Забираясь в фургон, повторяю себе, что не могу допустить новой панической атаки на глазах у Флоры. Не знаю, почему она так разозлилась на того мужика в самолете, и не уверен, что хочу узнать. Я весь покрыт холодным потом и постоянно сжимаю и разжимаю кулаки, пытаясь унять покалывание в пальцах. Хочу последовать советам, которые вычитал в сети, чтобы выровнять дыхание, но вдруг не могу вспомнить ни одного. Поверить не могу, будто считал, что справлюсь с перелетом. Поверить не могу, что тут ЦКЗ. И поверить не могу, что мы направляемся на карантин. Они говорят про моно, но я готов ручаться: это Эбола. Спорим, что Флора была права. Слова сотрудника ЦКЗ не сравнятся с той тревогой, которую я чувствую. Руки немеют, пот покрывает тело.
Я сажусь, и Флора тоже садится рядом, глядя несколько обеспокоенно и, может быть, немного раздраженно. Ее губы двигаются, но я не слышу ни слова.
Смотрю в телефон, даже не осознавая, что держал его все это время, и начинаю набирать сообщение Келси, но понятия не имею, что сказать. Руки дрожат, я по-прежнему не чувствую пальцев. Меня накрывает вина за то, что я думал в первую очередь о Келси, и начинаю писать маме, но снова запинаюсь, не понимая, что сообщать.
Поездка кажется быстрой, мы выруливаем в большой промышленный двор и останавливаемся перед воротами базы, от которых мне становится жутко. Флора подхватывает свои вещи и смотрит на меня.
– Ты там в порядке?
Я прерывисто вздыхаю.
– Как никогда хорошо. – Это попытка пошутить, и Флора криво улыбается.
Нас поторапливают выйти из фургона во двор перед базой, где сотрудники ЦКЗ с планшетами в руках выкрикивают имена пассажиров рейса. Флора тащит меня к одному из сотрудников. Даже не знаю, осознает ли она, что держит меня за руку, или просто схватила на автомате. Сотрудница окидывает нас взглядом.
– Вы двое вместе?
Флора смотрит на меня, затем на наши сцепленные руки.
– Ага.
– Имена.
Вместе. Слово эхом отдается у меня в голове. Это не то слово, которое я использовал бы по отношению к себе и кому бы то ни было еще. Флора держит меня за руку, чтобы я почувствовал себя лучше и сдержал паническую атаку, и поэтому сказала, что мы вместе, но чувствую странное ощущение внутри и понимаю, что это вина. Невольно задаюсь вопросом: что подумала бы Келси, увидев, как мы с Флорой держимся за руки и мои пальцы обхватывают мягкие пальцы Флоры? Я, вероятно, должен просто отнять руку, но внезапно она сама оказывается на свободе. Флора вновь смотрит на меня выжидающе и что-то говорит.
– Чувак, как твоя фамилия?
– А?
– Ты Оливер?..
Флора и сотрудница ЦКЗ пристально смотрят на меня.
– А. Точно. Рассел.
– Окей. Оливер Рассел и Флора Торнтон. Вы оба – несовершеннолетние, верно?
Я тупо пялюсь на сотрудницу.
– В смысле?
– В том смысле, что вам обоим нет восемнадцати, – медленно говорит она.
– Да, несовершеннолетние, – нетерпеливо отвечает Флора.
– Окей. Ну, как только устроитесь, обязательно скажите об этом кому-нибудь из интернов или медсестер. И позвоните родителям. Нам понадобится их согласие. – Она записывает что-то в своем планшете.
– Да, конечно, – отвечает Флора.
Они с сотрудницей снова смотрят на меня.
– Верно.
– Вы вписаны. И, эй, никаких поцелуев тут. – Сотрудница смеется, будто это невероятно забавно.
При упоминании поцелуев я вновь ощущаю странное чувство вины.
Внутри помещения уютнее, чем я ожидал. Аккуратные ряды коек и – неожиданно – пара теликов на стене, показывающих кулинарные каналы. Я не знаю, что делать, и просто иду за Флорой, пока кто-то по телику разбивает яйца в чашку миксера. Флора бросает свои вещи на койку и снова достает телефон. Она выглядит так непринужденно, будто едет в метро. Это сбивает меня с толку.
Повсюду суетятся работники ЦКЗ, беседуют с пассажирами, люди заполняют бумаги, у них измеряют температуру.
Мой карман вибрирует, и я подскакиваю. Требуется несколько секунд, чтобы вынуть телефон, который я чуть не роняю обратно. Мама. Я смотрю на телефон в руке, вижу, как он звонит, и игнорирую звонок. Она перезванивает снова и снова и наконец оставляет мне голосовое сообщение.
«Оливер! Молю бога, чтоб в новостях был не твой рейс. Прошу, позвони мне немедленно».
Телефон в руке снова звонит.
– Привет, м-м-м…
– Почему ты не отвечал на звонки? Ты в порядке? О, Оливер. Я себе места не находила от беспокойства.
– Мам, так вышло. Ты могла бы и не искать никаких мест, – не знаю, почему пытаюсь шутить.
Хотя она, кажется, вообще меня не слышит.
– Оливер, я хочу, чтобы ты немедленно ехал домой. Тебе не нужно оставаться на карантине, ты не болен. Знаю, ты не стал бы садиться рядом с больным пассажиром, правда? Ты так не поступил бы, да? – В ее голосе звучит отчаяние.
