Карты смысла. Архитектура верования - читать онлайн

Мы рассказываем себе о том, кто мы, где хотим быть и как собираемся попасть в желанное место. Эти истории управляют эмоциями людей, определяя ценность вещей, которые встречаются им на пути, и значимость событий, которые они переживают. Мы считаем положительным то, что ведет нас к поставленной цели, отрицательным – то, что препятствует ее достижению, и малозначительным – то, что никак не влияет на нашу жизнь. Большинство вещей малозначительны, и это хорошо, поскольку ресурсы человеческого внимания ограниченны.

Неудобства идут вразрез с нашими планами. Мы стараемся избегать всевозможных раздражителей. Тем не менее они часто встают у нас на пути – настолько часто, что их можно рассматривать как неотъемлемую, предсказуемую и постоянную характеристику окружающей среды. Люди адаптировались к этой особенности – у нас есть внутренние ресурсы, чтобы справляться с неудобствами. Делая это, мы становимся сильнее и получаем преимущества.

Но если неприятности игнорировать, они не исчезнут сами собой. Когда скапливается достаточно раздражителей, случается катастрофа – катастрофа, несомненно, самопроизвольная, но зачастую ее невозможно отличить от божьей кары. Неудобства призваны нарушать наши планы, и мы готовы притворяться, что их просто нет. Катастрофы же, напротив, ломают сюжеты наших историй и сильно расшатывают эмоции. По своей природе их труднее игнорировать, но мы все равно упорно стараемся их не замечать.

Мы привыкли к неудобствам. К сожалению, мы также привыкли к катастрофам (самопроизвольным и стихийным). Люди приспособились и к мелким раздражителям, и к большим потрясениям, считая их неотъемлемой частью окружающей среды. С катастрофой, как и с неудобствами, можно справиться, но более высокой ценой. Мы научились адаптироваться и находить компромисс, но от этого масштаб бедствия может разрастись и породить сокрушительную силу.

Чем больше неудобств игнорируется в каждой отдельной катастрофе, тем вернее она спровоцирует разрушение.

За последние полвека исследователи изучили достаточное количество умственных и эмоциональных реакций, чтобы разработать общие положения теории эмоциональной регуляции. Особое внимание в этой теории уделяется тому, как человек воспринимает новизну или аномалию при обработке информации. Найдено достаточно убедительных доказательств того, что наши эмоциональные, когнитивные и поведенческие реакции на неизвестное или непредсказуемое запрограммированы – они представляют собой естественные структурные элементы самого процесса сознания. Мы невольно присматриваемся к тому, что происходит вопреки нашим предсказаниям – вопреки желаниям, выраженным в ожиданиях. Такое непроизвольное внимание составляет бо́льшую часть человеческого сознания. Это первый шаг, который мы делаем, чтобы приспособить поведение и схемы толкования бытия к миру опыта (конечно, если мы действительно делаем этот шаг), первый шаг к тому, чтобы превратить современный мир в желанное место существования.

Русские ученые – Е. Н. Соколова, О. Виноградова, А. Р. Лурия (а в последнее время и Э. Гольдберг) – выбрали во многом уникальный подход к изучению жизнедеятельности человека и стали пионерами современных исследований влияния новизны на эмоции и мышление. Скорее всего, их вдохновили работы академика Павлова, который отмечал первостепенную важность рефлекторной дуги, а также учение марксистов, расценивающее труд – созидательное действие – как черту, определяющую человека. О чем бы ни говорили отдельные прецеденты, русские ученые совершенно определенно рассматривали двигательные реакции и их абстрактные заменители как критически важный аспект нашего существования. Такая позиция исторически отличала их от западных коллег, которые считали мозг чем-то вроде компьютера – своеобразной машиной для обработки информации. Психологи, придерживающиеся этих убеждений, сосредоточили усилия на исследовании того, как мозг обрабатывает информацию, поступающую извне, как он познает объективную действительность. Русские специалисты, напротив, посвятили себя изучению роли мозга в управлении поведением и в порождении эмоций, связанных с этим поведением. Современные исследователи, проводившие опыты на животных, прежде всего Джеффри Грей[26], с поразительным успехом переняли подход российских коллег. Теперь мы знаем, по крайней мере в общих чертах, как люди реагируют на нечто неожиданное (то, что беспокоит, раздражает, пугает, подает надежду).

Психофизиолог-новатор Е. Н. Соколов начал изучать «рефлекторную основу» внимания в 1950-х годах. К началу 60-х он настолько продвинулся в своих трудах, что смог сформулировать следующие ключевые положения. Первое:

Одним из возможных подходов к анализу образования рефлексов является изучение нервной системы как механизма, создающего модель внешнего мира путем специфических изменений, происходящих в его внутренней структуре. В этом смысле определенные изменения в нервной системе схожи по структуре с внешними факторами, которые она отражает и которым уподобляется. Как внутренняя модель, формирующаяся в нервной системе в ответ на воздействие факторов внешней среды, образ выполняет жизненно важную функцию: он меняет характер поведения, позволяя организму прогнозировать события и активно приспосабливаться к тому, что происходит вокруг[27].

И второе:

Я впервые столкнулся с явлениями, указывавшими на то, что высшие отделы центральной нервной системы моделируют внешние факторы, когда изучал реакции на «новые» [стимулы. Я определил эти реакции как] ориентирующие рефлексы. Особенность ориентирующего рефлекса состоит в том, что после многократного воздействия одного и того же стимула (обычно от пяти до пятнадцати раз) реакция исчезает (или, по общему выражению, «угасает»). Однако для пробуждения реакции достаточно малейшего изменения такого стимула… Изучение ориентирующих рефлексов показывает, что они не возникают непосредственно в результате поступающего возбуждения; они скорее вырабатываются благодаря сигналам несоответствия, которые появляются, когда афферентные [то есть входящие] сигналы сравниваются со следом, оставленным в нервной системе более ранним сигналом[28].

Е. Н. Соколов занимался прежде всего моделированием событий в объективном внешнем мире и, в сущности, предполагал, что, формируя модель, мы создаем факты. Большинство ученых, последовавших примеру Соколова, хотя бы косвенно приняли его основное допущение. Эта точка зрения требует некоторой доработки. Мы действительно моделируем факты, но на самом деле нас интересует их значимость – их ценность. Таким образом, наши картины мира содержат, если можно так выразиться, два разных типа информации – сенсорную (то есть воспринимаемую органами чувств) и эмоциональную. Недостаточно знать, что нечто существует. В равной степени необходимо понимать, что означает это нечто. Можно было бы даже утверждать, что животные – и люди – в первую очередь оценивают эмоциональную значимость того, что их окружает.

Как и братья наши меньшие, мы возвращаемся к основам основ: это (неизвестное) существо может меня съесть? Я могу его съесть? Будет ли оно преследовать меня? Стоит ли мне преследовать его? Я могу заняться с ним любовью? Мы создаем факты, чтобы отслеживать смысл. То есть мы можем моделировать факты, и это, несомненно, полезно. Однако чтобы выжить, мы должны формировать их смысл. Основополагающие карты человеческого опыта – карты, составленные как повествование, – изображают побудительную ценность нашего состояния здесь и сейчас, противопоставленную вымышленному идеалу. К ним прилагаются планы действий – наши прагматические представления о том, как получить желаемое.

