия в ближайшем магазине. Это был магазин по адресу Рю де ла Пэ, 13. Продавцы Cartier, полагая, что растрепанная дама, оставляющая мокрые следы в их храме роскоши, вряд ли совершит покупку, проигнорировали ее. Пьер, который краем глаза видел это, был потрясен. Отец учил: каждый, кто вошел в Cartier, заслуживает уважения, поэтому он бросился ей навстречу сам.

Предлагая свою помощь, Пьер не мог не заметить, что мисс Рамси была красивой – с каштановыми волосами, прекрасными темными глазами и тонкими губами. Она тоже обратила внимание на учтивого француза с приятными манерами. Как позже она призналась одному журналисту, это была любовь с первого взгляда.

Эльма Рамси была второй из четырех детей, рожденных в семье магната из Сент-Луиса Моисея Рамси-младшего, который заработал свое состояние на водопроводных, железнодорожных и литейных поставках. Хотя дети Рамси никогда ни в чем не нуждались, они видели, как усердно работал их отец, и не были испорченными детками богатых родителей. Об Эльме и двух ее сестрах местная пресса писала, как о «необычайно симпатичных девушках», которые «гордятся своей оригинальностью и презрительно отказываются быть такими, как того требуют модные картинки». Жизнь в Сент-Луисе, вдали от светской истерии Нью-Йорка, возможно, сделала Эльму приземленнее и проще большинства американских клиентов Cartier. Ей было не понять того значения, которое уделялось в Европе аристократическим титулам. «Лично я слишком американка, чтобы не восхищаться тем, что может сделать человек, – писала она, – но здесь [во Франции] любое старое животное, [как только] вытаскивает имя из могилы какого-то титулованного старого предка, имеет успех у дам, и американские леди падки на это, как и все остальные».

В 1894 году, за тринадцать лет до знакомства с Пьером, Эльма и ее старшая сестра Марион были увезены матерью в Европу. Намереваясь сделать из дочерей путешествующих молодых леди, г-жа Рамси хотела, чтобы ее дочери также получили хорошее образование в области искусства, музыки и языков. Эльма, которой было девятнадцать лет, впитала в себя все это, особенно – музыку.

К тому времени, когда она встретила Пьера, обе ее сестры были замужем, она была тридцатитрехлетней старой девой, а отец уже умер. Ее мать надеялась, что еще одна поездка в Европу поможет дочери найти мужа; так девушка оказалась во французской столице, вооруженная визитными карточками и рекомендациями в зажиточные семьи. Эльма была миллионершей, но миссис Рамси не оставляла надежды, что найдется тот, кто по-настоящему полюбит ее дочь, а не деньги.

Все лето, после их случайной встречи в доме 13, Рю де ла Пэ, Пьер провел с Эльмой. Он даже пригласил ее с матерью на свадьбу младшей сестры Сюзанн. Миссис Рамси одобряла эти отношения. Ее дочь и ювелир, казалось, разделяли одни и те же взгляды: важность семьи, необходимость усердно трудиться для достижения успеха и признание того, что с богатством приходит ответственность. Прежде чем Эльма села на корабль, идущий обратно в Америку, Пьер преподнес ей особый подарок. Можно было ожидать, что это будет алмазный браслет, но, зная ее любовь к архитектуре, он заказал уникальное издание книги о французских замках – с личным посвящением на первой странице.

Осенью Пьер отправился в Америку под предлогом бизнеса. Ему надлежало встретиться с потенциальными клиентами и лично проверить экономическую ситуацию: отец хотел знать, действительно ли все так ужасно, как писали в прессе. Находясь там, он общался с журналистами, возможно, думая об Эльме и хваля стиль американских женщин: «Их вкус в ювелирных украшениях и способ ношения – это то, что я бы назвал совершенством. С точки зрения ювелира, хотелось бы, чтобы они носили больше украшений, но я должен поклониться их вкусам… Они не надевают слишком много вещей за один раз». Но главная цель поездки Пьера не была связана с работой. Наряду с драгоценностями, которые он доставил американским клиентам Cartier, он вез коробочку с особым кольцом.

К декабрю того же года пресса по обе стороны Атлантики объявила о помолвке Пьера и Эльмы. «Ну, я не знаю, как его описать, – говорила невеста в интервью о помолвке. – У него голубые глаза и темные волосы, гладкое лицо. Сколько ему лет? Не знаю точно, но меньше тридцати. Он высокий, выше меня». Тем временем The New York Times приподняла статус семьи Картье в своей статье: «Наследница выходит замуж за иностранца… Будущий жених, хоть и без титула, принадлежит к старой и уважаемой французской семье».

Пара запланировала небольшую свадьбу в родном городе Эльмы следующей весной, предполагая, что Пьер сможет оторваться от работы. Но он не смог. Луи был связан бизнесом в России, Жак – в Лондоне, поэтому Пьер был нужен в Париже. Возможно, думали молодые люди, он приедет летом, чтобы пожениться в «Совах» – загородном доме Рамси на острове Нантакет. Но этот план тоже прожил недолго. Работы было очень много, и Пьер не мог тратить время на поездки. В конце концов они устроили тихое семейное бракосочетание в церкви Сент-Оноре д’Эйлау в Париже летом 1908 года. Эльма приехала с матерью и сестрами, к Пьеру присоединились отец и братья.

Пьер (справа) и Эльма (в центре) на прогулке в Булонском лесу напротив их парижского дома. Иногда к ним присоединялся младший брат Пьера Жак (слева)

Молодожены решили поселиться в Париже. У графа Рене Шандона де Бриаля купили большой дом с половиной гектара земли в шикарном районе Нейи-сюр-Сен, к западу от столицы. С видом на Булонский лес, дом был идеально расположен для ранней утренней прогулки – и достаточно близко к центру города, чтобы Пьер мог ездить на работу. В «Нашем доме», как они назвали усадьбу, с множеством слуг, все – от еды до картин на стенах – было свидетельством требовательности Пьера к высоким стандартам. Многие уважаемые гости восхищались зданием и обстановкой, а американский журналист О. О. Макинтайр восхвалял его как «единственную частную резиденцию, которую я когда-либо мечтал иметь».

Альфред был в восторге от союза сына и наследницы Рамси. Он очень хорошо ладил с Эльмой, которая с самого начала называла его «дорогой папа». Но он также не забывал о выгоде, которую Эльма принесла бизнесу. Брак Луи с семьей Ворта помог парижскому отделению; теперь Альфред надеялся, что его американская невестка поможет экспансии через Атлантику. Имея это в виду, в ноябре 1908 года 67-летний патриарх решил сам отправиться в Нью-Йорк с разведывательной миссией. Поскольку Луи все еще восстанавливался после автомобильной аварии в Париже, Пьер был занят подготовкой к предстоящему рождественскому сезону, а Жак находился в Лондоне, Альфред отправился в путь с секретарем Луи Рене Приером.

Сойдя с трансатлантического пассажирского лайнера «Оушианик» на промерзшую американскую почву, Альфред был ошеломлен масштабом окружающей жизни. «Кажется, все так хорошо продумано, – писал он позже из своего номера на семнадцатом этаже роскошного отеля Plaza, – но я вижу это издалека – с такой высоты, будто живу в Эйфелевой башне!» Альфред провел свое исследование: Plaza – это именно то место, где нужно обосноваться, она была построена всего лишь годом ранее за беспрецедентные для того времени 12,5 миллиона долларов. Несмотря на это, номера стоили всего 2,5 доллара за ночь (около $70 сегодня).

Альфред и Рене не тратили время зря в поисках подходящего места для американского отделения. Оно не должно быть большим, просто «одна или две элегантные комнаты и мастерская для ремонта». Как и во всех филиалах Cartier, наиболее важным требованием было местоположение. Они поселились на Пятой авеню, которая прежде была жилой, а ныне здесь открывались элитные магазины. «Чем богатая западная семья будет удовлетворена больше, чем отметкой Fifth Avenue на своих заказах?» – заметила The New York Times в следующем году. «Надо быть слепым, чтобы не заметить стремления наших крупнейших и лучших торговых домов обосноваться [там]».

Из всех предложенных в аренду помещений, которые осмотрел Альфред, он выделил одно, рядом с отелем Plaza. Дом по Пятой авеню, номер 712, находился в двух шагах от Центрального парка и был «самым французским по виду, в стиле Людовика XVI, и облицован камнем». Картье снял один этаж, деля здание с художественной галереей на первом этаже и известными франко-американскими декораторами Lucien Alavoine & Co. этажом выше. Также было решено, что Alavoine поставит деревянные панели для ремонта Cartier и позже – стол Пьера, чтобы сохранить магазину французский стиль. Пятая авеню может быть в двухнедельной поездке от Рю де ла Пэ, но клиент Cartier в Нью-Йорке должен чувствовать, что он идет в тот же Cartier, которому доверял в Европе.

