Она пробуждала истинную страсть, требовавшую удовлетворения, – и вместе с тем излучала очаровательную слабость, так, что ее хотелось защитить и поддержать.
Женни фон Вестфален была одной из самых желанных молодых женщин Трира. Разумеется, были в здешних краях и другие красотки, из куда более богатых и знатных семей, чьи отцы считались истинными аристократами и, так сказать, возглавляли рейтинги местной знати. Нет сомнений и в том, что среди этих молодых девиц были гораздо более привлекательные особы. Тем не менее все сходились во мнении, что именно в дочери барона фон Вестфалена удивительным и наиболее ярким образом сочетались редкая красота, остроумие, блестящий интеллект и достойное социальное положение среди местной аристократии, в чей круг входили как родовитые дворяне из уважаемых и старинных семей, так и недавно приобретшие титул нувориши.
Ее отец, Людвиг фон Вестфален, был советником правительства Трира, что делало его одним из самых влиятельных горожан, а кроме того – одним из самых высокооплачиваемых городских чиновников {2}. Трир с его населением в 12 тысяч человек напоминал сказочную деревеньку, раскинувшуюся на берегах Мозеля.
Отец Людвига получил свой титул за участие в Семилетней войне. Женился он на дочери министра шотландского правительства, который был потомком графов Аргайл и Ангус {3}. Именно от своей бабушки-шотландки Женни унаследовала зеленые глаза и прекрасные каштановые волосы, а также неукротимый и мятежный дух, придававший ее чертам столько огня.
Арчибальд Аргайл был известным борцом за независимость Шотландии, казненным в Эдинбурге; другой предок, не менее известный реформатор Джордж Уишарт, был сожжен там же на костре {4}. В 1831 году 17-летняя Женни, весьма далекая от политических сражений, блистала на балах в Трире, в кругу других красавиц с их шуршащими пышными платьями и искусными прическами. Молодые люди наперебой старались пленить прекрасных дам, щеголяя короткими сюртуками и изысканными манерами, но более всего – своим богатством. Это тоже был рынок – рынок, на котором покупали и продавали выгодные партии, и юная Женни, танцуя с очередным партнером, была прекрасно осведомлена о своей цене. Внешность и социальное положение шли рука об руку, и бархатные платья безошибочно выделяли аристократок вроде Женни в мерцающем полумраке бального зала {5}.
В апреле того года в письме родителям сводный брат Женни Фердинанд подробно перечислил всех претендентов на руку сестры, но отметил, что Женни не торопится с выбором {6}. Однако все изменилось уже летом. Женни познакомилась с молодым лейтенантом Карлом фон Паннвиц; во время одного из свиданий охваченный страстью молодой человек бурно объяснился в любви и попросил ее руки. К удивлению родителей и заботливого брата, Женни ответила согласием. Впрочем, этот ответ был дан в порыве чувств, свое поспешное решение она сама отменила через несколько месяцев, бросив вызов принятым нормам приличия и разорвав помолвку {7}. По Триру поползли слухи о скандале. Супруга Фердинанда Луиза в октябре писала, что Женни замкнулась, почти не выходит в свет, ни с кем не общается, а ее отец старается замять скандал и положить конец этим отношениям {8}.
Однако уже к Рождеству Женни оправилась от всех потрясений, и вся семья казалась счастливой и позабывшей инцидент с неудачной помолвкой. В письме к своим родителям Луиза описывает свой шок и недоумение от того, что она назвала «неуместно праздничным настроением в доме Вестфаленов». Вероятно, Женни вообще не испытывала никаких чувств к несчастному лейтенанту, иначе она воспротивилась бы столь очевидной радости со стороны домашних, хотя бы из простого сочувствия и симпатии к отвергнутому жениху. Сколько же времени должно пройти, чтобы на место господина фон Паннвица явился другой претендент? Женихи, вероятно, слегка опешили, узнав о печальной судьбе своего предшественника {9}.
Разорвав официальную помолвку, Женни тем самым на время победила основного демона, терзавшего ее сверстниц, – демона законного брака. Она вновь вернулась в свет, однако долгое время с ее именем не связывали ни одного мужчину; даже сплетен о семье Вестфален в связи с этим не появлялось. Вместо поисков мужа Женни окунулась в иной мир: под руководством собственного отца она начала учиться, активно знакомясь с трудами немецких романтиков и французских социалистов-утопистов. Более всего ее привлекали первые – немецкие писатели, музыканты и философы {10}.
Их идеалом была жизнь ради высоких идей, они отвергали всякое насилие над личностью, все, что означало бы несвободу. Высшим благом для них было творчество, оно и стало новой философией. Искусство провозглашалось наилучшим способом взаимодействия людей в обществе. Успех необязателен, главное – следовать за своей мечтой, своими идеалами, невзирая на то, чего это может стоить {11} творцу. Важнее внешнего блеска становился внутренний, духовный, божественный свет {12}.
Для Женни, все еще пытавшейся пережить свой маленький бунт против помолвки и нежеланного брака (а по тем временам его и маленьким не назовешь, скорее – настоящей революцией), романтизм казался героическим и волнующим мировоззрением; было в нем и то, что особенно привлекало молодую девушку в связи с ее личными обстоятельствами: некоторые из романтиков горячо поддерживали идею равноправия женщин с мужчинами. Немецкий философ Иммануил Кант провозгласил: ни один человек, зависмый от другого человека, не может считаться человеком в полной мере, он теряет свое «я» {13} и превращается в вещь. Подобное утверждение напрямую касалось женщин, которые испокон века считались собственностью – сначала своих отцов, а потом мужей. Романтики предлагали полную свободу для всех, мужчин и женщин в равной степени; свободу не только от социальных условностей и жестких ограничений, но в конечном итоге – свободу от правителей, владеющих людьми на протяжении многих столетий на основании их собственного утверждения, что они – наместники Бога на земле.
К тому времени, как в феврале 1832 года ей исполнилось 18, Женни фон Вестфален полностью погрузилась в эти уроки; одновременно мир вокруг нее все отчетливее разделялся на два больших лагеря. Сторонники одного из лагерей мечтали о свержении правителей, другие защищали их всеми возможными способами, стремясь сохранить статус кво. Это разделение было заметно даже внутри семьи фон Вестфален: будучи прусским чиновником, отец Женни боготворил графа Клода Анри де Сен-Симона, родоначальника французского социализма {14}. Пристрастия отца захватили и дочь, хотя барон фон Вестфален вряд ли мог предположить тогда, к чему это приведет. Он давно уже исповедовал кредо равенства и братства. Ему было 8 лет, когда Наполеон захватил Западную Пруссию. Здесь хорошо помнили и самого Наполеона, и его Кодекс, и уроки Французской революции – равенство всех перед законом, права человека, веротерпимость, отмена крепостного права и единая система налогообложения достались Пруссии в наследство от Франции {15}.
Однако французское влияние в Западной Пруссии выходило далеко за рамки социального устройства, оно ощутимо влияло на будущее страны в целом. Французские революционеры и философы Просвещения верили в то, что человеку изначально присущи доброта и стремление к благим целям, что люди немедленно начнут создавать лучшее, справедливое общество, едва только освободятся от тирании тех, кто подчиняет их себе {16}. В этом новом свободном обществе все достижения будут оцениваться по заслугам, а не по праву рождения – доктрина, весьма привлекательная для нового, стремительно разрастающегося класса капиталистов-промышленников {17}. Тем не менее, как всегда бывает при насильственном введении иностранных законов и порядков, граждане порабощенной страны – Пруссии – вели долгую и непрекращающуюся борьбу против французов. В 1813 году Людвиг, бывший одним из агитаторов Сопротивления, был осужден за государственную измену и приговорен к двум годам заключения в саксонской крепости. Правда, очень скоро он был освобожден – Наполеон потерпел поражение при Лейпциге. Хотя он и выступал против французов, мировоззрение его практически не изменилось, как и у многих его соотечественников {18}.
В 1830 году из Франции вновь пришли отзвуки беспорядков. Июльское восстание закончилось свержением короля Карла X, который проигнорировал требования новой буржуазии: банкиров, чиновников и промышленников, чья власть зиждилась на деньгах, а не на титулах и землях. Король попытался отменить реформы своего предшественника, пытавшегося дать народу хотя бы ограниченный вариант Конституции {19}. Карл был низложен, а вместо него на трон взошел «гражданин-король» Луи-Филипп, которого историк Алексис де Токвилль характеризовал как человека, «стремящегося совместить страсть к революции и любовь к материальным благам» {20}. Буржуазия и средний класс по всей Европе были воодушевлены воцарением этого монарха, поскольку видели в нем реальную возможность увеличения своих капиталов и усиления влияния на французскую экономику. Поклонники политики Луи-Филиппа выходили на улицы и требовали реформ. Восстания прокатились по всей Европе. Наиболее жестко волнения были подавлены в Польше, однако были и победы: Бельгия обрела независимость от Голландии, во многих странах произошли значительные изменения на среднем государственном уровне, на этой арене появились совершенно новые игроки. Прежде всего, к таковым следовало отнести буржуазию, провозглашавшую главенство либерального, индустриально ориентированного общества {21}. Кроме того, быстро оформлялся многочисленный, но игнорируемый ранее класс – пролетариат, чьими руками на самом деле и создавалось это самое индустриальное общество. Наконец, Французская революция вывела вперед социалистов, политическое движение представителей среднего класса, провозглашавшее, что человек является членом единого общества и потому несет определенные обязанности перед своими собратьями {22}.
В своих ранних проявлениях социализм был вполне добропорядочной философией, приемлемой для христианской, католической Франции, однако за ее пределами нарастающий вал требований реформ внушал правительствам все большую тревогу. Правители Германии, напуганные беспорядками, обрушили на протестующих жестокие репрессии. В результате 39 немецких государств и областей, в первую очередь Австрия и Пруссия, объединились в Германский союз; двери в свободу захлопнулись с решительным лязгом, пресекая возможность созидания нового общества. Знать не желала уступать ни крупицы своих привилегий.
Тем не менее группа, назвавшаяся «Молодой Германией», продолжает агитационную работу среди населения, большая часть которого чувствует себя обманутой прусским королем Фридрихом Вильгельмом III, который еще 15 лет назад, во время борьбы с Наполеоном, посулил народу Конституцию {23}. Тогда люди откликнулись на его призыв сражаться, буржуазия вложила свои деньги в эту борьбу, поддержав обедневшую и не располагающую средствами аристократию, и Наполеон был разгромлен. Однако Бундестаг, выбранный после 1815 года, состоял исключительно из принцев и королей; как назвал его один из обозревателей, «общество взаимного страхования правителей-деспотов» {24}. Они увековечили память павших за свободу страны мраморными статуями, но даже и пальцем не шевельнули, чтобы провести в жизнь реальные социальные реформы {25}. Более того, члены нового правительства использовали свои полномочия для дальнейшего подавления инакомыслия и ограничения свобод {26}. Начались аресты и преследования агитаторов и активистов протестного движения {27}.
Сводный брат Женни фон Вестфален Фердинанд был на 15 лет старше сестры. Его родила первая жена барона, Лизетт. Во взглядах Фердинанд был столь же консервативен, насколько либерален был его отец. В 1832 году Фердинанд увлеченно строил свою карьеру в прусском правительстве и гордился тем, что служит королю. Отец же с не меньшим увлечением изучал труды тех самых социалистов, против которых так активно действовало прусское правительство. Людвиг фон Вестфален хорошо расслышал знакомый призыв своей юности: «Свобода – Равенство – Братство».
Он видел, что теория социалистов подтверждается на практике – число бедняков в Трире резко возросло, не в последнюю очередь в результате торговых и налоговых реформ. По некоторым данным, к 1830 году каждый четвертый житель зависел исключительно от благотворительности, обострились и все социальные «болезни», напрямую связанные с нищетой: воровство, попрошайничество, проституция и инфекционные заболевания {28}.
Людвиг был уверен, что общество не должно оставлять людей на произвол судьбы, он чувствовал свою ответственность за их страдания. Он начал горячо пропагандировать свои идеи, излагая их всем, кто готов был его слушать. Помимо Женни, самым внимательным слушателем оказался один юноша, сын коллеги барона.
Юношу звали Карл Маркс {29}.