Описание этих трех элементов – нынешнего состояния, будущего состояния и средств, связывающих их между собой, есть исходное и необходимое условие создания простейшего повествования, которое определяет значимость той или иной среды с точки зрения моделей поведения, ограниченных временем и пространством. Переход к точке «Б» предполагает, что вы находитесь в точке «А», – невозможно планировать движение в отсутствие начальной позиции. Точка «Б» представляет собой конечную цель – значит, она имеет более высокую ценность, чем точка «А. Это более желанное место по сравнению с нынешней позицией. Именно предполагаемое улучшение в точке «Б» делает всю карту значимой, то есть насыщенной эмоциями. Способность намечать условные и абстрактные конечные цели (такие, как точка «Б») и противопоставлять их настоящему позволяет людям использовать внутренние системы знаний для управления эмоциональными реакциями[29].

Повествование – это связующее звено между верой и эмоциями. Нормальные повествования сообщают, где мы находимся, куда идем и как сможем туда попасть. Революционные повествования, напротив, описывают процесс преобразования нормальных повествований, когда возникает необходимость. Между двумя типами повествования нет строгого качественного различия – это скорее вопрос степени. И все же, пока мы не углубились в тему, их можно рассматривать как отдельные субъекты (поскольку крайности континуума чисто теоретически могут рассматриваться как противоположности).

Если человек последует сценарию практического повествования, он получит желаемый результат. Область, очерченная на карте таким повествованием, может обоснованно считаться «исследованной территорией», поскольку происходящие «там» события предсказуемы. Место же, где осуществление плана приводит к неожиданным последствиям, сулит опасность или наказание, напротив, может рассматриваться как «неисследованная территория». То, что происходит «там», не соответствует нашим пожеланиям. Это означает, что привычное место, где начинают происходить непредсказуемые вещи, становится незнакомым (хотя с объективной точки зрения это может быть один и тот же участок пространства). Где-то мы знаем, как действовать, где-то – нет. Наши планы порой срабатывают, а порой срываются. Таким образом, области бытия, в которых мы существуем, – так сказать, наше окружение – всегда определяются чем-то предсказуемым и контролируемым в парадоксальном сопоставлении с непредсказуемым и неконтролируемым. Вселенная состоит из порядка и хаоса – по крайней мере, с метафорической точки зрения. И все же, как ни странно, наша нервная система приспособилась именно к этой метафорической вселенной.

Хотя работа Е. Н. Соколова и его коллег[30] вызвала значительный интерес на Западе, ее влияние на современные исследования человеческих побуждений и эмоций оказалось весьма и весьма ограниченным. Я хотел бы исправить это упущение и расширить основные тезисы профессора Соколова до той степени, которая в настоящее время может считаться справедливой как в теории, так и на практике. Попросту говоря, Евгений Николаевич обнаружил, что люди (как и животные, стоящие в самом конце цепи эволюции) имеют врожденную реакцию на то, что они не хотят, не в силах предсказать или не могут понять. Соколов определил основные характеристики того, как мы реагируем на неизвестное – на непонятную совокупность событий, которые пока никак не классифицированы. Представление о том, что мы инстинктивно реагируем на появление неизвестного, воистину революционно. Начиная обсуждение этого вопроса, я хотел бы вам рассказать две истории (что очень нетипично для научных изысканий, но прекрасно соответствует нашей теме).

Нормальная жизнь

Вы – офисный работник, стараетесь сделать карьеру. Каждый день вы идете к поставленной цели. Вы стараетесь изо всех сил, чтобы продвинуться по служебной лестнице. Сегодня вы идете на деловую встречу, от которой, возможно, зависит ваше будущее. У вас в голове ясно сложился образ этого мероприятия: его характер, стиль общения участников. Вы знаете, чего хотите достичь. Эта картина потенциального будущего – лишь фантазия, но она складывается (настолько, насколько вы с собой честны) из имеющихся у вас сведений и деталей, полученных из прошлого опыта. Вы посещали много деловых встреч. Вы знаете, как они обычно проходят (если не случается ничего неожиданного); вы представляете, как будете себя вести и какое влияние можете оказать на окружающих. Ваша модель желанного будущего прочно основана на том, что вы знаете в настоящем.

У вас также имеется постоянно действующая модель настоящего. Вы понимаете свое (несколько подчиненное) положение в компании. Оно отражает ваш авторитет для тех, кто стоит выше и ниже вас в корпоративной иерархии. Вы понимаете значимость опыта, который регулярно получаете на работе: вы знаете, кому можно отдавать приказы, кому подчиняться, к кому прислушаться, кто эффективно выполняет задания, на кого можно не обращать внимания и так далее. Вы всегда сравниваете это нынешнее (неудовлетворительное) состояние со своим идеалом: вы становитесь все более уважаемым, влиятельным, богатым и счастливым. Беспокойства и страдания уходят, вы достигаете абсолютного успеха. Вы постоянно пытаетесь преобразовать имеющееся настоящее в желанное будущее. Ваши действия направлены на то, чтобы приблизиться к идеалу – сделать то, что есть сейчас, более похожим на то, чего вы хотите достичь. Вы уверены в своей модели реальности, в своей истории. Действуя по такому сценарию, вы получаете результат.

Вы сидите в своем кабинете и мысленно готовитесь к встрече, представляете, что играете там главную роль – решительно задаете направление обсуждению, оказываете мощное влияние на коллег. Пора выходить. Встреча пройдет в другом здании. Вы разрабатываете примерный план действий, чтобы попасть туда вовремя. По вашим подсчетам, дорога займет пятнадцать минут.

Вы выходите из кабинета на двадцать седьмом этаже и вызываете лифт. Проходит минута, другая, третья… Лифт не появляется. Этого вы не учли! Чем дольше вы ждете, тем больше нервничаете. Сердце бьется сильнее – нужно действовать (но действие еще не определено). Ладони потеют. К щекам приливает кровь. Вы начинаете ругать себя за то, что не просчитали возможность задержки. Может быть, вы не так уж умны? Вы готовы пересмотреть привычные представления о себе. Но сейчас на это нет времени: надо выбросить из головы мрачные мысли и сосредоточиться на текущей задаче.

Неожиданное – застрявший где-то лифт – только что стало явным. Вы планировали зайти в него, чтобы добраться до места назначения, но он не появился. Первоначальный план действий не дал желаемых результатов. По вашему собственному определению, этот план не удался. Нужен еще один – и побыстрее. К счастью, есть альтернативная стратегия – лестница! Вы бросаетесь на другой конец этажа, толкаете дверь… Она заперта. От расстройства и тревоги вы ругаете обслуживающий персонал. Неизвестное возникло снова. Вы пробуете другой выход. Успех! Дверь открывается. В вашем сердце расцветает надежда. Еще можно успеть вовремя! Вы мчитесь вниз по ступенькам – все двадцать семь этажей – и выскакиваете на улицу.