К следующему лету Cartier New York был готов открыть двери. Первоначально Пьер не управлял нью-йоркским магазином, но планировал быть там несколько месяцев в году, и отправился на открытие. «Несколько лет назад мы открыли магазин в Лондоне, – объяснил он The New York Times, вступив в новую должность, – и теперь появился отличный шанс сделать то же самое в Нью-Йорке; наша работа существенно отличается от того, что делают нью-йоркские ювелиры… Мы – первая французская ювелирная фирма, отправившаяся в Америку». Париж не только повсеместно был признан столицей художественного мира; опыт французских мастеров считался непревзойденным. С самого начала Пьер думал, что именно «французскость» фирмы будет выделять Cartier, но оказалось, что в этом направлении еще надо много работать. Имя Cartier все еще было не известно за Атлантикой. С помощью прессы пришлось просвещать американцев о статусе и престиже фирмы в мире. «Многие из самых известных ювелирных украшений, которыми владеют коронованные головы Европы, лидеры американского бизнеса и знаменитые актрисы, пришли от Cartier», – с волнением сообщила The New York Times читателям, поведав, что «Рю де ла Пэ переезжает на Пятую авеню».

Картье изначально планировали, что новый филиал будет импортировать товар из Парижа, а в Нью-Йорке будет только небольшая мастерская по ремонту. Но когда поняли, что придется платить разрушительный 60-процентный налог на импорт дорогих ювелирных изделий, пришлось изменить планы. Поднимать розничные цены на драгоценности, чтобы компенсировать высокие налоги, было нецелесообразно. Если они собираются расширяться в новой стране, цена должна быть адекватной: «Поскольку Дом Cartier призван стать лидером в мире ювелирных изделий, мы должны предоставить нашим клиентам наилучшее соотношение цены и качества».

Был также еще один минус в импорте товара: американские фирмы, такие как Dreicer & Co., расположенные рядом, могли делать менее дорогие некачественные копии последних парижских моделей Cartier и выставлять их в своих витринах еще до того, как корабль, везущий оригиналы, покинет Францию. Чтобы не проиграть американским соперникам, нужна мастерская на месте. Сделать это оказалось сложно. Нельзя найти команду опытных дизайнеров, закрепщиков, монтировщиков и граверов за одну ночь. Особенно в Америке, где ювелирное дело было менее развито, чем во Франции. Потребовалось бы много лет, чтобы обучить учеников высоким стандартам Cartier.

К 1910 году Картье нашли решение. Они по-прежнему делали большую часть сложной работы в Париже, и Пьер импортировал в Америку драгоценности, разобранные на составные части (незакрепленные драгоценные камни, эскизы, формы и оправы). В Нью-Йорке он нанял команду закрепщиков камней, которая могла бы собрать их в мастерской Дома, таким образом обойдя импортные пошлины на готовые украшения. Вместе с Виктором Дотремоном, который теперь являлся управляющим в Нью-Йорке, Пьер также привез из Парижа небольшую команду продавцов, дизайнеров и мастеров. Это было крайне важно для поддержания французского духа в Нью-Йорке. Когда одна продавщица, нанятая в конкурирующую фирму, с гордостью объявила, что пытается избавиться от французского акцента, ей сказали оставить его: это хорошо для бизнеса.

Среди ключевых сотрудников, которые в те ранние годы сменили Рю де ла Пэ на Пятую авеню, были продавцы Поль Муффа и Жюль Гленцер. Они не только говорили по-английски, но и зарекомендовали себя в других странах. Эксперт по драгоценным камням, Муффа курировал за год до этого рождественские продажи в Санкт-Петербурге, а весельчак Гленцер совершил поездку по Азии, где показал бриллиантовые ожерелья королю Сиама и его «маленьким принцессам», и разыскал интригующие сокровища (ярко-синие перья зимородка, которые он нашел в Китае, найдут свое место в часах Cartier). Кроме того, переехать через Атлантику попросили мастера Пьера Буке, который возглавил небольшую мастерскую, и друзей дизайнера Жако, братьев Александра и Жоржа Женай. Хотя им была поручена работа по созданию украшений для американской аудитории, они принесли с собой опыт и любовь к Франции, что имело решающее значение для поддержания стиля Cartier. «Чтобы создавать художественные модели, нужно дышать воздухом Франции, – объяснил Пьер. – Париж своей архитектурой развивает чувство пропорций, которое невозможно получить в Нью-Йорке. Например, в зданиях Вандомской площади есть пропорциональная симметрия, в то время как в Соединенных Штатах очень низкие здания стоят вплотную к небоскребам; этот контраст не помогает человеку сохранить чувство пропорции».

Итак, ювелирные украшения были в шоуруме, французские продавцы готовы к работе. Единственное, чего не хватало в доме 712 на Пятой авеню, был постоянный поток клиентов, к которым Картье привыкли в Париже. И тут Пьер был на своем месте. Пригласив всех американских клиентов, которые посетили Cartier в Европе, на открытие нью-йоркского филиала, он переключил свое внимание на тех, кто никогда не слышал о компании. Джон Пьерпонт Морган был одним из самых богатых людей, которых он знал в Нью-Йорке; Пьер попросил своего адвоката собрать данные о других крупных нью-йоркских банкирах и написал каждому из них лично, предположив, что им и их женам будет интересно увидеть новейшую коллекцию ювелира, который нравится европейским королевским особам.

Когда новости о парижских ювелирах распространились по Манхэттену, к женам банкиров присоединились законодатели мод. Среди них – известная суфражистка и жена финансиста Клэренса Маккея Кэтрин Дуер Маккей и «самая живописная женщина Америки» миссис Рита Лидиг. Необыкновенно богатая благодаря первому браку с мультимиллионером Уильямом Эрлом Доджем Стоуксом (который отвечал за строительство большей части Верхнего Вестсайда в Нью-Йорке), Рита была известна тем, что каждый год появлялась в отеле Ritz в Париже в сопровождении парикмахера, массажистки, шофера, секретаря, горничной и сорока сундуков Louis Vuitton.

Однако, пожалуй, самым известным из клиентов «Золотого века» была миссис Стайвесант Фиш. Известная как Мейми, миссис Фиш была женой американского бизнесмена, чей большой дом на углу Грэмерси-Парк-Саут и Ирвинг-Плейс считался центром нью-йоркской светской жизни. Мейми не любила следовать правилам; она была известна своими прямолинейными высказываниями, особенно – незваным гостям: «Чувствуйте себя как дома, и, поверьте мне, нет никого, кто желал бы вам этого более сердечно, чем я!» Когда она произвела революцию в стандартном формате званого обеда, сократив его с нескольких часов до пятидесяти минут, остальная часть нью-йоркского высшего общества последовала ее примеру.

Эта небольшая группа дам высшего света была идеальной рекламой для Cartier в Америке. Когда они надевали новое ожерелье или брошь Cartier, их окружение спешило сделать то же: творения парижского ювелира стали символом статуса на Манхэттене. Когда писательница Элинор Глин опубликовала роман «Элизабет едет в Америку» – в тот год, когда Пьер открыл свое отделение, – она так описала двадцать женщин на дамском бранче в нью-йоркском особняке: «Все они были одеты в самые дорогие, роскошные платья из Парижа, их запястья украшали прекрасные часы Cartier с драгоценными камнями». Пьер вырос с убеждением, что лучшая реклама – сарафанное радио; здесь, как и в Лондоне, он еще раз убедился в этом. Иногда соперничество происходило даже в одной семье. Вандербильты были одной из самых богатых семей в Америке благодаря состоянию, нажитому Корнелиусом на судоходстве и железных дорогах. Его многочисленные наследники, чрезвычайно заметные в нью-йоркском обществе, владели несколькими домами на Пятой авеню. В 1910 году жена Уильяма Вандербильта-старшего купила у Картье écharpe – большую ленту царственного вида из алмазов и жемчуга. Прикрепленная к плечу и пересекающая грудь, она производила неизгладимое впечатление. Дама заказала себе еще одну, на этот раз – в бриллиантах, в числе которых были пять огромных камней огранки «груша»; это породило что-то вроде соревнования среди остальных дам семьи Вандербильт. Консуэло Вандербильт, супруги Уильяма Вандербильта II и Уильяма Вандербильта III и до этого были страстными поклонницами и клиентками Cartier, но после того, как жена Уильяма появилась в своем écharpe, остальные дамы ринулись в Cartier и заказали свои экстравагантные версии украшенной драгоценными камнями ленты через плечо.

Поскольку многие из самых богатых семей Нью-Йорка уже были его клиентами, Пьер переключился на приезжих из глубинки. Полагая, что они не слышали о парижском ювелире по имени Картье и о филиале в Нью-Йорке, он связался с компанией, которая производила карточки с нужными телефонами для модных отелей, и добился, чтобы строчку «Ювелир: Cartier, 712 Пятая авеню» добавили в список местных номеров. Пьер предполагал, что пара, живущая в отеле Plaza, может захотеть приобрести небольшой сувенир на память о своем пребывании на Манхэттене; или, возможно, дама, проживающая в «Вальдорф-Астории», оставила свою алмазную тиару дома и срочно нуждалась в такой же, чтобы отправиться в оперу. Быстрый взгляд на карточку рядом с телефоном в их номере с видом на Центральный парк – и они узнают, кому звонить. Пьер развил эту идею: привратники хороших отелей и официанты в модных ресторанах получали хорошие чаевые в обмен на сведения об особо романтичных парах. Курьеры, доставляющие цветы, и продавцы первоклассного шоколада были вознаграждены, когда информировали Cartier о возможных значимых заказах. Как только поступала информация, в отель сразу же отправлялся продавец, чтобы встретиться с потенциальным клиентом.