В 1832 году Марксу было 14 лет, и он учился в государственной гимназии Фридриха-Вильгельма вместе с младшим сыном Людвига, Эдгаром. Хотя юный Карл показывал отличные успехи в греческом, латыни и немецком, математика и история у него хромали; он вообще почти не выделялся среди одноклассников {30}. Он немного шепелявил и оттого был застенчив {31}. Под руководством Людвига он страстно увлекся литературой, особенно Шекспиром и великими немецкими романтиками Шиллером и Гёте. Кроме того, Маркс постепенно впитывал идеи социалистов-утопистов, труды которых в те годы читались им с не меньшим интересом, чем пламенные стихи и пьесы. 62-летний Людвиг и его юный друг бродили по холмам над широким и томным Мозелем, углублялись в величественный сумрак сосновых лесов – и обсуждали новые идеи. Позднее Маркс вспоминал то время как счастливейшее в своей жизни. К нему, как к равному, относился взрослый, образованный человек, аристократ и интеллектуал {32}. В свою очередь Людвиг тоже был рад этим беседам и ценил их, поскольку они продолжались несколько лет. Возможно, поначалу он был несколько удивлен живостью этого юного ума, поскольку знал о весьма невеликих успехах Маркса в гимназии, но удивляться на самом деле было нечему: на протяжении нескольких веков, с XIV столетия, со времен средневековой Италии, генеалогическое древо семьи Маркс с обеих сторон включало имена самых известных раввинов Европы. Если Вестфален происходил от прусских и шотландских воинов, то Маркс был потомком иудейских мыслителей, чей авторитет в религии распространялся и на политику.
В Трире раввины из рода Маркс жили с 1693 года {33}. Один из них, предок отца Маркса, Иешуа Гешель Львов, в 1765 году, за несколько лет до американской войны за независимость и более чем за два десятилетия до Французской революции, написал трактат «Респонса: Лик Луны», в котором проповедовал демократические принципы. Репутация его была столь высока и безупречна, что ни одно решение в еврейском сообществе не принималось без его согласия. Дед Карла Маркса, Мейр Халеви, умерший в 1804 году, был известен в Трире уже как Маркс Леви, а став главным раввином Трира, окончательно принял фамилию Маркс. Семейная традиция продолжилась и при Карле – его дядя Самуил был главным раввином Трира до 1827 года, а дед по материнской линии – раввином Нимвегена в Голландии {34}. Обязанности раввинов включали в себя духовные наставления и практическую помощь членам сообщества, и в годы социальных потрясений именно раввины становились едва ли не единственной реальной властью для всех городских иудеев {35}.
До и после французской оккупации на евреев смотрели с недоверием, а то и попросту враждебно. Они всегда считались изгоями в христианском мире. Однако в период с 1806 по 1813 год, когда страна находилась под контролем французов, евреи впервые узнали, что такое равенство. Отец Карла, Гешель Маркс, с умом воспользовался этой передышкой – и получил юридическое образование, став первым евреем-юристом в Трире, заняв достойное место в городском сообществе и даже возглавив местную ассоциацию адвокатов в качестве ее президента {36}.
Он, как и Людвиг фон Вестфален, был скорее французом по убеждениям, нежели пруссаком. Он знал наизусть Вольтера и Руссо {37}, и несомненно, что будущее он хотел видеть их глазами, представляя людей свободными от страхов и предрассудков – например, тех, которые не позволяли евреям получать образование и занимать государственные должности. Однако после поражения Наполеона в 1815 году прусское правительство аннулировало права, предоставленные евреям, и вновь запретило им занимать государственные должности. Годом позже последовал запрет заниматься адвокатурой. Только три человека в Пруссии, в самой западной ее части, пострадали от этого запрета, Гешель Маркс был одним из них, и это обстоятельство повлияло на его решение сменить вероисповедание. Выбор был непрост: креститься и продолжать профессиональную деятельность – или остаться евреем {38}. Гешель выбрал профессию. В 1817 году, в возрасте 35 лет, Гешель Маркс стал лютеранином по имени Генрих Маркс {39}.
К этому времени он был уже три года женат на Генриетте Пресбург. Она не получила образования и не была особенно умна, но происходила из богатой и влиятельной семьи голландских евреев. У семейной пары уже было двое детей, а еще через год, в 1818-м, родился мальчик, которого назвали Карлом {40}. К чести Генриетты надо сказать, что пока были живы ее родители, вере предков она не изменила, крестившись сама и крестив детей только в 1824 году {41}, да и тогда это было сделано исключительно из практических соображений. Карл, которому исполнилось 6 лет, не смог бы посещать публичную школу, будучи евреем {42}.
Таким образом, юный Карл рос в буквальном смысле слова на оживленном перекрестке нескольких культур и конфессий. Лютеранско-еврейская семья, преимущественно католическое окружение в городе – и воспитание, полученное от двух незаурядных мужчин, отца и наставника, которые служили прусской короне, неукоснительно выполняя все ее репрессивные законы, но втайне поклонялись французским философам-вольнодумцам, проповедовавшим идеи свободы и равенства, а в случае с Вестфаленом – еще и первым социалистам {43}.
Многие биографы утверждают, что Вестфалены и Марксы были соседями. Действительно, в год рождения Карла Марксы жили всего в нескольких улицах от особняка семьи фон Вестфален. Однако позже, в 1819 году, они переехали в небольшой домик на Симеонштрассе, недалеко от оживленного городского рынка и совсем рядом с массивным темным зданием Порта Нигра, чьи мрачные стены, казалось, вот-вот рухнут под тяжестью своего шестнадцативекового возраста.
Вестфалены жили на юге города, на Нойштрассе, недалеко от реки, в высоком доме с элегантными узкими окнами, ясно дававшем понять, что это – жилище богатых и знатных людей.
Два дома – два мира, разделенных огромной дистанцией. Дом Вестфаленов сверкает роскошью, здесь на семейных праздниках читают вслух Гомера, Данте и Шекспира, а на латынь и французский переходят так естественно, словно это родные языки собравшихся. Гостей развлекают остроумными скетчами и чтением стихов, а многочисленная прислуга тем временем накрывает столы – и эти изысканные застолья длятся до глубокой ночи, когда тишину ночных улиц нарушает грохот разъезжающихся экипажей {44}.
Какой контраст с домом Марксов, где к 1832 году было уже 8 детей. Отец Карла – интеллектуал и книгочей, он редко разговаривает, предпочитая проводить время за книгой. Мать по-прежнему плохо говорит по-немецки, с сильным голландским акцентом. Она не вхожа в светское общество Трира, и все ее интересы касаются исключительно нужд семьи. Это дом, полный любви – но радостным и процветающим его не назовешь. Генрих много работает, и у семьи появляется возможность купить два небольших виноградника – однако достатка так и нет. Карл уважает отца, хотя и частенько идет против его воли и советов. А вот с любящей матерью отношения у него с детства довольно напряженные. Похоже, именно ее он обвиняет в той мрачной атмосфере, что наполняет их дом {45}.
И все же, несмотря на различия между двумя семьями, их жизни странным образом переплетены. Людвиг фон Вестфален и Генрих Маркс – протестанты и входят в одну и ту же небольшую – около двух сотен человек – протестантскую общину. Равны в социальном и профессиональном смысле.
Карл Маркс и Эдгар фон Вестфален – одноклассники. Эдгар на самом деле был лучшим другом Маркса в школе. Софи Маркс, старшая и самая любимая сестра Карла, дружит с Женни фон Вестфален {46}.
Дети часто посещают то один дом, то другой, и вполне возможно, что впервые Женни обращает внимание именно на школьного товарища своего брата – а не на ученика своего отца. Эдгар был на 5 лет младше девушки, и кроме того, он – единственный ее единокровный брат. Как она признавалась много лет спустя в письме к подруге, «он был кумиром моего детства и отрочества, единственным верным другом и компаньоном» {47}.
Эдгар был симпатичным юношей с правильными чертами лица и густыми волосами. Обликом он походил на молодого поэта, однако особенным интеллектом не блистал, и его мальчишеские выходки часто бывал безрассудны, к тому же он был сильно избалован родителями и старшей сестрой. Усидчивого, дисциплинированного Карла сочли хорошей компанией для молодого фон Вестфалена. Как бы там ни было, с подачи Эдгара Карл довольно быстро сделался частым и желанным гостем в семье барона, а вскоре и его первым учеником. Людвиг обратил внимание на пытливый ум мальчика и оценил его блестящие умственные способности. Возможно, и Женни не осталась равнодушна к молодому человеку, которого так высоко ценили два самых любимых ее мужчины.
В 1833 и 1834 годах кампания правительственных репрессий приблизилась вплотную к обеим семьям. До этого момента школы в Пруссии были практически свободны от влияния и надзора властей, поскольку основной упор делался на изучение идей немецкой философии (таким образом правительство надеялось ослабить влияние французских идей – укрепляя отечественную философию) {48}. Однако после смерти в 1831 году величайшего немецкого философа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля некоторые его последователи ступили на опасную территорию, делая основной упор на ту часть его трудов, где говорилось о неизбежности перемен. Прусские чиновники встревожились и начали контролировать школы и университеты, чтобы искоренить радикализм. Радикально настроенные круги трактовали «изменения по Гегелю» исключительно в политическом смысле {49}. Согласно секретному правительственному отчету, некоторые учителя в школе Маркса были замечены в излишнем либерализме, а студенты и учащиеся читали запрещенную литературу и писали революционные памфлеты. В итоге один из студентов был арестован, а популярный в Трире директор гимназии уволен со своего поста {50}.
В самый разгар этих событий Генрих Маркс выступил с речью, направленной против политики правительства, в клубе, членом которого являлся и Людвиг фон Вестфален. Клуб «Казино» считался одним из самых респектабельных и эксклюзивных частных клубов, в стенах которого объединились военные, юристы и бизнесмены. На собрании в январе 1834 года встретились наиболее либеральные его члены. Генрих Маркс помогал организовать эту встречу и обратился к собравшимся с приветствием. Он «поблагодарил» императора за строгую диету, на которой он держит всех, желающих высказать свое мнение. Несмотря на то что Генрих говорил довольно искренне, его слова сочли чересчур ироничными и оскорбительными. Чиновники забеспокоились, заподозрив призыв к протесту против действий официальных властей. Несколько недель спустя в клубе прошло очередное собрание, и на этот раз речи (большинство которых было посвящено французскому восстанию 1830 года) стали поводом для запрещения «вольнолюбивых песен», в частности французской «Марсельезы», которую сочли прямым подстрекательством к мятежу против монархии и уравняли с вывешиванием красного флага (символа восстания). Чиновников тревожило не только то, что эти песни пели, но то, что текст этих песен знали наизусть даже так называемые «столпы общества», ранее считавшиеся вполне благонадежными гражданами. «Революционный дух» (по определению одного из офицеров, присутствовавшего на собрании) никак не мог служить основанием для увольнения или исключения из клуба, и потому за всеми членами была установлена слежка. Генрих Маркс попал под подозрение властей одним из первых {51}.
Карлу в это время было 16 лет. На юношу произвело огромное впечатление и увольнение любимого директора, и несправедливые обвинения в адрес отца. Легко себе представить, как бы он отреагировал на реальные репрессии. Если раньше понятия свободы и равенства перед законом были для него в большей степени абстрактными, то теперь юный Маркс столкнулся с реальным противодействием государства этим идеям. Карл Маркс видел бессилие человека перед государственной машиной, чувствовал на себе, каково это – быть униженным за свои убеждения, не иметь возможности противостоять этому унижению.
Биограф Маркса, Хэл Дрейпер, отмечает, что жесткий режим прусского государства привел к неожиданным последствиям – «революционерами стали вполне лояльные сторонники мягких реформ». Действительно, усилия правительства по подавлению любых разговоров о демократии и социализме лишь способствовали тому, что эти проблемы стали обсуждать в узком кругу, чуть ли не шепотом, но повсеместно: от школ до обеденного стола. Охвачен этими обсуждениями оказался почти весь социальный спектр. И чем больше эти проблемы обсуждались, тем менее «импортными», французскими становились сами понятия демократии и социализма; они превратись в собственно немецкие {52}.
В 1835 году в Трире выходит памфлет отца германского социализма, Людвига Галля. Общество в нем представлено разделенным на два больших лагеря: рабочих, которые производят все материальные блага, и правящего класса, который этими благами беззастенчиво пользуется {53}. Генрих Гейне становится самым популярным поэтом Германии, несмотря на запрет его произведений. Гейне переехал в Париж после того, как властями был выписан ордер на его арест (один из министров даже настаивал на казни) {54}, и его протестные стихи, описывающие эту принудительную ссылку, с энтузиазмом переписываются и копируются в школах и университетах, поскольку студенты составляют наиболее активную часть протестно настроенного населения.