Времени остается слишком мало. Вы спешите к месту встречи и контролируете происходящее: удается ли приблизиться к достижению поставленной цели? Немощные старушки, смеющиеся дети и влюбленные парочки мешают вам идти быстрее. Это так раздражает! Обычно вы считаете себя хорошим человеком. Почему же эти невинные люди приводят вас в бешенство? На оживленном перекрестке светофор никак не переключается. Вы злитесь от нетерпения и глупо ворчите себе под нос, переминаясь с ноги на ногу на тротуаре. Пульс учащается. Наконец-то загорается зеленый. Вы улыбаетесь и бросаетесь вперед, затем взбегаете вверх по небольшому склону. Откуда взялось столько энергии? Ведь вы сейчас не в лучшей форме… Показалось нужное здание. Вы смотрите на часы. Осталось пять минут. Отлично! Вас переполняют чувства облегчения и удовлетворения. Вы все же на месте, а значит, вы вовсе не идиот. «Слава Богу», – скажет про себя верующий человек.

Если бы вы все удачно спланировали и пришли пораньше, другие пешеходы и неожиданные задержки вообще бы на вас не повлияли. Вы бы обратили внимание на красивое лицо в толпе и попросту не заметили бы препятствий. Возможно, вы бы даже все это время наслаждались солнечным деньком (что маловероятно) или думали о чем-то действительно важном – например, о завтрашней встрече.

Вы идете к зданию. Внезапно позади раздается грохот: судя по звукам, какой-то грузовик на полной скорости наехал на бетонное ограждение (вероятно, бордюр). На тротуаре вы в безопасности – по крайней мере, так вы думали секунду назад. Ваши фантазии о предстоящей встрече испаряются. То, что вы задержались, больше не кажется важным. Это новое происшествие заставило вас резко остановиться. Какая уж тут спешка! Ваш слух лихорадочно определяет источник звука. Вы невольно поворачиваете туловище, шею, голову и оглядываетесь на то место в пространстве, откуда, по-видимому, раздается грохот[32]. Вы смотрите во все глаза, зрачки расширяются[33]. Сердце колотится все чаще, пока тело готовится к реактивному действию – как только будет определен правильный путь этого действия[34]. Вы начинаете активно изучать неожиданное событие, как только настроитесь на него всеми органами чувств и призовете на помощь все ресурсы познания. Вы выдвигаете предположения о возможной причине сильного шума еще до того, как оборачиваетесь. В вашем сознании вспыхивают образы. Машину занесло на бордюр? Что-то тяжелое упало с крыши? Ветер опрокинул рекламный щит или дорожный знак? Вы сканируете глазами то место, откуда донесся резкий звук. Грузовик с бетонными плитами в кузове только что проехал выбоину на дороге. Тайна раскрыта. Вы определили истинную побудительную значимость неизвестного события, которое всего несколько секунд назад было опасным и угрожающим. Она равна нулю. Тяжелый автомобиль въехал в ухаб. Ерунда! Сердце снова бьется ровно. На сцену вашего разума возвращаются мысли о предстоящей встрече. Первоначальное путешествие продолжается, как будто ничего не случилось.

Что происходит? Почему вас пугают и расстраивают застрявший лифт, старушки с палочками, беззаботные влюбленные, грохочущие машины? Почему ваши эмоции и поведение так изменчивы?

Подробное описание процессов, управляющих обычными эмоциональными реакциями человека, дает основу для правильного понимания его побуждений. Е. Н. Соколов и его коллеги, в сущности, обнаружили, что неизвестное, врывающееся в существующую здесь и сейчас модель настоящего и будущего, изначально имеет побудительную значимость или, выражаясь несколько иначе, что неизвестное может служить безусловным стимулом.

Какова изначальная побудительная значимость неизвестного? Можно ли вообще задаваться таким вопросом? В конце концов, неизвестное по определению означает нечто еще не исследованное. Невозможно ничего сказать о том, с чем никто еще не сталкивался, – это вполне логично. Однако мы имеем дело не с информацией, поступающей от органов чувств, и не с определенными материальными признаками, а со значимостью, или валентностью. Сама по себе значимость биполярна (если упрощенно подходить к ее определению). Она может быть отрицательной или положительной (или вообще нулевой). Мы имеем достаточное представление об относительных пределах отрицательной и положительной значимости, чтобы установить временны́е границы вокруг возможности. Самое худшее, чем в целом может обернуться неизвестное, – это смерть (или длительные страдания, за которыми следует смерть). Люди смертны – эта уязвимость и подсказывает нам нижний предел. Лучшее, чем может оказаться неизвестное, определить труднее, но некоторые обобщения все же сделать можно. Мы хотим быть богатыми (по крайней мере не нуждаться), здоровыми, умными, любимыми. Можно сказать, что величайшее благо, которое может принести неведомое, призвано помочь нам преодолеть исконные лишения (бедность, невежество, уязвимость), а не оставаться их несчастными жертвами. Следовательно, эмоциональная область неизвестного очень велика: она простирается от самых жутких страхов до самых страстных желаний.

Разумеется, неизвестное противопоставляется известному. Все, что не понято или не исследовано, – неизвестно. Связь между часто (и несправедливо) разделенными областями познания и эмоций может стать более ясной в свете этого вполне очевидного факта. Отсутствие именно ожидаемого удовлетворения уязвляет и причиняет боль[35] – эмоция появляется как врожденная реакция на внезапное и непредсказуемое изменение теоретически осмысленного мироустройства. Добросовестный работник, ожидающий повышения по службе, то есть человек, который рисует желанное будущее, опираясь на свое понимание настоящего, обижается, когда вместо него выдвигают кого-то «менее достойного» («люди сильнее всего страдают от своих добродетелей»[36]). Если человека оскорбили и причинили ему боль, если его ожидания рухнули, в будущем он, скорее всего, станет работать хуже, с бо́льшим негодованием и гневом. И наоборот, если ребенок не выполнил домашнее задание, он с ликованием слушает, как звенит звонок в конце урока. Звонок сигнализирует об отсутствии ожидаемого наказания, а значит, вызывает положительные эмоции, облегчение, счастье[37].

Поэтому именно образ цели (желанное будущее, которое рисует воображение, исходя из оценки настоящего) в значительной степени определяет мотивационную значимость происходящего. Человек использует свои знания, чтобы определить, как обстоят дела, если при этом побуждающие силы текущих событий остаются в равновесии: удовлетворение достаточно, наказание минимально, угроза терпима, надежды велики, – все правильно сбалансировано в краткосрочной и долгосрочной перспективах. Примером такого благоприятного положения дел может послужить чей-то успех или блестящая карьера: богатый наркобарон, счастливая мать семейства, глава крупной корпорации, штатный профессор Гарварда. В понимании окружающих они достигли вершины. Но не менее совершенными достижениями могут стать отсутствие ненужных вещей и радости аскетической жизни. Дело в том, что некое желанное будущее сначала складывается в воображении, а затем используется в качестве главного ориентира для действия в настоящем. Эти шаги можно рассматривать как звенья цепи (конец которой прикреплен к желанному будущему).