– Нет, мама, конечно, нет, – лгу.
– Там есть кто-нибудь, с кем можно поговорить, кто может ускорить все это?
– Мам, все в порядке. Завтра буду дома. Карантин меньше чем на двадцать четыре часа.
Голос мамы дрожит, будто она уже плачет. Я слишком часто слышал такой голос за последние несколько лет, с тех пор как умер мой отец.
– Хотела бы я оказаться там. Там безопасно? Сколько там взрослых?
Я оглядываю помещение, других пассажиров, работников ЦКЗ.
– Не знаю, много.
Человек в костюме химзащиты разговаривает с Флорой и снимает ее данные, меряя температуру, а другой направляется ко мне. Он указывает на телефон.
– Мам, извини, надо идти.
– Что? Почему?
Но сотрудник качает головой и снова указывает на мой телефон.
– Э, или не надо?
– Что происходит? – спрашивает мама.
Работник ЦКЗ выхватывает телефон у меня из рук.
– Здравствуйте, миссис Рассел, я так понимаю, ваш сын – несовершеннолетний.
Не слышу, что говорит ему моя мама, но, подозреваю, что-нибудь не очень вежливое. Он слушает какое-то мгновение, потом резко перебивает:
– Ради безопасности вашего сына и всякого, кто мог бы вступить с ним в контакт, включая вас, даете ли вы согласие на то, чтобы он провел ночь в Майами?
Он слушает еще, затем говорит:
– Спасибо, мэм, – и передает телефон обратно мне.
– Она согласилась? – в шоке спрашиваю я.
– Ага, – отвечает сотрудник ЦКЗ.
Я хочу еще порасспрашивать, может быть, извиниться, если она была груба, но он подкатывает маленькую тележку, оборачивает манжету вокруг моей руки и меряет кровяное давление. Затем зажимает какую-то штуку на пальце, чтобы проверить пульс, и вставляет термометр в рот. Рука в манжете напрягается, а через секунду термометр пищит. Сотрудник ЦКЗ, кажется, говорит:
– Хорошо, порядок, – и уходит.
Тот, кто проверял Флору, теперь беседует по ее телефону, и я ловлю себя на том, что подслушиваю. Вероятно, он говорит с ее мамой.
– Да, мэм, она жива-здорова, такой и останется.
Он замолкает на секунду, потом издает короткий смешок. Я невольно задаюсь вопросом, не шутит ли мать Флоры, а потом – почему не шутит моя мать.
Телефон звонит снова, и да, это сообщение от Келси:
«О боже, ты в порядке? Это твой рейс по новостям?».
Она что, беспокоится обо мне? Мое лицо теплеет, и я рад, что температуру уже измерили.
Но ее имя в телефоне напоминает мне, что я должен был ехать домой, на вечеринку. Просто обязан был.
Флора вертит в руках телефон и говорит, не поднимая взгляда:
– Все в порядке.
Это утверждение, а не вопрос, но я отвечаю.
– Нет.
Флора смотрит на меня, вскинув брови.
– Ты всегда такой нервный?
Я ошеломлен, но бормочу:
– Э-э-э, а ты всегда спокойна, когда у тебя, возможно, Эбола?
Флора запрокидывает голову и смеется, и ее смех меня просто бесит.
– Оливер, это моно. Повезло, что нам не приходится переживать об Эболе так, как жителям других частей света. Знаешь, сколько людей Эбола убивает ежегодно? Представляешь, как нам повезло?
Она серьезно смотрит на меня, ожидая, пока я это переварю, а затем добавляет уже не так жестко:
– В любом случае ты не в группе риска. Даже если в свои весенние каникулы ты перецеловался с кучей девчонок, худшее, что с тобой может случиться, – небольшая сонливость и сильная простуда, как у того парня в самолете. Разве провести время вдалеке от школы, вдалеке от… реальности… – это плохо?
Ее голос звучит почти задумчиво.
Я не знаю, что ответить.
– С чего ты взяла, что я был на весенних каникулах?
Она закатывает глаза, затем падает на койку и переводит взгляд на кулинарное шоу. Я обхожу вокруг своей кровати и вновь смотрю на Флору. Ее глаза закрыты. Что-то изменилось. Терпение по отношению ко мне, кажется, кончилось так же быстро, как и появилось, и я невольно задаюсь вопросом, почему меня это заботит, и ненавижу себя за то, что опять почувствовал себя виноватым.
Некоторое время наблюдаю за ней спящей, завидуя ее способности расслабляться, не бояться. Мне снова звонит мама, кажется, она немного успокоилась. В голосе все еще чувствуется дрожь, но теперь это не трепет колибри, а взмахи крыльев пеликана. Она выпила свой вечерний бокал вина. Я пятнадцать раз обещаю, что все будет в порядке, клянусь мыть руки каждые двадцать минут и вернуться домой завтра.
Повесив трубку, просматриваю сообщения, нахожу последнее от Келси и вдруг осознаю, что она подумала о моем рейсе, увидев новости. Значит, она тоже думает обо мне, ведь так? От этой мысли в животе все плавится. Я опускаюсь на койку и пишу:
«Ага! Типа даже страшно! Теперь на карантине».
Келси набирает ответ, и вскоре появляется фото, где она держит лист с надписью «Поправляйся!». Очень трогательно, правда, немного жутковато.
«Поправляйся» говорят больным людям. А я не болен. Я никак не могу быть болен.
Надеюсь.