Но лучшим в арсенале маркетинговых инструментов Пьера была Эльма. Ее статус помог поднять Пьера над положением «лавочника-иностранца», желающего заработать на принявшей его стране. «Человек, который «держал магазин», был исключен из приличного общества в первоначальных тринадцати штатах, и это исполнялось гораздо строже, чем чем в постреволюционной Франции», – вспоминает Эдит Уортон в автобиографии, приводя пример парижского продавца книг, чей магазин в Филадельфии был местом встречи «для собратьев-эмигрантов самых голубых кровей», но он ни разу не удостоился приглашения на важные мероприятия. В отличие от продавца книг, мистер и миссис Пьер Картье не уставали принимать приглашения. И когда они звали друзей в свой номер в Plaza, то могли быть уверены, что все гости прибудут. Высокомерные политики, дипломаты и бизнесмены, которые не привыкли делить трапезу с простым торговцем ювелирными украшениями, любезно приходили на ужин с наследницей миллионера и ее новым мужем.

По мере появления все более престижных клиентов Пьер настаивал на том, чтобы фирма оставалась верной первоначальной цели: «Мы не должны терять свою репутацию; другими словами, надо продавать только крупные драгоценности». В 1910 году он вложил немалые средства в драгоценный камень, настолько большой и важный, что это представляло огромный риск. Если бы он не смог продать его, у Cartier образовалась бы дыра в денежном потоке, которая серьезно повредила бы фирме. И все же Пьер не сомневался в том, что на риск стоит пойти. Как он понял, в Америке слава и размер бриллианта – главное.

Иногда драгоценности несут собой историю их владельцев. Проклятый 45-каратный синий алмаз «Хоуп», когда-то известный как «Синий азмаз Тавернье», был одним из них. С тех пор как в XVII веке французский торговец драгоценными камнями Жан-Батист Тавернье нашел камень на руднике Коллур в Индии, многих из тех, кто владел или даже находился рядом с алмазом, настигал рок судьбы. Если верить рассказам, перечень ужасных смертей включал в себя разрывание дикими собаками в Константинополе, расстрел на сцене и, в случае Марии-Антуанетты и Людовика XVI, – гильотина времен Французской революции.

Через несколько месяцев после того, как Пьер открыл нью-йоркский филиал, Cartier купили в Париже алмаз «Хоуп». За последние месяцы драгоценный камень несколько раз переходил из рук в руки. От Саймона Франкеля, торговца алмазами в Нью-Йорке, он попал к коллекционеру в Турции (по сообщениям, алмаз был куплен по поручению султана Хамида в Османской империи до его свержения); затем, пройдя через несколько рук, попал к французскому дилеру Розенау, у которого Картье приобрел его за 500 000 франков (около $ 2,2 миллиона сегодня). Хотя драгоценный камень великолепен, трудно было найти клиента: очень богатого, фанатично относящегося к алмазам, мечтающего о большом синем камне и достаточно храброго, чтобы игнорировать проклятие. Франкель не мог найти покупателя в течение семи лет, после чего его финансы оказались в таком ужасном состоянии, что он был вынужден продать его по низкой цене.

Именно тогда Cartier с его многочисленными филиалами и все более впечатляющим глобальным списком клиентов вступил в свои права. Братья купили камень в Париже, осторожно распространяя информацию о своей новой покупке за границей. Они прекрасно понимали, что какой-нибудь американской наследнице понравится идея продемонстрировать уникальную драгоценность из шикарной французской столицы перед подругами на родине. В случае алмаза «Хоуп» Картье были уверены, что продадут его, ибо их не остановит предупреждение в прессе 1908 года: «Есть те, кто говорит, что [торговцы алмазами] никогда не вернут себе прежнюю позицию превосходства в их деле до тех пор, пока алмаз «Хоуп» остается в их собственности». Пьер, ничуть не напуганный проклятием, считал, что печальная известность камня пойдет ему на пользу. Он знал клиентку, которая может соблазниться покупкой.

Американской наследнице Эвалин Уолш Маклин всегда казалось, что драгоценностей много не бывает. Она была необычайно богата благодаря своему отцу, который буквально доставал золото из земли на одной из крупнейших золотых шахт в Америке. В 1908 году, в возрасте двадцати двух лет, Эвалин вышла замуж за девятнадцатилетнего Неда Маклина из известной семьи владельцев Washington Post. В обществе говорили, что молодая пара имела гораздо больше денег, чем смысла. «Никто не должен упрекать меня за любовь к драгоценностям. Я ничего не могу поделать, если у меня к ним страсть, – признавалась Эвалин. – Они заставляют меня чувствовать себя счастливой. А когда я отказываюсь носить драгоценности, проницательные члены моей семьи обращаются к врачам: это признак того, что заболеваю».

Эвалин уже бывала в парижском бутике Cartier в 1908 году во время свадебного путешествия. В доме номер 13 по Рю де ла Пэ она увидела ожерелье с большой жемчужиной, изумрудом гексагональной формы весом 34 карата («вещь, в которую я сразу влюбилась») и предмет, которому было невозможно сопротивляться: грушевидный формы алмаз «Звезда Востока» весом 94,8 карат. Он стоил 600 000 франков (около 2,6 миллиона сегодня). Эвалин не колебалась ни минуты. «Мы подписали чек, – рассказывает она в своих мемуарах, – и Cartier отпустил нас в мир вместе со «Звездой Востока».

В 1910 году, когда Эвалин и Нед вернулись во французскую столицу, Пьер назначил встречу в их отеле. Помня, что драгоценности, которые они искали, были большими и значительными, Пьер надеялся, что супруги набросятся на алмаз «Хоуп» как голодные волки. «Его манера была восхитительно таинственна, – вспоминает Эвалин, когда он поставил перед ними интригующе выглядящую упаковку, скрепленную восковыми печатями. – Я полагаю, что парижский торговец драгоценностями, который общается со сверхбогатыми людьми, должен быть немного актером». Пьер, как всегда, был идеально одет: «Его шелковая шляпа, которую он снял, приветствуя нас, блестела так, что казалось, будто он заполучил ее за минуту до того, как переступил порог. Его брюки с острыми стрелками, сюртук-визитка, ухоженные руки – все это было адресовано лично мне, мадам Маклин, и казалось одним большим французским комплиментом».

Пьер рассказал зачарованной паре знаменитую историю драгоценного камня: начиная с его выдающегося места среди французских коронных драгоценностей на протяжении более ста лет, до лондонского лорда и турецкого султана, а теперь – до их гостиничного номера в Париже. К тому времени, когда он достал знаменитый камень, супруги уже еле могли усидеть на месте. К сожалению, сделка не состоялась. То ли потому, что молодой паре не понравилась оправа, или были опасения по поводу проклятия, или просто кончились деньги на подобные покупки к концу поездки, но Эвалин и Нед ушли с пустыми руками.

Разочарованный, но уверенный, что инстинкт не подвел, и Маклины – идеальные клиенты для «Хоуп», Пьер перешел к плану Б. Он отправил драгоценный камень в Америку, изменив оправу на овальную из более мелких алмазов, которая усилила синий цвет в центре. И снова показал это Эвалин, которая заинтересовалась, но все еще не была убеждена. Зная ее слабость в отношении драгоценных камней, Пьер предложил даме несколько дней подержать ожерелье у себя, подозревая, что для нее будет почти невозможно вернуть его. Она привыкла получать вещи, а не отдавать их. Эвалин заглотнула наживку – и вечером, перед тем как лечь спать, положила алмаз на свой комод. «В течение многих часов этот драгоценный камень смотрел на меня, и в какой-то момент, глубокой ночью, я действительно захотела эту вещь. Затем я надела ожерелье на шею и положилась на волю судьбы – к добру или ко злу».

На следующий день Пьер получил известие, что Маклины купят «Хоуп». Цена составляла 180 000 долларов США (около $5 миллионов сегодня), первый взнос – 40 000. Картье вздохнули с облегчением. Но процесс продажи не был простым. Через несколько недель после того, как контракт был подписан и Маклины завладели драгоценным камнем, Пьер еще не получил ни цента в качестве оплаты. По просьбе клиентов он даже включил в контракт оговорку, чтобы смягчить их страхи, связанные с проклятием («привилегия покупателя обмениваться товарами в случае гибели»), но Эвалин все равно откладывала оплату. Однажды она попыталась отправить «Хоуп» обратно в Cartier. Пьер отказался принять его: ожерелье было возвращено владельцу вместе с повторным требованием оплаты. К марту 1911 года, через два месяца после того, как была достигнута договоренность о продаже, после бесконечной череды задержек, братья Картье подали на Маклинов в суд. Пьер, всегда крайне осмотрительный, отказывался говорить с прессой. Газета The New York Times сообщила, что «похоже, были предприняты крайние меры предосторожности, чтобы защитить г-на Картье от нежданных посетителей».

Наконец, осознав, что законного выхода из сделки не существует, Эвалин сменила тактику. Дама решила: если придется покупать драгоценный камень, нужно, по крайней мере, освятить его в церкви. Она не была уверена, что верит в проклятие, но Мэй Йохе, бывшая жена Томаса Хоупа и предыдущая обладательница бриллианта, публично предупредила ее об этом; Эвалин испугалась. Благословение произошло в церкви Рассел Монсиньор. Бриллиант ждал своего часа на бархатной подушке, как вдруг полыхнула молния и гром сотряс здание. Многие, возможно, восприняли бы это как знак к отступлению, но не Эвалин. «С того самого дня, – говорила она позже, – я носила свой бриллиант как талисман». Продажа была окончательно завершена в начале 1912 года, когда Маклин продал изумруд из кулона «Звезда Востока», который они купили пару лет назад, чтобы заплатить за «Хоуп».