Участники деловой встречи (на которую спешил герой моей истории) могут рассматривать ее как одно из звеньев в цепи, которая в теории может привести к оглушительному успеху – должности генерального директора (или к чему-то менее желанному, но тоже хорошему). Таким образом, удачно проведенная встреча как подцель будет иметь такое же побудительное значение, как и цель, хоть и не вызовет слишком бурных эмоций (поскольку это лишь малая часть большого и важного целого). Учитывая все обстоятельства, образцовая встреча будет представляться в идеале как динамическая ситуация с оптимальным побуждением (типичное целевое состояние). Вы воображаете, как пройдет встреча, – складывается представление о желаемом результате, разрабатывается и разыгрывается стратегия поведения, направленного на достижение этого результата. «Воображаемая встреча» – лишь фантазия, но она основана на прошлых знаниях (предполагается, что знание действительно было накоплено и что человек может и хочет его использовать).

В достижении идеального результата участвуют все эмоциональные системы, которые управляют реакцией на наказание, удовлетворение, угрозу и обещание. Все, что мешает получить желаемое (например, безобидные старушки с палочками), будет расцениваться как угроза и/или наказание; все, что увеличивает шансы на успех (например, свободный тротуар), будет восприниматься как нечто многообещающее[38] или приятное. Именно по этой причине буддисты верят, что всё есть майя, или иллюзия[39]: побудительное значение происходящих событий четко определяется природой цели, ради которой совершается действие. Эта цель осмысляется в случайных образах – в фантазиях. Мы постоянно сравниваем современный мир с идеальным, созданным в воображении, выносим эмоциональные суждения и, следовательно, действуем. Мелкие обещания и удовлетворения указывают на то, что мы успешно идем к цели. Человек спешит по делам, вдруг поток пешеходов расступается – он тут же бросается вперед, страшно довольный случившимся. Добравшись куда-то заблаговременно, мы от души хвалим себя за то, что хорошо спланировали маршрут. Серьезные обещания или глубокое удовлетворение, напротив, подтверждают наши общие представления о происходящем. Они указывают на то, что мы в силах контролировать эмоции, следуя выбранному пути. Мелкие угрозы или наказания указывают на недостатки средств, которые мы используем для достижения желанной цели. Мы тут же меняем стратегию поведения и устраняем угрозу. Когда лифт не приезжает в нужное время, мы идем по лестнице. Задержавшись на светофоре и наконец дождавшись зеленого сигнала, мы ускоряем шаг. Серьезные угрозы и наказания (читай – травмы) имеют качественно иную природу. Они заставляют сильно усомниться в правильности наших представлений о происходящем вокруг и в обоснованности наших стремлений. Такие случаи подрывают веру в конечную цель (и нередко в правильность выбора исходных позиций).

В фантазиях мы рисуем идеальную картину мира, опираясь на имеющуюся информацию. Мы используем известное, чтобы создать образ того, что могли бы иметь, и, следовательно, того, что должны делать. Но мы сравниваем наше восприятие реального мира с воображаемой картиной желанного будущего, а не с простыми ожиданиями. Мы сравниваем то, что имеем (в нашем представлении), с тем, чего хотим, а не с тем, что, по нашему мнению, просто должно быть. Целеполагание и последующее за ним стремление подстегиваются побуждением: мы гонимся за желанным, постоянно пытаясь обуздать эмоции. (Конечно, мы стараемся поступать правильно, чтобы мечты сбылись; это здоровая «адаптация». Но мы по-прежнему сравниваем происходящее с картиной желанного будущего, а не просто с тем, чего спокойно ожидаем.)

Карты, которые определяют наше мотивированное поведение, имеют вполне понятную структуру. Они содержат два основных взаимозависимых полюса: настоящее и будущее. Настоящее – это чувственный опыт (как мы его видим и понимаем). Его побудительное значение соотносится с имеющимися у нас знаниями и желаниями. Будущее – это образ или частичный образ совершенства, с которым мы сравниваем настоящее, оценив его значимость. Если между ними появляется несоответствие, происходит что-то неожиданное или новое (по определению). Оно захватывает наше внимание и приводит в действие внутренние силы, которые управляют страхом и надеждой[40]. Мы стремимся вернуть новые события в область предсказуемого или использовать их для реализации ранее неосознанных возможностей, изменяя свое поведение или модели представлений. Мы воображаем путь, соединяющий настоящее с будущим. Этот путь «вымощен» поступками, которые необходимо совершить, чтобы произвести желанные преобразования – превратить (вечно) неудовлетворительное настоящее в (вечно удаляющееся) райское будущее. Этот путь обычно понимается как линейный, то есть как нечто аналогичное понятию нормальной науки Томаса Куна[41], где известные модели поведения, действующие в осознанном настоящем, порождают будущее, желанность которого является неоспоримой данностью.

Все, что идет вразрез с нашими средствами достижения конечной цели, является наказанием или угрозой в довольно обыденном смысле, как в ситуации, описанной выше. Столкновение с наказанием или угрозой этой категории всего лишь побуждает нас выбрать альтернативное средство из уже имеющегося арсенала. То же самое происходит с обещаниями и удовлетворениями. Когда средство приводит к желаемой цели (или помогает продвинуться по пути к ней), мы испытываем удовлетворение (и надежду – поскольку достигнутая промежуточная цель сулит бо́льшую вероятность будущего успеха). Ощутив такое удовлетворение, мы завершаем серию предпринятых шагов, меняем цели и продолжаем двигаться в будущее. Изменение средств достижения цели в зависимости от побудительного значения результатов их применения можно считать нормальной адаптацией. Структура нормальной адаптации схематично изображена на рисунке 3. Мы ставим образно-словесную цель и сравниваем с ней нынешние условия. Мы оцениваем значимость происходящих событий в свете их ощутимой связи с этой целью. При необходимости мы пересматриваем поступки и поведение – наши средства, – чтобы еще больше приблизиться к достижению желаемого. Мы меняем стиль игры, но безоговорочно принимаем ее правила. Мы линейно движемся от настоящего к будущему.

Рис. 3. Нормальная адаптация

Революционная жизнь

Революционная модель адаптации также сродни определению революционной науки Куна[42]. Это более сложное понятие. Предположим, что вы вернулись с деловой встречи. Вы пришли вовремя, и, кажется, все прошло удачно. Конечно, коллеги были немного раздражены и смущены, когда вы пытались контролировать ход переговоров, но, скорее всего, это просто зависть. Они не способны понять грандиозность ваших замыслов. В результате вы чувствуете удовлетворение – временное – и, возвращаясь на работу, думаете о завтрашнем дне. Зайдя в кабинет, вы замечаете на автоответчике сообщение. Вас вызывает начальница. Как неожиданно! Пульс немного учащается: хорошая эта новость или плохая, она требует подготовки к действию[43]. Что у нее на уме? Вы начинаете фантазировать о будущем. Возможно, она услышала о вашем поведении на встрече и хочет похвалить за отличную работу. Вы встревожены, но полны надежды.