Неудивительно, что в такой обстановке атмосфера в доме Вестфаленов постепенно накаляется.
Женни, Эдгар и Карл воспитывались не только на творчестве романтиков, которые были склоны лишь громко обличать несправедливость; они уже неплохо были знакомы и с трудами социалистов, которые перекладывали всю вину за социальные болезни общества на новую экономическую систему, вынуждающую фермеров уходить с их земли в город, а ремесленников – поступать на фабрики.
Германия по-прежнему отстает от Великобритании в промышленном развитии, но Рейнская область является самой развитой в индустриальном плане частью страны, и наглядным примером этого может служить появление новых богачей в Трире – и рост количества бедняков. Марксу достаточно было просто оглядеться вокруг, чтобы увидеть фигуры, которые отбрасывают тени…
В 1835 году семнадцатилетний Карл готовится к отъезду в университет. В школьном эссе, посвященном выбору будущей профессии, он удивительно вдумчиво рассматривает человеческое честолюбие, неумение адекватно оценивать свои способности из-за отсутствия жизненного опыта и то, что сам он называет «отношениями в обществе», из-за которых (точнее сказать, из-за социальной принадлежности своего отца) он заранее вынужден ограничивать круг своих интересов и устремлений. Завершая работу, Маркс пишет: Но ГЛАВНЫМ РУКОВОДИТЕЛЕМ, КОТОРЫЙ ДОЛЖЕН НАС НАПРАВЛЯТЬ ПРИ ВЫБОРЕ ПРОФЕССИИ, ЯВЛЯЕТСЯ БЛАГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, наше собственное совершенствование… Человеческая природа устроена так, что человек может достичь своего усовершенствования, только работая для усовершенствования своих современников, во имя их блага. Если человек трудится только для себя, он может, пожалуй, стать знаменитым ученым, великим мудрецом, превосходным поэтом, но никогда не сможет стать истинно совершенным и великим человеком… Если мы избрали профессию, в рамках которой мы больше всего можем трудиться для человечества, то мы не согнемся под ее бременем, потому что это – жертва во имя всех; ТОГДА МЫ ИСПЫТАЕМ НЕ ЖАЛКУЮ, ОГРАНИЧЕННУЮ, ЭГОИСТИЧЕСКУЮ РАДОСТЬ, А НАШЕ СЧАСТЬЕ БУДЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ МИЛЛИОНАМ, наши дела будут жить ТОГДА тихой, но вечно действенной жизнью, а НАД НАШИМ ПРАХОМ ПРОЛЬЮТСЯ ГОРЯЧИЕ СЛЕЗЫ БЛАГОРОДНЫХ ЛЮДЕЙ {55} [5].
В этого романтического бунтаря не могла не влюбиться Женни фон Вестфален. Романтический провинциальный юноша, почти мальчик, осмеливался объявить себя орудием усовершенствования целого мира; он воплощал в себе черты героев тех книг, что давал ей отец. Он был и Вильгельмом Мейстером Гёте, и Карлом фон Муром Шиллера, и Прометеем Шелли, прикованным к скале за то, что посмел бросить вызов тирании богов. Этот молодой человек был на четыре года младше ее – но уверенность била из него ключом, смелость была непомерна, он был абсолютно убежден в силе своего интеллекта (хотя и понятия не имел, куда эти самоуверенность и интеллект могут его завести)… одним словом, Женни нашла своего кумира.
Несмотря на все громче звучащие призывы к гендерному равенству, женщины с романтическими взглядами начала XIX века могли в лучшем случае надеяться стать опорой и поддержкой для мужчины, решившего воплотить в жизнь свои смелые мечты (и это потребовало бы от них почти полного самоотречения). Такой же путь ждал Карла и Женни. Доподлинно неизвестно, признались ли они друг другу в любви тем летом, перед отъездом Маркса из Трира в Бонн, но через год, в 1836-м, Женни фон Вестфален тайно согласилась выйти замуж за Карла Маркса.
Поставьте меня во главе армии, состоящей из таких же, как я, – и из Германии получится республика, по сравнению с которой Рим и Спарта будут выглядеть женскими монастырями.
Первый год Маркса в университете был буквально утоплен в алкоголе. Семнадцатилетний бунтарь, покинувший Трир с целью посвятить всего себя служению человечеству, снял самые дорогие апартаменты, доступные студенту в Бонне, вступил в университетский Клуб поэзии и стал президентом вполне буржуазного Клуба таверн. Он отрастил бородку и длинные растрепанные кудри, а однажды провел ночь в участке, куда был заключен за «пьяное буйство». Ему угрожал арест за ношение пистолета, и он дрался на саблях, вызывая на дуэли аристократов из другого, враждебного клуба. Маркс прекрасно проводил время со своими однокурсниками, воздавая дань исключительно шампанскому. Немногие письма, которые он посылал домой, содержали исключительно просьбы о деньгах, и он все глубже залезал в долги.
Это было несколько не то начало взрослой жизни, о котором отец Карла мечтал для своего сына. Карл был первым в семье, кто поступил в университет, и в день его отъезда, 15 октября 1835 года, вся семья в четыре утра отправилась на пристань провожать его. Он был старшим сыном, в нем воплотились все надежды на будущее, и отец надеялся, что Карл станет поддержкой и опорой, моральной и финансовой, для своей матери и пяти сестер. Отец мечтал, что Карл заложит первый камень в основание того, что впоследствии можно будет назвать наследием Генриха Маркса. Кроме того, Карлу предоставлялась возможность вырваться из тесного круга ортодоксальных еврейских традиций, и отец уже предвкушал, какие горизонты и широкие дороги откроются перед его сыном – от изучения закона до политики или литературы… {2} Гордясь своим сыном, Генрих Маркс написал ему в Бонн вскоре после того, как Карл начал учиться: «Я бы хотел видеть в твоем лице того, кем бы я мог стать, приди я в этот мир с твоими благоприятными перспективами. Ты можешь воплотить или разрушить мои самые сокровенные мечты» {3}.
Вряд ли Карл прислушался к этим словам на первом году учебы в университете. Студенческая жизнь поглотила его целиком. Он поступил на юридический факультет, записавшись на десять курсов в течение года. Влекли его философия и литература, кроме того, он открыл в себе и некоторый поэтический дар. Отца беспокоила такая активная жизнь молодого студента, и он писал Карлу: «Нет ничего более печального, нежели болезненный ученый» {4}.
Кроме того, он дружелюбно, но честно признавался, что не понимает поэзию Карла: «Короче говоря, дай мне хоть какой-то ключ к пониманию, ибо я признаю, что твои стихи – не для моего разума» {5}. Простодушно и лукаво спрашивал: «И разве дуэли так уж связаны с философией?» {6}
Время от времени Генрих приходил в ужас от непомерного эгоизма Карла. Он изо всех сил пытался понять сына, которого то и дело кидало в крайности: то он хотел быть адвокатом, то драматургом, то поэтом, то театральным критиком. Генрих и Генриетта умоляли сына проявить сдержанность, поберечь и собственное здоровье, и репутацию их семьи, а также, что немаловажно, их деньги.
Весной 1836 года Карл дрался на дуэли и серьезно повредил глаз. Это уже нельзя было назвать легким шрамом, украшающим мужчину, – это было серьезное ранение. И это обстоятельство вынудило родителей настаивать, чтобы Карл покинул Бонн и перевелся в более респектабельный и уважаемый Берлинский университет {7}. 22 августа 1836 года Маркса отпустили из Боннского университета, снабдив его рекомендательным письмом, в котором отмечались его незаурядные успехи в учебе, однако особо отмечалось невоздержанное поведение: «На один день он был взят под стражу на нарушение общественного порядка в нетрезвом виде в ночное время… Впоследствии в Кельне ему было предъявлено обвинение в незаконном ношении оружия». Впрочем, в пользу Карла говорило то обстоятельство, что он никогда не принимал участия в незаконных сборищах и не состоял ни в каких тайных организациях политического толка, что было характерно для студенчества тех лет {8}.
Женни фон Вестфален была хорошо осведомлена обо всех выходках Карла – ей подробно рассказывала обо всем подруга, Софи Маркс, никогда не забывавшая дополнять письма отца сердечными словами, полными любви и нежности к брату, известий от которого она всегда ждала с замиранием сердца. Приключения Карла для тихого Трира казались настоящей экзотикой. Даже то, что он бессовестно транжирил деньги родной матери, оправдывалось – ведь жизнь в гостинице наверняка не дешева.
Он не был дома всего десять месяцев, но если из Трира уезжал мальчик, то вернулся – мужчина, повзрослевший как физически, так и интеллектуально, духовно. Женни тоже изменилась. Ей исполнилось 22 года, и она была в расцвете своей красоты и очарования {9}. Встретившись, эти двое испытали неожиданное смущение и растерянность – хотя и знали друг друга много лет, и были не только хорошими друзьями, но еще и учениками одного учителя – отца Женни. В письме Карлу, вспоминая ту их встречу после разлуки, Женни пишет: «О, мой дорогой, как же ты взглянул на меня в тот раз! Как быстро отвел глаза – и то же самое сделала я, а затем ты снова посмотрел мне в глаза, и я не отвела взгляд. Так продолжалось до тех пор, пока мы оба не замерли – и уже не сводили друг с друга глаз…» {10}
Где-то в промежутке между августом и октябрем, когда Карл уезжает в Берлин, эти двое тайно обручились. Семья Маркса об этом знала, семья Вестфален оставалась в неведении. Со стороны родственников невесты наверняка последовали бы возражения – слишком многое их разделяло, начиная с возраста Женни (она была старше на 4 года) и заканчивая тем, что у Карла не было ни средств, ни внятного будущего. Однако самое большое, хотя и не называемое различие крылось в их социальном статусе. В жесткой иерархии прусского общества подобный союз считался почти немыслимым. Дочери аристократов, конечно, могли бы снизойти к более простым по происхождению молодым людям, но вряд ли кто-то из родителей легко согласился бы на подобную жертву. Кроме того, перед влюбленными стоял и вопрос религии. Несколькими годами позднее Карл Маркс яростно отреагировал на предположение, что его еврейское происхождение могло помешать их браку, но известно, что Маркса всю жизнь и друзья, и враги считали евреем. Маловероятно, чтобы даже немалые достижения Маркса-отца могли стереть память об этом из умов жителей Трира (в Рейнской области даже брак между католиками и протестантами считался спорным и с трудом приемлемым) {11}. Генрих Гейне, еврей по рождению, с большой неохотой отказавшийся от своей религии, называл смену вероисповедания «разменной картой в культуре Европы». Впрочем, даже и это не гарантировало согласия на брак {12}.
Карл и Женни, которых поддерживала только семья Маркс (Генрих Маркс говорил, что чувствует себя героем романтической новеллы {13}), решили пока держать помолвку в секрете и скрывать свои отношения до тех пор, пока родители Женни не сочтут их брак возможным. Сгорая от сдерживаемой страсти, Маркс отправился на пять дней в Берлин – на разведку. Он твердо решил старательно учиться и строить карьеру, чтобы показать себя независимым человеком, достойным стать мужем Женни {14}.
Со своей стороны, Женни просто ждала его. Она больше не была той пылкой семнадцатилетней девочкой, которая в порыве страсти дала согласие на брак с влюбленным в нее офицером и мгновенно разочаровалась, поняв, что ее привлекли в нем только внешность и умение хорошо танцевать. Карла она полюбила по-настоящему. Предвкушение той битвы, которую ей предстояло выдержать в обществе, лишь придавало остроты их отношениям.
Впрочем, они оба понимали: успехи Маркса в учебе лишь добавят ему очков в глазах родителей Женни и будут способствовать его блестящей карьере – а в том, что она будет именно блестящей, сама Женни не сомневалась. Нет сомнений, что и Маркс это понимал. Однако произошло то, что будет происходить с Марксом на протяжении всей его жизни: как только он чувствовал какое-то давление или был вынужден что-то делать против своего желания, его мгновенно начинал раздирать дух противоречия. В его жизни всегда будет еще одна непрочитанная книга, еще один невыученный язык, еще одна непокоренная вершина… В Берлине Маркс таких вершин нашел столько, что хватило бы на всю жизнь.