С финансовой точки зрения продажа алмаза не была позитивной для Картье: после судебных издержек фирма понесла убытки. В протоколе заседания правления было указано: «После проверки наших юридических расходов… мы решили быть более сдержанными. В будущем придется как следует подумать, прежде чем обращаться к адвокатам. Мы будем избегать этого, насколько возможно». И все же у Пьера не было сомнений, что дело того стоило: благодаря этой сделке Cartier стала «своей» маркой в Нью-Йорке. В конце концов, кто не был тайно очарован подвигами богатых и расточительных Маклинов? Добавьте к этому таинственное проклятие – и колонки сплетен озолотили газеты. Братья Картье уклонялись от рекламы в первые годы, но были вполне счастливы, что их имя упоминалось в прессе рядом с фотографиями и новостями из светской жизни клиентов. И Эвалин Маклин, которой нравилась известность камня, не упускала возможности выставить напоказ сверкающий «Хоуп». Она вешала бриллиант на шею своей собаки, датского дога Майка, или устраивала роскошные вечеринки в саду, где прятала его в кустах и настаивала на том, чтобы гости присоединились к ее любимой игре: «Найди «Надежду» (Hope).

Эвалин Уолш Маклин с «проклятым» бриллиантом «Хоуп», который она купила у Cartier в 1912 году. Зафиксирована договорная сумма 180 000 долларов

Эвалин держалась за «Хоуп» всю жизнь, за исключением короткого периода Депрессии, когда была вынуждена заложить его за 37 500 долларов в попытке избежать потери дома. В тот день, когда договорилась его выкупить, она села на поезд из Вашингтона в Нью-Йорк и оказалась в ломбарде Уильяма Симпсона совершенно одна. Без телохранителя и даже без сумки. Сунула бриллиант вместе с несколькими другими драгоценными камнями в бюстгальтер и отправилась в центр города на встречу с друзьями. Засидевшись за обедом, дама бросилась на поезд и бежала «через станцию так быстро, что думала, что камни будут выпадать из моей груди на каждом шагу». Это весьма далеко от уровня систем безопасности Смитсоновского института, где сегодня «Хоуп» благополучно покоится на крутящейся подставке в стеклянном шкафу, привлекая более семи миллионов посетителей в год. В настоящее время камень оценивается примерно в 350 миллионов долларов.

В течение десятилетий, пока Эвалин владела алмазом «Хоуп», камень периодически отправляли обратно в Cartier для чистки. Однажды, когда молодой служащий нес его по задней лестнице на подносе, покрытым зеленым фетром, он случайно споткнулся. И в ужасе увидел, как алмаз упал с подноса, с душераздирающим звуком приземлился на мраморную ступеньку и, будто в замедленном кино, запрыгал вниз. Удивительным образом камень остался невредимым, так что «Хоуп» оказался скорее заколдованным, чем проклятым.

Однако в семье Маклин проклятие всегда оставалось предметом обсуждения. Хотя Эвалин не верила в это, ей в жизни не везло. Ее муж Нед сбежал с другой женщиной и позже умер в психиатрической больнице; семейная газета The Washington Post обанкротилась; ее сын погиб в автомобильной аварии, а дочь умерла от передозировки наркотиков. Причуды жизни – достаточные, чтобы поддержать печальную славу «Хоуп».

За исключением судебных баталий годы до Первой мировой войны были благоприятны для магазина Cartier в Нью-Йорке: продажи выросли благодаря значительному интересу к крупным драгоценным камням. Зеленый колумбийский изумруд, полученный от Эвалин Маклин в качестве частичного платежа за «Хоуп», быстро купила Ева Стотсбери, жена первого помощника Дж. П. Моргана в Филадельфии. Она объединила камень, названный «Изумруд Стотсбери», с другими драгоценными камнями в комплекте украшений. (В апреле 2017 года, на аукционе Sotheby’s, «Изумруд Стотсбери» был продан почти за 1 миллион долларов.)

14 апреля 1911 года Эльма родила дочь в отеле Plaza, который стал домом для пары в Нью-Йорке. Пьер и Эльма хотели иметь много детей, но это оказалось не так легко. Когда на свет появилась маленькая Марион (названная в честь матери и сестры Эльмы), радость супругов была безграничной. Пресса сообщила об этой новости на следующий день, описав Эльму как дочь покойного Моисея Рамси и сестру миссис Брайсон Делаван. Между тем Пьера называли «богатым французом» и «членом старой и уважаемой французской семьи». Упоминаний о ювелирной фирме не было; это означало, что имя Cartier все еще было неизвестно в Нью-Йорке.

Вскоре после рождения дочери Пьер, Эльма и Марион вернулись в Париж. Частые пассажиры на огромных океанских лайнерах, они с ужасом услышали об утонувшем «Титанике» в первый день рождения Марион – в апреле 1912 года, и все же у них не было другого выбора, кроме как регулярно совершать трансатлантические путешествия. Каждую зиму они проводили в Нью-Йорке, но их главный дом оставался во французской столице. Они даже расширили его, купив соседний участок, чтобы предоставить дочке больше места для игр.

Пьер, которому нравилось находиться в Париже, не был застрахован от растущего бремени ответственности нью-йоркского отделения. Он доверял своей команде на Пятой авеню и ценил то, что важные клиенты предпочитали иметь дело с самим «мсье Картье». Не желая переезжать в Америку насовсем, в начале 1913 года Пьер попросил младшего брата Жака помочь в управлении офисом в Нью-Йорке. С момента официального вступления в должность главы лондонского филиала семь лет назад двадцатидевятилетний Жак перемещался между английской и французской столицами. Он попробовал себя в ювелирном дизайне и отделе закупок и знал больше, чем кто-либо из братьев, о драгоценных камнях. Пьер предположил, что работа в быстро растущем нью-йоркском филиале будет не только полезна для обучения, но и разовьет навыки младшего брата. И был прав. Как он и предполагал, Жак станет большим приобретением для американского отделения.

Способность братьев Картье быть в трех местах одновременно была решающим фактором дальнейшего успеха. Не зря в число деловых кумиров Пьера входила семья Ротшильдов: члены семьи зарабатывали деньги в финансовых центрах по всему миру. В дни, когда мгновенное общение еще не было изобретено, они могли обмениваться информацией быстрее, чем правительства.

Пьер и его братья не просто сосредоточились на финансовой информации; присутствие в разных финансовых столицах дало им представление о положении вещей, которого не хватало парижским коллегам. Это также означало, что они могли обмениваться драгоценными камнями, дизайнами, клиентами и даже сотрудниками. Однажды Пьер подарил другу книгу «История Ротшильдов», объяснив, что считает Cartier их коллегами. «Мы, братья, очень близки, – добавил он. – В этом наша сила».

В апреле 1914 года, когда дочери исполнилось три года, Пьер получил повестку в армию – его ждал пехотный полк во Франции. Несмотря на то, что женился на американке и начал бизнес в Нью-Йорке, он был обязан служить своей стране. Но и во время службы Пьер чувствовал ответственность перед семейной фирмой. Опасаясь, что его отправят на фронт и это поставит под удар общую мечту братьев, он написал несколько писем тем, кто находился на руководящих постах, с просьбой о более безопасной военной работе. Пьер предложил свой дом в Нейи и угодья вокруг для военных нужд и пожертвовал свой Mercedes-Benz, объяснив, что больше не хочет водить немецкую машину. У Пьера было собрание лучших автомобилей в Париже, он был отличным водителем. Возможно, он мог бы быть шофером одного из генералов.

Его предложения были приняты. Дом стал местом отдыха медсестер и врачей, работающих в соседнем американском госпитале. Пьер был назначен шофером и специальным помощником полковника (позднее генерала) Понсара. Оставив жену и дочь с отцом в Париже, он направился на свою позицию в Шербур-Октевиль, примерно в 350 километрах. Эльма, которая не могла вынести разлуки, последовала за ним, но муж отправил ее обратно, беспокоясь о безопасности. Эльма писала Жаку: «Я разочарована тем, что не провела с ним и нескольких дней, но готова путешествовать без конца ради взгляда любимого человека».

К концу августа 1914 года Париж уже не чувствовал себя в безопасности. Волнуясь за Эльму и Марион, Пьер настоял на их отъезде в Америку. Эльма отказалась, не желая оставлять мужа и пожилого свекра. Но признавала, что военная Франция – не место для маленького ребенка; и тогда она приняла непростое решение отправить Марион к своей сестре в Нью-Йорк. В знак того, насколько Пьер доверял своему главному продавцу, Жюлю Гленцеру, он попросил его сопровождать трехлетнюю Марион, «самую большую нашу драгоценность», через Атлантику и обеспечить ее благополучное прибытие, передав дяде и тете Делаванам.

С маленькой Марион в Нью-Йорке и Пьером в Шербуре Эльма занялась заботой об Альфреде в Париже. «Наша драгоценная маленькая дочь уплыла 2 августа на пароходе «Франция», – написала она своей невестке. – Мы с Пьером решили, что это мудрее, так что я могу остаться, понаблюдать за здоровьем папы и составить ему компанию… Конечно, никто не может пережить сильное землетрясение, чтобы оно не оставило свои отметины… это именно то, через что мы прошли. Я прохожу километры, чтобы хоть немного спать по ночам, и папа много ходит по той же причине».