Коротко постучав, вы небрежно входите в кабинет. Начальница смотрит на вас и со вздохом отводит глаза. Чувство тревоги нарастает. Она жестом указывает на стул, и вы садитесь. Что происходит? «У меня плохие новости», – начинает она. Это нехорошо. Совсем не то, чего вы хотели. Сердце колотится все чаще. Вы сосредоточенно слушаете. «Я получила несколько неприятных отзывов о вашем поведении на деловых встречах, – наконец произносит начальница. – Все коллеги считают вас жестким и надменным оппонентом. Вы совершенно не умеете реагировать на критику. К тому же вы, кажется, не совсем понимаете свои рабочие задачи и политику нашей компании».

Это немыслимо! Вы потрясены – буквально парализованы. Образ блестящей карьеры исчезает, появляются тревожные мысли о безработице, социальном унижении и провале. Вам трудно дышать. Вы краснеете, обильно потеете, на лице застывает маска едва сдерживаемого ужаса. Неужели ваша начальница – такая стерва? «Вы работаете у нас уже пять лет, – продолжает она, – и ваши результаты вряд ли улучшатся. Вы определенно не соответствуете занимаемой должности и мешаете продвижению многих других компетентных сотрудников. Поэтому мы решили немедленно вас уволить. Хорошенько задумайтесь о своем поведении».

Вы только что получили неожиданную информацию, но это уже не мелкие несостыковки, раздражители, угрозы и разочарования, которые утром нарушили ваше душевное равновесие. Это неопровержимые доказательства того, что ваши характеристики настоящего и идеального будущего в корне неверны. Ваши предположения о природе окружающей действительности ошибочны. Привычный мир только что рухнул. Все происходит не так, как, казалось, должно происходить, все опять становится неожиданным и новым. В шоке вы покидаете кабинет. В коридоре другие сотрудники смущенно отводят глаза. Почему вы этого не предвидели? Как можно было так ошибаться в своих суждениях?

Вам просто строят козни? Нет, лучше так не думать.

Вы понуро возвращаетесь домой и грузно падаете на диван. Горькая обида и страх сводят вас с ума. Что будет дальше? Как теперь смотреть людям в глаза? Удобное, предсказуемое, вознаграждающее настоящее исчезло. Будущее неожиданно разверзлось под ногами, словно пропасть, и вы не смогли удержаться. В течение следующего месяца вы совершенно сломлены и не можете ничего делать. Появилась бессонница, пропал аппетит. Вас изводят приступы тревоги, отчаяния и злости. Близкие совсем измучились, да вы и сами себе не рады. На театральных подмостках воображения появляются мысли о самоубийстве. Что теперь думать, что делать? Вы пали жертвой внутренней эмоциональной войны.

Встреча с ужасным неизвестным потрясла основы вашего мировоззрения. Душа оказалась во власти хаоса. На вас невольно повлияло нечто принципиально неожиданное. Это означает, что придется поменять долгосрочные цели и пересмотреть – буквально переоценить — побудительное значение текущих событий. Способность к полной переоценке при узнавании чего-то нового присуща человеку еще больше, чем вышеупомянутая способность к исследованию неизвестного и накоплению свежей информации. Иногда, совершая действия, мы обнаруживаем явления, само существование которых противоречит привычной картине бытия (и благодаря которым мы приписываем событиям побудительное значение). Исследование этих новых явлений и включение открытий в имеющееся знание иногда означают переосмысление самого знания[44] (и последующее повторное знакомство с неизвестным, которому больше не препятствуют устаревшие представления)[45]. Это означает, что простое движение от настоящего к будущему иногда прерывается полным распадом и перестройкой – переосмыслением того, что представляет собой настоящее и каким должно быть будущее. Становление личности сопровождается периодами «распада и возрождения»[46]. Более общая модель адаптации человека – наиболее просто определяемая такими понятиями, как устойчивое состояние, надлом, кризис, восстановление[47], – показана на рисунке 4. Процессы революционной адаптации, происходившие и подспудно символизировавшие разнообразные культурные явления, варьировались от обрядов первобытного посвящения[48] до постулатов сложных религиозных систем[49]. Действительно, мировые культуры возведены на фундаменте одного великого сценария: рай, встреча с хаосом, падение и искупление.

Рис. 4. Революционная адаптация

Через месяц после увольнения вам в голову приходит новая мысль. Вам не нравилась эта чертова работа, хотя вы никогда не решались в этом признаться. Вы приняли предложение только потому, что от вас этого все ждали. Вы никогда не выкладывались с полной отдачей, потому что на самом деле хотели заниматься чем-то другим – чем-то, что большинство людей считает рискованным или глупым. Давным-давно вы приняли неверное решение. Может, вам нужен был этот удар, чтобы вернуться на путь истинный. Вы начинаете представлять себе новое будущее. Оно, возможно, не такое безопасное, но там вы делаете то, чего действительно хотите. Бессонница проходит, аппетит возвращается. Вы успокаиваетесь, становитесь менее высокомерным, более терпимым – за исключением моментов слабости. Окружающие не одобряют, восхищаются или завидуют переменам, которые с вами происходят. Вы словно выздоравливаете после долгой болезни – вы родились заново.

Вполне разумно рассматривать мир как арену действий, как место, в котором знакомое и незнакомое пребывают в вечном сопоставлении. Мозг состоит в основном из двух подсистем, приспособленных совершать действия в этом месте. Если не вдаваться в детали, правое полушарие бдительно реагирует на новизну и отвечает за быстрое «создание обобщенных предположений». Левое полушарие, напротив, «включается», когда события – четко определенные события – происходят в соответствии с имеющимся планом. Правое полушарие быстро рисует обобщенные, основанные на значимости «метафорические» картины нового; левое, более склонное к работе с деталями, подбирает для них ясное словесное выражение. Таким образом, наш мозг, наделенный способностью исследовать, «строит» мир знакомого (известного) из мира незнакомого (неизвестного).

Когда мир остается известным и знакомым, то есть когда наши убеждения сохраняют значимость, мы с легкостью управляем эмоциями. Когда же появляется нечто неизведанное, эмоции выходят из-под контроля, в зависимости от относительной новизны случившегося преобразования, и мы вынуждены отступить или вновь начать исследовать.

Валентность вещей

Можно составить списки общих благ и бедствий, и многим они покажутся разумными, потому что наши суждения о значении и смысле довольно типичны и предсказуемы. Пища, к примеру, хороша, если она вкусная, а удар по голове тем хуже, чем он сильнее. Список хорошего и плохого можно спокойно расширить. Вода, кров, тепло и интимная близость – это хорошо; болезни, засуха, голод и войны – это плохо. Видя существенное сходство суждений о смысле, можно легко прийти к заключению, что добро или зло вещей или ситуаций является чем-то более или менее постоянным. Однако мы знаем, что существует субъективное толкование. И его влияние на оценку и поведение значительно усложняет картину. Мы будем работать, тратить силы и преодолевать препятствия, чтобы получить нечто хорошее (или избежать беды). Но мы не будем в поте лица добывать пищу, если у нас ее достаточно; мы не будем прилагать усилия, чтобы добиться интимной близости, если секса нам и так хватает, и мы с радостью воздержимся от обильной пищи, зная, что в это же время наш враг умирает от голода. Предсказания, ожидания и желания людей непостижимо мощно влияют на их оценки. Вещи не имеют абсолютно определенного значения, несмотря на то что мы способны обобщать их ценность. Поэтому именно личные предпочтения определяют значимость бытия (но эти предпочтения весьма ограничены!)