Во время первого семестра Маркс поддался тому, что один писатель романтически определил как «культ одинокого гения». Возможно, одной из причин этого стал Берлинский университет: он был почти в три раз больше Боннского, в нем учились две тысячи студентов; а может быть, и сам Берлин с его 300-тысячным населением. Это был второй по величине город Германского союза после Вены {15}. Возможно и то, что Маркс просто достаточно глубоко погрузился в академическую культуру. Берлинский университет был одним из самых выдающихся университетов Европы, в нем приветствовались самостоятельные научные изыскания {16}. Совокупность всех этих факторов, к которым примешивалась еще и тоска по Женни, превратили Маркса в ходячий призрак, о чем отец его писал с горечью и иронией: «…беспорядочные метания по всем областям знаний сразу, мрачная задумчивость при тусклом свете керосиновой лампы; он превращается в одичавшего ученого – вечно сидит в халате, с растрепанными волосами над книгами, вместо того чтобы посидеть с кружечкой пива; нелюдимый, переставший соблюдать все правила приличия… все силы тратящий лишь на бездумное и безумное обогащение собственной эрудиции…» {17} Генрих умолял сына встряхнуться, привести себя в порядок. Он пытался убедить Карла, что и поэзии должно быть присуще соблюдение правил и порядка. Однако к тому времени сын уже слишком отдалился от него, чтобы следовать этим мольбам и советам.
Маркс объяснил свое состояние, названное им самим «моментом перехода», в длинном и подробном письме отцу. Он написал его через год учебы в Берлине, и это единственное сохранившееся письмо того периода.
«Дорогой отец!
Когда я покинул вас, для меня открылся совершенно новый мир, мир любви, к тому же вначале страстной, безнадежной любви. Даже путешествие в Берлин, которое при других обстоятельствах привело бы меня в величайший восторг, оставило меня холодным. Оно даже сильно расстроило меня, ибо скалы, которые я увидел, были не менее непреклонны и горды, чем мои чувства, обширные города не более оживленны, чем моя кровь, обеды в гостинице не более обильны и неудобоваримы, чем тот рой фантастических образов, который я носил в себе, и, наконец, искусство не так прекрасно, как Женни…»[6]
Он описывает то, как порвал со всеми личными связями и заперся в своем кабинете, пытаясь забыться в работе. Больше всего его тянуло к поэзии, и он написал для своей Женни целых три сборника стихов, однако сам же и охарактеризовал их как «несоответствующие той степени безграничной тоски», которую он испытывал.
Вслед за поэзией он ринулся изучать право и классические тексты. Проштудировал уголовное, гражданское и римское право, перевел на немецкий две первых книги Римского гражданского кодекса («Пандект») и написал собственный очерк по философии права на 300 страниц. Он перевел часть «Риторики» Аристотеля с древнегреческого, «Германию» Тацита и «Скорбные песни» Овидия («Тристиа») с латыни. Еще он начал самостоятельно изучать английский и итальянский языки и написал юмористическую повесть «Скорпион и Феникс», а также пьесу «Оуланем», чей сюжет был навеян «Фаустом». И вот после этих титанических, без преувеличения, трудов он пишет о себе: «Однако все это не очень меня обогатило» {18}.
Зато он совершенно определенно получил в результате нервный и физический срыв, и доктора строго предписали ему покинуть город и некоторое время отдохнуть в деревне. Последовав этому совету, Маркс пешком прошел около четырех миль к юго-востоку от университета – и остановился в рыбацкой деревушке Штралау на реке Шпрее {19}. Здесь он снял себе домик; ходил на охоту с местным землевладельцем и небрежно сообщал отцу в письмах: «Во время болезни я познакомился с Гегелем, от начала до конца, а также с работами большинства его учеников» {20}. Великий немецкий философ был к тому времени в могиле уже 6 лет, и хотя его звезда уже начала закатываться, особенно среди молодых профессоров и студентов Берлинского университета (где он когда-то был профессором), Марксу все равно необходимо было знать его труды, если он собирался и дальше развивать свой интеллект.
Основная мысль философии Гегеля заключалась в утверждении, что история человечества всегда была историей постоянного конфликта. При столкновении двух идей рождается третья, она вступает в конфликт со следующей, рождая что-то новое, и этот процесс бесконечен. Таким образом, жизнь предстает как нечто динамичное и постоянно меняющееся. Неизбежность этого динамичного движения и постоянных перемен Гегель назвал диалектикой. Несмотря на то что диалектика зиждилась на постоянном напряжении, конфликт рассматривался в качестве положительного фактора для исторического прогресса. Гегелевская диалектика придавала конфликту смысл, или, как говорил впоследствии Энгельс, «история человечества более не представала в качестве дикого вихря бессмысленного насилия» {21}.
Гегель предложил понятие Духа – как некой силы, объединяющей группы людей в определенных исторических обстоятельствах, а также альтернативное понятие отчуждения – когда человек не в силах осознать себя частью большого мира, а свой вклад в его развитие не считает продуктивным.
Философия Гегеля доминировала в эпоху немецкого романтизма и спровоцировала появление многочисленных философов-«гегельянцев», которые обсуждали теорию Гегеля до тех пор, пока не смогли предложить в ответ свои собственные (что сам Гегель и предвидел). Легко увидеть, как идеи Гегеля захватывали целое поколение молодых умов, учившихся в Берлине – не случайно именно там и возникло течение «гегельянцев».
Они были свидетелями того, как проанонсированные реформы сошли на нет, не успев свершиться, и как на смену им пришел застой в обществе. Однако за пределами родной страны эти люди могли видеть пример Англии, Франции и Бельгии, где гораздо более бурно развивались наука, искусство и экономика, где шли политические преобразования – все потому, что правители этих стран не побоялись дать своему народу право высказываться, писать и даже, в некоторых случаях, голосовать на выборах.
Они увидели, как сталь превращается в рельсы, по которым в глубь девственных земель бегут поезда – с немыслимой для того времени скоростью 60 миль в час. Они услышали треск электрических разрядов первой батареи и узнали новый, казавшийся поистине волшебным способ связи – телеграф. Применяя теории Гегеля в этом новом, изменившемся мире, «младогегельянцы» увидели в понятии конфликта потенциал не только для перемен в материальном мире, но и для социальных революций {22}.
Гегель превратил Берлин в настоящий магнит для неугомонных натур не только со всей Германии, но и с Востока, в первую очередь – из России, чье население страдало под гнетом еще более репрессивной, практически феодальной системы. Когда Маркс, основательно подлечившись, вернулся из Штралау в Берлин, его романтическую тягу к уединению как ветром сдуло. Он примкнул к «младогегельянцам» в богемном Докторском клубе, где смог предаться двум самым любимым своим занятиям: философским дискуссиям и пьянству {23}.
Женни в Трире переживала столь же тяжелый период, что и Маркс в Берлине. Поскольку они договорились не переписываться, чтобы не раскрывать своих отношений перед родителями Женни, она сгорала от ревности, ничего не зная о Марксе. Вообразив, что он забыл о ней в Берлине, Женни всерьез заболела и даже впала в краткий летаргический сон; ее родители были уверены, что это вызвано физическим переутомлением, однако Генрих Маркс считал это следствием глубокой депрессии (Карл использовал известие о болезни Женни в качестве одного из объяснений и своего собственного нервного срыва). Генрих, служивший своеобразным передаточным звеном между влюбленными, был не менее измучен этой ситуацией. Он писал письмо за письмом, постоянно твердя о священном долге Карла перед Женни, о том, что только искренние и неустанные усилия Карла на поприще борьбы за счастье человечества помогут и самой «Женни вырасти в ее собственных глазах и глазах окружающих». Он описывал «бесценную жертву», которую Женни принесла, согласившись стать женой Карла, и добавлял: «Горе тебе, если хоть однажды ты позабудешь об этом!» {24}
Ответом Карла были те самые три сборника стихов, посвященных Женни, которые он послал ей через отца на Рождество 1836 года. Первые два сборника были озаглавлены «Книга Любви», третий – «Книга Песен». На титульном листе всех трех стояло посвящение: «Моей дорогой, навеки любимой Женни фон Вестфален» {25}.
25 лет спустя Женни Маркс, сохранившая эти три книги, улыбалась, читая пылкие строки, исполненные подростковой страсти, – но тогда, в декабре 1836 года, получив эти стихи в качестве первого письма от Маркса после долгих месяцев молчания, она плакала от восторга и боли. Сестра Карла Софи уверила брата в том, что Женни любит его, и рассказала, что она подготавливает родителей к известию о помолвке {26}.
Впрочем, эта подготовка превратилась в очередную пытку. Писем Женни того периода не сохранилось, поэтому исключительно из переписки Генриха и Карла Марксов мы знаем о той борьбе, которую она вела. В письмах отца Карл все чаще читал не только увещевания по поводу карьеры и учебы, но и советы, как лучше успокоить встревоженную, взвинченную до предела Женни. С одной стороны, Генрих выступает в этих письмах как бесконечно любящий отец, пытающийся спасти и направить на путь истинный излишне пылкого во всех проявлениях сына. С другой стороны – Генрих довольно строг и зачастую разочарован недостойным поведением того, кому Женни фон Вестфален готова посвятить свою юность и красоту. В одном из писем Карлу, особенно суровом (и пророческом), в марте 1837 года Генрих писал: «Мое сердце переполняет радость, когда я думаю о тебе и твоем будущем. И все же порою я не в силах прогнать печальные, зловещие, вызывающие страх думы, когда, словно молния, вспыхивает в моем мозгу мысль: соответствует ли твое сердце твоему уму, твоим дарованиям? Есть ли в нем место для земных, но более нежных чувств, которые приносят чувствительному человеку такое утешение в этой юдоли скорби? А так как в этом сердце явно царит демон, ниспосылаемый не всем людям, то какого он происхождения: небесного или же он подобен демону Фауста? Будешь ли ты – это сомнение терзает мое сердце – восприимчив к подлинно человеческому семейному счастью? А с некоторых пор – с того времени, как я полюбил известную тебе особу, словно родное дитя, – меня не меньше мучают сомнения, в состоянии ли ты дать счастье своим близким?.. В лице Женни я вижу поразительное явление. Она, которая с детски чистым сердцем отдалась своему чувству к тебе, минутами проявляет, помимо воли, своего рода страх, какое-то мрачное предчувствие, и это не укрылось от меня. Я не знаю, чем это обьяснить. Стоит мне заговорить об этом, как она тут же старается рассеять все мои опасения. Что должно, что может это значить? Я не в силах себе это объяснить, но мой жизненный опыт, к прискорбию, не позволяет мне так легко впадать в заблуждение…»[7]
Генрих так долго рассказывал сыну о своих надеждах увидеть его на вершине славы (и хотя он об этом никогда не упоминал – но, возможно, союза своего сына с Женни фон Вестфален он желал именно по этой причине, мечтая повысить социальный статус своей семьи), однако теперь его волновало больше всего лишь то, способен ли Карл любить и быть счастливым. «Только тогда я обрету то счастье, мечтой о котором я живу долгие годы. В ином случае самая прекрасная цель моей жизни будет разбита»[8]. О Женни он пишет: «Только жизнь, полная нежной любви, сможет вознаградить ее за все то, что она уже перенесла и что ей еще предстоит перенести, ибо ей приходится иметь дело с людьми своеобразными. Мысль о ней – вот что главным образом поддерживает во мне желание, чтобы ты в скором времени успешно выступил на общественной арене и этим дал ей душевный покой… Но ты видишь, чаровница немного вскружила и мою старую голову, и больше всего на свете я хотел бы видеть ее спокойной и счастливой. Только ты в состоянии это сделать, и такая цель стоит того, чтобы посвятить ей все силы…» {27}
Однако Маркс разрывался между своей романтической любовью, о которой много лет спустя он скажет своим детям, что она «превратила его в неистового Роланда от отчаяния перед невозможностью увидеть и заключить в объятия свою Женни» {28}, и новым кругом друзей, которых он нашел среди «младогегельянцев». Возможно, сказывалась близость этих друзей, возможно – слепая и безоговорочная преданность Маркса науке (эту преданность он будет испытывать всю свою жизнь), но только в тот период его жизни казалось, что Маркс сделал выбор между Берлином и Триром в пользу первого.
Маркса взял под свое крыло Адольф Рутенберг, преподаватель географии, уволенный якобы за пьянство, но на самом деле, скорее всего, за написание газетных статей весьма провокационного толка {29}. Кроме того, Карл попал под влияние радикального богослова Бруно Бауэра. Бауэр начал там, где остановился его предшественник, ярый последователь Гегеля, Давид Фридрих Штраус, автор вышедшей в 1835 году книги «Жизнь Иисуса», в которой утверждалось, что все христианство основано на мифе.