Вскоре стало ясно, что они также должны покинуть столицу Франции, пока это еще возможно. Линия фронта быстро приближалась к Парижу, обстрелы немецкой авиацией и артиллерией становились все чаще. Вместе с невесткой Сюзанн, многочисленными племянниками и племянницами Эльма согласилась с предложением Альфреда отправиться в его родовой дом – отдаленную деревню в Оверни в шести сотнях километров от Парижа. «Мы уехали из Парижа вечером 30 августа. Папа, Сюзанн, ее трое детей, Рене, ее горничная и я – восемь человек в купе второго класса… Толпы стремились из Парижа, нужно было охранять двери поезда, иначе нас бы раздавили… поездка была кошмаром». В деревне было скучно. Эльма, которая не могла бездействовать, пока другие страдали, вызвалась работать в соседнем военном госпитале. Раньше это была летняя гостиница, ныне заполненная ранеными военнослужащими. У нее не было никаких навыков, но она вооружилась книгой по оказанию первой помощи Красного Креста, взяла ножницы для перевязки у своего зятя, доктора Делавана.

Когда семья оказалась в относительной безопасности, мысли Пьера вновь обратились к бизнесу. Он постоянно думал о будущем, сравнивая работу домов в Париже, Лондоне и Нью-Йорке. До войны он видел Париж как центральный узел, но недавние события изменили точку зрения. Той осенью он написал Жаку о своих новых планах сосредоточения на Америке: «Я думал о последствиях. После войны намерен продолжать работу в Нью-Йорке, где, как мне кажется, у нас больше всего шансов заработать. Это мой план, но когда я смогу его осуществить?»

Пьер встретился с Луи и Альфредом в Париже, чтобы обсудить стратегию военного времени. Увидеть Жака было сложнее: сначала он выздоравливал в швейцарском санатории, затем сражался на фронте; Пьер писал ему бесконечные письма. Некоторые из них касались бизнеса, другие были более эмоциональными: «Я хочу, чтобы твоя жизнь была очень насыщенной. Я испытываю к тебе огромную привязанность. У тебя есть все качества, которых у меня, наверное, нет. На данный момент битва все ближе. Мужества, дорогой старина Жак». Обычно он был оптимистичен и позитивен, поднимал дух брата, с оптимизмом говорил о будущем, но иногда случались «грустные моменты». Тогда он обращался к семье, чтобы выйти из уныния: «У меня больше не хватает смелости, последние события сильно напугали. Нам нужен план против немцев».

Все три ветви Картье потеряли людей с призывом на фронт. Большинство выжили, но за четыре года войны было несколько потерь. «Смерть Буке очень сильно меня поразила, – написал Пьер Жаку в 1915 году о мягком, талантливом французе, который возглавлял мастерскую Картье в Нью-Йорке. – Повлияло ли это и на тебя тоже?» Оставшихся сотрудников постоянно перемещали между филиалами. Поскольку Париж и Лондон работали на минимальной мощности, именно Нью-Йорку нужно было больше всего рук: «[Рене] Приер и Робинсон отправятся в Нью-Йорк 21-го, Приер займет место Муффа, Робинсон будет продавцом, и я надеюсь сделать там больше важных продаж, несмотря на войну. Приер – очень способный юноша и отлично подойдет для фирмы». Даже на войне Пьер работал круглосуточно, наблюдая за всем – от судебных процессов до кадровых перестановок.

До известия о войне американские заказы поступали быстрее, чем могли быть выполнены, и Пьер считал, что филиал в Нью-Йорке должен расширяться. Некоторое время он думал о больших помещениях, возможно, о нескольких элегантных комнатах для демонстрации коллекций, встреч с клиентами, о пространстве для мастерской.

Гленцеру поручили искать подходящие помещения и сообщать обо всех возможностях. Сам Пьер скоро вернется, заверил он главного помощника, предсказав в одном из писем 1914 года, что война закончится к следующему июлю.

Но конфликт затянулся, число жертв было гораздо больше, чем предсказывалось. После того как войска союзников остановили наступление Германии в первой битве на Марне и предприняли успешную контратаку, захватчики были отброшены к северу от реки Эна. Обе стороны зарылись в окопы, и Западный фронт стал местом адской войны на истощение, которая продолжалась более трех лет. Друзья и члены семьи, в частности Жан-Чарльз Ворт, были ранены («к счастью, поверхностно – осколками шрапнели в плечо»); другие, включая Жака Лемуана, зятя Сюзанн, оказались в плену.

Хотя Пьер не был в непосредственной опасности, его здоровье ухудшалось. В конце 1914 года ему поставили диагноз «острый аппендицит», на несколько недель он вышел из строя. Эльма, ужасно обеспокоенная состоянием мужа, настояла на том, чтобы навестить его. «Путешествовать так тяжело, у меня до сих пор болит шея, – писала она невестке о своей поездке и делилась советом о том, как нужно путешествовать через разорванную войной Францию: «Возьми с собой подушки и коврики. Не касайся спинок сидений, можно заразиться – я знаю, о чем говорю! Я чувствую, что мы живем на вулкане, мы не знаем, куда Пьера отправят дальше. Я не сообщаю все печальные новости, потому что не хочу, чтобы вы дрожали от страха». Как только Пьер вернулся на свой пост, Эльма сумела остаться рядом с ним, устроившись в местную больницу Hopital de la Gare Maritime. Пьер, хотя и оправился от аппендицита, еще был слаб и все больше беспокоился о будущем. «Мы не можем позволить концу года пройти без разговоров о событиях и о том, как они могут повлиять на нашу фирму, – писал он Жаку. – Война продолжается дольше, чем ожидалось; если она продлится еще дольше, нам нужен будет план действий… Ситуация с деньгами не очень хорошая… у нас нет ничего, чтобы продолжать деятельность. Извините, что огорчаю вас этими нерадостными новостями, но лучше, чтобы не было иллюзий».

Эльма тоже была напугана, но больше из-за ухудшения здоровья мужа. «Я разрываюсь от тревоги, – поделилась она с Жаком. – Не хочу, чтобы любимый стал инвалидом, которого надо кормить с рук до конца жизни». По фотографии Пьера, сделанной примерно в это время, становится понятно, почему жена была обеспокоена. Он сидит в машине, на голове – водительский шлем; лицо его распухло до такой степени, что почти не узнать. Вскоре после того, как была сделана фотография, его срочно отправили в больницу. Лихорадка продолжала нарастать, головная боль была невыносимой, но, что самое страшное, он не мог нормально дышать. Врачи диагностировали дифтерию – бактериальную инфекцию, поражающую горло и нос. Обычно это не угрожало жизни, но сейчас были далеко не идеальные условия: лекарства в дефиците, больничные койки переполнены.

К счастью, Пьеру повезло. Получив необходимое лечение, он начал поправляться. Рядом с ним Эльма сама была больна, страдала от рожи – кожного заболевания, вызывающего огненно-красную сыпь. После выписки Пьера супруги выздоровливали вместе в доме Альфреда в Париже: «Я превратился в развалину, но медленно прихожу в себя, – писал Пьер Жаку. – Очень благодарен за любовь отцу, Луи и тебе. Сейчас я поправляюсь в доме отца, в твоей комнате. Слышу игру на пианино, но там нет танцев. Вид пустой – как на море. Эльма очень устала, ей тоже нужен отдых. И она ужасно скучает по нашей дочери и мечтает о путешествии в Америку».

В конце концов в Америку вернулись оба. Из-за дифтерии Пьера временно признали непригодным для службы, и они решили провести отпуск в Нью-Йорке. «Я думаю, что болезнь Пьера – замаскированное благословение нашего небесного отца», – с облегчением написала Эльма зятю. Они отправились в путь в сентябре 1915 года, путешествие было рискованным. Всего четыре месяца назад пароход «Лузитания» был подбит немецкой торпедой у побережья Ирландии, погибли 1198 пассажиров, путешествующих из Нью-Йорка. Некоторые были знакомы Картье. Леди Маргарита Аллан выжила, как и ее тиара Cartier с жемчугом и бриллиантами (чудесным образом спасенная служанкой), но, что ужасно, ее пятнадцатилетняя и шестнадцатилетняя дочери утонули.

С наступлением 1916 года война становилась все более жестокой. В битве при Вердене, которая длилась большую часть года, немецкие и французские войска потеряли около миллиона человек. Когда мрачные новости достигли Америки, Пьер и Эльма писали письма, полные любви и оптимизма, чтобы поддержать дух семьи, оставшейся во Франции. «Эта война, безусловно, скоро закончится, и мы снова сможем быть вместе». При нормальных обстоятельствах Пьер должен был вернуться на фронт после восстановления, но к декабрю французское консульство подтвердило его непригодность для дальнейшей службы. Причиной была указана неврастеническая меланхолия, результат истощения центральной нервной системы. Зять Эльмы в Нью-Йорке, выдающийся хирург доктор Делаван, возможно, оказался полезным при вынесении вердикта о болезни. Вернувшись в Нью-Йорк, Пьер и Эльма вместе с дочерью переехали в гостиницу St. Regis на Пятой авеню. В апреле, на пятый день рождения Марион, они устроили детский праздник в библиотеке отеля, который попал в газеты. Тридцать детей были приглашены на просмотр французского немого фильма «Золушка», а затем на «чай и шалости».