Смысл, который мы приписываем объектам или ситуациям, неустойчив. У разных людей разные приоритеты; потребности и желания ребенка и взрослого сильно отличаются. Значение вещей и событий в глубокой и практически непостижимой степени зависит от того, как они соотносятся с нашими нынешними устремлениями. Смысл меняется, когда меняются цели. Такие перемены неизбежно преображают ожидания и желания, которые эти цели сопровождают. Мы познаем «вещи» лично и индивидуально, несмотря на то что многие люди сходятся в вопросах их ценности. Цели, к которым мы стремимся в одиночку, результаты, которых лично мы ожидаем и желаем, определяют смысл нашего опыта.

Пионер экзистенциального психоанализа Виктор Франкл рассказал историю своего заключения в концентрационном лагере, которая поразительно подтверждает эту мысль:

Вот, к примеру, как-то раз нас перевозили из Освенцима в какой-то лагерь, подконтрольный Дахау. Мы приближались к мосту через Дунай. Опытные попутчики говорили: если мы переедем его, нас точно везут в Маутхаузен. Напряжение росло. Если вы не пережили ничего подобного, то едва ли сможете представить, как плясали от радости заключенные в вагоне, когда увидели, что поезд не въехал на мост и везет нас «только» в Дахау.

Опять-таки, что произошло, когда мы прибыли в этот лагерь? Наш путь продолжался три дня и три ночи, в вагоне не хватало места даже на то, чтобы всем одновременно присесть на корточки. Большинство заключенных всю дорогу провели стоя, кое-кто по очереди присаживался на жидкую охапку соломы, насквозь пропитанную мочой. По приезде «старожилы» поспешили сообщить нам важную новость: в этом сравнительно небольшом лагере (в нем содержалось порядка 2500 человек) не было ни печи, ни крематория, ни газа! Это означало, что «мусульман» [заключенных, больше не пригодных для работы], не могли сразу отправить в газовую камеру. Нужно было организовать так называемый «больничный конвой», чтобы отослать их обратно в Освенцим. Все снова воспряли духом. Желание старшего надзирателя нашего барака в Освенциме исполнилось: нас как можно скорее перебросили в лагерь, где не было «трубы». Мы смеялись и шутили, несмотря на то что нам пришлось пережить в следующие несколько часов.

На перекличке не досчитались одного из вновь прибывших. Нам пришлось ждать снаружи под дождем и холодным ветром, пока не нашелся пропавший человек. Оказалось, что он заснул в бараке от усталости. Затем перекличка превратилась в публичное наказание. Нас оставили стоять на улице всю ночь до позднего утра. Мы устали от долгого путешествия, вымокли до нитки и промерзли до костей. И все же мы были очень довольны! Ведь в лагере не было трубы, а Освенцим остался очень далеко[52].

Ничто не вызывает большего ужаса и страха, чем концентрационный лагерь, – если только в нем не будет лучше, чем обычно. Наши всегда условные надежды, чаяния и желания определяют контекст, в котором вещи и ситуации, с которыми мы сталкиваемся, приобретают некоторое значение; они определяют даже то, как мы понимаем саму вещь или ситуацию. Предполагается, что вещи имеют более или менее ясный смысл, потому что, определяя их относительно постоянные характеристики, мы сходимся во мнении с другими – по крайней мере с теми, кто нам знаком и разделяет наши мнения и взгляды на мир. Те (культурно обусловленные) вещи и явления, которые мы считаем само собой разумеющимися и которые, следовательно, невидимы, определяют наши эмоциональные реакции на внешние побуждения. Мы предполагаем, что они являются постоянными характеристиками нашего мира, но это не так. То, что с нами происходит, – и, следовательно, «контекст толкования» этих происшествий – в любой момент может резко измениться. Нам крупно везет (и мы, как правило, не обращаем на это внимания), если ничего подобного не случается.

Невозможно окончательно определить, какое значение имеет вещь (и имеет ли вообще), изучая ее исключительно объективные характеристики. Ценность изменчива, в отличие от объективной реальности; да и из того, что есть, невозможно вывести то, что должно быть (это «натуралистическое заблуждение» Дэвида Юма). Однако можно определить условный смысл чего-то, наблюдая, как вы сами или кто-то еще ведете себя в присутствии этой вещи (или в ее отсутствие). Вещи (объекты, процессы) определяются как следствие поведения, по крайней мере по личному опыту. Скажем, к примеру, что поведение «А» порождает явление «Б» (не забывая, что мы говорим о поведении в определенном контексте). При этом поведение «А» учащается. Таким образом, можно заключить, что в контексте данной ситуации наблюдаемое лицо рассматривает явление «Б» как положительное. Если поведение «А» происходит все реже, можно обоснованно прийти к противоположному выводу. Наблюдаемое лицо считает явление «Б» отрицательным.

Психолог-бихевиорист Б. Ф. Скиннер[53] первоначально определял положительное подкрепление как «стимул», влияющий на повторяемость определенного поведения. Он наотрез отказывался заниматься внутренними, или внутрипсихическими, причинами подкрепления, предпочитая использовать в работе свое определение. Если «стимул» увеличивал частоту проявления данного поведения, он был положительным, а если снижал – отрицательным. Разумеется, Скиннер понимал, что значимость «стимула» зависит от контекста. Например, положительным подкреплением для животного может стать корм, если «лишить его пищи» (а проще говоря, заставить голодать). И чем реже «лишается пищи» подопытное животное, тем меньше будет значить для него корм.

Скиннер считал, что нет необходимости обсуждать внутреннее состояние животного (или человека). Если бы мы знали историю подкреплений данного животного, то наверняка смогли бы определить, какие «стимулы» имеют для него положительную или отрицательную значимость. Это довольно скупой довод. Невозможно узнать «историю подкрепления» животного, особенно если речь идет о сложном и долго живущем организме, например о человеке. Заявление вроде «вы должны знать все, что когда-либо происходило с этим животным» похоже на утверждение ярого детерминиста о том, что «если бы человек знал положение и импульс каждой частицы во Вселенной в данную минуту, он мог бы определить все будущие положения и импульсы». Людям не дано знать все существующие положения и т. д.: проблемы измерения непреодолимы, и принцип неопределенности делает это в любом случае невозможным. Точно так же у нас нет доступа к «истории подкрепления». К тому же, получив этот доступ, мы изменили бы саму историю. (Я не навязываю психологической науке принцип формальной неопределенности; просто надеюсь, что приведенная аналогия будет вам полезна).