Гегель полагал, что Бог – это рациональная сила, направляющая диалектику истории. Младогегельянцы не соглашались. Возвращаясь назад, к романтизму, они утверждали, что человек – сам творец своей судьбы, и никакими сверхъестественными, пусть и благожелательными к нему силами она ему не навязана. Если следовать этой идее, то вполне логичным, хотя и опасным становился следующий вывод: если Бог не является творцом и кукловодом, царь не может быть его наместником. Правители – обычные люди, чей авторитет может и должен быть оспорен другими людьми {30}.
Эта идея стала политической динамитной шашкой, и 19-летний Карл Маркс волею судеб оказался в эпицентре дебатов. Среди своих соратников он давно уже был признанным лидером, хотя отнюдь не все они были его сверстниками, будучи профессорами, поэтами и писателями, по крайней мере лет на 10 постарше Маркса (один из них без обиняков заявил, что юный Маркс – это Руссо, Вольтер, Гейне и Гегель в одном лице) {31}. Во время пылких и яростных дискуссий Карл Маркс выработал постепенно свой собственный бескомпромиссный стиль, благодаря которому в будущем он заработает столько врагов, а также начал работать над тем, что десятилетия спустя превратится в стройную и цельную философию марксизма.
Должно быть, юный Карл чувствовал себя, как солдат на передовой, под яростным огнем. Те мирные беседы о французском утопическом социализме, которые они с Людвигом фон Вестфаленом вели во время прогулок по Рейнским холмам, должны были показаться теперь детскими сказками – по сравнению со свирепыми дебатами, сотрясавшими берлинские кофейни и пивные.
В этой среде Карл Маркс получил свое новое прозвище – Мавр. В нем содержался намек не только на его черные как смоль волосы и смуглую кожу, но и на сходство с харизматичным героем Шиллера, разбойником Карлом фон Моором, немецким Робин Гудом, возглавившим борьбу против жадных аристократов. Всю оставшуюся жизнь близкие друзья будут обращаться к нему именно так.
Генрих Маркс не желал признавать нового прозвища. Он чувствовал, как растет пропасть отчуждения между ним и сыном, между Карлом и его семьей, а самое печальное (как ему казалось) – между Карлом и Женни. В августе 1837 года Генрих устало обвиняет Карла в пренебрежении к родному дому. В это время тяжело болеет младший брат Карла, 11-летний Эдуард (он умрет 4 месяца спустя), мать почти сходит с ума от отчаяния и беспокойства, да и сам Генрих болеет уже на протяжении 7 или 8 месяцев. Он пишет сыну: «Не могу избавиться от мысли, что эгоизма в тебе гораздо больше, чем это требуется человеку для самосохранения» {32}. В декабре, все еще пытаясь достучаться до своего сына, Генрих составляет список обязательств Карла. Под номером 1 (обязанности молодого человека) значится: «Будущее Женни должно быть достойным ее, она должна жить в реальном мире, а не ютиться в прокуренной комнате, пропахшей керосином, в компании безумного ученого».
Генрих говорит Карлу, что тот в большом долгу перед отцом Женни, который все-таки дал согласие на их брак, несмотря на яростное сопротивление остальной семьи: «…ибо, по правде говоря, тысячи отцов такого согласия не дали бы. И в минуты уныния даже твой собственный отец почти жалеет, что Людвиг фон Вестфален такое согласие дал, ибо благо и спокойствие этой девушки я принимаю очень близко к сердцу».
В сердцах Генрих заявляет, что они с сыном «никогда не могли разговаривать разумно», и обвиняет его в эгоизме и непочтительности. Отсылает назад письмо Карла, состоящее всего из нескольких слов и выписки из его дневника, озаглавленной «Посещение» – приписав в конце: «Это безумная проказа, явно свидетельствующая о том, как ты впустую разбазариваешь свои таланты и тратишь ночи на создание подобных монстров». Обвиняет он «господина сына» и в том, что тот тратит в год больше, чем любой богач, насмешливо интересуясь: «Как может человек, каждые две недели придумывающий новую систему мироздания и рвущий в клочья свои прежние работы, думать о таких презренных мелочах, как деньги?» {33}
Ярость и отчаяние Генриха усугублялись сознанием того, что он умирает. Он возлагал на сына все чаяния своей жизни, но теперь ясно понимал, что не доживет до их исполнения, более того – не видел никакой надежды на их исполнение в будущем. В своем последнем большом письме к Карлу, в феврале 1838 года, Генрих и не думал извиняться за свое раздражение, говоря лишь о том, что «слагает оружие, не в силах более держать его в руках». Однако он просит Карла понять, что причина его гнева кроется только в любви: «Верь всегда и не сомневайся, что ты навеки в моем сердце и всегда был самым главным стимулом моей жизни… Я полностью истощен, дорогой мой Карл, я ухожу. Сожалею, что не могу написать тебе всего, что хотел бы. Я так мечтал от всего сердца обнять тебя…» {34}
В том году Маркс не планировал приезжать домой на Пасху. Он уже потратил в Берлине больше, чем его отец заработал за год, и даже родители были согласны, что пятидневное путешествие почтовым дилижансом встанет слишком дорого. Однако стремительно ухудшающееся здоровье отца, о чем всю зиму писали ему мать и сестра, заставило молодого человека переменить решение. Он вернулся в Трир в конце апреля и оставался дома до 7 мая, отметив здесь свой двадцатый день рождения {35}. Через три дня после его отъезда Генрих Маркс скончался от туберкулеза и воспаления печени и был похоронен 13 мая 1838 года {36}.
Некоторые биографы обвиняли Маркса в непростительной черствости, утверждая, что он не присутствовал на похоронах, отговорившись некими важными делами. Это не соответствует действительности. Маркс только что покинул Трир, он просто не смог бы вернуться на похороны вовремя, да и в любом случае с отцом он проститься успел.
И хотя писем этого периода не сохранилось, нет никаких сомнений, что Карл испытывал глубочайшую скорбь от этой потери. На протяжении всей своей жизни он носил фотографию отца в нагрудном кармане, и через сорок пять лет, после смерти самого Маркса, Энгельс положит это истрепавшееся фото к нему в гроб {37}.
После смерти Генриха в семье не осталось никого, кто мог бы влиять на Карла – одаренного, но своенравного молодого человека. Никто не мог предостеречь его от опасности, которую таило увлечение новой радикальной философией, никто не напоминал ему о необходимости стать человеком, достойным уважения общества. Однако внезапно прозвучал голос еще более критический и требовательный – на этот раз из дома Вестфаленов. Однако этот голос уже не уговаривал – он угрожал.
Ах милый, милый! Ну, вот теперь ты впутываешься еще и в политику. Это опаснее всего.
За три года, прошедших после смерти Генриха Маркса, семьей Карла стал кружок младогегельянцев в Берлине. Он отказался почти от всех курсов и лекций в университете и продолжил свои исследования самостоятельно – и в компании новых друзей. С лета 1838-го и до конца обучения в 1841 году он выбрал всего два курса, на одном из которых преподавал его друг Бруно Бауэр {2}. Однако это был нелегкий путь. Финансовое положение Маркса сильно пошатнулось, поскольку мать не могла снабжать его деньгами в том же объеме, что и отец: у нее оставалось совсем немного средств – и шестеро детей, кроме Карла, которых нужно было ставить на ноги. Кроме того, за Марксом пристально наблюдал Фердинанд, старший брат Женни, активно возражавший против их помолвки. После того как Людвиг фон Вестфален благословил этот союз, Фердинанду осталось только следить за Марксом в Берлине, что он и делал, активно используя все свои связи. Фердинанд обнаружил, что Маркс якшается с атеистами, либералами, демократами, социалистами, крайними радикалами всех мастей – и не прикладывает ни малейших усилий к построению хоть какой-нибудь карьеры, что могло бы позволить ему содержать будущих жену и детей. Учебным аудиториям Маркс предпочитал шумные пивные и кафе, в изобилии окружавшие самую роскошную площадь Берлина, Гендаменмаркт {3}. Маркс осквернял в глазах Фердинанда все, что было ему так дорого: церковь, государство, семью. Однако пока Маркс находился под покровительством барона, помолвка тоже была в безопасности.
Все, что Фердинанд мог сделать, это отложить собранный компромат до лучших времен, когда ему представится возможность уберечь свою сестру от страшной, как он считал, ошибки.
Тем временем Женни и Карл переживали свой мучительный роман на расстоянии, изводя друг друга письмами с описанием собственных страданий, ревности и плохого самочувствия, при помощи которого они стремились вызвать друг в друге еще большую страсть и сочувствие. Их переписка того времени буквально переполнена душераздирающими проявлениями неутоленной страсти; вполне в духе великих трагедий они буквально наслаждались каждым новым недугом, каждой новой душевной раной. Они не могли в полной мере отдаться своей любви – но уж страдать-то им никто запретить не мог.
В одном из писем Женни Карл высказывает опасение, что она флиртует с кем-то еще. Ответ невесты должен бы успокоить ревнивца, но она, вынимая этот кинжал из его сердца, ухитряется слегка повернуть его: «Любопытно, что сведения ты получил от того, кто даже не был замечен в Трире; его никто не знает, а ведь я довольно часто и подолгу общаюсь и веду разговоры с самыми разными людьми… Я довольно часто веду себя, как веселая кокетка».
Впрочем, почти тут же она поправляется – чтобы Маркс не подумал, будто она без него не скучает: «Меня изводит постоянный страх за тебя – из-за меня ты однажды можешь позволить втянуть себя в ссору, а потом и в поединок. Днем и ночью я в воображении видела тебя раненым, истекающим кровью и ослабевшим, и, Карл, сказать тебе по правде, я испытывала не один только ужас по этой причине – я так живо вдруг представила, что ты потерял правую руку… но я, Карл, нахожусь в каком-то странном состоянии восторга, блаженства из-за этого, ибо теперь могу записывать твои драгоценные и возвышенные идеи и тем самым быть действительно полезной тебе. Все это я представляла так живо и ярко, что в ушах у меня звучал твой дорогой голос; твои слова лились, подобно живительному дождю, и я сохранила их все – на благо других людей» {4}.
Как и Фердинанд, Женни была хорошо осведомлена о жизни Карла в Берлине, однако, в отличие от брата, все это одобряла. Ее роман открывал перед ней новую жизнь, глубокую, интересную и интенсивную, какой она никогда не смогла бы узнать в патриархальном тихом Трире, где исстари было заведено, что мужчины занимаются делом и работают, а женщины ведут хозяйство и не знают ничего, кроме заботы о семье. Благодаря отцу и жениху, Женни получила возможность узнать иную, лучшую жизнь и внезапно осознала себя на переднем крае борьбы за свое будущее. Она никогда ничего не делала наполовину – и теперь эта новая, серьезная Женни просит у Карла совета насчет книг: «Совсем особого рода, немного более серьезные… не такие, которые все любят читать, не сказки и не поэзию, их я уже не могу выносить…» {5}
В 1840 году Фридрих Вильгельм IV занимает трон Пруссии после смерти своего отца. Покойный олицетворял собой борьбу со всем французским – от Наполеона до идеи революции. Однако его сын представлял уже иное поколение. Ему было 45, он был умен, образован и свободен от предрассудков и призраков уходящей эпохи. Буржуазия надеялась на него, поскольку его реформы спровоцировали индустриальный и экономический рост, особенно установление (его учреждение длилось с 1834 года) Таможенного союза Золлверейн, высвободившее торговлю между государствами немецкой Конфедерации. Эта зарождающаяся либеральная оппозиция надеялась, что Фридрих Вильгельм IV осознает: Пруссия и Германия рискуют сильно отстать от остальной Европы, пока деловые люди, промышленники, бизнесмены не получат возможность донести свои идеи до короны, став полноправными членами конституционного правительства {6}.
Такие циники, как Маркс и его соратники, к монархии относились с неизменным презрением, но и у них появилась надежда, что новый император снимет ограничения с прессы и позволит обществу полноценно обмениваться новыми идеями.