Но при всей радости от того, что он снова был в безопасности и рядом с обожаемой дочерью, мысли Пьера никогда не уходили далеко от войны. Он занялся благотворительностью, сначала передавая средства Союзу искусств, затем став его секретарем. Организация, основанная в Париже знаменитой актрисой Рэйчел Бойер, изначально была создана для помощи нуждающимся актерам и художникам во Франции. Когда началась война, она переключилась на финансирование полевых кухонь в Париже, но собирать деньги становилось все труднее.

По просьбе г-жи Бойер Пьер вступил в Союз искусств осенью 1916 года и помог создать Нью-Йоркский комитет по сбору средств. С помощью подписок, благотворительных мероприятий и продажи брелоков и браслетов они собрали значительные суммы для отправки во Францию. Тот факт, что это привело к более тесному контакту с «великими и щедрыми» – с маркизом де Полиньяком и миссис Дж. Уэст Рузвельт, двоюродной сестрой Теодора Рузвельта, был приятным бонусом. Общение с нужными людьми было важно и для самого Пьера, и для бизнеса, и для поддержания чувства собственного достоинства. Выросший в обществе, где правили аристократы, он, как и Луи, был разочарован тем, что большая часть высшего общества смотрела на его семью свысока. В какой-то момент Пьер даже нанял специалиста по генеалогии, чтобы доказать свои «благородные» корни. Здесь, увы, его ждала неудача.

Пьер писал Жаку через несколько месяцев после возвращения в Нью-Йорк: «Я благодарю Небеса за обстоятельства, позволившие вернуться, потому что без моего присутствия наши интересы могли бы пострадать». Люди, которых Пьер оставил ответственными в свое отсутствие, в том числе Жюль Гленцер и Виктор Дотремон, спокойно вращали колесо бизнеса, но без впечатляющих продаж. Секретарь Приер, которого братья решили отправить из Франции во время войны, немного увеличил продажи, но им не хватало Муффа – он был на фронте и получил серьезное ранение в шею.

Для Пьера были два приоритетных вопроса: найти бóльшее помещение и спасти колеблющийся денежный поток, продав некоторые ценные предметы в шоуруме. К счастью, прямо за углом находился клиент, который решил обе проблемы.

В начале ХХ века идеальная жемчужина считалась самым ценным объектом в мире. Когда одну из них находили в Персидском заливе, это становилось событием и могло привести мировой финансовый рынок в состояние повышенной готовности, снизив ценность всего остального. Альфреду и его сыновьям не потребовалось много времени, чтобы понять силу маленьких переливающихся сокровищ. Самые богатые женщины покупали жемчуг Cartier, но из всех сделок с жемчугом одна была особенно значимой для фирмы. В ней участвовала избалованная молодая женщина Мейси Плант и обожающий ее пожилой муж Мортон Плант, железнодорожный и пароходный магнат, председатель престижного нью-йоркского яхт-клуба.

В 1916 году Пьер Картье выставил в нью-йоркском шоуруме то, что считал самым дорогим ожерельем в мире. Две нити из пятидесяти пяти и семидесяти трех безупречных жемчужин стоили более миллиона долларов (около $24 миллионов сегодня) – и за одну ночь стали сенсацией. Многие специально приезжали, чтобы увидеть колье, но тридцатилетней Мейси Плант этого было мало – она хотела им обладать.

На фото: Мейси Плант (вверху) в жемчужном колье Cartier, за которое ее муж, Мортон Плант, отдал свой дом на Пятой авеню (внизу) в 1916 году. После значительных преобразований дом станет штаб-квартирой Cartier New York

Однажды вечером Мейси Плант и Пьер Картье сидели рядом за обедом. Она восхваляла красоту жемчужного ожерелья Cartier, но была уверена, что не сможет себе его позволить. Пьер знал, что 60-летний Мортон Плант одурманен молодой женой и сделает все, чтобы исполнить желания Мейси. Пьер также знал, что Плант рассматривает возможность продажи своего особняка в стиле ренессанс на углу Пятой авеню и Пятьдесят второй улицы. Поскольку и пятиэтажный дом, и жемчужное ожерелье были оценены в миллион долларов, Пьер предложил мистеру Планту: «Дайте мне свой дом, и я дам вам ожерелье». К счастью для Мэйси, ее муж принял предложение. Жемчужное ожерелье было обменено на ключи от дома. Cartier переехал в особняк.

«Новое здание преобразуется. Перегородки в комнате сносятся, потолок дырявый, лестница завалена штукатуркой, но мне начинает здесь нравиться. Теперь мы можем принести французскую роскошь в Нью-Йорк!» – писал Пьер Жаку, вкладывая все силы и средства в ремонт дома. Сознавая, что в Европе все еще бушует война, он чувствовал, что сосредоточиться на бизнесе – лучшее, что можно сделать. При том, что продажи в Париже и Лондоне были на самом низком уровне, нужно сосредоточиться на получении будущих доходов в Америке.

Пьер присматривался к архитекторам. Он попросил совета у Луи и своей невестки (ее отец превратил жилой дом на Вандомской площади Парижа в банк). Но в итоге выбрал известного американца. Уильяму Уэллсу Босворту, который впоследствии станет другом семьи, было поручено создать магазин, достойный выдающейся клиентуры Cartier, сохранив ощущение частного дома. В результате, по замыслу Пьера, получится магазин, который будет привлекательным для американских клиентов, оставаясь схожим с оригинальным магазином на Рю де ла Пэ. Там должен быть дух Cartier.

У Босворта не было недостатка в идеях, но все же это было королевство Пьера. Каждая деталь – от выбора ковра до деревянных дверей и стола – посылалась ему для одобрения. Cartier мог быть известен большими драгоценными камнями, но прежде всего это был дом творчества и дизайна: с первого момента клиент должен понять, что попал в место безупречного вкуса. Пьеру, возможно, не хватало творческого гения Луи, но он был эстетом с чувством стиля. Через несколько месяцев после завершения ремонта Ассоциация Пятой авеню наградила дом золотой медалью за лучшее преобразование здания в Нью-Йорке.

После нескольких месяцев ремонтных работ, утром 1 октября 1917 года, Пьер отправил нескольких сотрудников вперед, чтобы заранее подготовиться к прибытию. Эдвард Белл, его помощник, проехал небольшое расстояние между старым местом и новым зданием в фургоне Cartier, зажатый между двумя полицейскими детективами на переднем сиденье и ящиками с драгоценностями – на заднем. Жюль Гленцер тем временем вел маленький автомобиль, в который чудесным образом запихнул тяжелую витрину. Они прибыли по указанному адресу, где несколько сотрудников офиса ждали, чтобы помочь им разгрузить вещи. Вскоре драгоценный груз был свален на тротуаре возле нового магазина.

Проблема, как обнаружилось, заключалась в том, что ни у кого не было ключей. У каждого в группе было впечатление, что они есть у другого; на самом же деле строители по забывчивости ушли с ними накануне. Всей группе пришлось ждать рядом с маленькими красными коробочками, заполненными рубинами, изумрудами и бриллиантами, пока один из служащих пытался найти ключи. Гленцер руководил ситуацией с характерным театральным чутьем. Офисным дамам с их широкими юбками было приказано встать в круг, окружив драгоценный груз. Сам Жюль, пытаясь казаться беспечным, стоял на страже, горячо надеясь, что его друзья из высшего общества не пройдут мимо. Продавец Cartier Эдвард Белл позже вспоминал: «Чувство облегчения, когда все оказались в безопасности внутри… Теперь мы перешли к эффективной организации; мсье Пьер в восторге от места, где, безусловно, приятно работать, и я не могу не чувствовать, что удовлетворение мсье Пьера является результатом бесконечных трудностей, которые успешно преодолены».

В 1916 году, когда был произведен обмен здания на колье Cartier, японцы получили патент на революционную технику культивирования жемчуга, но для ее коммерчского использования потребуется более десяти лет. Когда культивированный жемчуг наполнил рынок, стоимость натурального резко упала.

После смерти Мэйси в 1957 году ее ожерелье за миллион долларов было продано всего за 151 000. И наоборот: здание Cartier будет объявлено достопримечательностью Нью-Йорка в 1970-х годах; и сегодня оно остается штаб-квартирой фирмы в Америке. Эта единственная хитрая сделка Пьера сделала для бренда больше, чем все предыдущие действия.

Хотя за Атлантикой шла война, в 1917 году новое здание Cartier открыло свои двери для американских покупателей. Клиенты, заходящие в магазин, могли заметить королевские гербы, расположенные так, чтобы посетители чувствовали себя немного королями. Швейцар в безупречной форме уважительно приветствовал их; дотрагиваясь до шляпы и слегка кланяясь, он придерживал дверь, приглашая в прекрасную, украшенную деревянными панелями галерею. Один посетитель магазина позже вспоминал: «Продавцы были одеты и причесаны, как высокопоставленные дипломаты, и сидели за маленькими столиками, будто они были частью сценической обстановки». Драгоценности не были выставлены, но после разговора с клиентом, определяющего его желания и бюджет, продавец кивал помощникам, одетым в темно-синие костюмы, и те быстро приносили поднос с браслетами, кольцами или ожерельями, всегда накрытый серой тканью. «В этом заведении, – объяснил Пьер, – правит осмотрительность, поскольку ювелирный бизнес основан именно на ней».