Скиннер изучал этот вопрос, проводя очень простые опыты, в которых контекст определяла исключительно непосредственная история подкрепления. Из-за этого «неявного» ограничения он обошел вниманием главный вопрос и сделал неуместные обобщения. Не имело значения, что крыса-самец перенял от своей матери полгода назад, если его можно было надолго «лишить пищи» сейчас. (Кратковременное) голодание перевешивало индивидуальные особенности крыс – по крайней мере, в рамках проводимого опыта, – и поэтому последние можно было спокойно проигнорировать. То есть если морить людей голодом, можно с уверенностью утверждать, что их желание насытиться сильно возрастет. Однако даже в этом крайнем случае невозможно точно предсказать, как проявится это желание и какие (этические) соображения могут сыграть здесь промежуточную или даже определяющую роль. Александр Солженицын обратил внимание на этот феномен, когда отбывал заключение в одном из лагерей ГУЛАГа:

На лагпункте Самарка в 1946 году доходит до самого смертного рубежа группа интеллигентов: они изморены голодом, холодом, непосильной работой и даже сна лишены, спать им негде, бараки-землянки еще не построены. Идут они воровать? Стучать? Хнычут о загубленной жизни? Нет! Предвидя близкую, уже не в неделях, а в днях, смерть, вот как они проводят свой последний бессонный досуг, сидя у стеночки: Тимофеев-Рессовский собирает из них «семинар», и они спешат обменяться тем, что одному известно, а другим нет, – они читают друг другу последние лекции. Отец Савелий – «о непостыдной смерти», священник из академистов – патристику, униат – что-то из догматики и каноники, энергетик – о принципах энергетики будущего, экономист (ленинградец) – как не удалось, не имея новых идей, построить принципы советской экономики. Сам Тимофеев-Рессовский рассказывает им о принципах микрофизики. От раза к разу они не досчитываются участников: те уже в морге…

Вот кто может интересоваться всем этим, уже костенея предсмертно, – вот это интеллигент![54]

Прошлый опыт – учение – не просто определяет условия, скорее он точно обозначает природу системы взглядов или контекста, которые будут использоваться при анализе данной ситуации. Такая «осмысленная система взглядов» выступает посредником между учением прошлого, настоящим опытом и желаемым будущим. Этот посредник является действительным объектом научного исследования – явлением настолько же реальным, насколько реально нечто абстрактное, – и гораздо более простым и доступным, чем стандартная необъяснимая (и в любом случае неизмеримая) «суммарная история подкрепления». Система взглядов, на которую оказывает влияние учение, определяет значимость текущего опыта. Она показывает, что́ в данное время и в данном месте можно определить как хорошее, плохое или безразличное. Более того, умозаключения о природе системы взглядов, управляющей поведением других (то есть взгляд на мир глазами другого), порой приносят более полезные результаты, позволяют делать более широкие обобщения (как бы заглянуть другому в душу) и требуют меньше ресурсов познания, чем попытки как следует понять отдельную «историю подкрепления».

Как отмечали ранние бихевиористы, валентность, или значимость, может быть положительной или отрицательной. Однако положительное и отрицательное не являются противоположными концами континуума – во всяком случае, не в прямом смысле[55]. Эти два «состояния» скорее самостоятельны и перпендикулярны, хотя, возможно, взаимно тормозят друг друга. Кроме того, положительное и отрицательное – понятия непростые: каждое из них может быть так или иначе разделено на составляющие по крайней мере один раз. Вещи, имеющие положительную оценку, могут приносить удовлетворение или многое обещать (то есть выступать в качестве завершающего или стимулирующего вознаграждения[56]). Как уже было сказано ранее, многие вещи, приносящие удовлетворение, можно в буквальном смысле потреблять. Пища, например, является завершающей наградой для голодного, а это означает, что в данных обстоятельствах она расценивается как удовлетворение. Точно так же вода удовлетворяет человека, измученного жаждой. Сексуальный контакт вознаграждает тех, кому не хватает интимной близости, а тепло радует оставшихся без крова. Иногда нас удовлетворяют или вознаграждают более сложные стимулы. Все зависит от того, чего мы хотим в данную минуту и как проявляется это желание. Если мягко отругать человека, который ждет жестокого избиения, он вполне может почувствовать облегчение, то есть технически отсутствие ожидаемого наказания вполне может послужить наградой (именно такое поощрение часто выбирают тираны). В какой бы форме ни было получено удовлетворение, оно вызывает чувство насыщения, спокойствия и убаюкивающего удовольствия. Действия, направленные на достижение этой конкретной цели, (временно) прекращаются, хотя поведение, подкрепленное удовлетворением, с большой вероятностью повторится в будущем, когда инстинктивное или осознанное желание возникнет вновь.

Обещания также положительны. Но они указывают скорее на потенциал, чем на реальный результат, и поэтому имеют более абстрактную значимость. Обещание – это намек на завершающее вознаграждение или удовлетворение.

Они дают понять, что вы непременно получите желаемое или достигнете цели в будущем. Однако более абстрактное качество обещаний не делает их чем-то вторичным или заведомо усвоенным, как когда-то считалось. Наша реакция на будущее удовлетворение зачастую является такой же основной или первичной, как отклик на само удовлетворение. Обещания (намеки на удовлетворение) технически считаются поощрительным вознаграждением, потому что они стимулируют движение вперед – что, по сути, является стремлением к месту, в котором, судя по намеку, будет получено удовлетворение[57]. Сигналы удовлетворения, как правило, сопровождают любопытство[58], надежда[59] и приятное возбуждение (эти эмоции также связаны с последующим движением вперед)[60]. Действия, которые приносят обещания, со временем повторяются все чаще (как и поведение, вознаграждаемое удовлетворением)[61].

Вещи, имеющие отрицательную оценку, зеркально отражают воздействие их положительных аналогов. Они либо ведут к наказанию, либо сулят угрозу[62]. Все наказания – разнообразная группа стимулов или контекстов, описанная ниже, – по-видимому, имеют одну общую особенность (по крайней мере, с точки зрения теории, изложенной в этой книге). Они указывают на временную или окончательную невозможность применения одного или нескольких средств либо достижения одной или нескольких желанных целей. Некоторые факторы почти повсеместно воспринимаются как наказание, потому что их появление указывает на снижение вероятности осуществления практически всех мыслимых планов. В присутствии этих раздражителей вы едва ли сможете получить удовлетворение или достичь желанных целей в будущем. Сюда относится большинство вещей или ситуаций, которые приводят к телесным увечьям. В более общем плане наказаниями можно считать непроизвольные состояния лишения (пищи, воды или комфортной температуры[63], социальных контактов[64]); состояния разочарования[65] или фрустрации[66] (то есть отсутствие ожидаемого вознаграждения[67]), а также возбудители, достаточно мощные, чтобы нанести удар по устоявшимся системам, которые с ними сталкиваются. Наказания останавливают действие либо побуждают к отступлению или бегству (перемещению в обратном направлении)[68] и порождают эмоциональные состояния, известные как страдание или обида. Поведение, за которым следуют наказание и страдание, обычно со временем прекращается, то есть его частота угасает[69].