Несмотря на то что призывы к реформам до императора доходили, он предпочитал их игнорировать. Знать по-прежнему занимала высшие посты, дворяне возглавляли армию, все оставалось так, как и при отце нынешнего императора. Он сделал символический жест в сторону буржуазии, разрешив созыв провинциальных ассамблей, однако этим ассамблеям не было дано никаких реальных полномочий. Что касается широких масс, народа – император полагал их поведение аморальным, в частности, потому, что некоторые уже позволяли себе усомниться в том, что право управлять людьми даровано императору Богом. Никакого разговора о Конституции не шло, и речи не могло быть о расширении свобод – император заставил бы замолчать все громче звучавший голос инакомыслящих, введя новые ограничения на свободу слова и собраний {7}. В то же самое время канцлер Австрии князь Клеменс фон Меттерних старался искоренять «опасные мысли» по всей Конфедерации {8}. Университеты Германии подверглись жесточайшей критике; один писатель сказал так: «Университеты превратились в придаток казармы» {9}. Младогегельянцы приняли вызов, но они не могли состязаться с правительством.
Опасаясь, что ставший слишком реакционным Берлинский университет не выдаст ему ученую степень, Маркс отсылает свою диссертацию «Разница в подходе к философии природы в традициях школ Демокрита и Эпикура» в Йенский университет. Находившийся в одном из самых либеральных немецких государств, этот университет был чем-то вроде фабрики ученых степеней; даже дипломы рассылались по почте. Маркс отправил свою диссертацию 6 апреля 1841 года, а диплом доктора философии получил чуть более недели спустя, 15 апреля {10}. Он посвятил свою диссертацию Людвигу фон Вестфалену «…в знак сыновней любви… Вы всегда были для меня живым наглядным доказательством, что идеализм – не фантазия, а истина» {11} [9].
Бруно Бауэр переехал преподавать в Бонн и уверил Маркса, что тот тоже сможет читать лекции в тамошнем университете. Однако положение самого Бауэра было слишком шатким – из-за его яростных нападок на религию и ее роль в государстве. Летом 1841 года прусский министр по делам религии и образования начинает кампанию против Бауэра, которая косвенно задевает и Маркса. Результатом становится то, что Маркс практически теряет возможность найти преподавательскую работу в любом учебном заведении Пруссии {12}.
Карлу Марксу 23 года, Женни фон Вестфален 27. Она ждала Маркса уже почти 5 лет, но он все еще не мог найти себе работу, а без этого их брак был невозможен. Маркс поступал в университет, планируя стать судьей или адвокатом, но за годы учебы слишком далеко ушел от юриспруденции, да и в любом случае в этой области соискателей было слишком много. Германия была заполнена выпускниками университетов – выходцами из среднего класса. Они конкурировали в областях, где было слишком мало рабочих мест; за 20 лет количество студентов высших учебных заведений удвоилось {13}. Последним шансом для безработных выпускников стала журналистика {14}. В шкале профессий она располагалась в самом низу и считалась убежищем для тех, чьи качества один историк охарактеризовал как «сомнительная репутация, бахвальство и непостоянство» {15}. Кроме того, эта профессия не могла похвастаться высоким жалованьем – если вообще могла на него рассчитывать.
Впрочем, у Маркса не было другого выбора, кроме того, он всегда утверждал, что журналист пишет не для денег: газеты должны быть для образованных людей средством демонстрации неповиновения произволу.
Публикаций у Маркса не было, кроме нескольких стихов, напечатанных в обзоре творчества современных романтиков {16}, но зато неповиновения у него хватало с избытком, а уж идеи и вовсе били через край.
В течение 1841 года Маркс мечется между Бонном, Триром и Кельном, пытаясь использовать свои способности. Шесть недель он проводит в Трире – это его самое длительное пребывание на родине с тех пор, как он в 1836 уехал в Берлин. Тогда его помолвка с Женни была тайной {17}. Теперь они вместе появляются на людях открыто, разом развязав все злые языки в городе. Возможно, никто, кроме Женни, не мог бы обвинить Карла Маркса в особой внешней привлекательности. Один из его биографов цитирует мнение жителя Трира: «Маркс – едва ли не самый непривлекательный человек на свете».
Он был плотного сложения, словно профессиональный боксер, имел грубоватую внешность. Вечно небритый, неопрятный. Сюртук его был хорошего сукна – но всегда неряшливо застегнут или расстегнут вовсе {18}. Черная борода превышала все границы респектабельности и для социального кодекса Пруссии середины XIX века недвусмысленно свидетельствовала о крайне радикальных взглядах своего носителя – так же, как и курение сигар в общественных местах (приличные люди курили трубку у себя дома {19}). Сама внешность Маркса стала вызовом консервативному обществу еще до того, как он заговорил. Однако во время прогулок по улицам Трира с ним под руку шла полная его противоположность.
Женни была высокой, гибкой, элегантной молодой женщиной. Голову увенчивала корона темно-рыжих волос, единственная нитка жемчуга подчеркивала гибкую и длинную шею. Ее красота была настолько естественна, что никакого значения не имело, какое платье на ней надето. Ее фигура не нуждалась ни в драпировке, ни в иных ухищрениях, но она всегда выглядела модно и элегантно одетой. Благодаря деньгам своего отца и безупречному вкусу своей матери она всегда одевалась в лучшие платья, какие только могли предложить магазины Трира. В глазах тех, кто смотрел на эту пару со стороны, она была столь же привлекательна, сколь непривлекателен (и подозрителен) был ее жених.
В определенном смысле Женни была застрахована от замечаний о том, как они нелепо смотрятся вместе, но ее беспокоили комментарии по поводу их разницы в возрасте и положения Карла в обществе. Впрочем, она не дала критикам возможности насладиться ее растерянностью. Карл со своей стороны вообще никакой критики не замечал; перспектив у него по-прежнему не было никаких, но зато он был полон идей и надежд.
Либералы – с деньгами в карманах и демократическими идеями в головах – все больше уставали от тирании консервативно настроенного императора. В «нежизнеспособности дворянства, летаргии служащих и равнодушии тех, кто привык полагаться на волю Божью» Маркс видел предвестие катастрофического конца существующей системы {20}.
Чтобы обойти существующие запреты на общественные политические дебаты и создание политических партий, писатели и публицисты маскировали свои дискуссии богословскими и философскими терминами, а встречались в литературных или философских кружках {21}. Маркс и его коллеги атаковали не столько религию, сколько ее роль в структуре государства; они утверждали, что миф о хорошем человеке по имени Христос был использован для того, чтобы поддержать прогнившую систему и тиранов-правителей. Таким образом, религия в том виде, в каком ее поддерживало государство, была, по их мнению, аморальна. Маркс и Бауэр планировали начать выпуск журнала под названием «Атеистические архивы», в которых можно было бы подвести платформу под все эти идеи; однако для издания журнала нужны были спонсоры {22}. По всей видимости, Марксу удалось найти богатых либералов в Трире. Женни осторожно описывает одного из них, местного врача по имени Роберт Шлейхер, добавляя свои собственные размышления: «Шлейхер только что рассказал мне, что он получил письмо от одного молодого революционера, который жестоко ошибся в оценке своих соотечественников. Он не рассчитывает, что может приобрести акции или что-то еще. Ах, милый, милый. Ну вот теперь ты впутываешься еще и в политику. Это опаснее всего, Карлхен, помни всегда об одном, у тебя дома есть любимая, которая тоскует и надеется и полностью зависит от твоей судьбы…» {23} [10]
Женни ласково называет своего «производителя опасных идей» «человеком с железной дороги» {24} и «моим черным лохматиком»[11] – а сама деловито готовится к их будущей семейной жизни. Она просит Маркса не комментировать ее греческий, который, по ее словам, доказывает ее эрудицию, и описывает свои ранние пробуждения по утрам, чтобы прочитать три статьи Гегеля в газете и рецензию на книгу Бауэра «Критика евангельских историй синоптиков» {25}.
Женни обуревали предчувствия беды и опасности.
И неудивительно. Она сделала, возможно, самый опасный в глазах общества шаг, который только могла себе позволить женщина в то время – после долгих лет воздержания они с Марксом наконец-то стали близки. Это произошло в июле в Бонне {26}. Во время этой поездки Каролина фон Вестфален назначила опекуном дочери ее младшего брата, Эдгара, который должен был удержать Женни в рамках «внешней и личной порядочности» {27}. Однако из Эдгара получился плохой сторож: Эдгар был вольнодумцем, другом Маркса и от всей души симпатизировал паре влюбленных. Он просто оставил их в покое.
Вскоре после случившегося Женни пишет Марксу: «Я ни о чем не сожалею, я крепко, крепко закрываю глаза и тогда вижу твои радостные, смеющиеся глаза, и тогда я тоже мысленно – быть всем для тебя – и ничего больше. Карл, я отлично знаю, что сделала и как меня в обществе будут презирать, я знаю все, все это, и тем не менее счастлива и ни за какие сокровища мира не отдам даже воспоминаний о тех часах. Это для меня самое дорогое и должно остаться навечно… Я переживала еще раз каждый радостный миг, я лежала еще раз у твоего сердца, наполненная любовью и счастьем… Карл, быть твоей женой, что за мысль – о боже, у меня от нее кружится голова!»[12]
В соответствии с нормами морали того времени, после случившегося Маркс мог быть либо подвергнут всеобщему порицанию, либо даже публичному обвинению в бесчестии (если бы, например, Фердинанд захотел сделать это и вызвал бы Маркса на дуэль). Однако жизнь Женни в этом случае была бы полностью разрушена. Предвидя реакцию общества Трира в случае, если об их отношениях станет известно, Женни пишет: «Мои родители живут там, мои старые родители, которые так тебя любят… Я плохая, гадкая, очень плохая, во мне нет ничего хорошего, кроме одного – моей любви к тебе» {28}. Будущее Женни теперь зависело от брака с Марксом в гораздо большей степени, чем во время их долгого романа. Она больше не могла рассчитывать на поддержку и защиту своего отца – хотя именно теперь нуждалась в ней более всего.
Людвиг фон Вестфален долгое время сражался с болезнью, которая окончательно подкосила его в декабре 1841 года. Маркс вернулся в Трир и переехал в дом Вестфаленов, чтобы помогать ухаживать за бароном – и быть рядом с Женни {29}. Пока Маркс жил в Трире, группа прусских министров лоббировала и приняла провокационный закон о цензуре. Император якобы стремился сократить ограничения для пишущей братии – но на деле они стали еще строже и жестче по сравнению с законом о цензуре 1819 года {30}.
Согласно новому закону, цензуре подлежало любое письменное произведение, в котором усматривались «легкомысленное или враждебное отношение к христианской религии», попытка столкнуть религию и политику, клеветнические (по мнению правительства) высказывания в адрес личностей или целых сословий и классов; любые тенденции, которые правительство могло посчитать опасными. Тем самым прусское правительство – при помощи целой армии цензоров – добилось тотального контроля над любым печатным словом.
Месяцы, проведенные в доме Женни, Маркс использовал для подготовки ответного удара. Это была лобовая атака буквально на каждый параграф закона о цензуре. Маркс даже не пытался прятать свои политические взгляды за богословием или философией – напротив, его первый журналистский опыт, появившийся в условиях борьбы со всяким инакомыслием, стал открытым объявлением войны новому закону. Еле сдерживаемая ярость Маркса прорывалась с 22 страниц его статьи: «Закон, карающий за образ мыслей, не есть закон, изданный государством для его граждан, это – закон одной партии против другой. Преследующий за тенденцию закон уничтожает равенство граждан перед законом. Это – закон не единения, а разъединения, а все законы разъединения реакционны. Это не закон, а привилегия… Действительным, радикальным излечением цензуры было бы ее уничтожение» {31} [13].
Маркс отправил свою статью, подписавшись «Rhinelander» – «Житель Рейнской провинции», – Арнольду Рюге, главному редактору «Немецкого ежегодника», издававшегося в Дрездене. Рюге, который был на 16 лет старше Маркса, уже успел отбыть за свои либеральные убеждения 6-летний срок в тюрьме. Еще один «университетский изгнанник», которому было отказано в продвижении и повышении по службе по политическим мотивам, Рюге начинал с издания газеты в Пруссии, однако был вынужден переехать в более благоприятное место, но даже там, в Дрездене, статья Маркса никак не могла миновать бдительное око цензоров {32}. Вероятнее всего, это не могло пройти и мимо Фердинанда, брата Женни, который к тому времени занимал важный пост в городской управе Трира (с 1838 года). Фердинанду было ясно, что крамольная статья написана Марксом во время пребывания в доме Вестфаленов.
Людвиг фон Вестфален умер через месяц после того, как Маркс представил свою статью в редакцию «Немецкого ежегодника», и с его смертью Карл утратил самого верного и сильного своего защитника в семье Вестфален. Фердинанд – отныне глава семьи – немедленно приступил к решительным действиям по расторжению помолвки своей сестры, подключив к этому весьма консервативно настроенного дядюшку, Генриха Георга фон Вестфалена.