Личный кабинет Пьера не был большим – это создавало атмосферу близости, а не отстраненного величия. Он хотел, чтобы клиенты испытывали не только восторг, но и комфорт. Здесь, как и везде в здании, демонстрировались связи Дома с Францией. Например, письменный стол Людовика XV в форме почки был сделан из редкого французского дерева Алавойном – модным французским декоратором, с которым Картье делил предыдущее здание на Пятой авеню. На двух верхних этажах работали дизайнеры и мастера. Собственная мастерская Cartier в Нью-Йорке получила название American Art Works. Она была относительно небольшой – многие французские мастера все еще находились на фронте. Те, кто работал в Нью-Йорке, были в основном французами, освобожденными от войны из-за возраста или состояния здоровья. Сигаретный дым висел в воздухе; женщины – офисные секретари или низальщицы жемчуга – держались подальше от любопытных глаз очаровательных французов.

American Art Works, мастерская в Нью-Йорке, в первые дни своего существования

Когда война подошла к концу, Пьер уже считал Америку домом. Он и Эльма, только что отпраздновавшие десятую годовщину свадьбы, прекрасно жили в отеле Plaza на Манхэттене. Они также недавно арендовали коттедж в Нью-Лондоне, штат Коннектикут. Воздух там был более свежим, особенно в летние месяцы, когда городская жара была невыносимой, и семилетняя Марион любила играть на пляже. Популярное место среди нью-йоркской элиты, оно имело дополнительное преимущество: было удачным для развития бизнеса. Пьер писал Жаку, что у предыдущих владельцев особняка Cartier, Мортона и Мейси Плант, был невероятный дом для отдыха прямо за углом: «Чтобы дать вам представление о его размерах – до войны у него работали 65 садовников!»

Пара Картье бесконечно общалась; с каждым обедом, который они устраивали, или оперой, на которой присутствовали, они становились ближе к светскому обществу. «Меня приняли в члены нью-йоркского яхт-клуба, – гордо написал Пьер брату. – Два человека, которые меня рекомендовали: Мортон Ф. Плант и В. К. Вандербильт. Я получил очень лестный прием для нашего дома и моего скромного эго». Поскольку европейская экономика была в депрессии из-за четырехлетней разрушительной войны, он, как никогда, мечтал встроить семейную фирму во всемирную историю успеха. «Америка создаст нас», – писал он братьям.

Первая мировая война жестоко выкосила сотрудников в Cartier New York, так как многие из них были отозваны в родную Францию. С объявлением мира появилась возможность снова создать команду. Вернулись лучшие сотрудники: Муффа, Геней и Розье. Во время войны Пьер часто писал им на фронт или в военные госпитали, делясь новостями из Нью-Йорка и предлагая поддержку. Когда нужно было оплачивать медицинские счета тех, кто был ранен, он предложил сделать это. Работники вернулись с большей любовью к своей фирме; Cartier стал похож на разросшуюся семью. Не только дизайнеры, ремесленники и продавцы сблизились, но и их жены и дети. И на протяжении многих лет для нескольких поколений одной семьи стало вполне обычным работать в Cartier.

Окруженный отличной командой, Пьер стремился превратить Cartier New York в отдельную организацию, а не просто в иностранное отделение главного парижского офиса. Он рассказал братьям о своих планах относительно бизнеса: «Не бойтесь критиковать их, я доверяю вашему суждению». Объяснил, что хочет сделать нью-йоркский филиал компанией, отдельной от Парижа. Это не только предоставит больше возможностей для обхода некоторых налоговых законов, недавно введенных в Америке, но и даст компании больше независимости.

Пьер, озабоченный тем, что уход из французской столицы и парижского отделения может ухудшить его положение в семейной фирме, пришел к выводу, что сделал правильный шаг, переместившись в Америку. В годы войны, когда отделение на улице Рю де ла Пэ практически закрылось, офис Cartier New York показал, что может жить самостоятельно. Каждое бриллиантовое колье, продаваемое в шоуруме на Пятой авеню, было тому свидетельством. Но если он собирался продолжать вкладываться в нью-йоркское предприятие, то хотел быть уверен, что у него остается право на перемены.

Семья согласилась с его предложением об отдельной компании. В начале декабря 1919 года нью-йоркский филиал был зарегистрирован в Олбани, штат Нью-Йорк, под названием Cartier Inc., а Пьер стал его председателем. Президентом назначили Джозефа Хартнетта, друга семьи – ранее он помогал руководить компанией отца Эльмы в Сент-Луисе. Двумя директорами были Виктор Дотремон, который приезжал с Пьером в Нью-Йорк в 1906 году, и Джордж ван Туйл, основатель Metropolitan Trust Company. Поль Розье, житель Нью-Йорка, который присоединился к фирме в 1912 году, стал секретарем компании.

В конце декабря 1919 года в газете The New York Times появилось объявление о том, что Cartier Inc. собирает средства для расширения американского бизнеса. Отмечалось, что «Cartier – это известные ювелиры с магазинами в Лондоне, Париже и Нью-Йорке с агентами в Индии и России». Наряду с сорока тысячами акций с правом голоса Cartier Inc., принадлежащих семье, компания (под наблюдением Metropolitan Trust Company) предлагала до сорока тысяч привилегированных акций без права голоса по 100 долларов каждая (что составляло 4 миллиона долларов) с годовым дивидендом в 7 процентов. Пьер объявил, что размещение и внедрение Cartier в Нью-Йорке было сделано «с целью стать американским учреждением». При очевидном дефиците скромности, именно этот путь выбрала фирма Cartier.

4 Жак (1906–1919)

Осенью 1906 года Жак Картье прибыл в Англию. Ему было двадцать два года, и он впервые вышел из тени семьи. Первоначально в Лондоне оказался его отец, Альфред, затем – брат Пьер, который проложил путь через Ла-Манш. И вот теперь Жаку доверили управление лондонским шоурумом Cartier. Достав из кармана одну из крепких турецких сигарет Abdullah, он вытащил небольшую карту Лондона, которую Пьер оставил в квартире, и внимательно изучил ее. Моторизованные такси только что были завезены в столицу, но Жак, если не опаздывал, предпочитал ходить пешком. Он любил погружаться в гущу жизни.

Высокий, с темными волосами, зачесанными на сторону, с аккуратными усиками и самым длинным из носов Картье, Жак был скорее элегантен, чем классически красив. Он понимал, что касаемо внешности он уступал своему старшему брату Луи, но редко об этом задумывался. Гораздо больше его интересовали чудеса света, его пытливые серые глаза смотрели на новые места с детским удивлением. Прогуливаясь по Гайд-парку, он удивлялся красоте Мраморной арки Джона Нэша. Сотрудники ожидали его на утреннем собрании, но он тем не менее находил время на то, чтобы достать из верхнего кармана карандаш и миниатюрный блокнот и быстро сделать наброски. Он не хотел забыть изгиб каменной арки, напоминающий Триумфальную в родном городе. И был уверен, что Лондон подойдет ему: вдохновляющее окружение, развивающийся бизнес, который нуждался в его поддержке, возможность принимать собственные решения.

Во Франции Жак не мог действовать самостоятельно, когда дело касалось бизнеса. Это не особенно его беспокоило. Если бы у него изначально был выбор, он бы не присоединился к семейной фирме. С юношеских лет Жак больше интересовался религией, чем алмазами, и горячо надеялся стать католическим священником. Но этого не произошло. «Никогда не забывай о своих обязанностях», – напоминали ему в письмах братья. И настояли, чтобы он стал частью их братского триумвирата вместо того, чтобы служить Отцу, Сыну и Святому Духу. «Ты – часть троицы, – писал Пьер. – Мы нуждаемся в тебе».

Третий из четырех сыновей Картье, Жак вырос как бы на заднем плане, наблюдая за семейными драмами издалека. Ко времени его подросткового возраста мать уже начала проявлять признаки психической нестабильности, которая изводила ее всю оставшуюся жизнь. Отец был замечательным, когда рядом; но слишком часто занят работой; братья – заботливыми и защищали его в школе, но все же разница в возрасте была велика. Ближайшим компаньоном Жака была его сестра Сюзанн. Между ними был всего год разницы, и они часто играли вместе, в то время как отец уже учил Луи секретам ремесла. И хотя, став старше, Жак сблизился с братьями, пройдет много лет, прежде чем они будут относиться к нему как к равному.

Отложив мечты о церкви и уступив чувству семейного долга, Жак присоединился к бизнесу в феврале 1906 года. Как и братья, провел три года на военной службе, в кавалерии, прежде чем начал ученичество в Париже. Первые несколько месяцев на Рю де ла Пэ были очень активными. В то время как Пьер готовился к визиту в Нью-Йорк, а Луи был занят созданием украшений для новых важных клиентов – таких как Романовы – Жак переходил из отдела в отдел, постигая разные аспекты профессии. Он узнавал о жемчуге от эксперта компании Мориса Ришара; слушал советы хитрого Жюля Гленцера по вопросам продаж; проводил долгие часы, кропотливо сортируя рубины, сапфиры, изумруды и бриллианты по цвету, качеству и размеру.