Угрозы также имеют отрицательную значимость. Как и обещания, они подразумевают возможность, но при этом сулят наказание, боль и страдание. Угрозы – намеки на наказание – это стимулы, указывающие на повышенную вероятность наказания и боли[70]. Как и обещания, угрозы абстрактны и при этом не всегда вторичны или заведомо усвоены[71]. Существуют угрозы, которые мы «определяем на уровне рефлексов». Эти неожиданные явления заставляют нас остановиться и почувствовать тревогу[72]. Возможно, так же действуют некоторые «врожденные возбудители страха», например змеи[73]. Поведение, из-за которого мы получаем намек на наказание и чувствуем тревогу, обычно со временем прекращается (как и действия, которые приводят к немедленному наказанию)[74].

Проще говоря, удовлетворение и его сигналы хороши; наказания и угрозы плохи. Мы склонны двигаться вперед[75] (надеяться, радоваться, познавать новое), а затем потреблять (есть, пить, заниматься любовью), когда нас окружают хорошие вещи и события. Сталкиваясь с тем, что нам не нравится, мы останавливаемся (и чувствуем тревогу), затем отступаем, движемся назад (и страдаем от боли, разочарования, фрустрации, одиночества). В самых обычных ситуациях, когда люди заняты чем-то привычным и знают что делать, этих основных ориентиров достаточно. Но реальность зачастую оказывается сложнее. Если бы вещи или ситуации были однозначно положительными или отрицательными, хорошими или плохими, нам не пришлось бы выносить суждений; не пришлось бы думать о своих поступках, о том, как и когда нужно начать вести себя по-другому, – в действительности нам вообще не пришлось бы думать. Однако мы постоянно сталкиваемся с амбивалентностью смысла, то есть с проблемой двусмысленности бытия. Вещи или ситуации могут быть плохими и хорошими одновременно, а также хорошими (или плохими) с абсолютно разных точек зрения[76]. Например, кусок торта хорош, если вы долго не ели или голодали. Этот же торт плох, если вы хотите оставаться привлекательными, ведь для этого нужно поддерживать форму. Малыш, который только что опи́сался в постели, но уже умеет ходить на горшок, вполне может одновременно испытывать удовлетворение от физического облегчения и тревогу из-за ожидания реакции его близких на этот проступок. В этом мире за все приходится платить, и при оценке значения вещей следует учитывать затраты. Смысл зависит от контекста; контексты – те самые истории – отражают цели и желания. Не вступать в конфликт с окружением очень непросто. У нас много целей, много историй, много ви́дений идеального будущего, и погоня за одним часто мешает нам (или кому-то еще) получить другое.

Мы решаем проблему противоречия смыслов, оценивая вещи через призму наших историй. Эти истории – наши карты опыта и возможностей, которые можно перекраивать, ведь на их содержание влияют запросы нашего естества. Центральная нервная система человека состоит из множества «генетически связанных» автоматических подсистем, которые отвечают за биологическую регуляцию: поддерживают, к примеру, температуру тела, обмен веществ и уровень углекислого газа в крови. У всех этих подсистем своя работа. Если одна из них на какое-то время встанет, остановится вся «игра», возможно, навсегда. И больше не будет никаких свершений. Мы должны действовать (по необходимости), чтобы выжить. Однако это не означает, что все действия человека предопределены – по крайней мере, в упрощенном понимании. Рабочие подсистемы человеческого тела отвечают за инстинкты (жажда, голод, радость, похоть, гнев и т. д.). Но они не подчиняют себе поведение и не превращают нас в управляемых роботов. Они, скорее, влияют на наши фантазии и планы, меняют смысл намеченных целей, пересматривают их важность, дорисовывают картину идеального будущего (задуманного в сравнении с невыносимым на сегодняшний день настоящим).

У каждой базовой подсистемы есть особый, уникальный образ того, что представляет собой идеал, – образ самой важной цели здесь и сейчас. Если человек несколько дней голодал, скорее всего, в желанном (ближайшем) будущем он увидит щедро накрытый стол. Если женщина умирает от жажды, она будет мечтать о стакане воды. Все люди относятся к одному биологическому виду, поэтому мы склонны соглашаться в том, что следует считать ценным (по крайней мере, в общих чертах и в определенном контексте). По сути, мы можем с некоторой долей вероятности определять, что отдельная личность (и отдельная культура) считает желанным в то или иное время. Кроме того, мы можем повысить точность оценок с помощью программируемых ограничений (поскольку они определяют контекст толкования). И все же мы не можем сказать наверняка, чего именно хочет человек, находящийся в гуще повседневных событий.

Еще сложнее оценивать значимость вещей или ситуаций, когда достижение одной биологически обусловленной цели мешает достижению другой[77]. Чему отдать предпочтение, если мы одновременно хотим интимной близости и чувствуем вину или если нам холодно, страшно и хочется пить? Что, если единственный способ добыть пищу – украсть ее у такого же голодного, слабого и зависимого? Что управляет нашим поведением, когда желания вступают в противоречие, то есть когда получение одного блага означает потерю другого или утрату нескольких вещей? В конце концов, нет никаких оснований полагать, что в тот или иной момент все наши подсистемы единогласно выберут наиболее желанное благо. Из-за невозможности легко прийти к согласию люди от природы склонны к внутренним противоречиям и связанным с ними эмоциональным выплескам. Чтобы разрешить конфликт, мы манипулируем своим окружением и убеждениями. Мы меняем себя или вещи вокруг нас, стараясь чаще получать удовлетворение, обрести больше надежды, уменьшить боль и страх.

Именно высшие корковые системы – филогенетически более поздние, более продвинутые исполнительные[78] отделы головного мозга – должны выносить суждения об относительной ценности желанных состояний (и таким же образом определять надлежащий порядок применения нужных средств[79]). Эти системы должны наилучшим образом учитывать все оттенки желания и определять верный способ его выражения. Мы принимаем решения о том, что считать ценным, каждый час и каждую минуту. Веское право голоса здесь имеют неврологические подсистемы, ведь они поддерживают в нас жизнь и полностью отвечают за гармоничность существования (у каждой из них своя зона ответственности). Чтобы единое государство, которым является человек, процветало, все его части должны работать слаженно. Поэтому игнорировать одно благо – значит рисковать всем. Игнорировать требования одной жизненно важной подсистемы, – значит несправедливо угнетать ее. Через какое-то время она возвысит голос, овладеет нашими помыслами и сделает будущее непредсказуемым. Поэтому «верные пути» следует выбирать общим голосованием: надо прислушиваться ко всем представителям нашего внутреннего сообщества, то есть базовой физиологии. Кроме того, на индивидуальные эмоциональные состояния и побуждения влияют оценки и действия других людей, поскольку, живя в обществе, мы преследуем личные цели. Значит, когда наши потребности – и потребности других – будут удовлетворяться одновременно, мы достигнем той самой общей цели, ради которой работают высшие системы человека. Эта благородная цель, к которой мы все в идеале стремимся, есть не что иное, как сложный (и часто размытый) образ Земли обетованной. Эта «карта», эта история – эта система взглядов, или контекст толкования, – представляет собой картину (идеального) будущего, неизбежно сопоставляемого с (невыносимым) настоящим. В ней также записаны четкие планы превращения последнего в первое. Изменчивые смыслы, наполняющие нашу жизнь, по своей природе зависят от четкой структуры этого контекста толкования.

Люди выбирают то, что лично они должны ценить, из того, что все они ценить обязаны