Хотя до конца неясно, насколько Каролина фон Вестфален была осведомлена об отношениях Карла и Женни, но сторону дочери она приняла безоговорочно и поспешила увезти Женни подальше от Фердинанда – в свой собственный дом в курортном городке Кройцнах, в 50 милях к востоку от Трира {33}. Там обе женщины остались на некоторое время, чтобы переждать бурю.
Маркс также покинул Трир, направившись в Кельн. Там он присоединился к членам своего старого берлинского Докторского клуба – теперь в него входили и некоторые влиятельные деловые люди Кельна, считавшие себя в оппозиции прусскому правительству {34}. Берлинский приятель Маркса, Георг Юнг, а также новый знакомый, Мозес Гесс, смогли убедить группу бизнесменов начать финансирование газеты «Rheinische Zeitung», которая позиционировалась как печатный орган, пишущий о «политике, коммерции и промышленности» – эту фразу читатели сразу должны были интерпретировать правильно, понимая, что газета соответствует интересам «среднего класса» {35}. Состав сотрудников «Rheinische Zeitung» наглядно демонстрировал, как разнородна была оппозиция в Пруссии того времени – что было и ее силой, и ее слабостью. В дополнение к младогегельянцам, социалистам, националистам, демократам и радикалам-интеллектуалам всех мастей в редакцию и попечительский совет входили либеральные юристы, доктора и промышленники. Наиболее значимыми фигурами среди них были банкир и железнодорожный барон Людольф Кампгаузен, будущий премьер-министр Пруссии, и бизнесмен Давид Юстус Ганземан, будущий министр финансов {36}.
Правительство Пруссии, не способное идти в ногу со временем, – вот что объединило всех этих людей. Средний класс, класс предпринимателей, значительно окреп с 1834 года, когда образование Таможенного союза позволило ему распространить свое влияние по всему Германскому союзу, укрепляя деловые связи между землями и расширяя торговлю. Эти люди прекрасно знали, что из себя на самом деле представляет Германская конфедерация с ее обособленными маленькими государствами, сепаратизмом, местными правителями, законами и валютой – со всем, что являлось препятствием на пути промышленного роста страны.
Они хотели, чтобы Союз стал единой нацией, единой политической и экономической силой. Однако восстановление связей между землями – это еще не все. Как и многие представители интеллигенции, которые считали, что правительство душит свободу слова, диктуя, что следует и чего не следует писать, они были убеждены, что дальнейшее развитие Пруссии невозможно без глубоких социальных перемен. Как могла сплотиться нация, не имеющая возможности выбирать достойных; нация, не имеющая свободы слова и собраний, не знающая равенства перед законом и справедливого налогообложения? (Последний пункт был особенно болезненным именно для среднего класса, поскольку основное налоговое бремя ложилось именно на его плечи – дворяне не облагались налогом вовсе.)
Голоса, призывавшие к реформам, из Рейнской земли звучали особенно громко, потому что эта область Пруссии была наиболее экономически развита. Интеллектуальным центром области был Кёльн {37}. Марксу было 23 года, когда он приехал сюда, имея в активе всего лишь одну неопубликованную статью. В течение года он стал редактором одной из самых влиятельных оппозиционных газет Пруссии.
«Rheinische Zeitung» была запущена в производство 1 января 1842 года – на тот момент у газеты было 400 подписчиков. Маркс начал писать для нее четыре месяца спустя. В первой статье он вновь вернулся к проблеме свободы прессы, на что его сподвигли дебаты в парламенте Рейнланда {38}. Рискованным и спорным был не только предмет статьи, но и тот факт, что в ней упоминались дебаты в провинциальном парламенте – чего цензура не одобряла, потому что простой народ мог не разобраться в подробностях и посчитать, что речь идет о правительстве в целом. Для монархистов-абсолютистов депутаты парламента всегда были «учениками дьявола», распространять же их слова – «значит делать широкого читателя еще глупее, чем он есть на самом деле» {39}.
Несмотря на все трудности, статья Маркса прошла цензуру; его аргументы оказались слишком сложными для понимания ревнителями политической невинности. Кроме того, статья была написана прекрасным языком, живо и остроумно, а также понятно для любой, даже неподготовленной аудитории. Основные положения Маркса были таковы: свобода есть сущность человека, законы призваны закрепить и охранять ее. Ни один человек не сражается со свободой; в крайнем случае он сражается за свободу других. Следовательно, свобода существовала всегда, просто в разные периоды истории она становилась то специальной привилегией, то универсальным правом для всех… Законы ни в коем случае не могут быть репрессивными мерами, направленными против свободы, – так, закон всемирного тяготения не может являться репрессивной мерой против движения… Законы – это, скорее, позитивные, ясные, универсальные нормы, при которых свобода подразумевается как нечто само собой разумеющееся и не может зависеть от произвола одной личности. Свод законов – это библия свободного человека.
Таким образом, закон о печати – это юридическое признание свободы прессы {40}.
Первая программная статья Маркса появилась 5 мая 1842 года, в его двадцать четвертый день рождения, однако его имени в подписи не было. Ради безопасности он остался анонимным автором, хотя все его друзья знали настоящее имя автора статьи и от всей души поздравили его. Мозес Рюге, главный редактор, провозгласил Маркса «величайшим, возможно, единственным гениальным философом нынешнего поколения» {41}. Рюге сказал также, что эта статья – лучшее из всего, что было написано по данному вопросу. Юнг охарактеризовал ее как «превосходную» {42}.
В Трир Маркс вернулся триумфатором. Однако прием ему был оказан отнюдь не такой, как в Кельне. Он быстро оказался втянутым в склоку с собственной матерью – из-за денег и его будущего. Она жаловалась, что Карл игнорирует семью, что Вестфалены обошлись с ней холодно. Ссора вышла крупной – Маркс даже съехал из дома и остановился в гостинице до конца своего пребывания в родном городе. Пребывание продлилось достаточно долго – до свадьбы его сестры Софи. Впрочем, Маркса мало трогали истерики, душой он был в Кельне, и все его внимание было приковано к тому, что происходило там. «Большое счастье, что человека с сильным характером закаляет общественный скандал, и потому совсем не раздражают мелкие частные склоки», – сказал впоследствии Маркс Рюге {43}.
Авторитет «Rheinische Zeitung» неуклонно рос, однако редакционный отдел лихорадило. После целой череды редакторов летом 1842 года кресло главного редактора занял старинный приятель Маркса, Адольф Рутенберг.
Вскоре стало казаться, что долго на этом месте он не продержится. Рутенберг сильно пил из-за постоянных трений с прусской цензурой {44}. В это же время Маркс пишет ряд блестящих статей, демонстрирующих его талант и незаурядные способности ловко обходить контроль правительственной цензуры. Он успокаивает инвесторов, опасавшихся того, что газета подпадет под влияние берлинских радикалов и превратится в орган теоретических дискуссий. Маркс соглашается с этим, поясняя, однако, что «Rheinische Zeitung» не должна участвовать исключительно в теоретических дебатах, но будет рассматривать только «практические вопросы». Кроме того, он говорил, что это газета должна направлять и образовывать своих подписчиков – а не они должны диктовать газете свои взгляды. Удивительная перспектива для тех, кто надеялся остаться простым вкладчиком.
Но Маркс не собирался и оставаться только корреспондентом. Его замечания были правильно поняты и одобрены финансовыми покровителями – и 15 октября он был назначен главным редактором {45}. В первый день работы в новой должности он публикует опровержение утверждения противников газеты, что «Rheinische Zeitung» проповедует коммунизм, чья философия, впрочем, легко сопоставима с идеями социализма, с той лишь разницей, что коммунисты стремятся к отмене частной собственности (что было совершенно неприемлемо для промышленников, финансировавших газету).
Маркс писал, что его газета «не признает, будто бы коммунистические идеи в их нынешней форме имеют хоть какое-то отношение к реальности, а потому не только не могут быть реализованы, но даже считаться теоретически пригодными для воплощения» {46}.
Густав Мевиссен промышленник из Рейнской области и финансовый покровитель газеты, описывает Маркса как «интеллектуальный и физический вихрь».
«Могучий человек, у которого черные густые волосы растут повсюду – на лице, голове, руках, из носа и из ушей. Он всегда доминирует, он страстен и стремителен, полон безграничной уверенности в себе – но в то же время является очень серьезным ученым…» {47}
Этого пылкого редактора-энтузиаста часто видели на улицах Кельна – он уворачивался от телег и экипажей, а карманы его сюртука были битком набиты газетными статьями {48}. Сидел в кофейнях и маленьких ресторанчиках, в пивных – там можно было прочитать газеты, печатавшиеся в других областях Германии и за рубежом (их было трудно достать иначе).
Маркс буквально проглатывал их, впитывая новые и актуальные идеи; используя документы и сведения из хорошо информированных источников, он стал пользоваться безоговорочным авторитетом по всей Пруссии, одновременно ухитряясь ускользнуть от тех своих недругов в правительстве, которые мечтали заставить его замолчать. Под руководством Маркса «Rheinische Zeitung» стала либеральным голосом Пруссии. Вскоре ее успех и впечатляющая деятельность Маркса на посту главного редактора привлекли талантливых журналистов и публицистов со всей Германии, на что один из инвесторов заметил: «Все молодое, свежее, вольнодумное и революционное, все таланты Пруссии и Германии – здесь» {49}.
И все же, несмотря на вольнодумство, главный редактор умел крепко держать вожжи в руках. Его ранее сказанные слова о вкладчиках и подписчиках были бо2льшим, нежели простое маневрирование. О Марксе того времени многие отзываются как о диктаторе. Бруно Бауэр писал, что Маркс иногда проявляет «бешенство берсерка», когда ему перечат – а в кресле главного редактора ему часто приходилось спорить с оппонентами {50}.
Ничто в газете не делается без его одобрения, и потому берлинские «младогегельянцы», назвавшиеся «Свободными», были безжалостно отлучены им от газеты до тех пор, пока не научатся воздерживаться «от отвлеченного разглагольствования, напыщенных фраз и самодовольного любования» и не начнут «уделять больше внимания истинному положению вещей, давать ему более взвешенную оценку» {51}.
«Свободные» немедленно обвинили его в консерватизме, но Маркс заявил, что готов некоторое время лично пострадать от «нападок нескольких берлинских пустозвонов», лишь бы не рисковать репутацией газеты {52}.
Его 23-летний брат Герман умер 14 октября, за день до назначения Маркса главным редактором, – не сохранилось никаких подтверждений, что Маркс приезжал на похороны {53}. Скорее всего, Маркс остался в Кельне, погрузившись в написание одной из тех двух статей, о которых он позже рассказывал Энгельсу, что именно они его «прямо и просто привели от политики к экономике, а затем и к социализму». Его исследования привели его к выводу, что отношения между людьми строятся на экономической основе {54}.
Первая статья была посвящена тому, что крестьяне собирают в частных лесах валежник, а прусское законодательство расценивает это как воровство. Бедняки традиционно имели право на сбор сухостоя и валежника, это продолжалось даже после отмены крепостного права в 1807 году. Однако к 1840 году, когда начался промышленный бум, дерево стало товаром, и землевладельцы быстро осознали его ценность. Правительство приняло их сторону (что не удивительно, поскольку большинство землевладельцев были людьми знатными и составляли большинство в этом самом правительстве) и провозгласило сбор валежника преступлением. К тому времени как Маркс начал работать над статьей, рост населения и обнищание народа привели к тому, что примерно пять шестых всех уголовных преследований в Пруссии составляли именно дела о подобном воровстве {55}. Маркс использовал оружие землевладельцев против них самих же, обнажая абсурдность и лицемерие Системы, позволившей помещикам наложить руку на то, что Маркс называл «милостыней Природы». Он утверждал: закон так искажен в пользу помещика, что удивительно, как это еще не разрешено сжигать «воров древесины» в печи {56}.