Его любимое место было в отделе дизайна, где он учился у Александра Женайя, Анри Шено и даже у непокладистого мсье Ролиня, который часто имел стычки с Луи. В отличие от прямолинейного старшего брата, Жаку слегка не хватало силы духа. Возможно, он не мог следовать католическому призванию в повседневной работе, но поклялся жить в соответствии с принципами христианства; служащие компании отнеслись к нему тепло и доброжелательно. Альфред был впечатлен успехами, достигнутыми младшим сыном, особенно – в области изучения драгоценных камней. И спустя девять месяцев Жака сочли готовым к поездке в Лондон.

К 1906 году шоурум Cartier на Нью-Берлингтон-стрит уже был на пути к тому, чтобы обрести вес в высшем британском обществе. Да и в самом воздухе ощущался оптимизм, что способствовало бизнесу. Поскольку Британия управляла четвертью мира, было «почти ощутимое чувство удовлетворения от того, что состояние страны было если не идеальным, то настолько близким к этому, насколько это мог сделать Бог». Но были и проблемы. Несколько клиентов жаловались на задержки с доставкой товаров из Парижа. В некоторых случаях гипсовые модели, необходимые для утверждения оправы и размера, ломались в пути, раздражая нетерпеливых женщин, вынужденных томиться в ожидании. В других случаях были проблемы с ремонтом и подгонкой по размеру. Британские клиенты – к примеру, известный финансист и друг короля Эдуарда VII сэр Эрнест Кассель, не без оснований ожидали, что драгоценности, которые они купили в Париже, будут подогнаны или отремонтированы в Лондоне. В конце 1903 года Кассель купил в Cartier Paris две броши в виде листьев папоротника из платины с бриллиантами в подарок своей сестре в Англии. Они были типичны для изобретательского гения Луи: их можно было носить разными способами, чтобы сформировать корсажную брошь, ожерелье или тиару; к ним даже прилагалась небольшая отвертка, чтобы делать эти превращения. Но когда Кассель привез красную коробку через Канал и преподнес ее Бобби, как он любовно звал свою сестру, подарок подошел не полностью. Она нанесла визит в Cartier London, чтобы изменить размер диадемы, и, хотя это была относительно простая работа, ее делали недопустимо долго из-за того, что не хватало опытных мастеров. Кроме того, была проблема места. Положение в доме на нижнем этаже под Вортом было хорошо для бизнеса, но для шоурума Cartier маловато, и существовал риск того, что несчастливый брак Луи может в какой-то момент привести к охлаждению чувств между семьями. Имея все это в виду, Альфред предложил младшему сыну поискать более просторное лондонское помещение, независимое от Ворта, с местом для мастерской. Еще рано было делать собственные драгоценности в Англии – Париж все еще оставался центром творческой части бизнеса, – но у них должно быть несколько специалистов для ремонта и изменения размеров. Альфред настаивал: новый шоурум должен остаться в Мэйфэр, недалеко от нынешнего филиала. Потребовалось время, чтобы найти идеальное место, и в конце концов оно оказалось всего в пяти минутах ходьбы. Номер 175–176 по Нью-Бонд-стрит был арендован художественной галереей, когда Жак впервые справился о нем. К 1909 году он взял его в аренду.

Жак Картье (вверху) перенес Cartier London по новому адресу: 175–176 Нью-Бонд-стрит (внизу) в 1909 году

Вместе с Альфредом, который хотел участвовать в ремонтных работах так же, как в парижском и нью-йоркском магазинах, двадцатипятилетний Жак превратил первый этаж нового здания в украшенные панелями шоурумы: главный салон, комната Людовика XVI и белая гостиная. Идея заключалась в том, что в новом помещении можно поставить гораздо больше витрин с ювелирными изделиями, а также выделить приватное пространство, где особые клиенты могли бы встречаться с продавцами. Снаружи здание было заново украшено полированным красным и черным гранитом, чтобы впечатлять с первого взгляда.

Когда магазин открылся 3 ноября 1909 года, он не привлек большого внимания; о событии было вскользь упомянуто в газете Morning Post. Гораздо больше газеты писали о тех случаях, когда магазин принимал королевских особ – таких, к примеру, как король Португалии, который посетил его три недели спустя с маркизом Совералом, португальским дипломатом и другом Эдуарда VII. Но для англичан высшего сословия одного расположения было достаточно, чтобы привлечь внимание. Дамы из больших домов Мэйфэр не могли не заглядывать в окна Cartier во время утренней прогулки по окрестностям с друзьями, в то время как те, кто жил в загородных поместьях, останавливались у витрин, когда делали покупки в городе.

В магазине на Нью-Бонд-стрит, возможно, не хватало полноценной мастерской, но он обещал клиентам высокий уровень послепродажного обслуживания. Можно было перенизать жемчужное ожерелье (рекомендовалось делать это как минимум два раза в год), отполировать бриллиантовый браслет или поменять застежку – без необходимости отправлять предмет в Париж. И хотя эти услуги были относительно недороги, они сыграли решающую роль в формировании лояльности клиентов. Большинство женщин не планировали покупать драгоценности каждые несколько месяцев, но если у них был повод заскочить в Cartier, чтобы забрать перенизанное ожерелье или отремонтированные часы, они быстро налаживали отношения со своим продавцом.

Дизайнерские альбомы с Рю де ла Пэ показывают, что ювелирные изделия, предназначенные для Лондона, были проще и доступнее по цене, чем предметы, продаваемые в Париже. Например, считалось, что вместо модного тогда чокера с бриллиантами и жемчугом британцы могут предпочесть вариант, который можно завязать на шее с помощью недорогой муаровой ленты. Иногда Жак принимал участие в процессе дизайна украшений, встречаясь с клиентами, чтобы обсудить их требования, прежде чем отправлять запросы в Париж. Например, писательница Вита Саквилль-Вест написала Жаку в благодарность за «красивую булавку для шляпы», которую он для нее придумал: «Это чудо, и я сказала мужу (который также благодарит вас за то, что вы сделали меня такой счастливой), что я бы обменяла все свои подарки на эту булавку. Так что вы можете видеть, как я счастлива; все будут ею восхищаться!»

В мае 1910 года, через девять лет после смерти матери, нездоровый образ жизни сломил Эдуарда VII. В течение десятилетий он выкуривал по двадцать сигарет и двенадцать сигар в день – и скончался от смертельной смеси рака, бронхита и сердечных болезней. Конечно, семью Картье огорчила новость о кончине их великого покровителя, но было мало времени зацикливаться на этом. Конец одного царствования означал новую коронацию, а вместе с ней – ювелирные заказы со всего мира. Принцессам, махараджам, великим княгиням и наследницам понадобятся выдающиеся украшения, чтобы отдать дань уважения новым монархам: королю Георгу V и королеве Марии. В течение месяцев, предшествовавших коронации июня 1911 года, парижские мастерские работали сверхурочно: создавали, переделывали и ремонтировали украшения, чтобы успеть к сроку.

Жак, который в то время находился в Лондоне, предложил извлечь выгоду из большого события. К его удивлению, соперник Картье, Фаберже, взял в аренду здание на 173 Нью-Бонд-стрит, по соседству. Желая, чтобы в центре внимания была его фирма, а не русские ювелиры, также любимые королевской семьей, Жак обратился к нескольким выдающимся дамам британского общества: не захотят ли они одолжить Cartier диадемы, которые планировали надеть на коронацию? В прошлом году брат королевы Марии, принц Фрэнсис Текский, умер после операции. Все доходы от выставки тиар Cartier пойдут в благотворительный фонд, созданный в его память для поддержания больницы Мидлсекса. Мало кто мог отказаться от предложения помочь столь доброму делу. И в апреле 1911 года Жак смог продемонстрировать коллекцию из девятнадцати тиар, принадлежавших гостям коронации из высшего общества: герцогине Мальборо, маркизе Холмонделей и леди Гранар.

Англия с ее формальной придворной жизнью долгое время считалась домом тиары, и новости о легендарной выставке распространились моментально. Тысячи посетителей были счастливы расстаться с гинеей – немалой суммой в то время, – чтобы увидеть те самые диадемы, которые через два месяца станут свидетелями коронации нового монарха в Вестминстерском аббатстве. Американская газета The New York Times сообщила, что тиары, представленные на выставке Cartier в Лондоне, являли собой «одну из самых интересных коллекций ювелирных изделий из когда-либо собранных», и оценила их общую стоимость в 1,25 миллиона долларов (около $34 миллиона сегодня).

Пятидневное мероприятие было блестящим маркетинговым ходом, играющим на чувстве соперничества среди британской элиты. Фирма Cartier выдвинулась на авансцену – как в глазах клиентуры, так и публики. Этот вид скрытой рекламы продолжил ранние усилия Луи и Пьера. Луи позаботился о том, чтобы его первые наручные часы «вышли» на публику через их выдающегося владельца Альберто Сантос-Дюмона; Пьер продвинул Cartier New York в прессу с печально известным Алмазом «Хоуп». Ныне их младший брат следил за тем, чтобы Cartier London попала в заголовки газет через благотворительную акцию. В дальнейшем Жак будет регулярно связывать имя Cartier с именами различных благотворительных организаций. Иногда он устраивал выставки, иногда одалживал или даже отдавал драгоценности в пользу хорошего дела. Например, на балу в мае 1912 года в помощь Вестминстерскому собору великолепная бриллиантовая брошь Cartier стала широко разрекламированным призом победителю; подвеска с бриллиантами и эмалью Фаберже была вручена обладателю второго места.