Вторая статья касалась разорения мозельских виноделов, ставшего результатом неграмотного налогообложения и отсутствием свободной торговли между немецкими землями {57}. Бизнесмены, финансировавшие «Rheinische Zeitung», видели реальные преимущества свободной торговли; они увеличивали свои прибыли путем расширения рынка. Однако Маркс начинал понимать, что их обогащение всегда будет происходить за счет разорения мелких землевладельцев и местных производителей, у которых не было средств, чтобы конкурировать на рынке, созданном крупными производителями. В своем исследовании «практических вопросов» Маркс нимало не заботился о том, что положения его статьи являются критикой той самой системы, к которой принадлежит большинство его аудитории, и что его публикации могут стоить ему поддержки акционеров. В самом деле, чем больше Маркс совершенствовался как журналист, тем более радикальной становилась его газета. «Rheinische Zeitung» была неумолима по отношению к парламенту Рейнланда и берлинскому правительству, весьма скрупулезна в отношении освещаемых фактов (выбираемых согласно предпочтениям и взглядам редакции), была аналитической по содержанию – и весьма ироничной по общему тону. С образованными людьми Пруссии заговорили новым голосом, смелым и бескомпромиссным – и число подписчиков немедленно увеличилось с четырех сотен до 3500 человек в течение первого же года существования. Марксу удалось перехитрить власти, уже немало встревоженные его статьями; один из цензоров устало обронил: «Маркс способен умереть за свои взгляды, в истинности которых он свято уверен» {58}.
Эта борьба изматывала Маркса, не прекращались и его конфликты с пишущими авторами по поводу того, что должно составлять основу газеты: философские рассуждения или откровенная пропаганда.
В декабре Маркс отправился в Кройцнах, чтобы провести Рождество с Женни и ее матерью. Теперь его положение в обществе упрочилось, его уважали достаточно влиятельные либералы, у него появился приличный годовой доход, и он мог обосноваться на одном месте. Наконец-то они с Женни могли пожениться – и решили, что сделают это в июне {59}. Однако по возвращении в Кельн Маркс узнал, что правительство запретило издание «Rheinische Zeitung», объявив его незаконным изданием, не имеющим лицензии и пропагандирующим опасные идеи {60}.
Газета Маркса раздражала правительство Рейнланда и Берлин чуть ли не с момента создания, так что угроза закрытия висела над ней еще в ноябре, однако некоторые исследователи полагают, что последней каплей стала публикация от 4 января 1843 года, прямо критиковавшая русского царя Николая I. Резкую критику вызвала встреча русского самодержца и прусского посла в Санкт-Петербурге, во время которой царь потребовал от Пруссии обуздать свою либеральную прессу {61}. 21 января Фридрих Вильгельм лично созвал кабинет министров, и на этом заседании решено было закрыть газету. Правительство давало «Rheinische Zeitung» время до конца марта 1843 года, одновременно поручив сразу двум цензорам тщательно проверять материалы публикаций {62}. Маркс уволился из газеты 17 марта, надеясь, что это позволит сохранить «Rheinische Zeitung» (этого не произошло, и 31 марта газета прекратила свое существование), да и в любом случае он был уже готов к разрыву. Маркс писал Рюге: «Я стал задыхаться в этой атмосфере. Противно быть под ярмом – даже во имя свободы; противно действовать булавочными уколами, вместо того чтобы драться дубинами. Мне надоели лицемерие, глупость, грубый произвол, мне надоело приспособляться, изворачиваться, считаться с каждой мелочной придиркой. Словом, правительство вернуло мне свободу» {63} [14].
Итак, где бы я не был,
Душа моя принадлежит вашему сердцу
Здесь она полна самых безумных мечтаний,
Здесь она парит и порхает в воздухе…
Маркс снова остался без работы и денег. Это станет привычным делом на ближайшие десятилетия его жизни: всю свою жизнь Маркс будет отстаивать безусловный примат экономики в жизни общества, при этом демонстрируя полную несостоятельность во всем, что касается его личных финансов. (Его репутация была хорошо известна. По настоянию семьи Вестфален он подписал соглашение, по которому его будущая жена не несет ответственности за любые его долговые обязательства, принятые им до брака {2}). От матери денег получить не удалось {3}, и потому в марте Маркс отправляется в Голландию – повидаться с дядей, Леоном Филипсом, чтобы обсудить возможное наследство. Хотя никаких письменных свидетельств этой поездки не сохранилось, можно предположить, что Маркс заручился согласием Филипса, потому что деньги у Маркса откуда-то появились, и их хватило до конца года. Вряд ли он скопил их за время работы в Кельне.
В этот период Маркс активно переписывается с Рюге, который строит планы переезда во Францию и создания «Германо-французского ежегодника», издания, которое могло бы стать рупором оппозиции сразу двух государств. Маркс от этой идеи пришел в восторг, но Женни отнеслась к перспективам прохладнее. Она боялась, что, если Маркс переедет во Францию, его объявят изменником родины и запретят въезд в Пруссию {4}.
Примерно в это же время Маркс получает сразу два предложения, позволяющие ему остаться на родине. Одно из них исходит от дальнего родственника по фамилии Эссер, который был тайным советником и служил в Берлине, в ведомстве апелляционного суда по Рейнланду. Эссер был уполномочен властями предложить Марксу государственную службу – возможно, это была попытка несколько приручить молодого оппозиционного критика, чья слава неуклонно росла.
Еще одна возможность поступить на госслужбу была предоставлена Фердинандом, который, хоть и не сумел выиграть битву за сестру, все же стремился максимально контролировать и ее саму, и ее строптивого мужа {5}. Государственная служба всегда считалась престижной, надежной и желанной для выпускников университета, однако Маркс отклонил оба предложения.
Он все больше утверждался в мысли о необходимости отъезда из Германии; как писал Рюге, «чтобы издавать газету без оглядки на ограничения и с беспощадной откровенностью» {6}. В мае Маркс едет в Дрезден, чтобы встретиться с Рюге и Юлиусом Фробелем, профессором из Цюриха, у которого было собственное солидное издательство. Рюге и Фробель договорились о совместном вложении средств в новую газету, Марксу было предложено место редактора с жалованьем, сопоставимым с тем, что он получал в Кельне, плюс роялти потенциальной стоимостью в половину этой суммы. Маркс дал свое согласие и сообщил, что займется подготовкой статей в Кройцнахе, чтобы иметь достаточно материала для первых выпусков {7}. Как ни странно, в середине письма Рюге Маркс сбивается на очень доверительный тон, что обычно было для него нехарактерно: «Могу Вас заверить без тени романтики, что я влюблен с головы до пят, притом – серьезнейшим образом. Я обручен уже более семи лет, и моя невеста выдержала из-за меня самую ожесточенную, почти подточившую ее здоровье борьбу, отчасти – с ее пиететно-аристократическими родственниками, для которых в одинаковой степени являются предметами культа и «владыка на небе», и «владыка в Берлине», отчасти – с моей собственнной семьей, где засело несколько попов и других моих врагов» {8} [15].
Маркс пишет о «бессмысленных и изматывающих ссорах» с представителями обеих семей, представляя дело так, будто они с Женни изо всех сил пытались пожениться еще с 1836 года, года их помолвки. На самом деле этому браку мешал только один человек: Карл Маркс. Он все время метался между Бонном, Берлином и Кельном, предпринимая все свои действия в одиночку и нимало не заботясь о том, чего это стоило Женни и какому риску подвергало их затянувшиеся в своей неопределенности отношения. Примечательно, что сама Женни ни разу не потеряла терпения по отношению к своему возлюбленному. Ее письма зачастую полны тревоги, но главное в них – бесконечная любовь к своему Карлхену. Буквально накануне свадьбы она написала, что готова следовать за ним повсюду: «Я пойду за тобой везде и куда угодно. Если бы я только могла сделать все твои пути легкими и безопасными, если бы могла убрать с них все препятствия…» {9}
Немецкий романтик Готлиб Фихте считал, что человек может познать свое «я», свою истинную сущность, лишь влияя на другого человека. Маркс и Женни открывали свою сущность друг через друга {10}. Их бесконечная помолвка завершилась 19 июня 1843 года, когда они поженились в протестантской церкви Кройцнаха. Никто из родственников Маркса на свадьбе не присутствовал. Единственным из семьи Женни был ее брат Эдгар. Марксу было 25, Женни 29 лет {11}.
В качестве свадебного подарка Каролина фон Вестфален преподнесла дочери старинный серебряный сервиз и постельное белье, все это было украшено вензелем рода Аргайл. Она же дала молодым денег на медовый месяц, который они провели в Швейцарии {12}. Женни показала себя образцом бережливости еще до свадьбы: она велела Марксу не покупать никаких подарков к свадьбе, даже цветов – нужно было экономить {13}. Впрочем, чуть позже, в эйфории первых дней замужества, она без всякого сожаления рассталась с той небольшой суммой, что была у них в наличии. Из швейцарского отеля для новобрачных в Рейнпфальце они возвращались дилижансом, не торопясь, и по дороге еще и ссужали деньгами тех своих друзей-бессребреников, что навещали их по пути в гостиницах. Наличные деньги они всегда держали в открытой шкатулке, стоявшей на столе. Когда молодые вернулись в Кройцнах, шкатулка была пуста {14}. Своего рода символический жест освобождения – прямо из книг любимых романтиков. Перси Биши Шелли наверняка одобрил бы их.
Денежные трудности абсолютно не волновали эту пару. В багаже Маркса хранилось, как они оба считали, самое ценное: 45 томов, которые он намеревался прочитать за время медового месяца, среди них – сочинения Гегеля, Руссо, Макиавелли и Шатобриана {15}. Защищенный тихим, сильным и ровным огнем любви своей Женни, Маркс изучит не только эти книги, но еще и пересмотрит практические политические и экономические уроки, извлеченные из его жизни в Кельне. Тот Карл Маркс, которому суждено будет стать исторической личностью, родился именно в долгожданном браке с Женни. Их клятвы перед алтарем были клятвами истинной верности, а их браку суждено было стать согретым единым огнем взаимной любви.
Любовь Женни укрепила дух Карла и напитала его разум. Во время медового месяца родились две самые важные его идеи: религия есть опиум для народа, а движущей силой освобождения человечества является пролетариат {16}.
Молодожены оставались в Кройцнахе до октября. Они занимались любовью в окружении книг, они жили в городке, где у них не было ни перед кем никаких обязательств. В июле Женни забеременела, а Маркс приступил к решению одного из самых сложных для него вопросов {17}. К этому времени самое сильное влияние на Маркса оказывают идеи Гегеля, это останется неизменным и в дальнейшем, хотя Маркс будет критиковать Гегеля за отрыв его идей от реальности. Тем не менее главное останется неизменным: диалектика Гегеля станет марксистской диалектикой, Маркс преобразует теорию – в политическую практику. Подобный ревизионистский подход Маркса не в малой степени был продиктован влиянием идей Людвига Фейербаха {18}. Фейербах был другом Маркса и Бруно Бауэра. В 1841 году он опубликовал книгу под названием «Сущность христианства», в которой утверждал, что Бог есть продукт человеческой мысли, собравшей все добродетели человечества и приписавшей их некоему божеству, которому следует поклоняться. Фейербах утверждал, что таким образом человек сам отказывается от всего лучшего, что есть в его натуре, передавая эти качества кому-то или чему-то другому – и из-за этого чувствуя себя слабым и недостойным. Затем, в 1843 году, Фейербах публикует серию эссе, в которых спорит с мыслителями прошлого, особенно с Гегелем, утверждая, что они все были не правы, описывая мышление, идею, как и религию, чем-то исходящим извне, со стороны, поражающим человека, словно удар молнии, в то время как на самом деле именно человек генерирует идеи и через это создает себе бога и определенную философию {19}.
Маркс попробовал применить эту идею к положениям Гегеля о государстве – и обнаружил, что Гегель описывает систему, в которой государство функционирует отдельно от личности, навязывая ей свою волю. Маркс спорит с этим, утверждая, что государство есть общество людей, и человек сам должен быть автором законов, конституции, которая является своего рода контрактом, по которому государство действует в интересах человека {20}.
Затем Маркс тщательно исследует религию. Фейербах полагает религию сосудом, который человек создает, чтобы хранить в нем добродетели. Однако Маркс видит в религии лишь отражение страданий человечества. Он называет религию наркотиком, призванным облегчить боль, которую испытывает человек в огромном мире, чувствуя свое бессилие и ничтожность перед мирозданием. «Религия – это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она – дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа» {21} [16].
Пытаясь поставить человека в центре мироздания, Маркс начинает критиковать все и вся; сам он называет это «безрассудной критикой всего сущего, неосторожной до такой степени, что уже не страшны ни результаты ее, ни неминуемое столкновение с властью…» Он говорит Рюге, что именно по этому пути должна пойти их газета. Рюге и Фробель, поразмыслив, приходят к выводу, что такая газета может существовать лишь в одном городе.
В Париже {22}.